Папа, а где Север? Или детство за Полярным кругом

 
Помнится, древние говорили: все дороги ведут в Рим.

С Норильском дело проще. Потому что путей в этот город всего два: по воздуху и по Енисею. Пешком сюда добраться нереально, если, конечно, вы не любитель острых и длительных ощущений…

Мама привезла нас с братом Сашей в Норильск самолётом. От роду мне было пять лет. Понятно, что подробностей этого путешествия уже не вспомнить — как по причине малолетства, так из-за полярной ночи, царившей в тот момент на Таймыре. Помню только, как нас сняли с алыкельской электрички, отец поднял меня на руки, а я удивлённо спросил: «Папа, а где Север?»

Вокруг рассмеялись, однако мне было не до смеха: кругом темно, холодно и непонятно. Тусклые станционные фонари и метель не добавляли оптимизма. Ничего похожего на пейзажи из истории Чука и Гека: ни дремучей тайги, ни суровых гор. Тёмную беспросветную ночь дополняла пушистая метель, щедро кормившая нас с братом колючим снегом.

Так началась наша семнадцатилетняя зимовка в этом удивительном краю.

Причин, манивших людей в эти негостеприимные места, имелось немного. Романтика плюс «полярки» или же просто «полярки» — без романтики.

Немного раньше, в 40-50-е годы, народ «роднила» с Норильском статья УК или строчка Устава о конвойной службе. Кто-то попадал сюда как политзаключёный, кто-то за украденное ведро пшеницы, кто-то за иные нарушения сталинских законов.

Дальний родственник моего отца, успевший к 1969-му году отсидеть положенный срок за мешок картошки, вызвал сюда своих родных — а те, в свою очередь, предложили моим родителям попытать счастья на вечной мерзлоте.

«Норильлаг» к этому времени канул в небытие, а после 20-го партсъезда, осудившего ужасы тёмного прошлого, здесь стали платить не только пайком ЗК, но и огромными по материковским меркам деньгами.

Лагерное прошлое Норильска предали полному забвению, а в музее НГМК о бериевских временах свидетельствовал лишь НКВД-шный генеральский мундир первого директора Норильлага – А.П. Завенягина. Нам, детям, было непонятно, почему вдруг «дядя-военный» стал директором гражданского комбината. Взрослые эту тему при нас не развивали и мы, как юные ленинцы, сами докумекивали, что время тогда было военное, город давал металл фронту, поэтому и командовал всем генерал-майор.

Для начала нас с братом определили в детский санаторий, где моя мама устроилась работать нянечкой, а отец пошёл шоферить в ЦАТК, автотранспортную контору, где ему временно выделили однокомнатную квартиру.

Об этой квартире и всех последующих наших уголках стоит упомянуть особо, потому что в Норильске жильё всегда остаётся самой острой проблемой.

Итак, нашу первую квартиру я почти не помню. Наверное, по причине мимолётности «квартирования». Буквально через месяц послек заселения нас «перекинули» в коммуналку, поскольку оказалось, что отцу не положены такие «хоромы» — по недостаточности срока работы в ЦАТК.

Второе наше жильё оказалось интересным: коммунальная квартира, первыми жильцами которой, видимо, были те, кто конвоировал или учитывал работу спецконтингента Норильлага.

Дом номер 16 по проспекту Ленина был построен в 50-е годы, с присущим тому времени размахом «вверх и вширь». Помпезно-тяжеловесная архитектура, высоченные потолки. Подъезды просторны, хотя и грязны.

В шестидесятые годы дом пережил волну уплотнения. Квартира, бывшая когда-то комфортабельной двухкомнатной, по воле партии и городского начальства превратилась в четырёхкомнатную коммуналку.

Понятно, что нас, мальчишек, эти подробности интересовали мало. Гораздо более важным являлось наличие в доме огромного подвал и обширного чердака, куда мы регулярно совершали свои экспедиции. Кухня новой квартиры украшалась аньткварной дровяной плитой, возле которой кокетливо примостилась ровесница семидесятых – электроплита «Луч».

Комната, отведённая нам в этой коммуналке, единственным окном выходила на Ленинский проспект. При желании, вывернув шею, можно было увидеть кусочек центральной городской магистрали и вывеску магазина «Космос», торговавшего невероятно интересными вещами: телевизорами, грампластинками, биноклями и ещё несметным количеством того, о чём мечтал каждый мальчишка нашего времени.
 
Наша коммуналка когда-то была приютом суровых и мрачных людей. Потому что представить себе жизнерадостными работников лагерной охраны, или комсомольцев, прибывших сюда учитывать трудодни спецконтингента, непросто…

Иногда казалось, что на кухне скрипят сапоги капитана НКВД, натужно сопящего после ежедневных прогулок по трескучему морозу, или тренькает гармонь комсомольского активиста, разучивающего песню к годовщине «родного вождя».

А может, окрепшие птенцы хрущёвской оттепели закатывали здесь весёлые застолья и спорили о том, сколько отгулов выпадает по графику, а ближе к условному утру мечтали об окончании полярной ночи?

Много, ох как много интересного могли бы рассказать стены нашей квартиры, если бы слова, въевшиеся в штукатурку, стали звуками и мыслями. Но пока этого не случилось, мы устраивали военные засады в сумрачных закоулках большого коридора, играли в прятки.

Перед самой школой мы с братом успели походить в местный детсад — через дорогу от нашего дома. Самым ярким событием этого периода стало, как ни странно, наказание за кражу перочинного ножика у товарища по группе. Накануне папа — после долгих уговоров, плача и обещаний быть примерными ребятами — под дипломатичным давлением мамы  принял решение купить велосипед «школьник».
Наши сверстники помнят, что значил тогда этот двухколёсный друг для мальчишки 6-7-ми лет. Для других могу пояснить, что велосипед по ценностям нашей «шкалы» был равен сегодняшнему супернавороченному нотику или продвинутому скутеру.

Тогда «Школьник» был для нас всем: ребячьим статусом, розовой мечтой, бесконечной свободой, соревнованиями с другими счастливыми владельцами «лисапетов». Тот, кто вдоволь поездил на автомобиле, утратил остроту этого детского чувства. Неповторимо простое счастье: сесть в седло, унестись со двора навстречу новым горизонтам — пусть даже всего лишь в соседский двор или на другую улицу. И вот за перочинно-неприглядный проступок меня всего этого лишили… Лишили безвозвратно и в один миг. Под раздачу «морально» попал и брат, хотя ничего плохого он в этот промежуток времени сделать не успел.

Потому-то и вспомнилась не привычная детсадовская возня с кубиками и игрушками, а маленькая трагедия и первая «прививка» от греха, полученная «в нужное время и в нужное место».

Следует сказать, что шалунами мы были неординарными. Практически ни одно событие «пацанской» жизни нашего двора не обходилось без нашего участия, соучастия или организации. О старших товарищах стоит упомянуть особо. Всё, чего мы по малолетству не ещё знали или даже не догадывались придумать, нам щедро даровалось многоопытными хулиганами.

Крайний Север более, чем любая другая местность, располагает к романтическому настроению. Особенно, если ты мальчишка лет семи. Здесь буквально за чертой города начинается неизведанная страна. Это не те подлески средней полосы, где присутствие человека чувствуется за каждым пнём и кустом. И даже не тайга, где сказка и чудеса спрятаны в чащобе.

Север — это простор, где душа разгоняется подобно ветру и парит в вышине своих грёз. Пейзаж окрестностей Норильска — раскинувшейся до горизонта тундры и гряды гор плато Путорано, темнеющего вдали, всегда уносил меня в те пустынные края. А там, где пустынно и тихо, всегда живет сказка и мечта.

А тундра, ковром устилающая все окрестности? Сплошь покрытая маленькими озёрами, возникшими в местах таяния вечной мерзлоты, она становится дорогой, ведущей к неизведанному и таинственному. И каждое озерцо, окружённое кустарником и лиственницами, в моих глазах превращалось в таинственный остров сокровищ, где на дне, скрытом тихо качающимися травами, дремали тайные клады шаманов.

Весь этот край напоминает заколдованное место, спящее под чарами заклятий. Кстати, по преданию аборигенов Таймыра, нганасан, именно здесь таится мифическая страна мертвых.

В это нетрудно поверить — особенно во время страшной норильской зимы, когда всё пространство бескрайней тундры превращается в царство тишины, и лишь отвоёванные человеком дороги робко тянут свои километровые руки к Талнаху. В переводе с местного языка «Талнах» означает ни что иное как место смерти — или что-то в таком же «романтичном» стиле. Вот, пожалуйста: одна из гипотез названия этого места.

О рождении Талнаха существует относительно молодая легенда. Или даже быль… Геологи осваивали правобережье реки Норильской. Однажды к буровой подъехал на оленьих  нартах старик-долганин, потомок шаманов.

Долго, качая головой, он смотрел на буровой станок, а потом сказал:
—    Нехорошо, шибко нехорошо. Грех земных духов будить…

Геологи ответили:
—    Ладно, дед. Не будем бурить. Но ты им скажи, пусть подсунут нам жилку получше!

И через несколько дней буровая в самом деле засекла рудное тело!

Потом старик еще раз наведался к геологам, но о злом духе уже не вспоминал. В буквальном переводе с долганского языка  слово «Талнах»  означает запретное место.

Северные речушки коварны

Запретным это место стало после множества трагических случаев на местной речке Талнашке. Во время сильных морозов она промерзает до дна, а неистощимые в истоке родники продолжают бить. Вода, разливаясь, замерзает и образует многослойную наледь. Рассказывают, что упряжки долганских  оленеводов, бывших хозяев этих мест, не один раз проваливались сквозь подтаявшее ледовое покрытие. Вот и покинули местные аборигены недобрую к ним речку с наледями.

Плохая слава этих мест продолжилась и позже. Во время Великой Отечественной войны Талнах был зоной смерти. Здесь проходили массовые расстрелы узников норильских лагерей.

Понятно, что эти подробности в то время нам никто не рассказывал, но память о смерти незримо живёт в этих местах. А в те годы наше детское воображение жадно питалось суровостью этого края и загадкой, которая и по сей день здесь обитает.

Магия Севера, или как мы с братом пошли в школу…

Я появился на свет на год раньше брата, поэтому нелегкий жребий школьной парты выпал мне первым. Сашка ещё целый год ходил в садик, в то время, когда я уже пытался ровно сидеть за этим новым для меня снарядом, не отвлекаясь по сторонам и выводя первые палочки и крючки.

Школа №5 была ничем не примечательным учебным заведением, если брать во внимание лишь архитектурные признаки: типичное строение послесталинской эпохи, когда хрущевский минимализм ещё не набрал силу, а брежневский кубизм вообще не просматривался на фасадах.

Погожим сентябрьским днём нас, первоклашек, построили перед школой, и директор сказал теплые слова о нашем будущем. Оно, это будущее, непременно должно быть прекрасным — если мы все будем трижды учиться, как завещал ещё великий тогда Ленин.

Отрыв от детсадовских привычек окахался шокирующее простым и строгим. Нас завели в класс, мало напоминавший игровую комнату, рассадили за парты и первая учительница Мария Ивановна, такая добрая и родная, повела нас в дальнюю страну знаний.

За окнами мерно шумела улица Богдана Хмельницкого, напротив высилась музыкальная школа, выстроенная в торжественном стиле сталинского ампира, а в классе шли занятия.

Учиться было интересно: в детсадике никто не интересовался тобой как личностью, там главной задачей было накормить, уложить спать, вовремя посадить на горшок и чем-нибудь занять ребёнка. Здесь всё выглядело иначе. О дневном сне оставалось только мечтать, урок казался бесконечным, а сидеть, сложив перед собой руки, было крайне неудобно.

Зато как радостно вырваться из школы после уроков, выйти на улицу и почувствовать себя взрослым человеком, отработавшим свою смену! Пусть не шахтёром или металлургом, то уже и не сопливым малышом. А когда портфель содержал одну или несколько хороших оценок, ты шёл домой как с промысла, неся трофей, который будет приятен папе и маме. И простая пятёрка в дневнике поднимала настроение не хуже футбола.

Вскоре в нашем классе стали обозначаться и первые симпатии. Наверное, так было и будет всегда: в любом классе есть несколько «самых красивых» девочек, дружить с которыми мечтают все мальчишки.

Подозреваю, что имел место и обратный процесс: девочки тоже выделяли пару-другую симпатяг и втайне думали о них. Сказать определённее мне трудно, поскольку личные симпатии все мы хранили очень бережно, и даже лучшему другу никто не признавался в том, что девочка ему нравится. Было бы любопытно узнать, кто из нас мальчишек составлял первую тройку в девчачьем рейтинге. Одно можно заявить точно: я в него не входил.

Пухленький очкарик, вяло бегавший на физкультуре, и не способный взять высоту, которую брали наши внутриклассные супермены, не располагал к повышенному вниманию.

Зато в моём личном рейтинге класса имелись три самые красивые девочки, и со всеми мне хотелось дружить. Интересная деталь, которая подтверждает мои догадки: мама, как-то вернувшись с родительского собрания, смеялась, рассказывая о том, что многие родители просили Марию Ивановну посадить их сыновей с одними и теми же девочками, первыми красавицами класса. Наша учительница была в затруднении, поскольку число красавиц было на порядок меньше желающих делить с ними парту.

Ритмика и хор… трудные шаги к нелегкому прекрасному

Северная природа — это тихая музыка воды и медленный танец покачивающихся ветвей

С детства в стране Советов за человека решения принимал кто-то другой. За партийца — партия, за комсомольца — комсомол, далее по списку вплоть до школы. Поэтому неудивительно, что решение устроить деткам уроки ритмики исходило не от нас. Родители, посовещавшись на собрании, решили, что архиважно научить своих чад двигаться в такт музыке и привить желание танцевать вальсы, польки и мазурки.

Ничего плохого в этом не было, однако нам эта идея не нравилась. Сами понимаете: ну, какой нормальный мальчишка захочет танцевать с девчонкой на виду у одноклассников?

С пацанской точки зрения это несерьёзное занятие. Куда лучше делать модели самолётов или уж на худой конец просто слоняться по двору.

Девочкам танцы давались легче. Тому причиной была врождённая тяга к прекрасному и изящному, чего мы, мальчишки, никогда открыто не испытывали. Поэтому на наших уроках сторонний наблюдатель увидел бы интересную картину: неуклюже переминающиеся ребята мешали нормальному движению своих партнёрш.

С ритмики мы пытались скрыться всеми правдами и неправдами. Если бы нас построже принуждали к этому занятию, возможно, из нас что-то бы и получилось. Однако, платный характер этих уроков и отсутствие танцевального предмета в официальной школьной программе сделали своё дело: ритмика закончилась также быстро, как и началась.

Свободный танцевальный стиль дискотек и школьных вечеров 70-80-х довершили дело разгрома классических танцев: в итоге даже школьный вальс на выпускном вечере стал для меня непосильной задачей. Дальше нескольких туров с мамой по комнате дело у меня не пошло…

А вот школьный хор был не только обязателен, но и служил престижу нашей школы. При помощи своего хора школа вела борьбу на межшкольных конкурсах молодых певцов. Нам же и это занятие не приносило радости творчества. Поэтому каждая очередная спевка превращалась в подобие призыва крестьян в деникинскую армию. На выходе из школы ставился заслон из дежурных, а всех школьников загоняли в актовый зал служить богине хорового пения, если такая существовала в природе.

Первый школьный день рождения…

Чем отличается школьная атмосфера от домашнего общения с товарищами, я узнал очень скоро. Меня пригласили на день рождения к однокласснице. Звали её Терентьева Лена. Я впервые пришёл на это мероприятие самостоятельно и с подарком, который выбирал сам. Всё было невероятно интересно. Вроде бы те же самые школьники-одноклассники, но уже совсем не те, в «гражданской» одежде, а не в школьной униформе. Девочки превратились в красивых принцесс в нарядных платьях, а мы в застенчивых рыцарей.

Мы немного стеснялись девочек, потому что на переменах с ними практически не общались, не считая глупых пацанских выходок и шуток: неписаный школьный кодекс чести почему-то предполагал сокрытие своего интереса к противоположному полу. Девочки собирались в свою стайку, а мы в свою. Стайки в свою очередь делились на кружки, в которых один лидер объединял нескольких близких приятелей.

Этот феномен ещё предстоит объяснить психологам, а может быть, они его уже объяснили. Обстановка пьянила голову сильнее газировки, которую нам предлагали, и была слаще торта, стоявшего на столе. Поэтому несколько часов пролетели незаметно и я отправился домой, полный ощущений, схожих с чувствами узника замка Иф, увидевшего пещеру с сокровищами. Мне стало понятно смятение Наташи Ростовой на первом балу.


Как страшно умирать…

Долгая ночь сродни полному небытию

Каждый в детстве так или иначе сталкивался с проблемой смерти. Точнее, в этом нежном возрасте смерть нельзя считать проблемой. Молодой организм, полный жизни; разум, лишённый опыта, и сердце, не пережившее потерь, надёжно блокируют все мысли о небытии. Однако, забравшись ночью под одеяло, я иногда думал о том, как это несправедливо и странно, жить, а потом вдруг умереть, то есть превратиться в ничто, потерять этот прекрасный мир и сменить его на узкие рамки гроба.

Теперь то я понимаю, что именно этот страх перед смертью является лишь подтверждением нашего бессмертия.

Действительно: почему животные не боятся смерти? Нет, они, конечно, обладают инстинктом самосохранения, заставляющим организм сражаться за жизнь, но боятся ли они смерти? Нет, не боятся. Во-первых, потому, что боязнь или отвага — это чувства, а у животных их нет. Виляние хвостом при виде хозяина это не чувство, а что-то другое, это реакция живого организма на объект-хозяина, который может дать пищу или приятно погладить по шёрстке.

Животное не может осознать трагедии того, что оно умрёт, а человек может. Именно поэтому человек это не высшая форма организации материи, как нас учили марксисты, а божий сын, раб и существо вечное, обладающее бессмертной душой. Может это кому-то не нравится, а кому-то нравится, но это тем не менее так.

Единственное окно нашей комнаты на Ленина,16 имело переплёт в виде креста. Ночью этот символ небытия угнетал меня. Поэтому и церковь в детском сознании была страшным попутчиком смерти, и вся её задача, как мне казалось, состояла в том, чтобы красиво похоронить человека.