Пока бьются сердца

Лежу, окутанный проводами, подключённый к монитору, который, попискивая, оповещает окружающих, что я ещё жив. Изредка, бросаю взгляд на капельницу. Кап, кап, кап… Так, капля за каплей, покидает жизнь моё тело.
Как уверяют учёные, старческая память сохраняет, главным образом, только хорошие моменты жизни. Так она компенсирует потерю жизненных сил. Поэтому старики уверяют, что лучше всего они помнят детство – самое лёгкое и беззаботное время. Хорошо тем, чьё полноценное детство плавно перешло в полноценную юность… А что делать тем, у кого счастливое детство продолжалось всего-то до десяти лет или вообще его не было? Что делать с памятью, которая изо дня в день, во сне и наяву воскресает с чёткостью до реальности детские военные воспоминания, разбавляя их, чтобы не задохнуться, довоенными.
Главной в нашей семье была бабушка Ида. Всю свою жизнь я помню её, сидящей в инвалидной коляске, и дедушку, всегда стоящего за её спиной, готового по первому сигналу переместить коляску в любую точку комнаты или вывезти бабушку на прогулку. Я со своей сестрой Соней, младшей меня на пять лет, часто пользовались средством передвижения "бабушка-коляска", приводимой в движение двигателем в одну дедушкину силу. Мы по очереди садились к бабушке на колени и дедушка, издавая звуки, напоминающие работу мотора, катал нас по тихой Житомирской улице. Бабушка, крепко обхватив руками, осыпала поцелуями. Я любил, когда меня целовали и мама, и папа, и дедушка… Но поцелуи бабушки почему-то запомнились больше всего. Я до сих пор чувствую тепло её губ…
Война ворвалась в нашу жизнь бомбёжкой. А потом папа ушёл "воевать", как сказал дедушка. Все плакали, провожая его. Плакал и я, и Соня, ещё не понимая, что такое война. Папа не хотел, чтобы мама пошла провожать его на вокзал. Он считал, что она должна остаться, чтобы поддержать в эти трудные минуты расставания его родителей. Мама вышла с папой на улицу. Они стояли возле двери, и я в щёлку видел папу, нежно державшего мамину голову своими большими руками. Они смотрели друг другу в глаза.
 - Милая Катя, - сказал папа, - ты должна с детьми уехать, чтобы сберечь их. Я знаю, что тебе будет во сто крат труднее, чем мне на войне. Ты у меня сильная, ты справишься… Я тебя так люблю…
-  А что будет с твоими родителями?.. Как быть с ними?..
Папа крепко поцеловал маму в губы, развернулся и медленно начал удаляться. Мама стояла, безвольно опустив руки, глядя ему в след.
Вдруг папа повернулся… Я никогда раньше не видел его плачущим…
- Я вернусь, Катя! Я обязательно вернусь!
Мама стояла ко мне спиной. Я только видел, как она кивала головой, не в силах вымолвить ни слова… 
Я помню бабушку и дедушку в то утро, когда мы уходили на железнодорожный вокзал. Бабушка сидела в коляске, сложив руки на коленях. У неё дрожал подбородок, но она не плакала. За её спиной стоял дедушка, положив руку на бабушкино плечо. В его глазах было столько жалости и страдания… Он шевелил губами… Наверное, просил Бога оберегать нас.
- Катюша, ты проверила, как привязаны дети? – спросил маму дедушка.
Это было его изобретение. Мама обвязала меня и Соню вокруг тела верёвкой, потом привязала к тем верёвкам ещё по верёвке, которые тянулись от нас к маме. Эти верёвки заканчивались петлёй-удавкой на маминых руках в районе локтевого сгиба.
Мы посидели "на дорожку" и стояли перед бабушкой и дедушкой, готовые отправиться в "эвакуацию". Я стоял с левой стороны, а Соня – с правой. Мама крепко держала нас за руки.
Больше я бабушку и дедушку не видел. Они были расстреляны или закопаны заживо немцами.
Когда мы подходили к вокзалу, мамина рука крепко сжала мою руку. Мама посмотрела на меня, кивнула головой, потом посмотрела на Соню и улыбнулась ей. Хотя рука болела, ни я, ни Соня не издали ни звука.
Пыхтение и гудки паровоза не могли заглушить кричащую толпу. Люди пробивались к товарным вагонам, расталкивая друг друга, матерясь.
-  У меня дети. Пожалуйста… - умоляющим голосом говорила мама, проталкиваясь вперёд. И, как не странно, люди расступались и, более того, помогали продвинуться.
Мы были на середине пути к вагонам, когда услышали вой пикирующего самолёта… Потом пулемётные очереди, разрывы и вспышки зажигательных бомб… Толпа разделилась на тех, кто остался лежать на перроне – убитых и раненых; на тех, кто ринулся под защиту здания вокзала и тех, кто продолжил путь к товарным вагонам. Мы принадлежали к последним.
Надрывный гудок паровоза, словно рык раненого животного, готовящегося к своему последнему прыжку, заглушил вой самолёта. Мы с трудом взобрались в последний вагон. Поезд дёрнулся и медленно-медленно начал набирать ход.
-  Стойте! Стойте! – кричали люди, выбегающие из помещения вокзала, пытаясь угнаться за поездом и взобраться в вагоны на ходу. Некоторым это удавалось, но большинство из них останавливалось, потеряв надежду…
Ехали уже несколько часов. Наш вагон был заполнен людьми полностью, но тем ни менее каждому нашлось место. В вагоне царило полное взаимопонимание, что в мирной жизни, к сожалению, встречается редко…
В наступившую усталую тишину и мерный стук колес вдруг ворвался рвущий барабанные перепонки вой самолётов. В наш вагон попала бомба. Какое-то время я ещё чувствовал мамину руку, я слышал её надрывный голос, зовущий меня и Соню. Дым и огонь, смешавшись с паническим криком и стоном, поглотили вагон… Меня кто-то сильно толкнул, и я вывалился из него…
Первое, что почувствовал, когда пришёл в себя, был запах гари. Я лежал на боку, а моя голова покоилась на чём-то мягком. Чьи-то пальцы, не мамины, еле касаясь, скользили по волосам. И стон… Такой скулящий, жалобный стон…
Я открыл глаза. Три догорающих вагона стояли на железнодорожных путях… Перевернулся на спину и увидел склонённое надо мной старческое лицо с воспалёнными широко открытыми глазами. Длинные всклокоченные седые волосы касались моего лица… Всмотревшись в лицо этой женщины, я вспомнил: совсем недавно, она, ещё молодая, сидела в вагоне рядом с нами, держа на руках грудного ребёнка… От этого воспоминания, вскочив на ноги, я с зовущим криком бросился искать маму и Соню и, не найдя их, вернулся к женщине, которая по-прежнему сидела и жалобно стонала.
-  Где моя мама… и Соня?
Женщина посмотрела на меня и показала пальцем в сторону догорающих вагонов. И тогда обессиленный я упал на колени и громко заплакал. Женщина обняла меня и тоже заплакала…
Я шёл по путям вслед за ушедшим поездом, в сторону, откуда, ещё какое-то время, доносились разрывы, туда, где шла война, где был мой папа. Но вскоре мой ориентир пропал, и я не знал, куда мне идти дальше. На краю леса, недалеко от какого-то села, я наткнулся на покосившийся с прогнившими брёвнами дом. Он и стал моим пристанищем.
Взрослые, идя в лес, обходили его стороной, а вот дети подходили к нему достаточно близко. Я услышал их разговор, из которого понял, что когда-то, давным-давно, в нём жила колдунья. Её в этом доме сожгли. Колдунья и всё, что было в доме, сгорело, но сам дом удивительным образом уцелел. С тех пор это место считалось проклятым, и приведение колдуньи живёт в нём. Я прожил в этом доме уже несколько дней и с того дня, когда погибли мама и Соня, не чувствовал себя так легко и защищено.   
Верёвка, которой мама обвязала моё тело, всё ещё была на мне. К ней был привязан кусок другой верёвки, соединявшей меня с мамой. Для моего спасения, она разрезала её, чтобы вытолкнут из вагона. Я держал конец этой верёвки в своей руке и мне казалось, что чувствую мамино тепло. Когда ложился спать, клал щёку на верёвку и, поплакав, засыпал...
Однажды, проснувшись, увидел рядом с собой маленький, очень странный металлический предмет, чем-то напоминающий медальон, нанизанный на тонкую верёвочку. С одной стороны этого предмета была звезда Давида, а с другой - крест. И тут я услышал чей-то голос, женский голос: "Надень амулет и никогда не снимай. Он сохранит тебе жизнь и умрёт вместе с тобой". Больше никогда я не слышал этот голос...
Я повесил амулет на шею, и никогда не снимал его.
Сколько времени прошло с тех пор, как поселился в развалинах дома колдуньи, я не помнил. От постоянного желания есть и одиночества хотелось плакать; хотелось прижаться к кому-нибудь, рассказать, как я скучаю по маме, папе, Сонечке, моим бабушке и дедушке; услышать совет, что делать дальше...
Село заполнили немцы. То и дело разрывали сельскую тишь автоматные очереди, проносились по пыльной дороге грузовики с солдатами… Мне было страшно. Я держал в руках конец верёвки и, плача, шептал: "Помоги мне мама… Помоги…".
В тот вечер был удивительный закат. Солнечные лучи осветили лёгкие перистые облака нежным розовым цветом. Мне казалось, что они несутся вслед за исчезающим солнцем и зовут меня. Я, потеряв всякую осторожность, пошёл вслед за ними.
- Дывысь, Мыкола, жидёнок.
Не далеко от меня остановилась телега с двумя полицаями. Я их видел и раньше: они часто вместе с другими полицаями проезжали по этой дороге.
Тот, кто сказал это, выставив указательный палец, смотрел на меня таким взглядом, будто увидел какое-то диковинное животное.
- Що казав пан комендант, колы бачишь жида? Вбий!
- Да цэ ж дытына, Петро. Побийся Бога.
- Цэ нэ дытына, Мыкола. Цэ – жидёнок. Дывысь, вин зовсим нэ боится нас, - злость перекосила его лицо. Он схватил лежащую рядом винтовку, передёрнул затвор и направил её на меня.
Я стоял и мне казалось, что наблюдаю за происходящим со стороны. Я действительно их не боялся. Потом подумал: "Что будет, если он выстрелит?.. Я встречусь с мамой и Соней!". И от этой мысли мне стало так легко… Наверное, даже улыбнулся…
Вдруг на голову того, кто держал винтовку, упал птичий помёт. Его было так много: он залил ему глаза, вязкой массой растекался по лицу и стекал на винтовку.
Свист кнута, крик "Но-о-о!" и выстрел слились воедино. Я смотрел вслед телеге, исчезающей в клубах пыли.
Господи! Какое бессчётное число раз потом я вспоминал этот момент и спрашивал: "Почему он меня не застрелил? За что, за что меня так наказывает жизнь?".
Через несколько дней меня поймали немцы и начались мои мытарства по концентрационным лагерям.
Когда первый раз меня раздели догола и обливали ледяной водой, я понял, что амулет, найденный в доме колдуньи, вижу только я и услышанные слова, что он сохранит мне жизнь и умрёт вместе со мной, со временем обретали смысл.
Какие бы эксперименты не проводили лагерные врачи надо мной, я всегда оставался жив, корчась от боли и умирая вместе со всеми. Меня прозвали "живчик". Восхищаясь моими жизненными силами, после окончания экспериментов в одном лагере, переправляли в другой, делая ставки на мою смерть.
Со временем вопрос "за что?" я заменил вопросом "для чего?".
Своим освобождением из лагеря я обязан русским солдатам. Я помню, как меня, обессиленного, взял на руки солдат, прижал к груди и со слезами в голосе прошептал: "Потерпи ещё чуток… Всё хорошо… Всё худшее уже позади…".
Когда меня и еще нескольких детей куда-то везли, я вдруг почувствовал жжение в том месте, где амулет соприкасался с телом. Попросив остановить машину, не понятная сила направила меня к кучке пленных немцев. Я подошёл к одному из них. Его лицо было закутано тряпкой. Видны были только испуганные глаза. Я узнал их!... Это был один из лагерных врачей...
И тогда я понял "для чего". Всю свою жизнь я посвятил поиску военных преступников и теперь, умирая, я понимал, что прожил жизнь не зря. Я помог сделать мир чуть-чуть чище. Я пытался сделать всё от меня зависящее, чтобы это не повторилось. Чтобы люди помнили, пока бьются их сердца…
Я снял амулет с шеи, положил на ладонь и, посмотрев на него с одной стороны, увидев звезду Давида, с другой - крестик. Я зажал амулет в кулаке и представил себе, как там, где-то в вышине, встречусь со своей мамой, папой, Сонечкой, бабушкой, сидящей в своём кресле, дедушкой, стоявшем за её спиной. Они идут мне навстречу... А за ними - множество детей в полосатых робах концентрационных лагерей, так и не познавших детство.