Глава VII - Из огня да в полымя

       Проснулся Иван в таком состоянии, о котором трудно сказать что-то определённое. Известно, что пробуждение бывает у людей очень разным. И самое прекрасное, когда лучи солнца, пробиваясь сквозь шторы, напоминают вдруг, что намечен чудесный пикник. А недавно обретённая подруга, уже одарившая вас накануне волшебством испепеляющего секса, едет на пикник вместе с вами. И никто из друзей не станет завидовать, что у вас такая богиня, а лишь порадуются за вас. А вот другой вариант: человек проснулся и тут же смекнул, что тяжёлый сон, который измучил его, всего лишь пустяк рядом с тем, чем грозит ему реальная жизнь. Следователи, прокурор, алчные кредиторы и махровые убийцы – все вместе ополчились против вас.
       Пусть и не столь убийственные, но очень неприятные мысли кружились у него в голове, когда он проснулся. Сокровища спрятаны, но воспользоваться ими пока практически невозможно. Сколько проживёт Варвара Фёдоровна – трудно сказать. Как совместить работу с фантастической деятельностью по реализации богатств – одному Богу ведомо. И ему всё время не давала покоя мысль, что есть ещё один вопрос. Ну конечно же: Альфреда и устройство семьи – вот что было ещё одной тяжкой проблемой. Ждать, когда она доучится и станет архитектором – это было бы безумием. Поведать ей, что существует богатство, – ещё худшая нелепость. Потому что какое же это богатство, когда им нельзя воспользоваться? Получается, что вся эта сказочная ситуация не обещает пока ни спокойной жизни ни семьи. Так что всякие объяснения с прекрасной Альфредой, всякие планы построения нормальной жизни, спокойствие и отдых – всё это отодвигалось на неопределённый срок. Что поделаешь? Хорошо уже хоть то, что Аллочка была изумительной любовницей, юной красавицей и умницей.
       Итак, сон не освежил его. А то, что дела у них кое-как продвигаются, казалось теперь иллюзией, хоть имелись реальные неоспоримые факты. Когда он садился завтракать, то трудно было ему догадаться, что вот-вот ко всем неурядицам прибавится ещё нечто непредвиденное и весьма скверное. Наталья Ильинична и здесь почувствовала, что сейчас перед работой рассказывать о звонке Бродского нельзя, так как тогда у них с сыном состоится длиннейший разговор и будет уже не до работы. А они ведь твёрдо решили, что надо им пока жить и трудиться попрежнему, но глядеть вперёд и думать о будущем. При всём при том она не забыла, что перед сном дала всё-таки Ванюше почувствовать: ей что-то известно, что ему пока неведомо. А раз так, то надо сейчас какой-то нейтральной спокойной фразой дать ему понять, что ей и впрямь что-то известно, но ничего ужасного не происходит и не грозит.
       – Ты сейчас езжай, Ваня, на работу… Хотя бы на этой самой машине. Трудись спокойно, а вечером будет нам о чём поговорить.
       – Нет, мама, ты уж лучше сейчас. Я ведь чувствую, что стряслось нечто из ряда вон… Да и вечером вчера, ближе к ночи, вернее, это заметил.
       – Будь по-твоему, сынок, но я твёрдо знаю теперь, после многих размышлений, что ничего страшного случиться не может. А посему ничего не бойся и езжай трудись. И вечером всё до последней мелочи по местам расставим.
       – А что же расставлять-то, если ничего не происходит? Мало того, ты ведь несколько секунд назад говоришь мне "будь по-твоему" и тут же отказываешься рассказывать.
       – Звонил Бродский из Москвы. Есть у него зятёк Виталик. Ты слышал, может быть?
       – Да от кого же мне это было услышать?.. Хотя мог и слышать от Инги.
       – Ну хорошо. Я тебе сейчас совсем просто объясню. И твёрдо обещаю, гарантирую, что опасности теперь… почти никакой. О том, что есть фантастический домик на Клочковской, теперь знают многие. А о том, что он пуст уже – вот об этом знаем только мы с тобой. Вот… что касается Журавлёвки, то из твоих рассказов я заключаю, что знает только Варвара, да мы с тобой. А Варвара, если уж согласилась, то в жизни не проболтается.
       – А вдруг кто-то видел, как я там работал?..
       – Из твоих же пояснений понятно, что никто не видел. А если и видел, то ничего не понял. Ты ведь забор чинил, сорную траву удалял. Прополку делал… Ах, нет теперь огорода?.. Ну, Бог с ним.
       – А если вдруг?..
       – В любом случае, сынок, совесть у нас чиста.
       – Но какие же сообщения всё-таки?
       – Ну это уже перебор. Последние три минуты нашей беседы, и ты уходишь. Я ведь сказала, что звонил Бродский. Беседовали мы долго. Вечером потолкуем. А пока что квартира наша чиста и, ещё раз повторю, совесть чиста. И, даст Бог, закончатся сказочные приключения и потечёт нормальная жизнь…
       – В Москве где-нибудь или в элитной зоне в Подмосковье, в трёхэтажном особнячке …
       – Вот здесь ты через край хватил. На это всех сокровищ Добродеевых не хватит, не говоря о том, что нам с тобой, Ванюша, со многими поделиться нужно.
       – А что если хватит денег? – увлекаясь, сказал Иван, словно позабывши, что так и не разузнал совсем, что же стряслось.
       – Ты иди пока трудись, Ванюша, а вечерком за чашкой чаю …
       Иван обнял маму, выходя из дому, и только лишь оказавшись на улице, стал прикидывать, отправиться ему на машине Бориса или своим обычным способом.
       Наталья же Ильинична, оставшись одна в квартире, стала было обдумывать вечерний разговор с сыном, но вдруг сообразила, что через полчаса придёт ученица. Конечно, урок не представлял трудностей ни при каких обстоятельствах, хоть иногда она готовилась. Подготовка к уроку была нужна только перед занятиями с "особо одаренными". Вообще-то она работала до недавнего времени в музыкальной школе, но имела немало знакомых среди преподавателей консерватории, между которыми было сколько угодно доцентов и даже случались профессоры с разнообразной теорией и не без апломба. Частенько в прошлой жизни Наталья Вайнштейн слышала похвалы и комплименты в качестве музыкантши, но, видно, и здесь, как и в личной, а точнее, в семейной жизни не суждено ей было добиться безоблачного счастья.
       Поджидая ученицу, поневоле она вспомнила, что вечером предстоит разговор с сыном о звонке Бродского. Звонок этот был упреждающий, и мы хорошо помним из предыдущей главы, как Бродский торопился и как нервничал, осознавши вполне, что болтовня Виталика обернётся в любой момент скверными последствиями. А потому, беседуя с Натальей по телефону, он, если и думал, что деньги текут, то всё равно свёртывать беседу не собирался и много чего поведал бывшей своей жене. И вот теперь во всё время урока Наталья Ильинична не могла забыть, что надо до возвращения Ванюши непременно тщательно продумать предстоящий вечером разговор. Потому что получалось, если разобраться, из рук вон скверно: сперва адские раскопки; потом захоронение в квартире, которое было тяжким трудом, но успехом не увенчалось; за этим вслед поездки на дальнюю Журавлёвку, мучительные и опасные. Самое время теперь отдохнуть и опомниться или спокойно составлять план новой жизни. И вдруг такой звонок!
       "Петя ведь сообщил, – думала она, распрощавшись с ученицей, которая не только не замечала тревоги учительницы, но осталась очень довольна уроком, – нечто, если не умопомрачительное, то в высшей степени неприятное. А я Ванюшу так успокоила, когда он выходил из дому… Получается теперь неразрешимая задача. Ведь сказать правду, заметно смягчив её при этом, – всё равно, что исказить правду. А искажённая правда может оказаться даже опаснее грубой лжи".
       Но подобные рассуждения снова казались какими-то не практическими. А бесполезное мудрствование менее всего подходило для сложившейся обстановки. Наталья Ильинична даже не могла понять, что теперь наиглавнейшее: щадить Ваню, отвадить бандитов раз и навсегда, удержать богатство таким способом, чтобы его не приходилось прятать. Менее всего заботилась она о том, чтобы щадить себя. А ведь и об этом впору было подумать. Постепенно становилось ясно, что сперва надо уяснить размеры опасности. Но сделать это было нелегко, потому что Бродский прощелыг этих не видел, а зятёк его и умом не блещет и слишком уж сильно перепуган. Это всё следовало хотя бы из того, что её бывший муж, не жалея денег, говорил целых сорок минут. Правда, много времени ушло на всевозможные повторы, ответы на её вопросы, даже на припоминания. Но невозможно ведь припомнить то, чего не видел: внешность бандитов, силу их, суровость и решительность.
       Здесь мысль её снова стала скакать с одного на другое, но получалось так, что ей после всего долгого разговора с Петром, который много чего поведал, после всех размышлений и предположений, – после всего этого ей снова ничего не известно. О блатных, полублатных, вернувшихся из колонии и прочих этого рода людях знала она слишком мало. Пожалуй, Ванюша знал этот предмет получше, но тоже недостаточно. И даже Бродский, знаток практической жизни, не мог судить правильно о нравах уголовников. Мало того, можно знать и жизнь и законы, а уголовников не понимать. Да и есть ли они, эти нравы? Как они меняются? Существуют ли в принципе в наши дни? И кто же, наконец, эти два ублюдка, что прибудут в Харьков? От неразрешаемости вопросов Наталья Ильинична очень устала и даже, сидя в кресле, задремала.
       Проснувшись, она чрезвычайно быстро сообразила, что сон был не долгим, и до прихода Вани ещё много времени. "Прежде всего попьём кофейку, а уж потом будем дальше рассуждать, – думала она теперь гораздо спокойнее. – Главное в том, чтобы не шарахаться, а постараться как можно более верно понять всё, что творится". Чашка кофе с печеньем ещё больше её успокоила, потому что времени оставалось более, чем достаточно, бодрости прибавилось, а о том, что снова дремота одолеет, – об этом можно было теперь не беспокоиться.
       Сперва она задумалась, есть ли резон показать прибывшим мерзавцам домик на Клочковской. В том, что они попросят показать домик, можно было не сомневаться, так как Виталик через два-три дня встретится с ними и вынужден будет отдать им или план или описание места, где стоит чёртов домик. "Но самое-то неприятное, что Бродский не может теперь на всю историю плюнуть и забыть, так как бандиты знают где живёт Виталик. И вынужден будет бедняга Петя указать на моего Ванюшу, поскольку глупый Виталик не может ведь отрицать, что он проболтался о том, как слышал от Бродского, что тому известно … и т.д. Причудливая и скверная история." Тут же она спохватилась, что дала себе слово не поддаваться панике. Постепенно стало ясно, что как раз лучше всего будет показать им домик. "В том, что там теперь что-нибудь найти невозможно, мы с Ваней не сомневаемся, так как всё ведь до последней мелочи совпало. Вернее, не то чтобы до последней мелочи, а именно количество: два пакета и двадцать слитков!"
       В четвёртом часу она уже всё обдумала, и оставалось только ждать, когда придёт сын. И они тогда всё обсудят. Вообще-то надежды на то, что он обязательно примет все её соображения, было маловато. Избитый штамп о том, что, мол, в споре рождается истина, совсем мало помогал. Приходилось ждать, и чем меньше оставалось времени до его прихода, тем томительнее становилось ожидание. Только лишь то, что они с сыном при любых обстоятельствах прежде всего щадили друг друга, прибавляло сил и давало большую надежду …
       Когда раздался звук, столь знакомый ей, то есть открылся нижний замок, она вздрогнула. А когда щёлкнул верхний и тут же отворилась дверь, то вышла в широкий коридор, а Ваня приветливо улыбнулся.
       – Ну вот я и дома.
       – И я вполне готова к разговору, Ванюша.
       – Как хочешь, мама. Можем сперва кофейку хлебнуть, а уж там сядем спокойно и ты поведаешь мне, какие ещё напасти …
       Так и поступили. Пока пили кофе, он рассказывал, что творится на службе, но и здесь избегал сообщений о том, что, дескать, кто-то косо смотрит на его отгулы и усталость. Это всё было серьёзно, потому что работой он дорожил, а свалившееся богатство мало обещало пока счастливых перемен и не оставляло свободного времени. Так что, если говорить об этой побочной, неслыханной и невиданной доселе работе, то вполне оправдывалась старая присказка "от работы не будешь богат, а будешь горбат". Господи, до чего же она оказалась верной именно теперь, накануне новых их приключений! Они ещё малость походили вокруг да около, и наконец Наталья Ильинична перешла к самому главному.
       – Я ведь говорила, что тайна домика на Клочковской – вовсе теперь не тайна. Виталик проболтался, но как сообщает из Москвы Пётр наш Владимирович, об этом среди прочих знают двое так называемых блатных. Способны ли они зарезать беднягу – это очень сомнительно, но зная про такую великую тайну, они Виталика с миром не отпустят.
       – А как же они узнали? От Виталика? Тогда вопрос: а как Виталик узнал?
       – Это история столь же диковинная, как доставшийся нам с  тобой клад. Бродский полку-то нечаянно прихватил при разделе имущества, о чём ты не хуже меня знаешь. Но я тогда быстро успокоилась. На самом же деле он спустя долгие годы совершенно случайно нашёл второй экземпляр бесценного эскиза твоего отца, то есть тот экземпляр, что с таким искусством спрятан был под обшивкой. Бывают же чудеса!
       – Ах, мама! Не слишком ли много чудес, случайностей и совпадений выпало на нашу долю? Суди сама. Сокровище – раз, – начал он загибать пальцы. – Заветная полка – это два. Обнаруженный Бродским чудодейственный листик там, где ему суждено было пролежать до скончания веков, – это три. Виталик, узнавший случайно от Бродского, – четыре …
       – А уж как он узнал от Бродского, – это тоже чудо. Но давай, Ванюша, сперва чайку попьём.

––– . –––

       Беседа становилась всё увлекательнее. Собеседники не имели права забывать, что менее всего цель их состоит в том, чтобы получился у них красивый детективный сюжет. Поэтому они то и дело старались перевести разговор в практическое русло. Но слишком уж необычный вышел случай.
       – Я диву даюсь, мама, как можно доискаться, что под обшивкой тонкий лист пергамента.
       – Не такой уж он тонкий. Хотя, впрочем, и не толстый, но дело даже не в этом. А в том, что отец твой, незабвенный Пётр Флавианович, так его спрятал, что и нащупать трудно.
       – Господи, почему мне судьба не дала такой сноровки по наследству?
       – Такой сноровки и впрямь у тебя нет. Но ты ведь математик, – улыбнулась мать, ласково глядя на сына. – А помнишь, мы говорили, то есть ты говорил, что математика – это запредельно высоко, а мы ведь о простой полке толкуем.
       – Я теперь уже не уверен. Математика – это, конечно, божественно, но великий умелец – фигура, пожалуй, поинтереснее, чем рядовой математик.
       – Не такой уж ты рядовой, Ванюша, хоть скромность, разумеется, прекрасная черта.
       – Ах, мамочка! А ты ведь тоже могла бы блистать в концертных залах.
       – Знать, так судил Бог, Ваня, давши нам с тобой заурядную судьбу.
       – А судьба-то как раз и делает сейчас такой поворот … сию минуту, что … – он остановился, поскольку хотел было сказать "что волосы дыбом", но спохватился, что будет чересчур сильно сказано, не зная даже в чём дело. – Или мне кажется?
       – Вот и пришли мы к тому, о чём собирались говорить. Так что дальше беседа потечёт не столь легко. Но теперь уж давай не отвлекаться.
       Она задумалась ненадолго и продолжала:
       – Всех подробностей я не могу знать, потому что даже за сорок минут многословной беседы всего не перескажешь. А слушающий и переспрашивающий едва ли всё запомнит из того, что сказано. Во всяком случае, вышло так, что несколько лет назад, будучи ещё весьма подвижным и ловким, затеял он перекладку книг. Или сортировку или ещё что-нибудь подобное.
       – Ну вынул книги и стал любоваться полкой, думая о том, что …
       – Не перебивай, Ваня. О чём он думал, я не знаю, но полку он действительно опорожнил. Пальцы у него чрезвычайно чувствительные …
       – Хоть он не дотягивает до музыканта или карточного шулера.
       – Если ты, Ванюша, будешь перебивать, – улыбнулась Наталья Ильинична, – то мы никогда не только не дойдём до самой главной сути, но вообще не сдвинемся с места, а будем ходить вокруг да около.
       – Обещаю, мама, слушать внимательно и не перебивать. Я имею в виду, без крайней необходимости не перебивать.
       – Почувствовав, что под обшивкой что-то лежит, он после многих стараний аккуратно извлёк листик. Можно себе представить, как должен быть поражён любой человек, а Бродский наш – очень неглупый мужик, как ты любишь выражаться, Ванюша. Так о чём же мы?.. Да, было это лет пять назад, и вот какова была обстановка. Мы с тобой наблюдали за домом, в котором пировали бомжи …
       Здесь Ваня не удержался.
       – Я даже как-то видел, что пара этих бомжей вышла оттуда с вульгарной девкой под руку … Представляешь?
       – Такую реплику, сынок, очень тяжело услышать. Какая пропасть пролегает между картиной, нарисованной тобой только что десятью словами, и тем, что представлял адский домик, на который и взглянуть-то трудно без ужаса, для отца твоего и деда, а в дальнейшем и для нас с тобой. Тем не менее продолжаю. Годы шли, мы с тобой жили-поживали, но добра великого не нажили, хоть и не бедствовали. Бродский старел, а его наблюдения за домиком были сродни нашим. Установить по эскизу, о какой точке гигантского города идёт речь, он, я думаю, сумел с первого взгляда на эскиз ещё в Москве. Он ведь большой знаток Харькова.
       Здесь Наталья Ильинична вдруг остановилась, должно быть, припомнив мгновенно, что её жизнь пролетела в этих местах. Впрочем, хоть и в нескольких минутах ходьбы от трущоб Клочковской и от Благбаза, но совсем в другой обстановке, в красивой квартире и среди иных людей. То ли воспоминания, то ли не покидающая её мысль о грозящей опасности и усталость, но что-то вдруг очень расстроило её. Она поглядела на сына, и ему померещилось, что ещё немного, и мама не сможет сдержать слёз. Но она в течение десяти секунд справилась с собой и продолжила разговор о Бродском. И разговор этот должен затянуться надолго, хоть уже сейчас утомил обоих.
       – Он бывал наездами в Харькове, навещал Ингу, виделся у Инги, случалось, и со мной, старел полегоньку. Всё, что я сейчас говорю, – это вовсе не из его долгого разговора со мной, как ты понимаешь. Это я от себя говорю, чтобы нам лучше понять его настроения, переживания, страх старости и тому подобное.
       Трудно сказать, что им больше всего мешало, но Ваня своими вопросами и репликами немало способствовал тому, что они никак не приближались к главному пункту, ради которого, собственно, и велась вся эта беседа. Что и говорить, рассказ получился слишком уж путаным. Встречались и довольно странные места в разговоре. Ванюша вдруг мог сказать что-нибудь в таком духе:
       – Прекрасно, мама. Впрочем, кажется, ничего не только прекрасного, но и ничего хорошего история эта нам не сулит.
       Наталья Ильинична тоже не могла подойти к сути разговора, полагая что надо объяснить настроения и переживания Бродского.
       – Бывая в Харькове, он всё наблюдал за домиком, но, понятно, не так пристально, а вернее не так часто, как ты. Вера в то, что всё это не миф, у него вот-вот должна была иссякнуть. Между тем, как я представляю, дела его шли всё хуже и хуже, так как старость никого не щадит, особенно если нет у человека надёжного прикрытия. А Москва, хоть и запредельно богатая, но жизнь там отнюдь не такая обеспеченная, как в Дании или в Швеции. Тем не менее идём дальше. Понимаешь, довольно трудно отделить психологию или даже "социологию" от самой сути моего рассказа. Но будем надеяться, что очень скоро мы приблизимся к цели.
       – А я жду-не дождусь, когда мы доберёмся до главного, и весь внимание.
       – Вот теперь я уж точно пересказываю с его слов …
       – Я удивляюсь, как он за сорок минут успел тебе столько рассказать. Потому что главное-то, как я понимаю, впереди.
       – Представь себе, что успел, но я ведь тебе и от себя кое-что говорю. Сидел он как-то на спуске и глядел печально на дом, где прожил немало лет. Тут я не совсем его поняла, но вроде бы померещилось ему, что кто-то похожий на тебя спускается и вот-вот повернёт на Клочковскую. Тебя он видел последний раз, когда тебе пошёл девятый год, но ты ведь знаешь, что у Инги висит на стене твой портрет в полный рост. Я, Ванюша, теперь пропускаю многое из того, о чём сама столько думала и что он, должно быть, испытывал. Но вот бесспорный факт: он видел, последовав очень незаметно на большом расстоянии за тобой, что в доме вспыхивал на несколько секунд фонарь, и далеко не один раз.
       – Ты знаешь, мамочка, если бы мне довелось вести эти раскопки снова, я бы бросил всё и сломя голову бежал бы куда глаза глядят. Я когда вспоминаю собачий лай в темноте, то оторопь берёт.
       – Ну что ж, Ванюша, Господь дал тебе силу и выдержку. И то, что досталось нам ценой таких усилий, и что завещано нам, и чем мы обязаны со многими поделиться в дальнейшем … Знаешь, мне иной раз не верится, что всё это не сон. Но я продолжу всё-таки. Могло, я думаю, и так случиться, что Петя Бродский от многих потрясений с ума бы сошёл. А представляешь, каково это, наблюдая всё, что происходит, понимать и догадываться, что творится на самом деле. Когда ты возвращался поздно вечером с тяжёлой поклажей, он уже о многом догадывался. А когда ты подошёл к нашему подъезду, последние сомнения улетучились.
       – Да, приключения! Но до главного мы ещё не добрались. А потому идём дальше. Я теперь всё больше удивляюсь, как он за сорок минут успел тебе столько рассказать.
       – Но ты же видишь, что я, рассказывая тебе, то и дело отвлекаюсь сама или отвечаю на твои вопросы. И многое из его рассказа я сама с трудом понимаю.
       – И твой рассказ при этом ещё  до середины не дошёл. Так что я пока, как бы ни старался, не могу вовсе понять механизм или, как говорят, перебросить мост между жизнью и терзаниями Бродского и тем, что нам с тобой угрожает.
       – Мы не так далеки от цели, как тебе кажется, хоть "механизм" действительно пока не разглядеть. Я себе представляю, как он добирался до Москвы, что перечувствовал. Дай припомнить, я и сама уже запуталась. Он куда-то подался на ночлег, к своему старому приятелю … долго ещё кувыркался, пока добрался до него. Здесь я не помню, да он и не входил в подробности … Но важно то, что он, хоть был деморализован … точнее будет сказать – обескуражен, но до Москвы всё-таки легко добрался. Положение у него теперь тяжёлое, поскольку их душит теснота, а сверх того и бедность подкралась.
       – Кого это их? Я потому интересуюсь, что о его теперешней жизни очень мало знаю. Кажется, ты приняла все меры, чтобы оградить меня от этой дружбы…
       – Но алименты-то нам он платил исправно. А мне тяжело было бы, если бы ты продолжал, как в детстве, называть его папой.
       – Зато Инга наша зовёт его папой.
       – Разумеется! А почему же родного отца не называть как положено? Оставим это всё, Ваня, а то мне уже кажется, что ты сам не очень хочешь узнать … То есть узнать-то обязан, но как бы тянешь время, и мы то и дело заходим в историю, в психологию, и, чего доброго, вообще станем с тобой бредить и припоминать что угодно, вплоть до того, что забудем, о чём должны говорить. Итак, вот что стряслось после его прибытия в Москву. Ты ведь можешь себе представить, что должен испытывать человек, безумно уставший, стоящий на пороге старости и вдруг осознавший, что чудо из чудес прошло мимо, а он так и остался сторонним наблюдателем?
       – Но едва ли так уж сурова была к нему судьба, если припомнить …
       – Оставим и это, Ванюша. Никаких его великих грехов я не вижу, а что касается …
       Здесь и мать и сын заметно смутились. Она вспомнила, как лет четырнадцать назад мучительно готовила и Ваню и себя к тому, чтобы поведать ему тайну его появления на свет. Они после этого о Бродском очень редко говорили … Она так и не закончила фразу, не смогла произнести слов "… супружеской неверности".
       – Я знаю, мамочка, что сокровища принадлежат нас с тобой. И кому ещё – в этом не трудно будет разобраться. А ему если что и обломится в конце концов, то это мы решаем. Я знаю, кроме всего прочего, что мои родители – люди необыкновенные, а он ловкач и проныра, каких "на Москве" хоть пруд пруди.
       – Это, Ваня, не совсем так. Но пусть даже ты прав … особых претензий к этому человеку …  она снова замялась, так как не захотела произнести слова "отцу твоей родной сестры". – Словом, так или иначе, к нему не может быть никаких претензий. Однако при всех наших взаимных обещаниях говорить по существу мы снова отклонились как никогда.
       – Ну хорошо, добрался он до Москвы …
       – И стал рассматривать то ли пергамент, то ли копию, которую сделал когда-то. При этом находился, как он говорит, на грани помешательства. А иначе в жизни не случилось бы того, что имело место на самом деле.
       – Сплошная фантастика!
       – Иначе не скажешь. Осознавши, что творится, он продолжал, должно быть, тупо рассматривать то, что теперь уже едва ли пригодится … Хотя как знать? Но можешь ты вообразить, что человек при любом потрясении стал бы твердить то, что достаточно сказать один раз: "между Бурсацким и Халтурина на Клочковской". И ещё одно: "да там и детям и внукам хватит!"
       – Трудно такое представить, но это ведь ещё не чудеса …
       – Совершенно правильно. Чудеса только начинаются. И даже, если уж на то пошло, всё ещё не начались. Здесь он, припоминаю, повторялся … даже померещились мне нотки, что он хочет оправдаться, а потому повторяет, как велика досада. И без конца всё те же перепевы: с одной стороны – старость и бедность, а с другой – великое чудо.  Но нас, как мы хорошо уяснили, больше всего занимает, что же стряслось дальше … А потому переходим к самому интересному.
       – И не в первый раз уже, как мне кажется …
       – Что кажется?
       – Да то, что начнётся наконец самое главное.
       – Ценю твой юмор. Словом, беседа наша была длинной, а сообщение будет коротким. Пока Бродский восклицал и сокрушался в пустой квартире, вошёл зять его Виталик. Видимо, я тебе и прежде не раз говорила о зяте Бродского и о том, что у него во втором браке есть два внука ясельного возраста. Да, так значит этот Виталик, довольно ничтожный тип, обладает некоторыми замечательными особенностями. Он умеет бесшумно открывать замок, бесшумно входить и большой любитель подслушивать. Вот он и услышал, вернувшись домой неожиданно рано, а главное, войдя без звуков, всё то, что я столько раз, должно быть, тебе повторяла.
       – Понимаю: про спуски, про Клочковскую и про то, что, мол, "детям и внукам".
       – А поскольку он балбес и болтун, то проговорился в пивной. Пропуская все подробности из рассказа Бродского, которые трудно запомнить и которые не представляют интереса, скажу только, что болтовню эту, кроме привычных собутыльников, услышали двое блатных. Поняв быстро, что он за птица, и узнавши в дальнейшем случайно, где он живёт, перешли к страшным угрозам. Они дали ему сроку три дня от вчерашнего вечера. Из болтовни Виталика эти зверьки, о которых никто ничего не ведает (Бродский их назвал "залётными"), решили, что тесть Виталика знает и место, где спрятан клад, и адреса, и имена.
       – Наш клад, слава Богу, теперь зарыт в другом месте, и, как ты справедливо отметила, квартира чиста.
       – Но Петя-то, чтобы не зарезали Виталика, не может не дать им наш адрес, место, где стоит домик, о котором теперь известно ему, что там, скорее всего, пусто, не говоря уже о наших именах.
       – И он нас предупреждает.
       – Он, узнавши от Виталика, что ему грозит, а угрозы эти ужасны, всё-таки перво-наперво бросился нам звонить.
       – Весьма благородно. А что же нам теперь делать?
       – Придурок Виталик считает, что это не шибко опасные уголовники, но сам-то трепещет.
       – Да, интересные сообщения. Знал бы я в чём дело, то не стал бы тратить время на шуточки. А когда же они пожалуют?
       – Может, и вовсе не приедут. Но если и приедут, то не раньше, чем через неделю. Они ведь только послезавтра вечером узнают, куда им ехать и кого искать. А билеты? А визы? А двойное гражданство?
       – Я это всё успел позабыть. Но твёрдо помню, что у нас с тобой, мама, есть право беспрепятственно ездить туда-сюда.
       – Так что же делать, Ванюша?
       – Ума не приложу, мама. Я бы с Сашей Солошенко поговорил, но как же можно рассказать это все? Тут уж дело не в том, что круг посвященных расширяется … Хотя можно для него отдельную версию …
       – Да, Ваня … я вспомнила, что зовут этих ублюдков Серж и Жорж.
       – Единственное, что сию минуту можно сделать, это не поддаваться панике. А завтра я начну, конечно, и это обдумывать. А может быть, и Бродскому позвоним … В любом случае пора спать, мамочка. Ты спи спокойно. И завтра, между прочим, не рабочий день. Так что будет время подумать.
Увы, разошлись они по своим комнатам не сразу, а долго ещё говорили, стараясь утешить друг друга.

––– . –––

       Следующий день был субботний, то есть как раз тот, что особенно по душе гражданам Украины, России и некоторых других государств. Это ведь день отдыха, не отравленный мыслью о том, что завтра снова предстоит постылая работа. Так что субботу любят не только в Израиле. Правда, есть и такие, что готовы когда угодно трудиться и чем угодно заниматься, лишь бы заработать на хлеб насущный. Встречаются и трудоголики.
       К сожалению, Наталья Ильинична и её сын не относились на сей раз к той группе населения, которая могла бы в полной мере насладиться субботним отдыхом. Наталья Ильинична ночь провела очень плохо, так как то и дело просыпалась и ей становилось ясно, отчего Ваня так затягивал беседу. Видимо, потому, что не хотел услышать какова угроза и в чём она заключается. А с другой стороны, он ведь ясно сказал, что если бы знал, в чём дело, то не стал бы тратить время на шутки и к делу мало относящиеся комментарии.
       Иван тоже очень скверно спал. Всё, что происходит при таких особенных, даже невероятных обстоятельствах, рисуется во сне в причудливом виде. Он не мог припомнить, обсуждали ли они с мамой вопрос о том, каким же способом отвадить бандитов, если таковые объявятся. Хорошо бы показать им домик. И пусть ищут, сколько хотят. Тут же ему пришла мысль, что вести их туда слишком будет унизительно. Именно в полудрёме стало ему ясно, что ни в коем случае нельзя поддаться на их угрозы. Лучшая защита – это нападение? Нет, едва ли. А что же тогда? Независимость, жёсткость, встречные ложные угрозы? Постепенно, так и не проснувшись окончательно, пришёл он к выводу, что лучше всего направить мерзавцев в домик, если объявятся. "Только ни в коем случае не сопровождать их", – снова повторял он, словно затверживая урок.
       Утром мать и сын завтракали, и надо заметить, что завтрак был у них неплохой: варёный картофель, салат из свежих овощей, бутерброды с ветчиной и кофе. Достал Ваня из серванта и миниатюрную бутылочку коньяку, убеждая маму, что при любых обстоятельствах это будет уместно в субботнее утро.
       – Знаешь, мамочка, я подумал, что сегодняшний день должен принести нам спокойствие, уверенность в будущем и всё остальное, что называется счастьем, – говорил Ваня полушутливо, разливая коньяк. И она отметила, что последнее время в его лексиконе очень утвердилось это слово – счастье.
       Он ещё раньше, сервируя небольшой столик, пока Наталья Ильинична хлопотала на кухне, поставил две очаровательные рюмочки из того чудесного подаренного ему когда-то в день двадцатилетия набора, которым дорожил необыкновенно. Вообще Иван Петрович Вайнштейн среди прочих своих особенностей обладал ещё и такой чертой: он очень болезненно относился к таким происшествиям, как разбитая случайно посуда или упавшие на пол ручные часы, которых было несколько и они всегда заводились, отлично шли и лежали на очень чистой полочке около телефона. Все вещи, а их было великое множество, имели свои места, не загромождая при этом полок и ящиков. Наталья Ильинична, стирая с полочек пыль, страшилась даже иногда к чему-нибудь прикоснуться, зная, между тем, твёрдо, что если бы даже она уронила какой-то предмет, то он бы только печально улыбнулся, потом поцеловал бы её и утешил.
       Столик стоял очень близко к окну. Ваня вдруг поднялся и раздвинул шторы. "Боже, какое ещё счастье требуется, когда по небу плывут лёгкие облачка, а столь знакомый спуск покрылся уже зеленью и солнечные блики на парапетах?" – стал он было размышлять, но тут же спохватился, что завтрак на столе. От мисочки с картофелем поднимался едва заметный пар. Наталья Ильинична не забыла ничего, включая укроп и любимое оливковое масло.
       – Ванюша, завтрак дожидается едоков, – улыбнулась мама, разглядывая на свет рюмочку с коньяком. – Давай выпьем за твою долгую счастливую жизнь, за докторскую диссертацию через несколько лет. И за то, чтобы жизнь твоя была изобильной и радостной, а я бы поскорее дождалась внуков от тебя, хоть у меня уже есть двое … Ах, Ваня, запуталась я, ну да и так всё ясно.
       – Спасибо, мамочка! А я как раз хотел сказать тост в твою честь. Чтобы ты долго ещё была здоровой, красивой и молодой.
       – Так давай по две рюмки!
       – Да нет, я хотел сегодня к Альфредке мотнуться на Бориной машине, – улыбнулся он.
       – Тогда лучше вовсе не пить.
       – Ну это уже было бы совсем уныло.
       Они чокнулись, при этом рюмочки мелодично зазвенели. Когда они завтракали и беседовали, то глядя на них со стороны, самый проницательный человек не разглядел бы в их лицах тревоги и не догадался бы, что положение их причудливое, фантастическое и опасное. Ваня вдруг высказал мысль, которая подспудно присутствовала во всё время этого субботнего утра.
       – Во всяком случае, не сегодня же эти нелюди пожалуют сюда. А когда именно – это Бродский сообщит нам, да мы и сами можем позвонить. Он ведь в Москве поневоле следит за ними, хотя бы в связи с Виталиком.
       – Но и он не может знать, когда они надумают …
       – По крайней мере, он сообщит, когда у них в руках окажется какой-то план или записка с пояснениями. Тогда мы узнаем, что надо ждать гостей.
       – И что же дальше?
       – Лучше всего тогда тебе уехать дня на три. А я щедро заплачу Саше. Вот кто может помочь! Во-первых, у меня с этим Сашей Солошенко прекрасные отношения. Во-вторых, у его дядьки просторный дом за городом. А кроме того, я вспомнил, у него есть друзья – хорошие бойцы …
       – Ваня, да я в жизни тебя не оставлю …
       – Пусть даже так … – сказал он спокойно, не желая сейчас спорить и доказывать. – Но в любом случае мы прикрыты.
       – Хорошо, Ванюша, ты езжай, а я посуду помою и тоже малость погуляю.
       – Прекрасно! А вечером, какое бы ни было настроение, позвоним Бродскому.
       – Договорились, сынок.
       – До свидания не позже четырёх часов. Я уверен, всё прекрасно устроится, – говорил он, заметно приободрившись.
       Всё-таки, расставаясь всего лишь на несколько часов, почему-то и мать и сын чувствовали, что конца приключениям не видно. Каким бы ни был удачным сегодняшний день, совершенно не ясно, что сулит им ближайшее будущее.