дворняга

 Часть 1. Детство

Глава 1-я. Двор
Всё-таки, несправедливо его забыли, оттого он обиделся и вовсе зарос кустами папоротника и прочими лишайниками и репейниками. Какое-то потребительское отношение у ребят выработалось ко двору – а ведь этот клочок земли, этот «4x4», был нам когда-то домом и давал некий хлеб и пищу для ума. И только иногда взрослые ребята – выпускники двора отдают честь ему, заливая зимой горку для младшего поколения.
Про двор я мог бы рассказывать целыми томами – вот насколько я любил это место. Место, где в песочнице никогда не было песка, но в глубине этой песочницы я зарывал выигранные фишки. Место, где меня манило своим концентратом пространство и мудрость, что я оттуда вынес. Место, которое меня воспитывало так, как не решались воспитывать родители. Великолепная «школа», которая мне дала возможность приобрести различные навыки, в которой довелось пережить первую влюбленность, первую драку, несправедливость, проверить себя на стойкость. «Учреждение уличного воспитания», где мне, как в зеркало, показали меня самого, с характером, выдержкой, с хорошими и плохими чертами. Как сейчас, я закрываю глаза, – а там открывается панорама моего двора: Я лежу на траве и смотрю в небо – оно тоже квадратное, как и сам двор, а рамочкой для картины неба служат четыре нависшие по его бокам высотки.

Глава 2-я. Первый класс
Здоровая палка с сучьями припекла мне спину! Пацаны с радостным свистом кинули мне вслед еще что-то, я пригнулся, и это «что-то» разбилось о бордюр. «Вот так обряд посвящения!» – подумал я, но надо было тикать, ибо малолетки, эти хищные малолетки, были охвачены немотивированной необузданной яростью, и хотя бы только за то, что я два дня назад переехал в этот двор, могли мне напрочь отбить башку.
Домой я возвращался поздно, озираясь по сторонам. Всё-таки эти твари могли меня ждать где угодно. Надо же! Загнали куда-то так далеко, что я даже не мог узнать улицу, на которой находился.
Ломило спину, донимала легкая одышка. И было уже невозможно скрыть от родителей то, что первый день в новом дворе прошел для меня не ахти: разорванная рубашка, грязные кеды и большой синяк на спине.

Глава 3-я. Песни дяди Вовы
Эти песни – одна сплошная баллада. Не понять ее только тем, кто не слышал дядю Вову, кто не сидел, и тем, кто не слушал ДЯДИВОВИНЫХ басен о судьбине сиротской.
Но даже те, кто ничего не знал, а именно мы, дети, и те плакали и смеялись, проявляли разные сентиментальные чувства к дяде Вове и даже выносили ему иногда пожрать чего-нибудь. А он порой глянет на нас как-то с прищуром, да и скажет: «Эх, шалупень! Да наврал я все! Да за что вы так меня любите?! Даже я так себя не люблю!» Возьмет гитару, да затянет: «Не печалься, любимая, за разлуку прости меня…» И так сердце сжимается, хоть вой вместе с дядей Вовой! Благо, детское сердце многое забыть может. И наше забывало, а дядю Вову – никогда!


Глава 4-я. Поминки бабы Шуры
Поминки бабы Шуры запомнились мне пирогами с грибами (до сих пор помню этот запах), компотом из сухофруктов и запахом талого воска.
Сейчас я понимаю, что это был за «праздник», а тогда нас, дворовую шалупень, согнали с футбольного поля всех в одну квартиру, чтобы мы пожрали. В квартире бабы Шуры мы вели себя достойно, скромно и благоговейно, рассматривая узорчатый ковер, пыльную хрустальную люстру и старые фото.
Запах пирогов перебивал воспоминания о бабе Шуре, а монотонные молитвы какой-то старухи как раз казались некстати. От обещанной выпивки у мужиков чесались и тряслись руки. А у нас от обилия съестного проступала слюна. Но одно мы знали точно – ничто не вечно, и скоро начнется час обжорства.
Потом мы с пацантренками даже пришли к выводу, что день наш, в общем, сложился очень даже неплохо. Сверкая желтыми зубами и сточив по два пирога каждый, мы пожелали бабе Шуре доброго здоровья да сказали ей в душе «спасибо», словно живой…

Глава 5-я. Душила любовь
Она, девочка лет восьми, смотрела на меня, мальчика лет семи, своими задорными глазками и то ли улыбалась, то ли скалилась на меня неровным рядом зубов. Пробирала дрожь. Тело не находило опоры. Создавалось ощущение, что я слишком долго куда-то падаю. Так, долго падая и не набирая воздуха в грудь, я, затаившись и замерев, притупил все свои жизненные признаки. Прошёл, может быть, час, а может, одна минута, но девочка, словно фокусница-иллюзионистка, владела мной.
Но вдруг ее взгляд пал на мальчика, который ей предложил покататься на велосипеде. Она тут же согласилась (неудивительно — то – я, а то – ВЕЛОСИПЕД!), и, взгромоздясь на двухколесную карету, умчалась от меня с новым спутником, даже не обернувшись. Умчались вдвоем! А я остался один.
Душила любовь. Убивала измена. Сжигала ревность. Но мама вовремя позвала меня обедать, а то я не знаю, что мог бы с голодухи сотворить!

Глава 6-я. Дворняга
Дворняга уже устала биться в истерике. Она легла на бок, на песок, и под ней он сделался сырым от ее распоротой бочины. Кровь хлестала из нее уже минут десять, и было удивительно, как она еще оставалась жива, если учесть, что из нее выпадали кишки и стелились грязным клубком по земле.
Собака умирала, и в ее глазах проступила печаль всего жестокого собачьего мира, в котором отражались они, собаки, вечный холод и голод, коварные кошки, которых псы почему-то были вынуждены гонять на деревья, хозяйки тех самых кошек с шокерами и газовыми баллончиками, и вечные гонения – гонения на собак. А еще на мгновенье вспомнился ей офонаревший от спиртного мужик с ножом, вывалившийся из пивной с криком «Завалю!», который почему-то в ней, в дворняге, увидел мировое зло и корень его бед, распорол ей бочину и был таков. Будь не ладна эта падла, которая отняла мать у новорожденных щенков, у детей, игравших во дворе, – ее, любимую собаку и ласкового друга, а у других собак – надежду на примирение с миром людей!
;
Часть 2.Юность

Глава 1-я. Дядя Витя знал все, да не все…
Помню, что более начитанного человека, чем дядя Витя, наш двор еще не знал! Откуда берутся облака, звезды, травинки и пылинки – всей этой информацией располагал дядя Витя. Он был хранителем тайн, которые он был рад нам поведать за пол-литра «Окского бочкового» и сухарики «Чапаевские». Совсем невеликая плата за столь серьезные откровения!
Бывало, усадит нас на коленки дядя Витя, да начнет вещать о тайнах мироздания, прихлебывая напиток, отдававший запахом хлеба и мочи. А нам много ли было надо? Лишь чтобы кто-то с нами поговорил да по голове погладил! Это и понимал дядя Витя, и частенько выходил во двор раньше нас, как бы просто посидеть, почитать газету. Он привык к нам, искал в нас этот, может быть, дешевый, но свой авторитет, а мы привыкли к нему и щедро его воспевали за поучительные рассказы.
И если нас он воспитывал, как полагается, учил и был в нас заинтересован по горло, то почему-то собственного сына он как-то жестоко упустил из виду. Пока мы сидели у него на коленках, сын егошный, Андрей, ломал гаражи и «шпанился» похлеще многих.
Дядя Витя знал все, да не все. Прошли годы, мы уже выросли, но дядя Витя так и не смог ответить на наш главный к нему вопрос: как так получилось, что у такого дяди Вити, который знал все, сын сел на пятнадцать лет за дикие преступления? Как и почему? На этот вопрос дядя Витя так и не ответил нам.

Глава 2-я. Закрываю глаза – умер. Открываю – живу
Закрываю глаза – умер. Открываю – живу. Вновь живу. Для чего-то живу. Живу для далекого, недосягаемого и прекрасного! Иду к этому прекрасному, как медведь, а пока иду – дрова ломаю. Вся жизнь в наломанных дровах…
Я думаю, что я дитя девяностых. Так себя ощущаю, в таком стиле живу. Но заодно я поймал себя на мысли, что попадаю в еще более сложные сети – быть на стыке времен, чувствовать себя подростком нулевых. Там было – не весть что, а сейчас – и вовсе непонятно... Вот оттого и под подушкой самострел – мало ли что? Куда мы еще захотим перейти, куда забросят, в какой вагон, и что дальше будут делать дети девяностых, они же – подростки «нулевых»?
Говорят, что скоро буду локти кусать. Но, судя по сегодняшним обстоятельствам, данная часть тела мне пригодится для другого. Поэтому, в отличие от других, я локти не кусаю, а набиваю.
За окном ночь. В глазах свет. В душе – желание поговорить, рассказать, поведать о чем-то. Словно спешу куда-то.
Гашу свет. За окном фонарь – единственный признак цивилизации, если не включать ночью лампу. А пока у меня в гостях Царица ночи. А я…закрываю глаза – умер. Открываю – живу!

Глава 3-я. Первая ломка
Он-таки бросил меня! Сука! Я знал, что ответы на вопросы всегда давал я сам себе, он меня ничему не научил, и теперь, когда друзья ушли (кто в «дурку», а кто в зону), а те, кого ты любил, выжали тебя, как лимон, и выбросили на произвол судьбы, – я говорю: «Ты никто!» Ты научил меня быть конченым ублюдком, когда душа просила научить ее свету. Ты дал мне братьев. Но теперь братья готовы подставить меня под нож. Ты дал мне уверенность в своих убеждениях, которые никому, кроме меня, не нужны. Я не нужен нормальному обществу, а в босяцком я жить так и не научился. И самое главное – ушло время! Больше этого не будет! Все! Больше нет детей девяностых! Они превратились в подростков нулевых. Все другое! Время мобильников, приставок, компьютерных клубов и глобальных сетей. Это другие люди. Я не могу с ними говорить, делать дела и открывать им душу: им кинуть – ничего не стоит. Их жизнь – виртуал.
А где ты? Куда все делось? Почему умер дядя Витя? Почему мы больше не играем на гитаре? Почему под крышами твоих домов мы больше не мечтаем о настоящей любви? Почему двери домов заперлись на замок, а говорить с первым встречным – признак шизофрении?
А может быть, я все это придумал? Может быть, в борьбе видов за выживание побеждает тот, кто первый успел приспособиться к новым условиям? Было время девяностых. Настали двухтысячные. Новый президент, новые реформы, новое мышление – новые люди.
А я…


Глава 4-я. Когда не хочется, а надо
Бывало, ломит кости, а надо вставать. Ведь иначе пацаны своим свистом разбудят мать, и тогда всем будет несладко, а мне особенно. Чтобы парни перестали свистеть, я кидаю в них из окошка яблоком, и те понимают, что скоро я выйду. За окном слышится смех, но свист умолкает. Дальше в окошко тянет табаком – ждут.
Что классно в ночи, так это ее доступность. На безобразие ночи свой заспанный взгляд бросит утро, ну а затем критично глянет уже трезвый день, и лишь к вечеру шум и слухи умолкнут. А пока дороги можно переходить на красный свет, пить пиво и не бояться ментов (ну только если старуха, которой не спится, выглянет из окна да наведет), ждать на определенных улицах определенных девушек в определенное время, гнать на машинах под музыку «Бригады» и не краснеть со стыда – все равно стыдливого окраса не видно!
В ночи не видно наших оголенных лысых черепов, опознавательных знаков на куртках и штанах, – просто парни, просто гуляют… Но только в нашей компании ничего простого не бывало – все как-то затягивалось и превращалось в сложное. Вот и сейчас, чуяло мое сердце, что недавнее простое оказалось сложным и с каждым мгновением все осложнялось и осложнялось. Поэтому меня и вызвали в два ночи «бритые черепа» моих друзей.
– Здорово! С Казанского шоссе обнаглели совсем! Мы же договаривались, Вадик, ты помнишь, а они совсем на таран пошли. Надо жестко с ними. Надо до конца. Поехали. Стрелка через час…
В машине клонило в сон. Мысли тянулись домой, к матери, затем к холодильнику, а дальше и вовсе – в кровать. Но кто-то придумал «пацан» и «надо». Я бы тому «основателю» ноги бы вырвал – так хотелось спать, и только из-за него и его выдумок с понятиями я сидел и укачивался в салоне заниженного авто, вместо здорового сна нюхал дым сигарет и понимал, что, если останусь жив сегодня, на утро не пойду на тренировку в качалку, а буду спать, спать, спать…
Вот когда по-настоящему не хотелось, но было надо…

Глава 5-я. Для чего нужны «старшие»?
Для чего нужны «старшие»? Для того, чтобы мы глядели на них, брали с них пример и тянулись к ним, как когда-то они тянулись к первым девяткам со своих велосипедов, а затем уже и вовсе – с девяток на «мерсы».
А для чего нужны мы? Наглая борзая поросль без целей, средств, но с горящими на все глазами? Мы – мясо. Мы нужны для того, чтобы за наш счет утверждались те самые «старшие»! Вот он, принцип. Практически, как у животных.
Но, если это укладывалось в голове, то никак не укладывалось, что «старшаки» убили Мишу. Я понимал, что это был акт устрашения нас, еще одно утверждение за наш счет, но тут мне показалось, что они перегнули, и даже я, мелкий вид в этой нездоровой цепи, захотел ее наконец-то нарушить. Пришло время утвердиться мне самому и отомстить за все наши унижения. Вот поэтому я и взял с собой отвертку, да наточил ее так, что пока держал ее в кармане, порвал его и несколько раз порезал ногу. Неудивительно, что отвертка, найдя в подъезде убийцу Миши, легко вошла в его ленивое и пузатое брюхо, которое он успел наесть за наш счет!
Я разорвал эту цепь! Я сделал революцию! Мне плевать, что где-то еще есть сотни таких «старших» и еще больше младших, которые не могут вынуть «отвертку» на законы цепи. Я сделал это, и мой микрорайон хотя бы ненадолго, но задышал вольно! Я дал отмщение за также заколотого Мишу и дал понять всем остальным: есть еще такие «младшие», которые не хотят быть в холуях у «старших» и всегда готовы сорвать корону с тех, кто ее получил не совсем заслуженно! Да! Именно так, и никак иначе! Именно так я скажу на суде и, возможно, мне скостят срок…
Я так думал, я так мечтал. Я плакал и хотел справедливости. За Мишу.

Глава 6-я. «Выпускной»
Как будто чего-то стесняясь, остановлюсь недалеко от двора. Чтобы ни свои, ни чужие не заметили – останусь в машине. Чтобы точно не заметили – даже не опущу стекла с тонировкой. Это теперь норма жизни, некий стиль поведения. Теперь ты только во сне естественный.
Не знаю, сколько еще потребуется времени на то, чтобы слово «двор» не вызывало у меня никаких эмоций. Наверное, жизнь потребуется для осмысления и выделения оттуда важного и не очень, того, что можно будет оставить на всю жизнь или выдернуть с корнем. Теперь все одно легче – время ушло, да и я – «выпускник».
Он… он зарос травой, стал нелюдим и замкнулся в себе. До сих пор его чувствую суровым и жестоким, словно пьяного батю, и иногда по-отечески теплым, с запахом клейких первых листочков и трав. Чувствую, что он горд и независим – не я его воспитывал, а он меня! И это я к нему приехал на поклон, а не он ко мне.
Да, да! Понимаю, прекрасно понимаю его – времена изменились для всех нас. Он перестал принимать гостей и на лжецов и льстецов смотрит также, как учил смотреть нас, – спокойно и равнодушно. И сейчас он не знает, с благой ли я вестью приехал али с плохой, с добром или же со злом. Ведь прошло столько времени…
Но если бы он знал, что в нашем молчании больше эмоций, нежели в сбивчивом многословии! Если бы он знал, как я до сих пор, закрывая глаза, вспоминаю о нем и скучаю!
;