Военное лихолетье глазами детства

Величество Время неуклонно следует своему закону твердой поступью неутомимо идти  только вперед. Иногда оно пускается вприпрыжку и даже летит на немыслимых скоростях в  виражах-оборотах. Может замереть на короткое мгновение. Но никогда не останавливается, тем паче, не поворачивает вспять. Неподвластное никому. И только память,  бережно сохраненная, чистая и зоркая, честная, может позволить себе совершить  экскурсы в прошлое, бывшее когда-то настоящим и живым. Отмотать временные промежутки, как киноленту, назад. И чередующиеся  стоп кадры яркими вспышками озаряют мысленный взор. Предстают незамысловатыми картинками из детства. Глаза  рассказчицы отсвечивают морской волной, и льётся  поток воспоминаний.

Отец привез семью из далёкого голодного Казахстана перед военным лихолетьем сначала в ростовскую область, а потом в южный, сравнительно сытый,  Армавир. Выучившись на шофёра, он гордился  специальностью. Вспоминая вехи жизненного пути, рассказывал, как перевозил на новую квартиру из ветхой лачуги - развалюхи самого  Алексея Стаханова, гремевшего в те годы на всю страну  трудовыми подвигами. На  любопытный вопрос помогал ли  переносить  и грузить вещи героя, отвечал с достоинством: «Еще чего не хватало.  Я – шофёр, а он какой-то шахтёр».

Мы жили на съёмных квартирах. О первых двух, воспоминания остались не совсем приятные. Строгие хозяйки немки, очень чопорные,  щепетильные и немногословные не разрешали ничего, что хотелось неуёмным детям. Ни бегать, ни прыгать, ни кричать, ни трогать никакие вещи, даже никчёмные  безделушки. Мама нас водила за ручку,  и только на улице можно было беззаботно вкусить прелести вольготного детства. Но третья квартира, ставшая нам постоянным домом, запомнилась навсегда. 

Её хозяева,  очень приветливые и симпатичные люди, были  армянами с турецкими паспортами.  Огромный плодоносящий сад был в нашем распоряжении. Лазай по деревьям, ешь от пуза орехи, черешню, груши,  абрикосы,  шелковицу.  Таких вкусных плодов ни мы, ни дети наши потом нигде не встречали. Думаю, что хозяин был еще и замечательным садовником -  профессионалом.  «Маруся, что ты строжишь и шикаешь на детей,  пусть, что хотят, то и делают. На то они и деточки…», —  с такими ласковыми  и мудрыми словами обращались они к маме. Навсегда запомнились мне те добрые,  душевные и улыбчивые люди. А судьба у турецкоподданных  армавирских жителей была в конце жизни жестокой и несправедливой.

Началась война. Их по приказу Сталина, как неблагонадежных  и опасных элементов, выслали в Сибирь. Там ли они сгинули, или погибли в дороге при  нещадных бомбежках поездов, не ведаю. Но светлая  благодарная память о радушной и щедрой семье с двумя умненькими послушными девочками-красавицами осталась и жива. Сталинские действия  не обсуждались.  Только горькая отрыжка-изжога  великого переселения неугодных народов,  неоправданных репрессий, трагических судеб, переделки - перекройки исторически сложившихся  территорий будоражит, мучает и гнетет человечество до настоящих дней. И нет конца маленьким и большим ссорам-раздорам, войнам-разрушительницам, несущим горе и смерть, но не мудрый мир.

А тогда женский плач – вой трагический  разнесся над всей великой страной. Отец, как и другие мужчины, ушел на фронт защищать Родину. Ему еще повезло. После ранения, оставшись в живых, он служил в  общевойсковой армии Закавказского фронта, которая до конца войны охраняла рубежи нашей страны на советско-турецкой и советско-иранской границах.

Хозяева перед отъездом, а на сборы дали несколько часов, успели сказать, что все имущество вместе с домом, землей,  садом оставляют нам для жизни и пользования во благо.  Дядя Иосиф и тетя Соня подарили еще и козочку, которая нас очень выручала в первое время. Всех детей срочно окрестили в церкви в православную веру. Вероятно, с испугу. Мы же к Богу только тогда и обращаемся. Когда страх захлестывает или скорби с невыносимыми муками убивают. Когда себя букашками беззащитными чувствуем.

Город нещадно бомбили. Всё население пряталось, где могло. В домашних погребах или  официальных бомбоубежищах. Но до последних надо было еще добраться. Мама выкопала  во дворе свое нехитрое укрытие. Простую глубокую яму-канаву, прикрытую  разными ветками от садовых деревьев. Там было безопаснее находиться, чем оставаться в доме. И даже интересно прятаться. Мы, дети, всё превращали в игру.

Однажды в редкие часы затишья громко заржали лошади. На них, да на молчаливых быках красноармейцы вывозили оборонительные орудия,  понуро покидали родной южный город.  После ухода  своих  стало страшно и пусто. Неопределенность и тяжелая  тишина давили на неокрепшие детские души хуже темноты и разрывавшихся пугающих  бомб.  Но не долго длилось то время. Загудели мощным рёвом моторы многочисленных машин,  громко застрекотали мотоциклетные стройные ряды. В Армавир вошли немецкие захватчики. И вновь наступило какое-то зловещее  тихое спокойствие.

Козочку  украли. Говорили, что какие-то гулящие женщины своровали и съели, пируя вместе с немцами,  нашу кормилицу. Было непонятно, почему взрослым тётенькам можно гулять, как детям. А уж воровать и есть заживо вместе с врагами  белую, беспомощно мекающую молочную козочку…  Никак не вмещалось в чистых  и наивных девчоночьих мыслях. Это потом, после войны, повзрослев, поняла я истинное значение  слова. А тогда… Гулящие дамочки успешно и весело развлекались  по ту  и по эту сторону.  Сначала с оккупантами, потом с освободителями. Многим всё сошло с рук. И козочка не тревожила их совесть.  Невзирая на разброд и шатания гражданского населения, были и те, кто оставались верными, сердобольными в тяжёлые времена. Сосед  из дома напротив,  часто,  тайком от сварливой и жадной жены, всеми правдами и неправдами приносил мне стаканчик коровьего молока, который я честно, несмотря на мучительный голод, делила с младшим братом.

Немцы, когда самостоятельно, когда с русскими предателями-полицаями методично обходили дом за домом, требуя «млеко» и «яйки». Мама шла и покорно открывала пустую сарайку, где когда-то обитала безжалостно украденная рогатая поилица-любимица. Однажды в дом пришёл бесцеремонный одутловатый местный  прихвостень  новой власти и потребовал нашего переселения на кухню. В комнатах будет жить немецкий офицер. Напрасно возражала молодая одинокая хозяйка. Причитала, что у нее двое детей. Жизнь и так горькая. Он, схватив ее за горло, стал душить.  Сумев вывернутся, мамочка громко истошно закричала. Тогда, смачно сплюнув и погрозив кулаком, мерзкий тип ушёл, напоследок пригрозив штрафными работами  и наказанием за непослушание.  А  в наши  две комнаты  все же успешно вселился неведомый враг – захватчик.

Любимая родительница призывала нас  к осторожности.  Чтобы ни в коем случае мы не попадались на глаза новому хозяину. Но детское любопытство одержало верх. И как-то раз, когда офицера не было в доме, я пробралась в его покои. Радости и восторгу не было предела, когда увидела настоящий боевой автомат, висевший на спинке стула. Быстро и решительно надев его на плечо, с упоением стала маршировать вокруг стола, громко чеканя по-немецки:  «Айн, цвайн, драйн. Айн, цвайн, драйн…» Сколько продолжалась  строевая  игра-вакханалия, не скажу. Но  очнулась я от громкого хохота и замерла в испуге. Немец стоял в проёме двери и смеялся. А потом вдруг как-то передёрнулся всем телом и с гримасой отвращения на лице, с яростью и бранными словами стал исступленно топтать  ногами,  одновременно, портреты  Сталина и Гитлера. Так я впервые узнала истинную цену  тем «великим вождям». И цена эта выразилась в слове шайзе, что означало говно, дерьмо. Но чувство непонятным образом через несколько лет, когда умер вождь всех времен и народов,  соединилось с горькими искренними слезами и  диким страхом за  будущее всего человечества. Учительница упала в обморок, узнав о смерти почитаемого Иосифа Виссарионовича. Я честно думала, что планета лопнет от горя вместе с моим сердцем. Так нас воспитали. Великий отец и любимец  детей был богом. Впоследствии,  безжалостно развенчанный его же соратниками,  оказался тираном и… шайзе.  В таком же  безумном идолопочтении пребывали, поклоняясь своим мнимым вождям,  многие нации и тогда, и сейчас… История не учит. Или двоечники неразумные упорно не хотят впитывать мудрость подобных уроков.

Мама категорически запрещала  высовывать нос из кухни, где мы обитали. Тем более, выходить за калитку. Немцы встречались всякие, и неприятных, даже трагических случаев было пруд пруди. И слухами, и явными страшными фактами полнилась земля русская. Но дети, предоставленные на целый день сами себе, смело нарушали запреты.  И ходили к штабу, и смотрели, любопытствуя. Там можно было найти много чего нового и интересного для юного взора. Например, красивые коробочки из-под сигарет. Они были славными игрушками.  Один раз зазевалась и попала под автомобиль. Вероятно, на какое-то время я потеряла сознание. Как  выбралась потом из-под кузова, да бежала, земли не чуя под ногами от страха, не помню. Но соседи были уверены, что за рулем сидел румын. В отличие от нацистов, отличавшихся вниманием и аккуратностью,  эти «злые черные цыгане» зверствовали изо всех сил и в малых,  и в больших проступках, не щадя ни женщин, ни детей.

Как-то  в поисках новых находок забрела за угол квартала. И увидела немца, сидящего на подоконнике, с аппетитом уплетавшего засахаренное повидло в пергаментной обертке.  Я встала, как вкопанная,  зачарованно глядя на лакомство. Он же,  заметив мой неподдельный интерес,  стал явно издеваться. Медленно и со смаком старательно вылизывал бумажку.  Потом, посмотрев её на свет и вздохнув, кинул небрежно мне, как обглоданную косточку бездомной голодной собачонке.  И я с радостью схватила подачку, запихав в рот и чуть не подавившись той обмусоленной дрянью.  Всю жизнь не могу забыть  унизительный  эпизод и простить себе  необдуманный глупый поступок.

Соседская подружка Катя была постарше и опытнее. Как-то позвала меня на увлекательную  операцию по захвату желанных сладостей.
— Слушай, заговорщицки зашептала она, —  там немчура в бывшем детском садике  целую коробку карамельных конфет на крыльце оставила. Пойдем! Знаешь, они любят, когда русские девочки голыми в одних трусах ходят. Пока мы будет в таком виде гулять, может они нас и конфетками угостят. А возможно,    целую коробку подарят. У них всего много.
— Но,  как в одних трусах, — неуверенно попыталась возразить я, —  неудобно, неприлично.
— Но не без трусов же, —  хохотнула подруга, —  да они сами любят в  них ходить. Облепят окошки, как мухи,  и сидят, ногами голыми болтают. Давай майки заправим в трусики и пойдем. Будем завоевывать карамели. —  И мы пошли.

На территории бывшего детского садика, из которого немцы сделали и штаб, и частично общежитие,  было на удивление безлюдно. И  большая невиданная коробка сиротливо лежала на солнце. Правда, не совсем в одиночестве. Рой пчёл радостно и дружно жужжал над ней. Это не испугало и не остановило сладкоежек, готовых стянуть с себя майки и разогнать претенденток на вожделенное лакомство. Но не тут-то было. Как мы ещё не оказались серьёзно ужаленными трудолюбивыми  медоносицами, потому что борьба за  конфеты шла отчаянная.  Закончилось все мощными раскатами, но не грома, а смеха. Откуда-то взявшиеся немцы, высунувшиеся в открытые окна  и наблюдавшие за тщетными потугами девчонок, звонко смеялись, показывая на нас пальцами. Один даже грозил пистолетом, но тоже улыбался. Пришлось быстро ретироваться не солоно хлебавши, не сладко едавши.

Но в одной серьёзной операции по спасению отца  моей крёстной тети Раи я участвовала, хотя и косвенно. И это уже была  совсем не детская игра. Среди жителей прошёл слух, что по городу ездит особая страшная  чёрная машина - душегубка и буквально отлавливает случайных прохожих, особенно мужчин, чтобы умертвить их. Однажды я и сама видела эту смерть на колесах.  Жутко было до оцепенения, дыхание перехватывало от страха.  Несколько раз для устрашения местного населения на центральной площади демонстрировали многочисленные трупы жителей, неугодных новой власти. Армавир, как и многие города, сполна почувствовал на себе зверства нацистов.

Дядя Володя был в пожилых летах, под демобилизацию не попал, до последних дней, пока город не оставили фашистам,  работал на железной дороге.  Он не стал, как некоторые,  предательским прислужником-доносчиком. Вероятно,  поэтому и был не угоден оккупантам.  Пару раз его пытались арестовать, но ему удавалось скрыться. Какое-то время мы прятали преследуемого у себя в старом колодце. В нем не было воды, а сверху, прикрывая входное отверстие,  свисал желоб, по которому дождевые струйки стекали и наполняли железобетонный бассейн.  Искали несчастную жертву фашистского произвола и у нас в доме, сарайке,  большом дворе и яме, но не догадались  заглянуть в колодец.  Мы же  стойко молчали, были немы, как рыбы.

Немцы были разные, так же, как и наши сограждане. Кто-то воевал, кто-то зверствовал, кто-то защищал, кто-то предавал, кто-то помогал. Запомнилось лицо одного оккупанта. Младший брат Шурик очень сильно и глубоко  распорол себе ногу.  Мама бегала по двору в поисках хоть каких-нибудь тряпок, чтобы перевязать кровоточащую рану. Готова была оторвать кусок от подола единственного платья. Мимо по улице шел офицер. Увидев происходящее, тут же подбежал, вытащив из полевой сумки дефицитные для нас медицинские средства,  участливо оказал первую помощь. В  том платье мамочка проходила всю войну. Когда в майском предрассветье застучали, заколотили в ставни  и двери с радостными криками: «Победа! Победаааа!..»  - мама заплакала, стала молиться и уверенно сказала: «Слава Богу! Наш папа жив!» Так и произошло. Когда отец вернулся с фронта, они пошли на базар покупать ей новую одёжку. Молодая женщина стыдливо прикрывала грудь руками, настолько материя платья была изношенной, что уже не поддавалась никакой штопке и заплатам.

Оккупация была недолгой. Но вторая мировая война тяжелым катком,  уничтожающим всё и вся на своем пути, прошлась по Армавиру. Фашистские изверги, уходя,  превратили город в груду развалин и пепелищ.  Я была мало что понимающим ребёнком, но  мне нелегко вспоминать о тех жутких  годах. Какие же невыносимые испытания - страдания выпали на долю  любимой мамочки, оставшейся, практически одной, в военное лихолетье,  в чужом городе с двумя маленькими детьми на руках. Чтобы добыть для нас кусок хлеба не щадила себя, взваливая на хрупкие плечи даже тяжеленные мешки с углем. Какая сила душевная  и верность, и  незыблемая вера в победу были у наших дорогих советских женщин.

Время уверенно идет вперед. Оставляя на своих исторических полях торжество победной радости, слёзы и горечь поражений. Встречи и разлуки. Рождения и смерти. Судьбы поколений. Уходят вслед за ним очевидцы, участники событий. Но не стирается память. Не меркнет свет воспоминаний, не выхолощенный цензурой власти угодной.

В вазе лежат нетронутыми шоколадные конфеты в ярких красочных обёртках. Давно остыл в чашках ароматный чай.  Горячие слезы текут по щекам бабули. Впечатлённая бесхитростным рассказом тоже шмыгаю носом.  Тишина в комнате нарушается нашими голосами, прозвучавшими в унисон: «Будь проклята эта война!»  А майский вечер  нежно обнимает человечество за плечи,  разливает неугасимую, непоколебимую веру и надежду, как и семьдесят лет назад, что Свет и Любовь победят! Наш Праздник, «со слезами на глазах»  победно шествует по планете! Пусть для кого-то это звучит лозунгово, но всем врагам назло, а друзьям на радость! Не возможно испоганить и омрачить его. Никто не забыт, ничто не забыто! С Днём Победы!