Глава VI - Ивановы хранилища

       Не зная, не ведая, что круг посвящённых не только расширился, но вот-вот сделается слишком уж широким, Наталья Ильинична и Ванюша, бесконечно преданные друг другу, продолжали многие разнообразные труды, включая и обычные занятия, и старались сберечь каждую крупицу сил. Скажи им прежде кто-нибудь, что они это смогут выдержать, то не поверили бы. А ведь и мать и сын, хоть знали себе цену, но сверхлюдьми себя вовсе не считали. Интересно было бы нам с вами, читатель, поразмыслить вот о чём. Успешной работе может способствовать и то, что человек не имеет представления пока, какие новые испытания его подстерегают на выбранном пути. И сойти вдруг с этого пути, вернувшись к прежней жизни, – совсем немыслимая вещь.
       Шла уже третья неделя от начала страшных раскопок. А если быть точным, то и эта неделя близилась к завершению. Иван обязан был делить своё время, свои силы и внимание между Альфредой, работой, опостылевшим жутким домиком на Клочковской (правда, там работы близились к завершению) и раздумьями над тем, как сохранить и использовать богатство. Ему всё казалось, что завершив раскопки, он сможет избавиться от самых трудных занятий – опаснейших поисков в потёмках. Основой всех удач была точность эскиза и пояснений при нём. Мать и сын не могли не удивляться тому, что основой этих безукоризненных сведений послужили ведь не столько труды и размышления Петра Флавиановича, умельца, художника и благороднейшего человека, сколько гигантские работы и всё та же точность отца его Флавиана Васильевича Добродеева.
       Была, между прочим, идея, и не один раз, что не стоит искать всё до конца, а довольно и того, что есть. Но находилось очень много соображений в пользу поисков до самого конца. Например, такое: если что-то останется, то это будет уликой против них, когда выяснится, что всё-таки за Ваней кто-то следил и не собирается так просто оставить свои подозрения и забыть о них. Помнили они и о том, что когда-нибудь они обязаны будут сделать огромные подарки семье Петра Флавиановича. Так или иначе, раскопки оказались завершенными и найдено было всё! Но неясно зато снова стало многое. В сущности, стояли во весь свой рост два огромных вопроса: что же делать дальше и где взять силы на эти новые, Бог весть какие, труды?
       Разнообразные украшения составляли, похоже, очень большую ценность, но неведомо какую. И было доставлено всё, что найдено, в квартиру, то есть совершенно всё, о чём, можно в принципе иметь хоть какое-то представление. И это дало очень большое успокоение, но тут же вносило большую тревогу. Если каким-то образом тайна домика перестанет быть секретом всего лишь двоих в целом мире людей, то пусть проверяют теперь домик. Тайники же в квартире были новой сверхзадачей А действовать надо было молниеносно! Пусть даже в ущерб собственному здоровью, пусть с каким угодно риском... Но как?! Вот это и был теперь вопрос, а ответа на него пока не находилось.
       Конечно, Наталье Ильиничне не могла не прийти в голову мысль, что лучше всех управился бы Бродский. Но каков он теперь? Меняется ведь не только внешность людей, запас их сил, энергия, но и система, так сказать, их моральных ценностей. Бродский всё же не тот человек, который на старости лет станет вдруг философом или равнодушным ко всему на свете созерцателем. Наталья Ильинична то и дело переходила от разных предположений, пусть даже мало вероятных, к сугубо практическим рассуждениям. Да, так уж жизнь устроена. Редчайшие, поистине фантастические обстоятельства и практическая жизнь порой бывают таковы, что сплетаются в узды, которые развязать невозможно...
       "Боже, но это ведь снова философия! А надо думать исключительно о том, как спрятать теперь сокровища. А уж о том, как ими распорядиться, – об этом подумаем, когда богатства будут надёжно укрыты и при этом вполне доступны."
       Наталья Ильинична и Ваня никогда не забывали, что у покойного Петра Флавиановича есть двоюродная сестра Варвара, и даже навещали её. Подробнее о ней мы ещё расскажем, а пока только заметим, что когда Добродеев был  здоров, они с Натальей Ильиничной раз пять ездили к ней. Когда это было, если уже вот-вот исполнится 22 года, как он покинул этот мир? А ведь в то время Пётр Флавианович не только трудился, но и строил разные планы.
       Да, задача! Тогда Варвара имела совсем иную внешность, была подвижной, довольно весёлой и сообразительной, несмотря на то, что молодость давным-давно миновала. А вот теперь можно было лишь надеяться, что Варвара Фёдоровна сумеет понять, какие чудеса произошли, если спокойно и кратко ей пояснить.
       Но даже если так, то ведь яснее ясного, что пока суть да дело, тайники надо сооружать сию минуту в собственной квартире. Когда-то давным-давно, глядя на то, как монтируют мебельную стенку, красивую и вместительную, Ваня запомнил, что вся конструкция покоится на поперечных элементах. А между полом и днищем есть пустота, которая закрыта продольными досками. Если такую доску убрать, то как раз и откроется эта самая полость, где разместится сколько угодно слитков. Что до бесценных двух ящиков разных размеров, но каждый из которых подлинное сокровище, то их надо разобрать и отдельные пакеты спрятать в то же пространство между полом и мебельной стенкой.
       Но как же убрать эту нижнюю запирающую доску? Как раз эта работа и казалась совершенно неосуществимой. Даже купив и пустив в ход дисковую пилу, скорее без пальцев останешься, чем добьешься результата. Нет, делать какие-то пропилы рядом с полом не отважился бы умелец поинтереснее, чем математик, сроду не державший в руках этот страшный диск. Впору было искать другой тайник. Вот тут пришла идея устранить доску совсем иным способом. Вынув из отделения все столь знакомые красивые вещи и бесценную посуду (бесценную, разумеется, только для них с мамой), он стал молотком очень осторожно загонять хорошо знакомую нам с вами стамеску. По всему периметру доски размером 11х100 сантиметров. После многих усилий, которым сопутствовали досада, сомнения, тоска и усталость, он хотел было оставить зряшную затею.
       И вдруг доска зашаталась! Пропуская ещё разные подробности этой нескончаемой работы, скажем только, что наконец-то Ваня держал в руках эту доску. И тут он уразумел две вещи. Первое: доска была сильно повреждена и были отломаны прочные шипы, которые, каким-то образом будучи загнаны в гнёзда, соединяли проклятую доску с другими элементами. Второе обстоятельство было столь же скверным, даже ещё хуже: непонятно было, как в дальнейшем прочно укрепить доску в прежнем положении.
       Целый вечер ушёл на укладку многих драгоценностей, даже не разглядывая их, в малые пакеты. Что же касается запирающей доски, которую он успел возненавидеть не меньше, чем дом на Клочковской, то пришлось расклинить её тонкими пластинками, чтобы не шаталась. Завершив и этот труд, отправился он на Благбаз ( так зовут в Харькове Благовещенский рынок) за краской и долго искал подходящую. Далее припомнил, что дома есть кисти, которые надо с помощью растворителя очистить и размягчить. И только завершив все нескончаемые операции, включая окраску, Ваня и Наталья Ильинична стали издали разглядывать свой тайник.
       Вывод был таков: если заявятся с обыском, то сразу же и заметят это хранилище, вышибут доску... Ну а дальше можно фантазировать, если не страшно. Возникал сразу и такой вопрос: а с какой стати вообще придут искать? Ответ, увы, был весьма тяжелый, даже убийственный. Скорее это был даже не ответ, а всё тот же вопрос: кто может поручиться, что злые соседи по лестничной площадке, прочие соседи, пусть даже неплохие люди, досужие наблюдатели не видели его двенадцать (или больше? – уже забылось) странных походов на Клочковскую? И ещё более странных и необъяснимых возвращений...
       Ни в коем случае нельзя теперь обойти молчанием один важнейший эпизод. Конечно, мать и сын, чуть ли не богатейшие теперь люди во всем гигантском Харькове, воспользоваться своими сокровищами пока не могли. И была сделана весьма рискованная попытка. Достав оригинальнейший перстень с камнем, который был не что иное, как прелестная бирюза, пленяющая любого, будь он знаток или дилетант, своими оттенками и переливами, Наталья Ильинична сказала:
       – Сдадим, Ванюша... Надо же когда-то начать...
       – Страшно, мама,  и непривычно. Отродясь не сдавал я в скупку камней. Будь это какой-нибудь фотоаппарат или ковёр персидский, которых полно в комиссионке, то и тогда в любом случае продешевишь и очередь выстоишь... Хотя я и в этом не силён...
       – Кто знает? А вдруг с драгоценностями проще обстоит?
       – А кто же пойдёт сдавать?
       – Давай, я пойду, Ваня. На тебе лица нет от усталости.
       – Хорошо, мамочка! Иди ты, но я всё равно буду чуть позади. Одну я тебя не отпущу. А ты знаешь, где эти скупки, ювелиры и всё прочее?
       – Знаю на Пушкинской пункт.
       – Согласен. Передохнем малость, и ты отправляйся. Увидишь меня, дожидаясь троллейбуса. Ты зайдешь, а я следом, через несколько секунд. Только сумку держи очень крепко, и пусть лежит перстень в тайном кармане сумки, который ты так любишь.
       – Договорились, Ванюша! Чайку попьём, и в путь.
       Между прочим, люди, во всех отношениях не дотягивающие до Натальи Ильиничны Вайнштейн и её сына, вовсе не считают подобную операцию небывалой. Но поглядим сейчас, чем дело закончилось.
       Итак, скупочный пункт они выбрали в Киевском районе, на Пушкинской, и добрались туда без забот и хлопот. Вообще говоря, многие бы сдали какую-нибудь вещицу, чтобы пожить сладко несколько месяцев. Вот только сдавать нечего.
       Очередь была, как всегда и повсеместно, потому что очередь и проволочка непременно сопутствуют любой операции, даже если дожидается один единственный человек.
       – А почему же вы расстаётесь с таким сокровищем? Вы, может быть, и цен не знаете? – спросил вроде бы подслеповатый, а на самом деле зоркий и хитрый оценщик.
       – Я всё знаю, а расстаюсь, как вы выразились, потому что деньги нужны на операцию близкому человеку.
       Тут же она пожалела об этой невинной лжи, но сообразив, что сглазить или повредить кому-то таким способом не может, успокоилась. Случайно в этом пункте оказался лишний стул, и Ваня вместе с другим человеком, который не так давно что-то сдал, а теперь хотел отдохнуть, сел и принялся наблюдать. Оценщик или, возможно, приемщик (тут же с ним рядом сидел ещё какой-то дядька) был обескуражен, потому что узор на перстне и красота камня были волшебными. Давал он поглядеть и напарнику, а Ваня думал о том, что его присутствие очень кстати. Фантазия его, возможно, даже беспочвенная, рисовала ему такую, например, картину. Сейчас прохвост скажет "подходите завтра, а то у нас денег мало", а сам всучит маме взамен перстня какую-то дрянь . Ваня даже приподнялся.
       Покидая через полчаса скупочный пункт, мать и сын не знали, радоваться или печалиться. Они стали на 22000 гривен богаче. Но путь именно в эту скупку был перекрыт навечно, потому что мерзавцы и паспорт рассмотрели, и что-то из него переписали, и расписаться предложили, не забыв взглянуть на подпись в паспорте. Наталья Ильинична и Иван не знали особенностей процедуры и цен, но по дороге домой пришли к выводу, что очень продешевили. Алчно блестели глазки приемщика, а уж в том, что сдатчицу и "наблюдателя" запомнили, можно было не сомневаться.

––– . –––

       Покрутившись целый час в окрестностях дома, Виталик не мог не то что прийти к какому-нибудь решению, не говоря уже о разумном плане, но был близок к отчаянию. Очень трудно было бы придумать что-нибудь и человеку поумнее. Ему даже с трудом верилось, что это не сон, потому что слишком уж много было необычного и десять дней назад и только что. Но если раньше, узнавши невероятным образом о великих харьковских чудесах, он даже надеялся на что-то, потолковавши обо всём этом с двумя-тремя забулдыгами, то дальше решил, что надо затаиться. Если уж фантазировать, то молча. И вот сегодня (надо же!) нежданно-негаданно такой страшный удар.
       Пришедши домой, он не застал Бродского и даже обрадовался. Конечно, при каком угодно малодушии, страхе и беспомощности надо было заговорить с Бродским. Но как это сделать – сообразить он не мог, хоть в петлю лезь. Думал же он только о том, что встреча неотвратима, а стало быть, не избежать и ужасной беседы.
       Когда Бродский вошёл, Виталик стал вертеться около и еле-еле выбрал момент, чтобы сказать несколько слов без свидетелей. Плохо вникнув сперва в эти жалкие слова, Бродский вдруг, хоть и с грехом пополам, понял, о чём пойдёт речь. Поскольку все были дома, а теснота, безденежье, раздражение, шум – всё это громоздилось, то пришлось им уединиться. Запершись (а такая возможность была), они бы ещё больше подхлестнули интерес и беспокойство Анны Сергеевны и Ирочки.
       А потому беседа началась, но мы, пожалуй, пропустим многие ничтожные междометия, жесты и мимику Виталика, который так и не нашёл ясных слов, с которых можно начать столь тяжёлый и неприятный разговор. Но постепенно, по мере того, как стали в его речи проскакивать членораздельные сочетания слов, Бродский начал догадываться.
       – До меня только сейчас дошло. Ты знаешь о том, что происходит в Харькове?!
       – Как бы это объяснить… Я, понимаете, зашёл и слышу ваш голос… Ну, я, понимаете, вижу, что вы переживаете… Вот я и не стал мешать.
       – Стало быть, вошёл бесшумно и стал подслушивать? Ну хорошо, бывает, что человек, находясь один в квартире, сам с собой разговаривает или рассуждает вслух…
       – Да, да, правильно… – поддакивал Виталик, чувствуя, что тесть его вот-вот взорвётся.
       Но Бродский держал себя в руках, потому что вдруг ясно стал понимать, что Виталик-то не всё рассказал, даже не начал ещё рассказывать. Не тот зятёк его человек, чтобы прийти ни с того ни с сего и повиниться, что подслушал что-то особенно важное. Нет, не тот он человек.
       – Тут, понимаете… зашёл я кофейку попить в кафе…
       – В пивную что-ли?.. Ты ведь кофе дома пьёшь без конца…
       – Ну да, понимаете, оговорился я. Только дело не в том…
       – Тогда в чём же?
       – Сейчас объясню. Стал я говорить с ребятами…
       – Так ты что же, то, что услышал, по всей Москве понёс? – Бродский почувствовал, что его мутит, и показалось ему, что он не далёк от инсульта.
       – Да нет, Пётр  Владимирович … я же с ума не сошёл. Ну сказал я несколько слов ребятам… Дескать, в Харькове, там есть, значит, улица такая … я даже забыл теперь какая… А тогда, когда говорил с ребятами помнил… И два спуска какие-то…
       Здесь Пётр Владимирович стал соображать и припоминать, что тогда было у него что-то вроде лихорадки. Что он один в квартире – это он, конечно же, сознавал. Но всё равно – зачем твердить одно и то же?.. Бродский вдруг ясно представил себе то, что с ним творилось, причём происходило это впервые в жизни. Страшная усталость; великая досада от понимания того, что эскиз Добродеева вовсе не миф; человек-призрак – убийственное подтверждение; мучительная мысль: как же теперь строить отношения, точнее – находить их со своей прежней семьёй? "Должно быть, я тогда, будучи в квартире один… Неужели разум у меня на время помутился? Но эскиз-то я не потерял, да он и не нужен теперь."
       Голос Виталия вернул его в сиюминутную реальность.
       – Я ведь так, для красного словца. Да они и забыли уже, потому что они в сказки не верят, упакованы хорошо, и всё такое…
       – Ну а дальше, дальше-то что? Ты ведь, кажется, хочешь рассказать что-то. А иначе не ясно, зачем же мы тут с тобой…
       – Там, я помню, ещё двое блатных сидели. Да, ну вот значит… Прошла уже, кажется, неделя с тех пор. Или больше?..
       – Что-то я не пойму, куда ты клонишь.
       – Ну эти двое блатных сегодня меня встретили… и говорят… Я чуть с ума не сошёл. Им нужно знать, где клад лежит и кто… ну, кто его ищет или нашёл уже.
       – Да ты в своём уме?!
       – Так это же не я говорю, а те двое. Не… не те, с которыми я в кафе болтал… А те, что…
       – Ну, и что они хотят?
       – Понимаете, я же не думал, что они слышат. Я же помню, что они спиной сидели… и за другим столиком…
       – Так что же всё-таки они хотят? – спросил Бродский, чувствуя, что дело приняло скверный оборот, раз Виталик так мнётся и боится сказать.
       – Так вот я говорю… они мне сроку дали до после-послезавтра. А то…
       – А то что?
       Виталик совершенно растерялся, потому что подошёл к самому ужасному, то есть к угрозам Жоржа и Сержа.
       – Я поэтому, Пётр Владимирович… я не знаю, что теперь делать. Они стали про Мишу и Гришу говорить…
       – А откуда они знают?
       – Так они и говорят: раз тесть у тебя есть, то и жена. Да, и говорят, значит, что… и дети малые… Ну тут я не помню точно. Они ведь не знают, что у нас с Ирой близнецы. И мне тоже обещали "фейс попортить".
       – Когда ты должен им сказать, или, вернее, написать… или шут знает что? Когда? Говори же наконец!
       – Так я же говорю, что после-послезавтра. Как раз, они сказали "в это время".
       – Как это понимать?
       – Ну когда мы… как же это сказать?
       – Что сказать?
       – Ну мы ведь стояли, говорили какое-то время, а потом…
       – Что потом? Расстались, что ли?
       – Да, да… они пошли…
       – Так когда же это было?
       – Сейчас… Забыл, вот чёрт!
       - Ладно, сказали тебе " через трое суток". Так? Правильно?
       – Точно, вспомнил! Они пошли, а я помню, как они… как раз в это время, когда ушли, сказали мне, что через трое суток и в это же время.
       – И ты на часы не посмотрел?
       – Ах, да… Точно, я боялся домой идти.
       – И что же дальше?
       – Ну я стал ходить тут неподалёку.
       – А сколько же ты ходил?
       – Минут сорок… или больше, или меньше…
       – А потом сразу, как только зашёл, обратился ко мне?
       – Выходит, так… Так оно и было.
       – Наконец-то я понял! Хоть что-то теперь ясно. Ну это ж, через трое суток… И ты тогда жди их после-послезавтра, как ты говоришь, от пол пятого до шести. Вот только что им сказать?
       Анна Сергеевна и Ирина, до которых и раньше доносились голоса, а иной раз довольно отчётливо, стояли неподалёку от двери. В один момент дверь вдруг отворилась. Не забывая присматривать за Мишей и Гришей, которые, к счастью, в этот момент задремали, мать и дочь проявили большой интерес, а точнее, беспокойство. Очень было заметно, что они нервничают. Беседа, между тем, сделалась общей. Вот уж когда тайна совсем перестала быть тайной, а круг посвящённых, и без того уже довольно широкий, ещё расширился.
       – Петя, мы ведь чувствуем с Ирочкой, и голоса ваши слышны… Если происходит что-то ужасное, то объясни нам, по крайнёй мере, что творится.
       – Это невозможно так просто объяснить. Этой истории неизвестно сколько лет… – он сделал паузу, опасаясь, что его занесёт слишком далеко, и в который уже раз чувствуя растерянность и приводя мысли в порядок.
       – Понимаешь, папа, – вдруг сказала Ирочка, – мы уже давно с мамой чувствуем, что ты, как говорится, не в своей тарелке… Да, с тех пор, как вернулся из Харькова. И вот сейчас начинается что-то такое, что нам как-то не по себе. Лучше уж знать, в чём дело.
       – Сейчас узнаете, только вы хотя бы, очень вас прошу, дальше не несите…
       – Мы поклясться готовы, – сказала Анна Сергеевна. – Нам приключения не нужны. Мало того, что мы на грани бедности теперь, привыкши до того к хорошей жизни, так должны ещё от страха трястись. Так что ли?
       – Вы ведь кратко просили. И я поясняю кратко. В Харькове, в старом трущобном доме, который я наблюдаю уже давненько, спрятаны сокровища, которые пролежали там долгие-долгие годы. Подробностей этой истории я сам не знаю, но у меня в руках случайно оказался документ. В нём в деталях описано, где именно в доме и рядом с ним зарыты несметные богатства. И так как дом недавно отселили, то сын моей первой жены, который в отличие от моей родной дочери… от первого брака, – тут он сделал паузу, чтобы его лучше поняли, – не является, скорее всего, моим родным сыном…
       Пётр Владимирович почувствовал, что так недолго запутать своих слушательниц, а кроме того, понявши вдруг, что его слушает и Виталик, решил рассказывать ещё проще.
       – Да, так вот он затеял раскопки… Видите, я стараюсь покороче, а всё равно не получается без многих пояснений.
       – Это всё интересно. Здесь, я вижу, целый роман. Вот только если бы нас это не задевало…
       – То-то и оно, что задевает. А могло ведь случиться, что и нам бы перепало… Хотя сомневаюсь, что там есть что-то.
       – Ну а теперь как же? Что же дальше?
       – Я тогда, безумно уставши от поездки, размышлял обо всех этих чудесах. И будучи один в пустой квартире, говорил то и дело вслух… Ну, всякие восклицания прежде всего. И много чего другого. И прочь из головы, что муженёк твой, Ирочка, и твой, Анюта, горячо любимый зять…
       – Ну не так уж, чтобы горячо…
       – Ладно, не в этом дело. А в том, что он бесшумно входит и бесшумно перемещается. Совсем позабыл, что есть у нас уникум. Да и рано было… А что же он? Услышав от меня названия улиц и слова "и детям и внукам", пошёл в свою забегаловку и стал говорить на эту тему. Уж что он там нёс…
       – Я же один всего лишь раз проболтался. И другой бы на моём месте…
       Тут жена Бродского не выдержала, услышавши реплику зятя.
       – Другой бы нем был, как рыба!
       Бродский стараясь поскорее свернуть разговор, чтобы думать, как быть и на что решиться, сказал:
       – Оставим все эти споры. Факт остаётся фактом: болтовню его услышали двое уголовников и теперь дали ему срок "до после-послезавтра".
       Пётр Владимирович тщательно избегал резких слов вроде "дурак" или даже "болтун", стараясь как можно скорее дойти до сути, добраться до финала и закруглиться.
       – И вот теперь обе мои семьи, – жалко улыбнулся Петр Владимирович, – в опасности. И теперь нам всем не до жиру, как говорят…
       Бродский вдруг осознал, что ему надо действовать, и даже всем показалось, что он вот-вот покинет квартиру. Из всех участников этих колоссальных приключений он был в самом сложном положении. А делать-то что-то надо было. Как ни крути, а факт налицо, и вот в чём он заключается: или Виталику будет не просто плохо, а очень плохо, или Наталье и Ивану не миновать многих несчастий.

––– . –––

       Между тем, Иван и Наталия Ильинична всё яснее понимали, что тайники в квартире не сулят им безопасности, не говоря уже о долгой спокойной жизни.
       Наталья Ильинична очень хорошо помнила, как покойный Пётр Флавианович возил её изредка (всегда, разумеется, в отсутствии Бродского) к своей двоюродной сестре. У матери Добродеева Антонины Михайловны была сестра Настя, родившаяся в 1910 году. В возрасте около двадцати двух лет Анастасия Михайловна вышла замуж за Фёдора Алексеевича Николаенко. Без колебаний она сменила свою очень русскую фамилию Терехова на фамилию мужа, тем более, что на Украине это уж точно не могло повредить ни коим образом. И в 1935 году родилась у них дочь Варвара. К своей двоюродной сестре Петя Добродеев не просто относился хорошо, а именно с большой теплотой. Виделись они довольно часто, ему нравилось её вполне русское имя, её характер и необыкновенно тактичная и приятная манера поведения. При этом никто бы не назвал её скучной или пресной. В иных случаях она могла дать ответ на какой-нибудь беспардонный поступок очень язвительно.
       Выйдя замуж в 1957 году, Варвара Фёдоровна Николаенко приобрела вполне русскую фамилию Андреева, что в глубине души, хоть он и не высказывался по этому поводу вслух при друзьях и родственниках, порадовало Петра Флавиановича. Справедливости ради надо сказать, что и Петру Добродееву и Варваре Андреевой, людям очень русским, было вовсе не присуще нарочитое или чрезмерное русофильство. Далеко ходить за примером не надо: об этом свидетельствуют факты, хорошо известные читателю, из жизни Петра Добродеева.
       Жизнь Варвары Фёдоровны сложилась очень даже неплохо, и можно вполне считать, что ей выпало немало счастливых лет. Но похоронив лет семь назад мужа, который был заметно старше и умер от неизлечимой болезни, постепенно она стала ощущать вокруг себя пустоту. Дети её, сын и дочь, изредка помогали, но жили не в Харькове, были людьми небогатыми и приезжали крайне редко. А последнее время стало ей казаться, что если они и появятся, то разве что на похоронах. Этими печальными мыслями делилась она чрезвычайно редко с Натальей Ильиничной и её сыном. Важно ещё и то, что даже появившись у неё дома на Журавлёвке, дети её и внуки совсем не интересовались "усадьбой", хоть там было соток десять, если не больше, густо поросших чертополохом.
       Что касается Натальи Ильиничны, то она никогда не забывала напомнить Ване, что Варвара Фёдоровна, хоть вообще-то дальняя родня им, но на самом деле слишком уж не чужая. Чтобы добраться на дальнюю Журавлёвку, где жила она теперь в одиночестве, требовалось немало времени и усилий. Там проходил трамвайный одноколейный путь, что тоже было одним из чудес харьковской жизни. Иван даже не знал толком, как трамваи разъезжаются, и полагал, что есть места, где трамвай обязан выйти на очень короткий параллельный путь и дожидаться там встречного.
       Ваня добирался на эту самую дальнюю Журавлёвку разными путями. Случалось ему легко доехав до улицы Веснина, спуститься медленным трамваем на улицу Шевченко, но и оттуда предстоял нелёгкий путь. Он даже путался иной раз среди переулков, улиц и пустынных участков набережной, частенько забывая дорогу. А прибывши на место, он всегда оказывал посильную, но настоящую помощь. Пройтись по обильной дикорастущей траве косой он не мог по двум причинам. Во-первых, не было этого старинного крестьянского инструмента. А во-вторых, он сроду не держал косу в руках, а с ней работать не так просто, как иному кажется, и нужна особая сноровка. Трудиться же штыковой лопатой и собственными руками – на это, как мы помним, сил у него оказалось вполне достаточно. Как умел, Иван старался придать площадке сносный вид, улыбаясь мысленно, что английский газон всё равно у него не получится. Случалось ему и подправить забор, покосившийся и старый. Хоть очень любимый им русский поэт, знаток деревенской жизни, воспел когда-то в прекрасной поэме среди прочего и "состарившийся плетень", – всё равно кривые столбы и треснувшие прогоны и поперечины слишком нервировали Ивана.
       Кровля дома пока что, слава Богу, она не текла. А если где-то черепица и лежала не ровно из-за того, что прогнулись стропила и обвязочный брус просел вместе со стеной, то Ивану что-то чинить там было бы не только трудно, но одна лишь мысль об этом смешила его.
       Последний год Ваня приезжал хоть редко, но всегда с гостинцами. Варвара Фёдоровна и её как бы названый, а на самом деле двоюродный племянник, пили чай с конфетами и подолгу беседовали. Деликатных вопросов они в беседе никогда не касались. Но Иван хорошо понимал, что она единственная, кроме его родителей и его самого, знала всегда доподлинно и без малейших сомнений историю его появления на свет. Прощаясь, она всегда обнимала его и касалась сухими губами его щеки. Никогда она не забывала сказать: "Маме, Ванюша, непременно скажи, что Варвара, мол, кланяется, передаёт привет и целует её". "Обязательно передам, тётя Варя. Мама, слава Богу, в добром здравии и говорила на днях, что мы ещё не раз втроём будем чаёвничать".
       Варвара Фёдоровна подолгу махала ему рукой, стоя у калитки, и иные из соседей уже помнили его, видели, как он забор подправляет, хоть в жизни не догадались бы, кто он таков и кем доводится их соседке.
       Всё это Иван теперь, в критический момент своей жизни, частенько вспоминал и советовался с Натальей Ильиничной. Мысли о дальней Журавлёвке поневоле приходили в голову, когда он устраивал свой необычный тайник в квартире. И особенно когда отчетливо видел, что тайник этот после всех великих трудов сам себя выдаёт, если кто-то вдруг заявится с обыском и станет пристально всё вокруг осматривать. Это в высшей степени странное хранилище огромного богатства теперь резало им обоим глаз, то и дело заставляло задумываться. А раздумья эти при том, что были разнообразны и сумбурны, сводились к одному: надобно непременно так устроить, чтобы сокровища не пропали, но при этом и спалось бы спокойно.
       Мать и сын всё чаще приходили к выводу о том, что, "усадьба" Варвары Фёдоровны – единственное место, где можно спрятать обретённое богатство хотя бы на год. Что же касается здоровья двоюродной сестры Петра Флавиановича, то многие люди в наши дни, причём женщины чаще, чем мужчины, достигают отметки "восемьдесят" и продолжают хлопотать по хозяйству, а иные даже на работу ходят. Конечно, всё труднее становилась её жизнь, но пока что Варвара Фёдоровна сама могла сходить в магазин за немудрящими покупками. Был у неё и телефон, который часто отключался за неуплату. Понятно без всяких пояснений, что мать и сын испытывали неловкость и понимали моральную сторону причудливой ситуации. Они, мол, теперь особо пекутся о здоровье старушки потому, что хотят схоронить там богатство. Но если так сверять каждый шаг с совестью, то ведь шагу не ступишь в этой жизни. Тем более, что разбогатев с божьей помощью, они ведь кого-кого, а Варвару точно не позабудут. Так или иначе, но решение было принято.
       Забегая далеко вперед, скажем здесь, что год спустя Иван Петрович вспоминая все теперешние тяжкие хлопоты, думал о том, как судьба иной раз благоволила. Имея права на вождение легкового автомобиля, ездил он неважно, так как собственной машины не имел. Но среди его сослуживцев был один мужик, с которым связывали его отличные отношения. Парень этот тоже был математик, тоже имел учёную степень, и трудно сказать почему, но давненько они уважали друг друга. Возможно потому, что оба они крайне редко кого-нибудь просили о помощи, а сами на помощь не скупились. И уж точно не было у них бесед о том, что математики особая "каста". Вот этого-то человека и попросил Ваня одолжить на короткий срок машину.
       Беседу стоит воспроизвести уже потому, что была это большая удача в преддверии неприятных и опасных для Ивана событий, о которых он пока представления не имел и даже предположить что-либо в этом роде не мог. Да, иной раз лучше не знать, какие новые опасности нас подстерегают. А пока что между Иваном и Борисом идёт незамысловатый разговор.
       – Понимаешь, Боря, есть у меня сейчас в жизни разные проблемы, и мне позарез нужна на недельку, ну пусть десять дней от силы, машина. Купить так сразу свою не получится, и пока оформишь всё и рассмотришь, что покупаешь… я здесь не силён…
       – Ну с моей-то тачкой не будет проблем. Я ведь помню, как давал тебе не раз порулить и ты вполне справлялся…
       – Просто чудеса. Не зря, видно, поэт сказал "и всё же в плохие минуты приятно иметь друзей".
       – Но если забарахлит… ты уж не обессудь. Нет, я к тому, что машина хоть в полном порядке, а чего не бывает в жизни… Автослесаря найти или сдать в ремонт – это тяжело, Ваня. Тем более, что ты не ездил давно, или даже вообще никогда не ездил по-настоящему. Но кому ж доверять, если не тебе? –  улыбнулся Борис.
       – Век не забуду этой услуги, Боря.
       – Ладно, мелочи… Сегодня после работы и возьмёшь. И сразу за руль, а я рядом буду. Десяти минут хватит, чтобы я понял, как ты рулишь. А уж дальше ты сам пару дней потренируйся, не выезжая на опасные места. А их в Харькове более, чем достаточно. Но главное – доверенность. Совсем вылетело из головы. Есть у меня нотариус, причём знакомый и симпатичный дядька. А видел ты когда-нибудь, – улыбнулся Борис, – чтобы симпатяга не был кровососом? Но будем считать, что за пару штук он быстро управиться. Вот только забегать вперёд очереди я не люблю.
       – Да, Боря, есть у нас в характере много общего, но сейчас не время рассуждать. Скажи Емельяненко, что я завтра во второй половине дня приду и всё наверстаю.
       – Я-то скажу, только…
       – Что, косо посмотрит?
       – Едва ли. Такого парня, как ты, он не может не ценить…
       Здесь Иван, несмотря на то, что менее всего хотел бы отвлекаться, вдруг сказал:
       – А вообще-то математик настоящий только в экстренных случаях нужен. Я уже начал было на программиста переучиваться своими силами.
       – Ну, ты-то любую премудрость осилишь…
       – Что же мы так отвлекаемся? Ты ведь только что начал мысль высказывать, а я перебил.
       – Мысль совсем простая. Я скажу, что ты не придёшь, но я ведь и сам при этом должен уйти.
       – Ну ты уж постарайся, Боря.
       – Ладно, будем считать, что вопрос решён, – он достал бумагу и ручку и написал адрес. – Занимай завтра очередь. Чем раньше, тем лучше, а я подойду. И тоже постараюсь без задержек.
       Всё шло вроде очень неплохо, но расставшись с приятелем и продолжая кружить на автомобиле, Иван вдруг почувствовал тяжёлую усталость. Накатывала она волной – такова, видно, особенность его организма. Это вообще-то не велика беда, но только не за рулём, да ещё и без доверенности.
       Следующий день пополнил список его удач, так что Ваня даже решил, что и этот день станет памятным. Он припомнил, что несравненно большей удачей было его прощание с ненавистной трущобой, когда нашёлся последний из слитков. Вот только странная вещь – каждая удача сулит не близкое счастье, а новые труды и опасности.
       – Ну как, Ванюша? – спросила Наталья Ильинична, стараясь не выдавать тревогу, хоть для нее стало теперь пыткой дожидаться сына.
       – Ты даже не представляешь, мамочка, как повезло. Есть машина! Завтра будет доверенность! И самое главное – рулить-то я не разучился!..
       Съездить, пусть даже много раз, на Журавлёвку в течение десяти дней – не велика проблема. Но, к сожалению, груз слишком уж опасный. Тут вспомнился ему один фильм из английской, кажется, жизни. Иной раз ему казалось, что далеко американцам до британцев в иных областях. Фильм потрясающий! Везли как-то по плохой дороге ёмкость с жидкостью, которая даже при незначительном сотрясении может взорваться. И взрыв был бы такой, что и пуговицу от пиджака не нашли бы. Тут же он припомнил, что хоть английские фильмы интереснее, пожалуй, американских, но этот был, чего доброго, вообще французский. И сразу вспомнил, что не раз давал себе слово: никаких посторонних мыслей, а одна лишь внимательность. Увы, не так это просто…
       Описывать все тренировочные поездки и перевозки не станем. Но и здесь без конца сверлила его мысль, что опасность очень велика, а если то и дело твердить себе "не отвлекайся", то и это до добра не доведёт. Он вспоминал, как они с мамой старались идти с поклажей к машине, непринужденно беседуя, и даже кивнули пару раз прохожим, поворачивая за угол, где стояла машина.
       Первая ездка с золотом прошла без приключений. На второй он трепетал, как и на первой… И вот они заключительные: последние слитки и драгоценности. Описать многие поездки, трудные упаковки, а также и разговоры о том, что ничтожную часть гигантского богатства не вредно было бы оставить дома, – всё это передать было бы утомительно.
       Работа у Варвары Фёдоровны прошла легко, но при первом приезде со "спецгрузом" он очень тактично и долго подводил её к объяснению того, что происходит. И будь на его месте кто угодно другой, она бы не согласилась или с ума сошла  бы от страха. Но Ваня был "побочный" сын Петра Флавиановича, и этого оказалось достаточно.
       Интересно, что при том же первом приезде никто из соседей вообще не заметил, как он подрулил. Там на Журавлёвке встречались и более или менее зажиточные дворы, и такая "легковушка" не была особой редкостью. Правда, если бы не удача, то слухи бы возникли. Но интуиция подсказывала, что никто им не заинтересовался, тем более, что припарковывался он в переулке у дома, не имевшего на этом фасаде окон. Поездки эти и возвращения в одиннадцатом часу тоже оставили, надо думать, весьма тяжёлые зарубки на его памяти.
       Когда Ваня после своей завершающей операции вернулся домой, то не мог поверить, что очередной этап "эпопеи", пусть и не последний, закончился. Если бы он мог вообразить, что творилось в Москве! Но Наталья Ильинична, щадя сына, решила не говорить пока, что звонил Бродский. Возник у него от усталости и такой странный вопрос: а что же мешало без машины всё это проделать? И тут же мама напомнила Ване, что эти поездки как раз и отняли бы всё время, а то и гораздо больше. А на работу времени и сил не осталось бы. Это ли не крах?!
       Много мудрости и терпения Всевышний дал отдельным избранным женщинам, хоть далеко не все с этим согласятся.