Вечное Аллилуйя

 Сухая манка, ее осталось меньше половины в шуршащем пакете. В детстве она любила манную кашу, ее готовила бабушка, разливала черпаком в белую тарелку с позолоченной каймой и бросала в центр густой жижи масло, которое расплывалось жиденьким солнцем. Аккуратно, маленькой ручкой, собирала кашку по краю тарелки и в рот, обжигая болтливый язык. Тогда начинали лаять собаки, и багровый закат убегал за темно-синий лес, взамен призывая ночь и серебрено-черные тучи с раскатами грома. Тогда было хорошее время, спать приходилось на полосатом матраце, взбивать подушку, врезаться в нее руками и переодеваться в пижаму такую белую и наглаженную старым чугунным утюгом. Утром после крепкого сна, на окнах капельки наперегонки до мертвой мухи за рамой, чай с сахаром, и прочие. А что тут? Что сейчас с ней сталось? Да что тут сталось, пришла мгновенно старость, и жизнь пригвоздила ее к этому месту, пригвоздила нещадно через сухожилия к креслу. К расколотому унитазу с пыльным сливным бочком, к распахнутой двери, к бетону в четыре стены. За этими стенами, соседи мусульмане, два алкоголика, побирающихся вблизи супермаркета, а дальше этот чертов город, город, где она впервые вырывала ниточкой молочные зубы, кривляясь перед зеркалом, потом языком зализывала ранку, и этот вкус кровоточащей десны был тоже впервые любим. Впервые кормила свою семицветную кошку, впервые надевала банты, любила, дышала этим сиреневым низким небом, ища в нем звезды с запретной крыши, здесь впервые она умрет. Вот часть ее жизни, ее искры, что горела в ней, вот это красное кирпичное здание с вымощенным крестом на боку. Ранее это здание использовали как морг, те голубые кресты и звезды что покосились к мерзлоте, уже не удивляют ни кого, они не затрагивают чувства тех кто смотрит на них из панельного дома. Эти люди из дома, так же лгут, так же едят, так же живут, как будто вечны, но подкошенные годами и ветром памятники, и ржавые ограды, молча, говорят им обратное. В этом здании она, славила Того в кого верила, они читали по средам и пятницам несколько глав из Библии, пели песни, среди строгих рядов скамеек, кричали вечное Аллилуйя. Теперь она сидит одна, с белыми волосами, растрепанными в стороны, с глазами цвета весеннего неба, пусть от нее воняет мочой и всем ее телом, ее глаза выше всего, что вы замечали, когда либо. Это глаза одной пожилой женщины, может быть, забытой матери или вдовы, эти глаза смотрят из темноты своей комнатки, в ее блеклых руках пакет с манной кашей, и на губах беленькие крупинки сухого лакомства. О ней не знает ни кто, все видят ее но бегут как от смерти, как завтракая перед работой, отводят глаза от памятников жильцы панельного дома вблизи баптистской церкви. Свет в ее доме не горит, он не горит больше четырех лет, за неуплату по счету. Она чувствует запахи жареного картофеля в общежитии, она просит наполнить ее заляпанный чайник вахтершу, она помнит только одну фразу о силе в немощи которую совершает Тот в кого она верит, и она сильная в своей немощи, поет вечное Аллилуйя. Она поет его тихо сидя на полу, на прожженном пуховике, а за стенами люди надевают банты и выдергивают молочные зубы. А за стенами зима, и белый снег падает, как и пятьдесят лет назад, и кто-то пьяный ловит взглядом звезды в сиреневом низком небе на запретной крыше.