Я буду ждать тебя вечно

               

Всем народам и нациям, победившим фашизм во Второй мировой войне, посвящается.




Даже целую вечность я буду ждать тебя,
Даже тысячу лет я буду ждать тебя,
Пока ты не вернешься, пока не будешь моим,
Пока не услышу твое дыхание в своих объятиях.
Если надо, я буду ждать тебя вечно…
(Слова из песни «If it takes forever…»).
 


Посредине кабинета стоит девушка, одетая в форму старшины советской армии. В руках у нее гитара, и она тихо перебирает струны, наигрывая какой-то простой мотив. Спиной к ней, рядом с большим письменным столом стоит французский офицер. Он задумчиво смотрит в окно, где на флагштоке в вечерних лучах солнца тихо волнуются флаги двух держав. На заднем плане раскинулось лётное поле аэродрома со стоящими вдоль взлетной полосы самолетами. Над ВПП низко и бесшумно проплывает пара «яков»; в самом конце полосы, дав полный газ, «яки» резко уходят вверх «боевым разворотом», синхронно сверкнув над темной лесополосой своими серебристыми плоскостями.
Девушка, перестав играть, что-то торопливо говорит французу, но тот стоит в той же угрюмой позе, никак не откликаясь на быстрые и горячие фразы чужого языка. Неожиданно из раскрытых дверей кабинета звучит музыка: женский голос на французском языке  медленно и осторожно выводит очень красивую и нежную мелодию, вызывая печаль – глубокую и какую-то надрывно-неутолимую. Девушка бросает гитару в черное кожаное кресло, резко поворачивается и выходит из кабинета.
 Длинный, как вагон поезда зал. Она идет среди танцующих пар, и чем дальше, тем более пожилыми становятся эти знакомые и незнакомые ей люди, а их одежда также постепенно меняет покрой с военного на гражданский. Она ищет «его» глазами среди танцующих, с тревогой вглядываясь в лица мужчин. Некоторые из них улыбаются ей, другие смущенно отворачиваются и шепчут что-то на ухо своим спутницам. Теперь ее окружают лишь серые морщинистые лица и тусклые, словно выцветшие на солнце глаза, которые сочувственно и внимательно глядят на нее со всех сторон. Выход уже близко – он мелькает белыми пятнами между последними танцующими парами. А музыка льется и льется, печаль все не отпускает, и в какой-то момент ей начинает казаться, что сердце не выдержит и взорвется…

Вагон резко качнулся и замер. Ольга Сергеевна открыла глаза. Поезд стоял на какой-то маленькой, пустой станции. По радио продолжала звучать все та же песня – теперь она узнала ее: когда-то давно ее советский аналог любили крутить по радио и телевидению, и там были, кажется, такие слова: «Улетаешь, милый – вспоминай меня…». А теперь ее все чаще исполняли на родном, французском языке, и звучала она от этого более органично и печально. Хотя, быть может, это казалось только ей.
Сердце, начавшее болеть во сне, все не отпускало. Она открыла сумочку и достала нитроглицерин. Этот странный сон в различных вариациях повторялся ей уже много лет, и она настолько привыкла к нему, что даже не отделяла от своей реальной жизни. И что интересно: в очередном таком сне она помнила все предыдущие сны, вполне осознавая их иллюзорность, но при всем этом ясно понимая, что вот сейчас-то все происходит на самом деле. И действительно, там было все так реалистично и естественно, что не возникало никаких подозрений, что это ее очередная иллюзия. Единственной осознаваемой неестественностью в них было то, что она никогда не видела лицо Жульена, не слышала его голос: он всегда стоял спиной к ней и ко всем ее мольбам был глух и нем.
Она вспомнила их последнюю встречу. Сколько же лет прошло? Пятьдесят? Нет, уже больше…

Они гуляли по лугу. В небе висели звонкие жаворонки, в сочной траве стрекотали цикады. Ласковое апрельское солнце еще не обжигало, но уже заставляло пожалеть, что нельзя избавиться от опостылевшего военного обмундирования. Жюльен был в галифе с подтяжками и в майке, а она – в короткой форменной юбочке и в расстегнутой на груди гимнастерке. Ей очень хотелось тогда одеть ситцевое платье, недавно выменянное на рынке у пожилой немки на банку тушенки, но она боялась встречи с начмедом, который однажды уже устраивал ей нагоняй за наброшенную на плечи косынку. Да уж, французам в этом плане было куда легче!
Им было хорошо и свободно вместе, не сильно мешал даже языковой барьер. Конечно, она знала несколько десятков французских слов, он – чуть побольше русских, но это покрывало лишь самые поверхностные понятия в их общении. Иногда он читал ей стихи, и она, не понимая их смысла, получала от интонации и звуков его голоса не меньшее удовольствие, как если бы знала язык. Правда, он пытался обозначать жестами то, о чем читал, но в основном все было понятно и так, а ежесекундно стучать себя ладонью по левой стороне груди было бы довольно глупо.
В этот раз они не стали уходить далеко в поле: когда Жюльен легонько потянул ее за руку, в сторону одиноко стоявшего вдалеке стога сена, – этого их маленького семейного дома последних недель – она виновато улыбнулась ему, покачав головой, и он все понял. Да, наверное, они уже вполне могли обходиться без слов, как многие супруги, которым порой тоже не требовалось для общения много слов.
Неожиданно она остановилась и, заглянув ему в лицо, спросила:
- Что с нами будет, Жюльен?
Он, улыбнувшись, помотал головой, показывая, что не понял вопроса.
- Щто, Олья?
- Я говорю: ты и я…, - она поочередно коснулась ладонью своей и его груди, – что потом, после войны?
Лицо его сразу потускнело. Видимо, он и сам в последнее время часто думал об этом. 
- Я ньет знай. Я думать, много…
Да, он много думал. Остаться в СССР он не мог – уж очень ему не нравился политический климат этой огромной, загадочной страны. Еще в довоенные времена он общался с русскими эмигрантами, проживавшими в Париже, и наслушался о «свободной стране» такого, что и в мыслях не мог допустить для себя такой судьбы. Забрать Ольгу с собой? Но кто ж ее отпустит! Он прекрасно знал, как «там» назвали людей, желавших сменить свой «серпастый и молоткастый советский паспорт» на любой другой документ: изменник родины – это было для них самое мягкое название! А еще он знал, что люди часто попадали в советский концлагерь лишь за то, например, что в деловой загранпоездке позволяли себе выпить рюмку коньяку со знакомым зарубежным коллегой.
- Ту ехайть на Франсэ с мной, Олья? – спросил он ее, наконец.
- С тобой? Как? Я не могу! - ответила она  дрогнувшим голосом.
- А бьежать?
- Ты что?! – воскликнула она. – Так нельзя!
- О-о, понимайт! – И он с улыбкой показал ей двумя руками знакомую комбинацию из четырех перекрещенных пальцев.
- Ну, зачем же так-то…, - сказала она, вскинув на него блестящие от выступающих слез глаза. – У нас ни за что людей не сажают.
Жюльен покачал головой.
- Я всьё знайт, Олья! Ваш Стальин…, - тут он двумя пальцами изобразил над своей головой маленькие симпатичные рожки, – Мефисто, рюсски Хитлер.
Ольга непроизвольно втянув голову в плечи и быстро оглянулась по сторонам.
- Ты что, идиот? – спросила она его шепотом, одновременно крутя пальцем у виска.
- Ту бояться – знащит я правый! Я ньет идьйот! Я любитш «libert;», как это сказат… - Он наморщил лоб. – О, сфобода! Фаш страна – это есть ньет сфобода…
- Замолчи, сейчас же замолчи! – перебила она его.
Обида сильнее страха всколыхнулась в ней. «Что он такое несет?! И этого человека я…»
- Как же тебе не стыдно, Жюль! - продолжала она гневно. - Вы воюете на наших самолетах, в составе нашей армии, потому что ваша армия… просрала вашу страну! И если бы не товарищ Сталин, у тебя больше не было бы твоей родины – никогда, понял ты? – Она глубоко и судорожно вздохнула. – А ты мне тут сейчас заливаешь про какую-то там свободу… Шиш бы вам всем без нас был, а не «либерти», и никакие американцы бы вам не помогли!
Жюльен как всегда парировал ее взрыв своей обезоруживающей милой улыбкой.
- Олья, я ньет понимайт.
- Все ты прекрасно «понимайт»! – Она отвернулась, но тут же почувствовала, что гнев уходит. Ну, как на такого дурака можно долго злиться?
Эта была не первая их стычка на политической почве. Она всегда возмущалась его очевидной политической близорукостью, его черной неблагодарностью к стране, которая помогла избавиться его народу от фашистского ига. Да, пускай непосредственно они не освобождали Францию, пускай это сделали союзники, но он ведь должен понимать, кто был главной и решающей силой в этой проклятой войне, и кто понес в ней самые страшные потери! Нет, она его абсолютно не понимала…
Через много лет она, конечно, поймет его слова… Она поймет и узнает даже больше того, что понимал и знал тогда Жюльен, но в то далекое время, когда до 20-го съезда партии было еще долгих 11 лет, а до разоблачительных 80-х больше сорока… И если бы ей тогда, в 45-ом кто-нибудь вывалил всю эту информацию, она бы, наверное, либо сошла с ума, либо вцепилась ногтями в лицо говорившему… Но только, конечно, не Жюльену: на него она даже рассердиться надолго и всерьез не могла – сразу же перед ней возникали его нежная улыбка и теплый взгляд его серо-голубых глаз.
- Пойдем, дурачок ты мой! – сказала она и потянула его за собой, бросив шутливо через плечо:
- Еще раз так скажешь, и я сдам тебя «особисту», понял?
- Особист? O, certainement (О, разумеется! (франц.))! – усмехнувшись, сказал он. - Это есть клавный фаш отфет на любая фопрос! Merci beaucoup!
- Большое пожалуйста! – последовал быстрый ответ.
Некоторое время они шли молча, держась за руки. Потом он остановился и сказал:
- Олья, я подумайт… Ту льететь мой «як», льететь ш-ш-ш, тихоньешко! - И он прижал палец к губам.
Ольга сразу поняла, что он хотел сказать. Она уже слышала, что французам обещали подарить их боевые «яки», на которых они сражались; знала она также и то, что иногда летчики брали с собой при перелетах на другой аэродром своих техников, сажая их в задний, технический отсек фюзеляжа. И это было не только грубейшим нарушением всех инструкций, но еще и реально влияло на безопасность полета: продольная центровка самолета ощутимо смещалась назад, к хвостовому оперению, и даже триммеры не вполне компенсировали нагрузку на рули высоты. Само собой, никакой маневренности, если бы вдруг напали «мессеры». Поэтому подобные перевозки проходили по-тихому, а в полет брали только тех, кто весил не более 60 килограмм, причем в кабину пилота, если не был загружен пушечный боекомплект, клали какой-нибудь компенсирующий заднюю центровку балласт – чаще всего чугунную болванку.
Все эти мысли быстро пронеслись в ее голове, и она даже допустила для себя такую возможность, на миг представив себя летящей в тесном и темном нутре ревущей боевой машины. Но она тут же отбросила эту дурацкую мысль, как бесплодную фантазию.
- Нет, Жюль.
- Почьему ньет! – не сдавался он. – Никто ньет узнайт!
- Не в этом дело… - Она остановилась и показала ему рукой в сторону востока. – Там мама, семья… Там мой дом!
Жюльен посмотрел на нее с жалкой улыбкой.
- Дом? Олья, дом у тшэловэк – гдье есть л,амур, гдье дьети! – Он положил себе на грудь ладонь, а затем нежно коснулся рукой и ее гимнастерки. – Наш дьети!
Она посмотрела прямо в его широко открытые глаза. Такого он еще никогда не говорил ей. Да и она сама никогда всерьез не думала на эту тему. Что-то горячее зажглось внутри нее, и она не умом, а телом – всей природой своего женского цветущего тела почувствовала сейчас, что Жюльен прав.
«И что такое «дом», в конце концов? Маму, конечно, жаль…, но дети когда-нибудь и должны покидать родительские стены. А настоящий дом там, где любовь!».

Поезд рывком тронулся и медленно покатил по гулкому металлу. Ольга Сергеевна достала из дорожной сумки маленький носовой платок и промокнула выступившие слезы.
«Кто-то или что-то решает всё за нас… - думала она печально. – Судьба! – какое неопределенное понятие! Да и кто сказал, что именно «он» был моей судьбой, именно моей половинкой? Просто была война, молодой парень среди чужих людей, в чужой стране. Впереди лишь грязь, кровь и неизвестность. А тут молодая, симпатичная девчушка, доверчивая и глупая, которая повелась на обаяние красавца-француза, парижанина… Но ведь все могло быть по-другому, если бы он… Если бы…».

Всю ночь она не спала, думала. Да, она могла улететь с Жульеном, но как все это отразится на ее семье? Что могут сделать с родственниками перебежчика? Впрочем, был вариант. У нее сложились очень неплохие отношения с особистом, можно даже сказать, очень хорошие. А дело заключалось в следующем: майор Лаврентьев, Степан Павлович (тогда еще капитан), в 42-м был политруком в пехотном полку, в котором служила санинструктором и Ольга. В одном из боев подо Ржевом, он был тяжело ранен, и молоденькая, хрупкая медсестра несколько сот метров тащила его до наших окопов, пару раз при взрывах прикрывая раненного командира своим телом. С тех пор она его не видела, и вот сейчас, после того, как его предшественника, начальника особого отдела капитана Кравченко, убило осколком при авианалете, Лаврентьева распределили в их авиационный полк, где Ольга служила уже больше полгода. Вначале он не узнал Ольгу, столкнувшись однажды с ней в штабе, но потом, видимо, просмотрев личные дела, сам пришел в санчасть, вызвал ее в коридор, обнял, долго благодарил, даже пустил слезу, говорил, что, мол, искал ее всю войну… На прощание он сказал ей, что если вдруг возникнут какие-нибудь проблемы по его части – он сделает для нее все, что в его силах. Конечно, она понимала, что обращаться с такого рода просьбой было бесполезно – капитан человек неплохой и был ей обязан жизнью, но он, все же, не самоубийца! Но она подумала, что можно оставить ему записку, которую ему передадут уже тогда, когда она будет далеко отсюда. В ней она объяснила бы ситуацию и попросила что-нибудь придумать. Что придумать? Например, осенью прошлого года при авианалете бесследно исчез боец хозяйственной роты полка, рядовой Чорнокинь. Может, его где-то насмерть привалило землей от разрыва фугаса, а может, он попросту дезертировал, – он был родом с западной Украины, как раз из тех мест, где тогда базировался авиаполк – но через несколько дней, не найдя никаких следов и зацепок, в особом отделе на него составили и отослали документы, как на пропавшего без вести. И вот Ольга подумала, что нечто подобное мог сделать для нее и капитан Лаврентьев, и тогда за оставшихся в СССР родственников можно было бы не волноваться… Если, конечно, не считать того, что мать поседеет от горя. Но она потом даст ей о себе знать, обязательно!…
Под утро, в очередной раз решившись на побег, она, наконец, уснула, и уже не слышала, как взревели для прогрева моторы, и как спустя полчаса эскадрилья вырулила на взлет.
В тот день французы потеряла только один самолет. А вышло все очень глупо. Ведомый Жюльена, лейтенант Франсуа Сонье, рассказывал, что когда они уже возвращались домой, то заметили колонну немецкой мотопехоты: грузовики и мотоциклы ехали по проселочной дороге. Жюльен крикнул ему по рации: «Не жди меня, я догоню!». «Брось, Жюль, полетели домой!», - крикнул в ответ Франсуа. «А ты видел, что «мессеры» делали с беженцами на наших дорогах? – снова услышал ведомый. – Видел убитых детей и женщин? Нет? А я видел…, поэтому иди к черту, Сонье!».
Они шли на бреющем, и Жюльен, уже обогнав колонну на бешеной скорости, врубил форсаж и направил взревевшую машину вверх. «Як» взмыл свечой метров на пятьсот, в верхней точке медленно, как бы нехотя перевалился через крыло и в пологом пике понесся обратно к земле…
Маленькие серые фигурки сыпались из кузовов останавливавшихся грузовиков, мотоциклы летели в кювет, а одна из машин уже горела… А Жюль всё жал и жал на все гашетки, пока не закончился боезапас. Но и немцы не растерялись – их пулеметы лупили по нему сразу из двух точек. Жульен «дал правую ногу» и резко потянул ручку на себя, уходя с линии огня, но опоздал: тут же что-то мелко, словно крупным градом, сыпануло по капоту. Самолет тряхнуло, а через секунду мотор задымил… Из пробитого маслобака хлестало масло, стрелка датчика давления медленно опускалась к нулю, а температура, напротив, быстро ползла к верхнему пределу. Жюльен снова направил машину вверх, стремясь набрать как можно большую высоту, чтобы иметь запас для маневра на случай остановки двигателя. До линии фронта оставалось каких-нибудь пять километров, и он благополучно перетянул через нее уже с заклиненным мотором и остановившимся винтом. Садился он в поле «на брюхо», и все бы хорошо, если бы в самом конце не было этой злосчастной траншеи, совсем незаметной в высокой густой траве… Франсуа сверху видел, как «як» Жюльена резко клюнул носом, сделал «полный капот» и, протащившись на спине еще несколько метров хвостом вперед, застыл. К нему со всех сторон бежали грязно-желтые фигурки наших пехотинцев, но фюзеляж самолета уже горел ярким, ревущим факелом.
Ох, как быстро, как неестественно быстро горит металл боевых машин! Будь то самолет, корабль, танк… И вот уже надежный защитник и друг почти мгновенно превращается в пылающую гробницу для своего экипажа…

Мимо проплывали унылые пейзажи, а небо было тяжелым, словно замазанное грязными, водянисто-акварельными разводами. Откуда и куда она сейчас едет?… Ольга Сергеевна на секунду словно потеряла ориентацию во времени и пространстве, с ужасом осознав, что не знает конечного пункта своего пути. Потом вспомнила: позади Москва и встреча ветеранов, впереди – дом! Дом?… Но зачем ей туда? Дети давным-давно выросли и покинули родительский дом, а Васенька десятый год как в могиле… Любила ли она мужа? Скорее всего, да – любила и уважала. Да, хорошую, вполне себе счастливую прожила она жизнь, и все же она всегда осознавала, что у нее был еще один вариант жизненного пути – тот, который сначала подарила, а потом отняла у нее война. С ним, с ее первым мужчиной!
Вагон монотонно покачивало на рельсах, голова устало клонилась к рукам, лежащим на откидном столике. В последнее время Ольга Сергеевна много спала, но это ее отнюдь не расстраивало и не пугало, а скорее наоборот. Она любила спать: реальность была бесцветной и размеренно-скучной, а сны словно возвращали ее к жизни – там было легко, прозрачно, красочно, светло… Она даже иногда летала, чего с ней не было уже давно, с самого детства. Но странно: она летала сама по себе, словно птица, раскинув руки, но ни разу не летала в самолете, вместе с «ним», хотя во сне ей этого всегда очень хотелось.

… Она идет по качающемуся вагону. Танцующие пары попадаются все реже, и она уже понимает, что «его» точно здесь нет. За окнами поезда солнечно, косые лучи входят в вагон с востока, и в них искрятся и играют пылинки, медленно поднимаясь с пола и снова опускаясь вниз. Внезапно какое-то предчувствие останавливает ее, и теперь она знает: он стоит сзади! Она медленно оборачивается… Жюльен одет в свой смешной парадный китель – как она когда-то говорила ему с рабоче-крестьянским юмором: «в костюм интервента»; но теперь он не холоден и не молчалив, как в «том кабинете» – он улыбается и что-то быстро говорит ей по-французски. Она счастливо прижимается к нему и обнимает сзади за плечи, а он кладет руки ей на талию. Они начинают танцевать под все ту же печальную французскую мелодию, которая уже не печалит и не разрывает ей сердце. Ей так хорошо и легко! Глядя на них, люди вокруг улыбаются, они тоже счастливы, и от этого ее чувство становится еще больше: оно теперь какое-то объемное, занимающее все пространство вагона. Жюльен неуклонно ведет ее к выходу, кружа в танце, а она послушно следует за ним, все сильнее прижимаясь к нему и радостно втягивая в себя головокружительный запах его тела – тот самый запах, который она в первую их встречу приняла за какой-то странный, изысканный парижский парфюм… И вот они в тамбуре. Он берет ее за руку, подводит к дверям… Поезд стоит посреди неестественно зеленого, пестрящего всевозможными цветами поля. Жюльен  легко спрыгивает в высокую густую травой, погружаясь в нее почти по плечи. Ольга прыгает следом, и вот она уже у него на руках, хохочет и молотит в воздухе босыми ногами. Он бережно опускает ее в мягкую шелковистую траву, и они идут прочь от грохотнувшего, тронувшегося в путь состава.
Они идут, взявшись за руки, и их гибкие, молодые тела двигаются легко и свободно. Их чуткая кожа радостно ощущает прохладу и свежесть утреннего весеннего воздуха. Они смеются и болтают без умолку. Ольга вдруг с удивлением осознает, что прекрасно понимает его французский и свободно говорит на нем сама.
- Жюль, - восторженно и громко кричит она, хотя никто кроме жаворонков и стрекочущих насекомых не мешает их беседе, - ты не знаешь, когда это я успела выучить французский?
- А кто тебе сказал, что мы с тобой говорим сейчас на французском? - смеясь, отвечает он. – Мы ведь всегда понимали друг друга без слов, Оля!
Она не вполне понимает, что он хочет этим сказать, но ей уже все равно – главное, что они снова вместе.
- А куда мы с тобой идем, милый? – снова спрашивает она.
Вместо ответа Жюльен указывает рукой туда, где высится над травой хвост его «семерки»: боевой «як» снова в строю, он терпеливо ждет своих пассажиров. Сильные и счастливые, они бегут к нему, оставляя в траве два быстро смыкающихся следа.
А поезд за их спинами уносится в туманную утреннюю даль, грохоча тяжелыми стальными колесами, и за ним тоже смыкается высокая густая трава, словно в ней никогда и не было никаких рельс и шпал.

Говорят, что все дороги когда-нибудь кончаются, но право же, стоит ли печалиться об этом? Там, где летают влюбленные души, дороги уже не нужны!


«If it takes forever I will wait for you,
For a thousand summers I will wait for you,
Till you're back beside me, till I'm holding you,
Till I hear you sigh here in my arms.
That forevermore I'll wait for you…».
……………………………………….