Глава V - Круг посвящённых в тайну расширяется

Глава V
Круг "посвящённых в тайну" расширяется

       В последних числах мая лето не только вступило в своим права, но жара пару дней стояла такая, каковой и в июле лет 65 или 70 назад старики не могли припомнить. Вообще-то утверждение это сомнительное, потому что и стариков глубоких мало и с памятью у них обстоит из рук вон плохо. Такого рода мысли кружили без всякого толку в голове нашего давнего знакомого Петра Владимировича. Сидя на скамье в нижней части всё того же спуска Халтурина, он наблюдал хорошо знакомые ему картины: купола храмов и шпили, к которым был вполне равнодушен, дом, где протекло когда-то немало лет его жизни, всё ту же Клочковскую, мост... Мысли, как часто бывало в последнее время, представляли хаос. Так, например, он помнил, что когда-то так и не смог понять, отчего в июне длина светового дня изменяется гораздо медленнее, чем в марте. Усталость в этот момент была не так уж велика, но его тревожило не то, что происходит сию минуту, а то, что усталость и слабость теперь постоянные спутники жизни.
       Именно в это время, когда уже были довольно поздние сумерки и Пётр Владимирович вот-вот должен был покинуть столь хорошо знакомый спуск, причём скорее всего надолго, а то и навсегда, – как раз в этот момент внимание его привлёк человек, идущий вниз. Мог ли Ваня узнать Бродского? Едва ли, хоть об этом трудно судить. Но он и не глядел в ту сторону по понятной причине: спускаясь по правой стороне и не поворачивая головы налево, он ждал, когда (с секунды на секунду) откроются поросшие травой склоны Клочковской.
       Не меньший, а то и гораздо больший интерес представляет другой вопрос. Легко ли Бродскому было догадаться или хотя бы заподозрить, что вот сейчас он видит именно того, кого не встречал уже двадцать лет, даже чуть больше, если быть точным. Все эти годы Пётр Владимирович и Иван лицом к лицу не встречались. Но независимо от того, часто ли вспоминал о своём не родном сыне Бродский, потерять его из виду было невозможно. Кроме многих сведений, так или иначе достигавших его ушей, совсем недавно, а точнее позавчера, видел он у дочери портрет в полный рост своего "пасынка". Мысль о том, что Иван Вайнштейн не его сын, давно уже окрепла вследствие разных отголосков. Но более всего по причине явного уклонения Ивана от встреч, не говоря уже о том, что Наталья Ильинична очень об этом заботилась. Сам же Ваня слишком хорошо понимал, сколь неловкой и тягостной была бы беседа между ними. Особо недоброго чувства к Бродскому он не испытывал, симпатии тоже, а более всего не устраивало его то обстоятельство, что они с мамой в некотором роде должники Петра Владимировича. Вернуть с лихвой этот долг – таков был один из почти несбыточных планов Ивана Петровича.
       Когда Бродскому померещилось, что он видит Ваню Вайнштейна, он растерялся до такой степени, что какие-то мгновения не мог пальцем пошевелить. Дальше он принялся не то чтобы думать, а судорожно прикидывать, стоит ли следить за этой фантастической фигурой. А если и стоит, то как же к этому подступиться и как устроить подобную слежку. И всё-таки он нашёл силы встать и пойти не спеша на Клочковскую. Так как он отворачивался и даже малость петлял, то скоро потерял из виду загадочную фигуру. Ничего не оставалось, как топтаться на скверной улице, тогда как ясно было, что через пять минут совсем стемнеет. Клочковская хоть и не погрузится в кромешную тьму, но пребывание на ней станет неприятным и даже опасным. Тут он вспомнил, что человек, столь похожий на Ивана Вайнштейна, нёс в руках что-то довольно длинное. Проклиная всё на свете, в том числе бесконечные загадки и свою судьбу, он вдруг понял, что стоит метрах в ста от интересного домика, а то и гораздо ближе. Трудно было на что-либо решиться, даже и вовсе невозможно, когда вдруг он сообразил, что уже секунд двадцать в этом страшном доме светится огонь. Ещё секунд через десять огонь погас, а когда Пётр Владимирович услышал случайный собачий лай, доносившийся как раз с той стороны, где всё это творилось, то поспешил убраться подобру-поздорову. Откуда слышался лай, он так и не разобрался.
       Он не знал, о чём теперь думать и куда податься. Две ночи до того он провёл у старого знакомого, который приютил его не очень охотно, а одну – у Инги. Хоть отношения с дочерью были нормальные, но муж её, довольно сердитый мужик, не слишком приветствовал подобные ночёвки.
       И всё-таки чудо свершилось. Оказавшись снова на надоевшем уже спуске, он достал мобильный телефон и, тупо глядя на него, прикидывал, что же теперь делать. Конечно, поднявшись по опостылевшему спуску, становишься как бы гораздо ближе к цивилизации. Скорее всего, троллейбусы ещё ходили, хоть стопроцентной уверенности не было. Вернуться к Инге – и думать нечего. Позвонить ещё одному сверстнику и некогда хорошему приятелю – это, конечно, идея, но поди знай теперь, на какой ответ нарвёшься. Все гостиницы были к его, вроде бы, услугам, но цены на Украине казались теперь безумными, хоть он давненько это напрямую не проверял. А переночевать в кресле в вестибюле казалось ему выше человеческих сил, хоть в прежней жизни доводилось частенько наблюдать и такое среди разнообразных приезжих в разных населённых пунктах.
       Других вариантов вроде бы не было. Он вдруг вспомнил, какая красивая была у них когда-то квартира на Каразинской. Чудеса! Когда это было?! После его переезда в Москву, продержавшись ещё лет пять или шесть, родители перебрались вслед за ним в столицу России. Вместо чудесной большой квартиры оказалась у них теперь хоть просторная и уютная, но всего лишь однокомнатная, которая после их смерти отошла сразу к дочери от первого брака матери Петра Владимировича... И вдруг среди бесполезных и вялых раздумий сообразил он, что на самом деле он тянет время, дожидаясь возвращения загадочного человека, который скорее всего не кто иной, как Иван Петрович Вайнштейн. Интуитивно Бродский сел в таком месте, что находится подальше от угла, за которым более полутора часов назад скрылся человек, ставший для него теперь и великой загадкой, и опасностью, и надеждой. Потом рядом со всеми этими соображениями появлялись совсем уж бесполезные воспоминания о прежней жизни с Натальей...
       Работы по раскопкам сокровищ Иван вёл теперь с учётом накопившегося за прошлый раз опыта и соблюдая всяческие предосторожности. Хаос вокруг домика был поистине невообразимым, но удача снова улыбнулась ему. И он даже подумал, что в третий приход такого счастья ждать не стоило. Как бы там ни было, но без четверти десять он держал в руках внушительный сундучок из просмоленного дерева. Тряпье он быстро удалил, подумав зачем-то, что в те времена не было надёжных синтетических плёнок. Петли казались ржавыми, и неведомо было, как они себя поведут. Замок же из нержавейки так и не сгнил за долгие-долгие десятилетия. Что касается вопросов о том, была ли тогда нержавеющая сталь, надёжен ли сундучок, не раскроется ли он, – обо всём этом любой на его месте думать бы не стал. Дрожащими руками он положил ящик в торбу и принялся звонить домой.
       – Мамочка, ты не поверишь, но чудеса продолжаются, да ещё и какие!
       – Ванюша, родной мой!
       – Послушай, мамочка! Умоляю тебя, жди меня дома. То, что у меня в мешке, – вещь компактная... Ну а вес хоть большой, но терпимый. И выгляжу я со стороны, кажется, несравненно лучше, чем в прошлый раз.  И в отдыхе я не нуждаюсь, поэтому буду дома не позднее, чем через пятнадцать минут.
       – Но, Ванечка, я ведь слышу... по голосу ясно, что усталость велика...
       – Пусть даже так, но и груз попроще... – здесь он споткнулся, так как хотел сказать что-нибудь вроде "хоть несравненно более ценный", но испугался неведомо кого и чего. – Одним словом, я начинаю свой путь.
       Да, мудрено не испугаться, когда сидишь на земле, а кругом хоть и безлюдно, но на самом-то деле и псов бездомных и бродяг неведомо сколько вокруг...
       – Я слушаю, Ваня... Что-то ты замолчал...
       – Ради бога, не беспокойся! Померещилось что-то, но теперь всё в полном порядке. И я немедленно иду домой. Звони мне, если хочешь, хоть каждые три минуты. Я понимаю, как тяжело дожидаться, но всё у нас в порядке, и я сейчас говорю уже на ходу.
       – Хорошо, Ванечка, я жду, и я спокойна. А ты иди не торопясь и поглядывай по сторонам.
       – Всё, мамочка! Ещё минут двенадцать от силы, и мы обнимемся. До свидания. До очень скорого свидания!
       Иван обратил внимание, что руки несравненно чище, чем в прошлый раз, и припомнил, что несколько минут назад, поплевавши на руки, протёр их с большой силой и стряхнул разные незначительные частицы с одежды. Странное дело, он вроде бы не заметил, как только что, то есть минуты три или две назад протёр на всякий случай телефон, легко поднялся и тронулся в путь. Он теперь прибавлял шагу, поднимаясь по безлюдному пространству, а прохожие, довольно редкие, не путали. И главное, приближался уже каждую секунду дом... Он больше не боялся нападения.
       Тем временем и Бродский провёл свои переговоры, которые попытаемся воспроизвести. Сперва его старинный приятель, который был двумя годами старше, вообще не узнал его, хоть в иные прежние визиты Бродского в Харьков они виделись.
       – Слушаю, – произнес усталый голос, который Бродский сперва тоже не узнал, но все же продолжил разговор.
       – Я не ошибся? Мне нужен Николай Широковский.
       – Так это я и есть.
       – Неужели не узнал? Это Петя Бродский. Столько лет работали вместе.
       – Ну как же не узнал? Конечно, узнал. Вот только не здоровится малость. А что ж ты, Петро, так поздно?
       – Разве поздно? Десятый час только. Тут у меня неприятность вышла. Завтра утром всё будет в порядке, а сейчас... знаешь, небывалый случай... переночевать негде...
       – Ну раз такое дело, так приезжай. Чайку попьём. Люся, жена... она плохо себя чувствует... да я и сам на кухне управлюсь... не привыкать.
       Пётр Владимирович обрадовался, что хоть микроскопическая удача ему улыбнулась. Мужик этот, которого иные в шутку звали когда-то Мыкола, был грубоватый, а иной раз и резкий. "Но переночевать-то точно даст, – думал Бродский. – Хорошо ли, плохо ли, но хоть как-то дело сдвинулось... А какое собственно дело?"
       Он изнемогал от усталости. Меньше всего теперь хотелось бы остаться у разбитого корыта. И вдруг, теряя и силы и веру в удачу, не желая опаздывать на ночлег, он снова присел на лавочку. Теперь больше всего на свете хотел бы он оказаться в своей московской квартире. Тут же сразу вспомнилось, что и московское жилище давненько перенаселено, но об этом размышлять ему не пришлось. Мы же поведаем обо всем в другом месте, так как в этом некогда просторном, а ныне перенаселенном жилище разыграются многие интересные события. А пока мы в Харькове.
       Бродский, мечтающий теперь более всего об отдыхе и испытывающий жажду, всё так же переживал, что придётся уезжать не солоно хлебавши. Он среди всего прочего опасался уже и уснуть на скамейке, что было бы совсем скверно. И всё-таки он помнил, зачем торчит здесь, что хочет понять, на что надеется. Так что он, даже теряя силы, всё же хотел следить за человеком -призраком. И спустя ещё минут десять он увидел, что этот некто подошёл к подъезду. К тому самому, где провёл он, Пётр Бродский, пусть с перебивками и разъездами, немало лет своей жизни. Теперь сомнений не оставалось ни малейших. Из дому на Клочковскую, далее свет фонаря, поиски и возвращение не куда-нибудь, а прямиком к себе в квартиру!
       Скоро Бродский очень удачно сел в троллейбус, который точно уж без приключений доставит его куда требуется. Последнее, о чём он подумал, выходя на хорошо известной ему остановке близ перекрёстка Сумская –Маяковского, было любопытно. Странная мысль о том, что Иван, скорее всего, легко бы разобрался, отчего длина дня и ночи на протяжении года меняются как-то непонятно. И даже представил бы вычисления. Интересно, что было бы с Петром Владимировичем, узнай он, что Иван Петрович действительно об этом задумался совсем недавно, хоть было ему не до того. Такова была последняя мысль Бродского в салоне автобуса, обшарпанном и грязном. Наконец-то он вышел и поплёлся, еле волоча ноги.
       Да, такой день останется в памяти надолго... Вот только что дальше делать? Размышлять на эту тему сейчас было бы самоубийством. Подойдя к фонарю, он посмотрел на часы, понял, что уже опоздал, и думал о том, что у него едва ли хватит сил на извинения и объяснения. Но всё-таки день можно было считать фантастическим и удачным,  а все открытия этого тяжелейшего вечера – необыкновенными и многообещающими. Но возникают новые вопросы: куда это заведёт и велик ли прок от всех таких чудес?

––– . –––

       Когда Ваня позвонил, то услышал взволнованный голос матери: "Ванюша, это ты?!" Ответил он в то же мгновение, и сразу раздался знакомый с детства звук – открывался ключом нижний замок. Далее столь же быстро открылся другой замок, совсем иной конструкции, но столь же надёжный, и дверь отворилась. Надо заметить, что входных дверей в прекрасной квартире было две: наружная отворялась наружу, а внутренняя – вовнутрь. Входя, он подумал, что хорошо бы теперь наладить замок и во внутренней двери, тем более, что он там когда-то был и в дверной коробке имелось углубление для язычка. Когда Иван поставил, а точнее, торжественно и осторожно опустил свою поклажу на пол, то тут же закрыл наружную дверь, запер на оба замка, а далее плотно затворил и внутреннюю. Не забыл и про цепочку.
       Сразу возник у них всё тот же вопрос: что же теперь перво-наперво делать? Очень хотелось помыться, переодеться и попить чайку. А с другой стороны, желание рассмотреть "добычу" было огромным, хоть к нему примешивался страх. Причём Ивана пугало всё, что происходит сию минуту и предстоит спустя непродолжительное время, не говоря уже о будущем, даже больше, чем Наталью Ильиничну. Всё-таки они спокойно и без лишних слов пришли к выводу, что лучше будет, если этим фантастическим и Бог весть каким багажом заняться чуть попозже. А опасения по поводу возможного взрыва, – нет, эта, столь обычная для сегодняшней жизни, мысль даже не возникла, потому что клад был найден по эскизу Петра Флавиановича и именно в указанном месте.
       Умывание, переодевание, лёгкий ужин и чуть тревожная беседа – всё это заняло довольно много времени. И всё же спустя минут сорок после своего входа в квартиру Ваня осторожно извлёк ящик из мешка. Пока он ходил за инструментами, Наталья Ильинична протёрла ящик со всех сторон, включая днище. Устраивать хаос в квартире они менее всего хотели бы. Стук молотка в двенадцатом часу тоже исключался. Оставить же всё как есть до утра – это было выше человеческих сил. Поэтому Ваня стал делать подходы: сперва осмотрел замок, потом петли, потом стал пытаться расширить щель. Мешала ему, помимо прочего, собственная осторожность, но такую осторожность в данном случае легко понять. Открывши резко, даже если бы это и удалось, можно рассыпать или повредить содержимое. Поиски шлицев шурупов, которыми крепятся эти самые ржавые петли, тоже оказались тщетными.
       Убрав скатерть со стола и постелив много старых газет, включив все лампы люстры, он стал действовать более энергично.
       – Мама, подержи, пожалуйста, ящик. Держи именно нижнюю часть.
       – Хорошо, Ваня. Действуй спокойно. Мы ведь ничего не теряем.
       – Да нет, кое-что можем потерять, – заметил он как бы печально, но не  без юмора, стараясь расширить щель очень прочной тонкой стамеской. – Тут вроде и щели нет.
       Щели сквозной действительно не было, но кромки ящика и крышка были таковы, что имело смысл пытаться задвинуть туда какую-нибудь тонкую и прочную пластину. И боязнь создавать шум, и усталость, и слабая сноровка, и то, что хотелось не только добраться до содержимого, но щадить, насколько возможно, сам ящик, – всё это мешало. Большое нежелание отправиться спать, оставив дело в таком неопределённом состоянии, заставляла его делать всё новые попытки.
       Наконец Иван прижал крышку сверху со стороны замка, поставивши на нее локоть и перенесши на него часть тяжести тела, тогда как Наталья Ильинична держала что есть сил нижнюю часть. Теперь и впрямь щель расширилась, хоть заметить это ей было трудно, а Ване и вовсе невозможно. Судить же можно было по тому, что стамеска вошла чуть лучше. Давя всё сильнее и правой рукой толкая инструмент, он почувствовал, что удалось его загнать вовнутрь, хоть и не глубоко. К счастью, ручка стамески была толстой и прочной, а потому он стал теперь осторожно, но с большой силой её вращать. И вдруг... петли подались! Мать и сын смотрели с восторгом и со страхом, хоть никаких чудес ящик им пока не открыл. Важно то, что не трогая теперь замка, стало возможным убрать петли. Клад, да ещё и какой, находился уже, кажется, в их руках!
       Надо сказать, что огранка алмазов, особое мастерство ювелиров, чеканщиков, художников, гравёров, – всё это известно с незапамятных времён. Достаточно вспомнить легендарного Бенвенуто Челлини. Стоя рядом, Иван Вайнштейн и его очень взволнованная мать Наталья Вайнштейн рассматривали пролежавшее в земле почти век и открывшееся им после великих страхов и трудов чудо. Удалили слой из плотной ткани, ваты и подобных материалов. И наконец стали разглядывать драгоценности. Описать характер упаковки, разнообразие предметов и всё прочее, что хранил "сундучок", было бы слишком длинно и утомительно. Доставши какую-нибудь коробочку и открыв её, они смотрели на вещь и тут же укладывали на прежнее место. Словно порядок расположения предметов этого клада имел теперь значение. Даже не стали пересчитывать количество драгоценностей, но всё-таки засиделись далеко за полночь.
       Они не знали, разумеется, точно, где какой камень, какова его ценность в наши дни и что среди этих богатств сегодня особенно дорого. Но простая интуиция говорила о том, что перед ними действительно сокровища. И в самом деле, трудно было оторвать взор от камней, вправленных искусной рукой ювелира в перстни, кольца и ожерелья. То их пленял голубовато-фиолетовый или вовсе фиолетовый камень – аметист. То они глядели на сапфир – изумительный камень синего, голубого или зелёного цвета. То вдруг встречался изумруд – сверкающий камень ярко-зеленой окраски. Сложив всё аккуратно, закрыв шкатулку, они вспомнили, что не уплотнили как следует. Наконец шкатулка, перетянутая полотенцем, была спрятана, но не в постоянное хранилище, которое не так просто было подыскать, если вообще возможно.
       Следующий день был не что иное, как суббота, а потому можно было ещё долго чаёвничать и беседовать.
       – Я глазам своим не верю, Ванюша. Неужели это наяву, а не во сне? И я никогда не уставала восхищаться искусством и благородством твоего отца. А всё равно сегодняшний вечер – это что-то невообразимое и запредельное. Вот только как жить дальше? Но в любом случае, мне кажется, пока никто знать не должен: ни Инга, ни Альфреда, ни, тем более, дети Петра Флавиановича.
       – Ни Саша Солошенко, которого я хотел позвать на помощь если не сейчас, то при случае, не посвящая ни в какие подробности...
       – Ни наш Бродский, хоть он и знаток московской жизни.
       – Но рано или поздно кто-то ведь должен узнать хотя бы потому, что мы не можем хранить это вечно. Мало того, мы не можем долго держать это всё в доме, а к продаже подступиться очень трудно. Даже неведомо, как сдавать это всё в пункты скупки драгоценностей. Каким-то частным лицам по дешёвке отдавать не хотелось бы, но мы даже этого не умеем. А раскопки мои далеко ещё не завершены.
       – Господи, мы ведь ещё даже этот ящик не разобрали совершенно. А надо искать второй. И мне уже кажется, что я мечтаю, чтобы он оказался не столь богатым. И хоть отец твой так верно всё передал, но и он едва ли мог представить в полной мере огромность сокровищ.
       – А что же дальше делать? Снова искать?
       – Здесь неразрешимая загадка. Ты должен отдохнуть – это очень важно, а с другой стороны...
       – В том то и дело. Мы не можем растягивать эти раскопки на неопределённое время, не можем накапливать дома сказочные богатства, не с кем нам и поделиться тайной. А устройство дома тайников и хранилищ – это и тяжкий труд, и большая опасность, и дорога никуда.
       – В любом случае, Ванюша, мы должны идти спать. Потому что усталость лишит нас сил, убьёт нашу сообразительность, находчивость, выдержку. А ведь ты не раскопал ещё и половины того, что там хранится.
       – А если оставить пока раскопки, то количество наших больших, так сказать, проблем, будет слишком велико. Большими проблемами я называю раскопки, хранение, реализацию, созидание новой жизни...
       – Ах, Ванюша, мы даже не можем себе представить, сколько ещё может появиться этих больших проблем. Или как малые проблемы могут сделаться большими и неразрешимыми. А погляди, сколько вокруг людей, довольных жизнью, воспитывающих детей, нянчащих внуков своих и вполне счастливых.
       – Что-то редко я встречаю счастливых. Да и неведомо, что такое счастье. Знаешь, один мой сослуживец, большой любитель покурить и поговорить в курилке, рассказал не так давно забавную вещь по этому поводу. Его отец, вовсе ещё не будучи глубоким стариком, но частенько жалующийся на боли и хвори, сообщил вдруг на семидесятом году жизни, что постиг формулу счастья...
       – Очень интересно, – улыбнулась Наталья Ильинична, глядя на сына.
       – Формула совсем простая: лежишь на широкой кровати, закинув руки за голову и вытянув ноги в стороны без напряжения. И ощущаешь, что у тебя решительно ничего не болит. Есть и такие мыслители, которые совсем просто формулируют, что такое счастье. Да, именно формула, причём до ужаса простая: задуть свечку и в постель...
       – Ну что ж, Ванюша, тогда спокойной ночи! – сказала она, поцеловавши его в голову, как когда-то в дни его детства.
       Он почему-то подумал, что каждая спокойная ночь – это дорогой подарок судьбы, но размышлять и мудрствовать перед сном было бы теперь слишком уж неуместно, утомительно и даже глупо. Ваня улыбнулся, поднялся и сказал так, словно ничего особенного не происходило и не предвиделось:
       – Спокойной ночи, мама!

––– . –––

       Утром измученный Пётр Владимирович был на вокзале. Он то и дело припоминал разнообразные свои промахи, и согревала его одна лишь мысль: теперь он точно знал (а точно ли?..), что сокровища не миф. Ошибки же его были разнообразные и совсем ему в пошлой жизни не свойственные. Беседа его со стариком Николаем Павловичем Широковским в полной мере свидетельствовала, что хотим мы этого или нет, а промахов и ошибок под старость всё больше. Даже этот самый Николай Павлович сумел указать ему, как он только что вспомнил, на ошибки. И ведь Бродский ясно понимал, что теперь менее всего ему стоит об этом вспоминать. Но всё равно припомнилась беседа, пусть даже очень не к месту.
       – Так шо ж ты, Петро, опаздываешь? Или у меня часы так сильно убежали вперёд?.. Ну ладно, заходи... Только тише, а то Люська ж спит... А мы счас по рюмашке пропустим, как в молодости.
       – Но мне ведь вставать рано... – улыбнулся Бродский довольно кисло.
       – А ты шо... дневным поездом? Петро! Та ты забыл совсем, шо это транзитный? А есть же прямой. Ночь переспал в вагоне, а утром у той Москве тютелька-в-тютельку. Ну ладно, давай садись.
       Бродский вдруг припомнил почему-то, что этот самый Николай Павлович был довольно редкой фигурой. Мало того, что он так и не изжил своего деревенского русско-украинского говора и произношения, он чем-то напоминал правивших когда-то в Москве вождей вроде Брежнева, Кириченко, Подгорного и прочих. В отличие от этих дядек, он не только не достиг заоблачных высей, но и вообще карьеры не сделал. Два-три качества делали его похожим на упомянутых вождей: очень слабое знание русского языка и почти полное незнание настоящего украинского, хоть прибыли они с берегов Днепра. А также грубоватый начальственный тон...
       Бродский, уже находясь на Южном вокзале, очень хорошо понимал, что надо сосредоточиться, но зачем-то продолжал вспоминать вчерашние разговоры.
       – Та тут у меня, Петро, полный порядок. Так шо повечеряем нормально и бухнём трошки, як колись...
       – Да я бы с удовольствием, но проспать боюсь.
       – Шо за глупости? Та тут метро – десять минут ходьбы, ну хай пятнадцать...
       – Ну что ж, Николай Павлович, наливай тогда.
       Беседовали они довольно долго, и отъезд его в общих чертах происходил именно так, как предсказал старый друг-приятель. Ехать предстояло весь день, и такая перспектива мало радовала Петра Владимировича, хоть когда-то в детстве и в юности он любил ездить в поездах. Мы ещё забыли пояснить такую мелочь, что багажа у него практически не было, а смену рубах и белья он предусмотрел. И всё время таскал поэтому на плече лёгкую сумку, которая очень мало обременяла.
       Вдруг снова очень живо припомнились ему разговоры с Широковским, а более всего – прощание.
       – Ну, Коля, спасибо тебе! Даст Бог, свидимся...
       – Бувай, Петруха. Заходи, як будешь у Харькове.
       – Обязательно, – ответил Бродский и даже, заметно и мгновенно расчувствовавшись, обнял слегка приятеля...
       – Ну ладно, Петро, ты ж не забывай. А то можно ещё по рюмашечке на посошок. Як то кажуть, маемо час.
       – Да нет, ты что Коля?.. До свидания, побежал я.
       Николай Павлович, когда Пётр Владимирович спустился на одни лестничный марш, только помахал рукой без слов. И Бродский подумал, что этот мужичок, давнишний его приятель, всё-таки несравненно лучше, чем грубые дядьки, правившие когда-то "на Москве". И ещё вспомнилось, что последняя реплика Мыколы была на чистом украинском.
       Всё это Бродский припоминал, пока крутился на Южном вокзале, разглядывая разные табло, кассы, справочные, имеющие хоть отдалённое отношение к его отъезду. Больше всего жалел он, что не взял билет на ночной поезд в купейный вагон. Он даже с некоторым затруднением смог сообразить, где это было: в Москве или в Харькове. Но потом припомнил, что, отбывая из Москвы, не знал точно, на сколько дней едет. Стало быть, купил он этот билет в Харькове и даже не сразу по приезде, а лишь разобравшись, когда можно будет возвращаться. Тут же он расстроился, что с трудом вспоминает простейшие вещи.
       Наконец Пётр Владимирович оказался в вагоне и не без радости сделал много всяких мелких открытий. Вагон, по всей видимости, как был, так и будет полупустой. Матрацы вполне доступны. Подумав ещё малость, он решил, что не откажется в дальнейшем от чайку с бутербродом. И насчет постели... когда проводница станет доказывать, что если, мол, матрац с подушкой, то и постель непременно, то он не возражает стать ещё малость беднее. А пока что Бродский раздобыл подушку, прилёг и даже задремал.
       Мысль о том, что сокровища найдены, даже наяву была бы тяжёлой  и сложной для принятия решений. И независимо от того, во сне ли он об этом размышлял с колоссальными и причудливыми искажениями или наяву, бесспорным оставался один факт: сокровища существуют! Иначе невозможно объяснить возвращение Ивана Вайнштейна после почти двухчасового пребывания в жутком доме с изменившейся поклажей, вес которой был теперь заметен.
       Более всего, среди прочих раздумий, он, похоже, сокрушался о том, что неотъемлемой и вечной, надо думать, особенностью его существования стала теснота, а Ирочка, как и ожидалось, в девках не засиделась. Очарование её было довольно велико, но у Бродского не нашлось силы искать нужного жениха. Такого, который не сядет на шею ему, а поддержит в трудной жизни. Ни он ни Анна Сергеевна не заметили даже, как это случилось. Давно ли она с ним встречается, где встречается, куда ходят? Ночевала Ирочка всегда дома. И всё-таки в основе её характера самой природой была заложена, должно быть, хитрость.
       Если бы она заранее сказала родителям, что хочет привести сюда мужа, то Бродский, стряхнув с себя апатию, стал бы любой ценой искать или другого жениха или комнату на съём. Ни купить квартиру, ни даже снять нормальную квартиру он бы не сумел уже. Мы ведь помним что примерно между 2005-ым и 2010-ым годами быстро шёл процесс его старения. Пётр Владимирович даже припоминать не хотел, как постепенно втёрся Виталик, когда и от кого услышал он впервые о беременности дочери, а появление на свет Миши и Гриши чуть не доконало его, хоть он принужденно улыбался и на работе, пожимая руку то тому то другому, и дома.
       Итак, теснота, шум и даже пелёнки – всё это спустя некоторое время вторглось в его жизнь. А нет ничего хуже, чем старость, осложнённая теснотой и бедностью. Особенно для того, кто к этому не привык. Таковы были его мысли, пока он добирался до Москвы... И далее в свою квартиру, которая находилась за пределами Бульварного кольца в районе Таганской площади.
       Хоть он не выспался и чувствовал усталость, но дел, как казалось, предстояло много, а растерянность была велика. В начале двенадцатого или чуть позже (он забыл поглядеть на часы) Пётр Бродский оказался наконец в своей квартире и вздохнул с облегчением. Отчасти и потому, что квартира была пустой, на что он очень надеялся. Шёл последний день его командировки, довольно надуманной. Вообще-то командировки и в дальнейшем могут быть, если будет сама работа. Слава Богу, он хоть не забыл покрутиться, где надо, в Харькове и отметиться. Увы, теперь не он сам будет направлять себя по "важным" делам, а другие, иначе понимающие, что важно, а что пустяк.
       Пока что сегодняшний день у него оставался, а потому решено было не терять времени. И действия его выглядели разумными и полезными. Достав копии, он стал прикидывать, велики ли богатства. У него даже мелькала мысль, что если Ваня и Наталья поделятся с Ингой (а кто же может быть ближе, чем родная дочь?), то в случае крайней нужды что-нибудь и ему достанется.
       Из всех участников событий на сегодняшний день Пётр Владимирович имел, возможно, наиболее верное представление насчёт цен на золото и драгоценности, о количестве и уникальности которых судить было трудно. И всё-таки объём богатства виден был на чудо-чертеже покойного Добродеева. Стоимость выходила фантастической. Принципиальных ошибок, то есть во много раз искажающих цену богатств, быть не должно.
       – Судите сами, – говорил он не без пафоса, обращаясь неведомо к кому, – обо всех этих чудесах: дом на Клочковской совпадает; человек похож на нашего Ивана; вернулся он к себе домой. Что же может быть точнее? Как говорят, вопрос яснее ясного. Но и это ещё не всё. Возвращался-то он с грузом, а клад, даже малая его часть, не должен быть лёгким. Подумать только! Это ведь малая часть...
       Здесь нельзя не отметить, что случаи бывают разные, хоть чаще всего большие сокровища в совокупности имеют неподъёмный вес. Но не всегда, потому, что вариантов множество. Вспомним с вами, читатель, хотя бы Алмаз Раджи, который с большим пониманием обрисовал нам писатель-романтик Роберт Луис Стивенсон. А вообще-то клады бывают какие угодно, не говоря уже о затонувших сокровищах, о которых столько правдивых историй, документов в разных архивах мира, небылиц и мифов.
       Бродский продолжал размышлять то вслух то про себя. Далее он прилёг на диван, должно быть, не понимая, стоит ли ему сейчас радоваться. А чему радоваться? Да хоть бы тому, что память в порядке и живы ещё воспоминания детства и даже имена персонажей из каких-то книг. Впрочем, как мы отмечали, по-настоящему образованным человеком считать его трудно.
       Пётр Владимирович дремал, просыпался, хотел вновь достать бумаги... Если о чём и стоило думать, то лишь о том, чтобы как-то теперь "подъехать" к своей прежней семье и предложить сотрудничество. Потому что шантаж полностью исключался. Это бы привело к таким последствиям, что было бы не до богатства. Можно сказать, что Наталье повезло: её бывший муж явно не дотягивал до злодея-супермена.
       Тем не менее бормотание продолжалось, а порой переходило оно в причитания и повторы. И надо же, в это время появился в квартире Виталик. Среди многих особенностей этого парня стоит упомянуть лишь некоторые, поскольку они довольно скоро очень повлияют на ход событий. Во-первых, он имел обыкновение абсолютно бесшумно открывать дверь, доведя такую способность почти до виртуозности и частенько пугая этим и раздражая домочадцев. Любил он также бесшумно ходить, что было, как говорится, из той же оперы. Во-вторых среди своих уличных знакомых имел он и полублатных, которых теперь в Москве достаточно. Особым уважением он среди них не пользовался, что находило своё выражение хотя бы в том, что иной раз ему "на халяву" перепадала кружка пива. Наконец отметим ещё, что подслушивать он тоже любил. И было бы странно, если бы не обладал он такой чудесной чертой характера с учётом всего , что мы только что о нём рассказали.

––– . –––

       Итак, о том, что явился Виталик, причём заметно раньше, чем обычно, Бродский не знал. Это обстоятельство, принимая во внимание вышеизложенное, не должно удивлять, независимо от того, вернулся он с работы раньше, своевременно или позже, чем обычно. Мы же вынуждены ещё кое-что сообщить об образе жизни и манерах этого молодого человека. Если бы Пётр Владимирович удосужился лучше разглядеть Виталика, то избежал бы многих ошибок. Впрочем, на эту тему мы уже говорили.
       Не входя в подробности, касающиеся расположения комнат, заметим только что была возможность, не выдавая своего присутствия, долго внимать причитаниям Бродского. Среди его реплик были такие, например: "подумать только, между Бурсацким и Халтурина на Клочковской" или "да там и детям и внукам хватит". Всё, кроме оборота речи "между Бурсацким и Халтурина на Клочковской", легко запоминалось и производило большое впечатление. Причём эта "формула", дающая ясное представление о местоположении, повторялась не раз и с интервалами. А фоном для этой важнейшей реплики было бормотание вроде "кто бы мог подумать" и разное-прочее, всё в таком примерно духе.
       Так что Бродский повторил заветную реплику не менее трёх раз. Весьма поражённый Виталик достал огрызок карандаша, случайно завалявшийся в кармане, и думал несколько секунд, где лучше записать. Выбор был невелик, на подоконнике лежала аккуратно какая-то квитанция, прижатая книгой. Предпочтение было отдано книге, что, отметим, вполне разумно.
       Выйдя на кухню, од достал из холодильника сок, утолил жажду и посидел там несколько минут, размышляя, где бы пристроить книгу и куда разборчиво переписать слова, чтобы затем стереть надпись на книге. Думал он и о том, где раздобыть карандаш и резинку, – ведь, в отличие от тестя, "канцтовары" и письменные принадлежности мало его интересовали. Слова "между Бурсацким и Халтурина на Клочковской" он твердил шопотом.
       Спустя часа полтора или больше, он управился с этими хлопотами и, уже не таясь, бродил по квартире. Бродский же, утомившись от бесконечных и разнообразных переживаний и шараханий, забылся всё-таки в тяжёлом сне, не слишком продолжительном, но не таком уж и коротком. Далее явились из сада-яслей Миша и Гриша, загремел телевизор, и жизнь потекла своим чередом.
       Между прочим, первым приветствовал Бродского с прибытием именно Виталик.
       – С приездом, Пётр Владимирович! А я смотрю, вы отдыхаете. И не стал будить, а пошёл встречать Ирку и мальчиков. Тяжёлая, видно, была командировка.
       – Да, не из лёгких, – ответил Бродский, поднимаясь и понятия не имея о том, что самым невероятным образом он проболтался.
       – Я тоже сегодня на работе устал, – сказал зачем-то Виталик, хоть как раз сегодня он менее всего утомился на работе.
       Он даже не подумал о том, что это была в некотором роде избыточная страховка. А Бродский как бы ещё раз получил подтверждение, что все его причитания, бормотания, досаду и остальные разнообразные словеса и колебания, никто не мог услышать ни в коем случае. Даже если бы он припомнил вдруг манеру и стиль поведения своего недоумка-зятя, то всё равно мысль, что его слышали, теперь исключалась. Впрочем, она, пожалуй, и не возникла вовсе.
       Таким образом, вроде бы всё пришло в угомон. Глядя теперь на тестя и зятя, которые имели оба хороший рост, кстати, одинаковый, и неплохую внешность, вряд ли кто-то предположил бы, что люди это весьма разные, если говорит об уровне развития. А уж о том, что ждут их приключения, – об этом едва ли догадался бы сторонний наблюдатель. Между тем, приключения уже начались: для зятя – только что, а для тестя – давным-давно.
       – Я пойду, подышу воздухом, а то на работе тяжело сегодня было.
       Никто не возражал, так как Виталик всё-таки вынужден был работать и основную часть зарплаты приносил домой. Если бы дело обстояло иначе, то было бы совсем худо. Очень скоро он оказался в привычной забегаловке, которая, впрочем, скорее напоминала кафе и где собиралась примерно одна и та же публика. Болтливость его осталась при нём, а реплика "и детям и внукам хватит" из тех, что легко запоминаются и на иных производят впечатление. Так что на сей раз было молодому человеку о чём покалякать. Не называть тестя и избегать подробностей – на это у него ума достало, а что касается спусков, ведущих с нагорной части на Клочковскую, то это он теперь помнил не хуже коренных харьковчан.
       Народ в кафе, как мы уже сказали, мало менялся, но появлялись изредка и новые люди. Некие Жорж и Серж были здесь хоть и не в первый раз, но и завсегдатаями не считались. Ясно было всем, что эти "залётные" на заводе и на свиноферме трудиться не собираются. Квартировали они совсем рядом у какой-то супружеской пары, которая имела собственную квартиру, а с этими двумя была неизвестно почему, но хорошо знакома. В трёхкомнатной квартире места хватало, а хозяева, видимо, постояльцев вовсе не боялись.
       Итак, Виталик болтал, два-три завсегдатая его слушали, не слишком удивляясь. А раз так, то он ещё больше нагнетал, давая понять, что богатства несметные и кому-то сильно повезло или повезёт. Слушатели этого трёпа видимо имели твёрдую работу, а Виталика всерьёз, конечно, не принимали. Зато Жорж и Серж, сидя за другим столом, очень заинтересовались.
       Короче говоря, эти блатные или полублатные, вовсе не трезвые, дождавшись его ухода, пошли за ним и составили всё-же представление о том, где он живёт, так как он кивал кое-кому на подходе к дому. Но потом всё-таки из виду его потеряли.
       А дней через десять они случайно увидели, как он выходит из своего подъезда. Беседа втроём вышла интересная.
       – Какие богатства? При чём тут дети и внуки? Да вы что, ребята?
       – Но я же своими ушами слышал! – сурово сказал Жорж.
       – Да мало ли что говорится? – растерялся Виталик.
       – Нет, милок, такие вещи просто так не говорятся. Я же видел, как у тебя глазки блестели.
       – А как же ты мог видеть, когда спиной ко мне сидел? Я тоже, ребята, вас очень хорошо помню. Это вообще сказки, х...ня какая-то, – попробовал Виталик перейти на мат.
       Но для уголовников, пусть и не самых матёрых, это был пустой звук.
       – Твоё дело объяснить, как туда добраться, дать адрес... Мы ведь помним, что всё взаправду. И не только твердил, как попугай, но улицы помнишь. А потом хотел повторить, да, видно, пересрал и пожалел, что проболтался. А теперь, милок, выкладывай.
       – Но это не я, это тесть мой может быть, знает. И потом, ребята, если и было там что, так ведь всё вынесли.
       – Кто вынес?
       – Откуда мне знать?
       Тут Виталий с ужасом вспомнил, что тесть называл кого-то. И он, как дурак, пока сидели за столом в забегаловке, упомянул об этом. Правда, как мы отметили выше, имён он в принципе не называл, а кто таков Иван Вайнштейн – и вовсе понятия не имел.
       – Я ведь помню, я не глухой, – сказал вдруг Серж, – что кто-то уже роет там. Так он, падла такая, должен поделиться с хорошими людьми... или с государством нашим.
       Такое заявление рассмешило бы кого угодно, но Виталию было не до смеха. А то, что говорили бандиты, всё больше пугало его. Жорж наконец сказал ему чуть ли не ласково в этакой примирительной манере:
       – Ты ж не хочешь, брательник, чтоб тебе фейс попортили? А у тебя ж и дитя малое... а? Раз тесть-то...
       – Так что встретимся, браток, на этом месте завтра, а ты напиши всё что надо, – подвел итог Серж, и Жорж на правах старшего одобрительно кивнул, как бы слегка удивляясь, что туповатый Серж верно мыслит.
       Потрясенный Виталик не знал, что говорить и сунул руки в карманы, чтобы скрыть, что они трясутся.
       – Я только через два дня могу... потому что тесть занят на работе, сердитый... а к нему подход нужен. Он поздно приходит... Похавает и спать...
       – Ладно, – не без юмора промолвил Жорж. – После-послезавтра, " на том же месте, в тот же час".
       – Двое суток у тебя! – сказал Серж.
       – А не трое? – наморщил лоб Виталик.
       – Точно, трое! Вишь, какой умный! Ну давай!
       – Только без закидонов, – заметил Жорж, – а то худо будет.
       И "нехорошие парни", как мысленно почему-то назвал их бедняга Виталик, спокойно удалились.