Вера Ермолаева из Цикла Присягнувшие Музе

               Вера Михайловна Ермолаева. Басков переулок 4 квартира 20

Глава первая.
Хочешь жить, товарищ художник? Рисуй, что приказано!
………………………………………………………………..

«Русский авангард начала 20-ого века»? У большинства обывателей всплывёт в памяти имя Казимира Малевича, да и только. Ну, может быть, ещё Павла Филонова. И дело здесь не в интеллектуальной бедности опрашиваемых, а в политической обстановке тех страшных для России лет, когда русский авангард пытался отвоевать себе место под солнцем нашей необъятной родины. Он, авангард, искренне пытался быть только Искусством, на радость людям, а попал в список политически неблагонадёжных явлений. Всех авангардистов – вон! Всех соболезнующих им – тоже вон!..

И так хорошо было исполнено это «вон», что мы по сей день имеем скуднейшие сведения и о тех, кого гнали, и о тех, кто им сочувствовал.

Конкретно Малевичу повезло, если можно так выразиться, что он не дожил до той чудовищной мясорубки, в которую попадали, рано или поздно, практически все его коллеги, ученики, последователи. Малевич умер своей смертью, у себя дома, хотя безусловно он мог бы ещё многое сделать в живописи, если бы не заключение его в тюрьму сроком на три месяца и не запрет показа его живописных полотен в России, последовавший за выездной выставкой в Германию. Психологически он был уничтожен и выброшен за борт. Распят! А физическая смерть, последовавшая за этим, была, скорее, освобождением…

Я интересовалась судьбами многих художников того периода (двадцатые, тридцатые годы): уцелевших, то есть  тех, которые смогли завершить свой творческий путь естественным образом, среди них были единицы. Да и те вынуждены были покидать большие города и селиться в провинции, либо по предписанию соответствующих органов (НКВД), либо по собственному выбору. Люди спасались бегством, тайно увозя свои картины, чтобы продолжать творчески работать хоть где-то. Далеко не все художники считали нужным настаивать на своих живописных идеях, играя, тем самым, с огнём. Были  и те, которые никакого смысла в противостоянии режиму не видели, а тихо, окончательно или временно, складывали кисти ради какой-то иной трудовой деятельности.

Не все, к счастью, по природе своей революционеры.

Удивительно! Ведь никто из них не занимался откровенной «подрывной деятельностью», то есть большинство художников оставались аполитичными, зная, что это помешает их творчеству, отнимет у них священные рабочие часы у мольберта. Искусство физически не совместимо ни с какой другой службой или Великой Идеей, это становится в конце концов очевидно любому творцу.

Либо ты служишь Музе до конца, либо лучше выращивай хорошую капусту.

Но по мнению «вышестоящих инстанций» тех лет, художник мог быть вреден (именно вреден!) своими живописными идеями и образами, которые он помещал на свой холст.
Уничтожали не художников, как таковых, а их творчество. Хочешь жить? Пожалуйста! Но для этого ты должен отказаться от того, что изображаешь. Не изображай ЭТО, изображай ДРУГОЕ – то, что нужно партии и правительству.

А что нужно партии и правительству? Во-первых, реализм. Никаких личных фантазий и излишнего буйства красок. Во-вторых, реализм, воспевающий тогдашнюю идеологию. В-третьих, создаваемые полотна по своим сюжетам должны быть совершенно ясны широким массам. Соответствует твоё творчество заданной программе? Рисуй на здоровье! Не соответствует – лучше выброси кисти и краски. Южная Сибирь - регион обширный, места там хватит всем. Караганда раскрывает свои объятия любому неподходящему творчеству!

Интересно, что в двадцатых годах власти совершенно не препятствовали «произрастанию» в крупных городах различных художественных группировок (арт-тусовок). Наоборот, согласно воззванию Ленина, власти содействовали процветанию новаторского искусства, как живописи, так и музыки, литературы, поэзии. Многочисленным творческим объединениям предоставлена была возможность свободного соревнования.
 
В 1923-1926 годах в Ленинграде существовал ГИНХУК (Государственный Институт Художественной Культуры), директором которого был Казимир Малевич, а Вера Ермолаева - заведующей лабораторией цвета. Этот институт являлся очагом высокой художественной культуры, следы которой сохранились в искусстве Ленинграда-Петербурга по сей день…

Однако, ближе к тридцатым годам это здоровое эстетическое соревнование приобретало всё больше оттенок ПОЛИТИЧЕСКОЙ борьбы за право главенствовать и именоваться официальным (придворным!) искусством. Ожесточённые нападки на авангардистов стали нормой по всем крупным городам страны.

В 1932 году разогнано было абсолютно всё – тотальная идейная чистка развернулась на полную. ГИНХУК ликвидировали несмотря на защиту специальных учёных комиссий. «Кто-то там, наверху» был уверен, что «в ГИНХУКЕ занимаются контрреволюционной проповедью, одурачивая советские учёные органы». Да-да, это был именно политический донос, а не художественная критика! Малевич был заклеймён «германским шпионом» и отправлен в 1927 году в тюрьму.

Отныне искусство – средство изображения быта и общественной психологии. Всем холстам предписано иметь безупречное идейное содержание и желательно воспевать революционную сущность пролетариата. Политическая благонадёжность требуется не только от художников, но и от форм и цветов на их холстах (я уже не говорю об идеях).

Об изображении обнажённой натуры не может быть и речи ни при каких обстоятельствах!

Те художники, которые соглашались быть правильными (угодными), были объединены в организацию АХРР (Ассоциация Художников Революционной России). Позже из АХРР вырос Союз Художников, куда загоняли всю рисующую братию, как в колхозы. Отныне поощрялись взаимная подозрительность, слежки, доносы… Травля творческих людей стала нормой тех страшных лет! Случаи самоубийства среди отчаявшихся художников не были редкостью. Художники АХРР утверждали, что только они могут именоваться официальным искусством, а остальные  - «левые, подлежащие уничтожению».

Веры Ермолаевой в этих организациях никогда не было. Она всегда была вне этих организаций, потому что прекрасно осознавала, что их идеи – вредные, потому что тупиковые, без будущего. Она считала, что «искусство должно и может быть беспредметным и безыдейным, оно прекрасно в любых своих проявлениях; пластика в живописи исчерпала себя, будущее живописи – только за цветом.»

Ермолаева, будучи экспериментатором, как и её коллега Казимир Малевич, всегда искала новых путей в живописи, нового способа изображения…

Нашла ли? Не известно.

Не смотря на свою полную непричастность ни к правым, ни к левым, а лишь к одному Искусству, она попала под обвинение «член контрреволюционной группы, вела антисоветскую деятельность». Она была сослана в лагерь в декабре 1934 года (по другим сведениям в марте 1935 и расстреляна в сентябре 1937. Ей было 44 года. Конечно, при аресте у неё из ленинградской квартиры забрали и уничтожили (скорее всего!) значительную часть её работ. Те, которые уцелели по каким-то иным адресам, уничтожила блокада. На настоящий момент работ Веры Ермолаевы крайне мало. А их и было изначально не так много. Дело не в том, что она не отличалась работоспособность. Несколько лет при ГИНХУКЕ она занималась «распространением ряда идей», по её словам, «которые смогут принести больше пользы современному искусству, нежели десяток холстов едва ли высокого качества… я сейчас не работаю в живописи или цвете на холсте… я более права занимаясь такой деятельностью… мы роемся в самой живописи и цвете, в структурах цвета, в цветных полях, в строении формы, во всём том специфическом, что отличает художника от фотографии и кино, рекламы, газеты, книги и прочих носителей ходячих идей… нам приходится выяснять, что живопись имеет свою орбиту… энергия, заложенная в нашей группе (сотрудников) сможет стать опорой развеянных группировок беспредметников…»

Вот сколько теоретических исканий! Тут до холстов и бумаги руки просто не доходили!

А позже она с головой ушла в книжную иллюстрацию.

Глава вторая.
Художница без прошлого и без будущего
………………………………………………

Я пыталась подойти к биографии художницы более-менее стандартно: рождение, родители, годы и место учёбы… Не получается! Во-первых, информация какая-то «прыгающая»: разрозненная, противоречивая, непоследовательная, в одну цепочку выстраиваться не желает… Во-вторых, слишком насыщенной событиями оказалась одна короткая жизнь одинокой художницы-паралитика… Да, она была гением, бесспорно, но как-то уж слишком много «происшествий» для одного человека. А правда ли всё то, что о ней написано – я не уверена.

Мой небольшой жизненный опыт подсказывает мне, что в любых ситуациях из всего предложенного объёма информации лучше всего выбирать пусть маленькую, короткую, но правду. Но в случае с репрессированными и перемещёнными лицами правдивая информация часто просто отсутствует.

В который раз убеждаюсь: МЫ НИЧЕГО НЕ ЗНАЕМ О ТЕХ ВРЕМЕНАХ!

После ареста Ермолаевой в 1934 (35?) году информацию о деятельности художницы (я имею ввиду документы, упоминания о ней в чьих-то мемуарах, письмах) тщательным образом уничтожали: нет больше такого человека, Веры Ермолаевой, и никогда не было. Её имя было под строжайшим запретом для всех её сослуживцев, учеников, знакомых художников и литераторов, и просто для сочувствующих граждан.

Сейчас же, когда мы пытаемся восстановить по крупицам события тех страшных тридцатых годов, с ужасом осознаёшь, что… нет никакой информации, всё уничтожено физически! А то, что осталось – прилизано цензурой до неузнаваемости или целенаправленно искажено. И разглядеть за этим враньём и выдумками Личность, Живого Человека становится невозможным.

Именно поэтому я не знаю, можно ли верить уцелевшим сведениям о Вере Ермолаевой. Но кое-что почувствовать, именно почувствовать, по-моему, мне удалось.

Делюсь этими достижениями, в надежде, что хотя бы две трети моей информации – правда.

Петербургский дом и квартира, в которой жила Вера Ермолаева всю свою жизнь, дошли до наших дней в целости и сохранности – Басков переулок дом 4 квартира 20. Что сейчас там – не знаю; скорее всего – чья-то городская квартира, возможно, коммунальная или переставшая быть коммунальной относительно недавно. Общая площадь квартиры приблизительно 140 квадратных метров.

Родители Веры никогда не бедствовали. Отец Михаил был потомственным дворянином, помещиком. Мать Анна Унковская-Унгерн, шведка, носила титул баронессы. Огромная (по современным меркам) квартира была ими приобретена в 1904 году, когда Вере было приблизительно 13 лет (год её рождения – 1893-ий). Помимо Веры у Ермолаевых был ещё сын Константин Михайлович, 1883-его года рождения. Константин прожил совсем немного, 26 лет (1883-1919); Константин скончался на Ермаковском руднике под Иркутском; что он там делал – у меня нет сведений. Маловероятно, чтобы он добровольно отправился туда на заработки (при папиных капиталах в этом не было необходимости). Предположительно, он был политическим ссыльным. 

У Веры была серьёзная проблема с ногами: без трости, а позднее без костылей, она передвигаться не могла. Причина травмы в точности не известна. Где-то я наткнулась на предположение, что девочка в восемь лет упала с лошади. Возможно, это было какое-то заболевание от рождения,генетическое, которое не диагностировали в те годы. Ермолаевы возили маленькую Веру в Лозанну, на лечение. Это помогло, вероятно, временно. С годами передвигаться легче не стало: Вера из-за вынужденной малой подвижности не отличалась худосочностью, а ногам под увеличивающимся весом становилось всё тяжелее и тяжелее переносить тело. Ноги отекали, опухали; на некоторых её взрослых фотографиях мне "померещилось" подобие ортопедической обуви... Слоновьи ноги! Или отёк был настолько серьёзен, что нормальная обувь на ноги просто не налезала. 

В любом случае паралитиком назвать её нельзя, она передвигалась самостоятельно, в отличие, например, от Бориса Кустодиева, который последние годы был прикован к инвалидному креслу (для сравнения). На сохранившихся чёрно-белых снимках Вера стоит в полный рост, с опорой.

Лечение в Европе имело иную пользу: Вера получила (где именно?) немножко европейского образования, увидела иные города и страны помимо родного Саратова, что подростку бесспорно очень нужно для общего развития.

В соседнем доме – Басков переулок 8 – располагалась в те годы гимназия Оболенской, где Вера и училась. Вероятно, квартира была куплена (снята) максимально близко к выбранному учебному заведению, чтобы Вера могла ходить туда сама. Но это только моё предположение!

В этой гимназии она прошла полный курс обучения, включая последний класс, так называемый педагогический. При выходе из гимназии Вера получила звание «наставницы по истории» (учительницы), обеспечив себе в будущем кусок хлеба. После гимназии она посещала Археологический институт (1915-1917 годы). Надо полагать, что здесь идёт речь о КУРСАХ, Вера была классической курсисткой, слушала лекции при этом институте. После окончания курсов она получила звание сотрудника данного института.

Но всё же как потрясающе неточны все сведения о Ермолаевой!

Надо думать, что рисованием Вера увлекалась с детства. Возможно в гимназии и в институте ей приходилось рисовать (просто согласно изучаемым дисциплинам). Возможно, посещение различных курсов, частных художественных школ, студий было настолько в моде в начале века, что коснулось это и Веру: она оказалась в одной из таких студий, а именно у Михаила Давидовича Берштейна (1875-1960), который был очень популярен у молодых «левых» художников (не путать с фамилией Бирштейн М.А, нашим современником).

Школа Берштейна существовала в Петербурге в 1907-1916 годах. Затем он уехал работать в Житомир. В Петербург же он вернулся только в 1932 году.

Отныне она только рисованием и занималась. Иллюстрации, живопись, преподавание изобразительного искусства, рисование торговых уличных вывесок, плакаты, декорации спектаклей… До последнего дня!

Берштейн имел звание академика живописи. Он закончил Петербургскую Академию художеств (в 1901-1903 годах он был студентом Репина). Но помимо того, что он был талантливым преподавателем и художником, он был ещё просто хорошим и свободным духом человеком. Его человеческие качества позволили ему объединить в своей студии множество выдающихся молодых людей, живущих живописными идеями. У него в студии организовывались целые арт-тусовки! Именно там Вера Ермолаева познакомилась и подружилась со многими своими будущими коллегами по живописному цеху. К сожалению, вскоре наступили такие времена, что эти талантливые молодые люди (из тех, кто не иммигрировал, кто не погиб в Первую мировую) вынуждены были скрывать факт сотрудничества с опальной Ермолаевой.

К 1918-ому году (или раньше!) Вера остаётся одна: брат и родители умирают (отец – в 1911, брат - за несколько лет до смерти сослан). Её большая квартира в Басковом переулке становится неким штабом,арт-кафе, где регулярно собираются молодые художники и литераторы. Артистическая тусовка, как мы сейчас выразились бы. Помимо разговоров и споров на тему Его Величества Искусства участники этих квартирников, будучи людьми молодыми, активными и здоровыми, пели, пили, играли на рояле, танцевали, как и положено в их возрасте. Вере и большинству приходящих художников было тогда примерно по 25 лет (здорово среди ровесников и единомышленников!).

В частной школе их преподавателя Берштейна тоже регулярно организовывались подобные вечера или жур-фиксы; на некоторых из них даже ставили домашние спектакли. Я думаю, что в связи с отъездом учителя в Житомир, эти встречи (чаепития) естественным образом перекочевали к Вере, в Басков переулок. Вероятно, начало тусовок в Басковом стоит отнести к 1916 или 1917 году (то есть ранее 1918-ого)

Среди участников этих квартирников был и известный сейчас художник Михаил Ле-Дантю. В 1912 году Вера организовала у себя дома однодневную выставку его картин и рисунков. Михаил погиб в августе 1917 года, в возрасте 26-ти лет, он возвращался с фронта, на побывку, сорвался с поезда. Несчастный случай! Жизнь в окопах давалась ему с огромным трудом: ему, человеку образованному и интеллигентному казалось величайшим преступлением тратить лучшие свои годы на участие в военных действиях. Однако у него не было выбора: он был выпускником кавалерийского училища и, кажется, потомственным военным или из просто из семьи военнослужащего. Не уверена в этих сведениях, но так сложилось, что манкировать призыв он никак не мог.

Его не репрессировали, не успели. Его имя не «покрыто позором», поэтому никакие факты его биографии не вызывают сильного сомнения у исследователей. Считается, что у Ермолаевой Михаил был идейным лидером и душой компании. Михаил был из всех присутствующих «наиболее художником», от природы: к 20-ти годам кисть его была уже вполне уверенной (хотя он сам, безусловно, стремился к совершенствованию и дальнейшим живописным экспериментам). Кстати, он начинал учёбу в Академии художеств, но забросил её ради прогрессивной студии Берштейна.

Помимо Ле-Дантю в Басков переулок приходили братья Зданевичи, Кирилл и Илья, так же ученики Берштейна. Кирилл больше тяготел к живописи (он и Ле-Дантю были однокурсниками по Академии художеств), а Илья – к слову. Оба брата эмигрировали в последствии во Францию, что спасло им жизнь.Илья впоследствии издавался.

Николай Лапшин, по совету Ле-Дантю перешедший из известного рисовального училища барона Штиглица к Берштейну, тоже оказался в Басковом переулке. Отец Николая был купцом 2-ой гильдии, в 1922-ом году его квартиру реквизировали на нужды пролетариата, все ранние работы Лапшина пропали. Не известно, как сам Николай миновал «расплату за отца-буржуя», но ссылки он избежал. Наоборот, он стал известным ленинградским художником, ушедшим из жизни только в конце блокады. Когда говорят «Ленинградская пейзажная школа», Лапшина упоминают одним из первых. Лапшин успешно работал и в книжной графике. Возможно, его стиль и тематика работ не шли в противоречие с «линией партии»; он не искал новых путей в живописи, а довольствовался совершенствованием старых. Ленинградские городские пейзажи Лапшина, по-моему, прекрасны! Не всем надо быть революционерами; добросовестные ремесленники тоже нужны.

Ещё один «прихожанин» Баскова переулка – Янко Лаврин, с 1917 года проживающий в Англии, где в 1921 году он получает место профессора русского языка и литературы Ноттингемского университета. В 2011 году вышла в свет книга «Янко Лаврин и Россия». Кстати говоря, Янко прожил очень долгую жизнь; мемуары, которые он оставил (они не подвергались советской цензуре) могут быть весьма информативными. Если я не ошибаюсь, Янко был сербом.

Из дам, помимо самой Веры, известна только Ольга Лешкова, невеста Михаила Ле-Дантю, состоявшая с ним в переписке во время его пребывания на фронте и сохранившая после его смерти архив Михаила.

Вся эта артистическая братия в 1915 году основала рукописный журнал «Бескровное убийство», который печатался ежемесячно в нескольких экземплярах на ГЕКТОГРАФЕ  («древнем» копировальном аппарате; в журнале было четыре-шесть страниц иллюстраций, снабжённых рукописными комментариями. Сюжеты – сатирические, бытовые, «на злобу дня». Ни в коем случае не политика в чистом виде! Скорее, так называемые «пороки современного общества». Печатался журнал у Веры на квартире. В 1916 году он прекратил своё существование в связи с уходом на фронт Михаила Ле-Дантю.

В Третьяковской галерее примерно в 2010 году экспонировалось несколько номеров этого журнала как «один из памятников раннего авангарда».

В газете «Мысль» номер 5 от 29 января 1918 года есть небольшая заметка о создании АРТЕЛИ ХУДОЖНИКОВ «СЕГОДНЯ» в Басковом переулке 4 квартире 20, которая «предполагает издавать детские книжки и стихи современных поэтов. Среди её участников С.Есенин (!), А. Ремизов, Е. Замятин, Н. Венгров, С. Дубнова и другие».

Эта информация была взята мною с сайта, посвящённого жизни и творчеству Сергея Есенина, но никак не Веры Ермолаевой.

Артель выпускала малотиражные книги – как правило не более 125 экземпляров. Последняя книга вышла в ноябре-декабре 1921 года. Все книги делались – от и до – вручную. На линолеуме вырезался шрифт и сама иллюстрация, затем отпечатывался на примитивном печатном станке (на чистый лист бумаги клался рисунок на линолеуме, промазанный однотонной типографской краской и прокатывался между двух валиков; в итоге получалось однотонное изображение, которое в дальнейшем вручную раскрашивалось другими цветами типографской краски). Получалось подобие лубка (в смысле процесса изготовления, не стиля). На обложках книг было написано: «Обложка, рисунки и клише работы Веры Ермолаевой. Раскрашено от руки. Басков переулок 4». Авторов же стихов могло быть много.

Активным участником артели «Сегодня» была и Екатерина Турова, жена Михаила Берштейна, руководителя частной художественной школы (возможно, она была иллюстратором).

Далее была служба в Витебском Народном художественном училище, в качестве заведующего ряда творческих мастерских, а ближе к 1922 году в качестве ректора Училища: Вера сменила Марка Шагала на его посту. Начало витебского периода - 1919 год. Вере было 26 лет. В Витебске она пробыла до 1922 года. До сих пор в местном музее сохранено небольшое количество её работ. Покинула она Витебск из-за голода и внутренних конфликтов внутри преподавательского состава. По тем же причинам бежал оттуда и Шагал, и Малевич.

Училище несколько раз меняло своё название.

В разное время в его стенах преподавали талантливейшие художники. Имена Шагала, Малевича, Фалька, Добужинского имеют мировую известность.

Мне сначала показалось, что стоит искать "следы" Ермолаевой не столько в Петербурге, сколько в Витебске (по сайтам местных музеев, например). Но потом я пришла к такому выводу: Вера не могла оставить в Витебске большое количество своих работ, ей было просто некогда рисовать, а тем более писать маслом! Ведь помимо процесса преподавания она выполняла функции администратора учебного учебного заведения, решая наверняка ещё и массу хозяйственных вопросов. В таком режиме, времени не было просто физически.

Тут некоторая нестыковка в датах: квартирники в Басковом переулке – служба в Витебске – работа в артели «Сегодня»… И всё как-то одновременно! Хорошо, что хоть посещение Берштейна и издание «Бескровного убийства» уместились в её довитебский период. Можно предположить, что для здорового человека междугородние перемещения труда особого не составляют, но Вера Ермолаева имела не сгибающиеся ноги…

Или квартирники были полностью прекращены после смерти Ле-Дантю? А руководство артелью она передала какому-то своему коллеге? То есть поработала немного для артели и умчалась в Витебск?

Сохранилась фотография преподавателей Училища: за спиной у Веры Ермолаевой – костыль. У Веры очень красивое лицо (какое-то нежное, обаятельное, располагающее к общению, тёплое!).

С другой стороны – Вера имела железную волю и дворянское воспитание. Вера никогда не ныла. Вера всегда стремилась быть деятельной и полезной обществу.

Ещё об артели «Сегодня»: думаю, что отец Михаил оставил дочери немаленькое наследство, частью которого она могла как-то воспользоваться до 1917 года. Так как брат Константин к тому времени, скорее всего уже был в ссылке, то она могла единолично распорядиться деньгами или каким-то недвижимым имуществом. То есть начать издавать журнал и детские книги Вера могла на свои деньги. Отец её, кстати, незадолго до смерти, тоже издавал свой журнал «Либерал» (отец был деловым мыслящим человеком). Возможно, Вера заинтересовалась издательским делом ещё при жизни отца и благодаря ему.

После Витебска Вера вернулась к себе в Басков переулок. В октябре 1923 года её пригласили преподавать в бывшую Императорскую Академию художеств (там уже произошли очень серьёзные перемены, никакого заскорузлого академизма там уже давно не было, да и самой Академии, естественно, тоже не было, её преобразовали во ВХУТЕМАС – Высшие Художественно-технические мастерские; название и статус будут ещё не раз меняться; обычный БАРДАК первых послереволюционных лет).

После Академии или параллельно с ней она оказывается у Малевича в ГИНХУКЕ (до 1926 года).

Пока не забыла: Вера непродолжительное время обучалась в Париже, в какой-то частной рисовальной студии. Видимо, были на то средства. Дата не известна. Это не было каким-то особенным событием в жизни художника того времени: многие ездили в Париж, брать уроки живописи на сроки от нескольких месяцев до года. Но я не могу понять, когда это было: в детстве, с родителями, или уже во взрослом состоянии она поехала туда самостоятельно, целенаправленно брать уроки живописи?

ГИНХУК расформирован.

Вера знакомится с известными поэтами-ОБЕРИУТами (Объединение Реального Искусства:  словесная игра, буффонады, парадоксы в детских - преимущественно - стихах) Хармсом, Заболоцким, Введенским, Олейниковым, и с зимы 1928 года становится иллюстратором их произведений в популярных юмористических журналах «Чиж» и «Ёж». Помимо этого сотрудничает в качестве иллюстратора с издательством ДЕТГИЗ.

Я знаю точно, что труд иллюстратора – каторжный труд, особенно если речь идёт о произведениях для детей. На то, чтобы выполнить одну хорошую иллюстрацию к одному произведению требуется три-четыре часа, включая процесс продумывания композиции. Чем больше мастерства у художника, тем больше времени ему хочется посвятить одной единственной иллюстрации: будь она очень простая по замыслу или, наоборот, многофигурная, многоцветная. Учитывая, что никакой оргтехники в те времена не было, всё выполнялось вручную… Необходимо было владеть ещё и навыками гравёра (линогравюры)… А Вера Ермолаева была изначально живописцем, а не иллюстратором… У меня не может не возникнуть вопрос: когда эта героическая женщина, передвигающаяся на костылях, успевала выполнять такой объём работы?

Или «спасало» то, что ни мужа, ни детей у неё не было, а домработница (думаю, ещё оставшаяся от родителей) делала по дому всё? То есть Вера была совершенно свободна от всех бытовых тягот…

Но как бы то ни было на самом деле, в начале 30-ых годов Вера начинает сама создавать детские книги – от и до (это естественное стремление талантливого иллюстратора!). Её текст, её шрифт, её иллюстрации, её вёрстка. И их печатают! Видимо, в ДЕТГИЗЕ. Известны её книги (и даже чудом сохранились единичные экземпляры, спасшиеся от уничтожения после ареста Веры): «Неудачливый кучер», «Собачки», «Вниз по Нилу», «Шесть масок», «Маски зверей». В сети можно найти «Собачек» (нечеловеческий труд: число нарисованных собачек увеличивается от одной до тридцати восьми!).

Кроме того были книги нового типа, разработанные и изданные Верой – «Из бумаги и клея», «Бумага и ножницы» (я не видела, к сожалению!).

Я знаю многих художников-живописцев, уходивших рано или поздно в иллюстрацию. Иллюстрация становилась делом всей их жизни, доминируя над живописью. Возможно, эта же судьба постигла и Веру. Секрет прост: в иллюстрации нужно ДУМАТЬ. Многим художникам процесс такого профессионального "думания" органически свойственен – они продумывают композицию на полотне, «крутят» предметы и цветовые пятна так и сяк, наслаждаясь этим! В иллюстрации возможности «крутить» - гораздо больше. Я бы даже сказала, в иллюстрации от художника требуется больше "умения крутить", чем при создании полотна. А кроме того, требуется большое количество бытовых знаний во многих сферах жизни. Иллюстрация очень развивает самого художника, заставляет его мозг работать за троих! Чтобы выполнить хорошую иллюстрацию, требуется тщательно проанализировать выбранное литературное произведение. Возможно, прочесть несколько произведений одного автора. Думаю, у Веры была эта потребность постоянной тренировки своего мозга. В иллюстрации она получила самореализацию более мощную, нежели в живописи. Возможно!

Интересно, что если кто-то сейчас и знаком с Верой Ермолаевой, то знают её прежде всего как художника ДЕТСКОЙ КНИГИ, а не как живописца. Для неё это, наверное, было бы оплеухой: не к тому она изначально стремилась. В начале двадцатых годов, в начале её самостоятельной активной деятельности, Вера писала кому-то в письме: «Наконец у меня появилось сознание – я художник. Нешуточное звание.» (вот очень похожая фраза была у Лены Поленовой, которая тоже всю жизнь хотела приобщиться к Высокой Живописи, а осталась в памяти масс именно как художник детской книги и художник-прикладник!).

Иллюстраторы детских книг не говорят о себе:"Я - художник!.." Так говорят только живописцы! По крайней мере РАНЬШЕ было именно так.

Как говорят иллюстраторы? «Я – иллюстратор!» Это считалось долгое время «низким жанром», это с удовольствием отдавалось "на растерзание" женщинам-художницам… Вспомните Елизавету Бём с её прекрасными "говорящими" композициями на открытках! Сейчас же далеко не все люди, именующие себя иллюстраторами, умеют от руки создать что-то путное на бумаге: процесс компьютеризирован. Поэтому мало кто из иллюстраторов говорит о себе: «Я – художник!» Но, по моим наблюдениям, профессия иллюстратор стала более почётной, если можно так выразиться, чем раньше.

Я, например, иллюстратор. И художник! Это совсем разное душевное состояние для меня (это было лирическое отступление).

Параллельно с работой в Детгизе и журналах Ермолаева совершает несколько поездок на Север – Баренцево и Белое моря, привозя из поездок натурные зарисовки тамошней природы. Существует цикл её работ «Беломорье».

Вера Ермолаева (как и её друзья по студии Берштейна) увлекалась уличной рукотворной вывеской: она её фотографировала в Витебске, копировала (рисовала с натуры), создавала сама эскизы таких вывесок(вероятно!). Со временем у неё скопилась целая коллекция живописных вывесок прошлого. Думаю, она не столько хотела иметь коллекцию ради коллекции, сколько СПАСТИ уникальные рукотворные произведения безымянных мастеров. В 1919 году Вера написала статью в газете (журнале?) «Искусство Коммуны» №8 от 26 января - «Петербургские вывески». Она не была единственной фанаткой этого рода искусства: и Ле-Дантю, и оба Зданевича в Тифлисе делали зарисовки вывесок ещё в 1912 году. «Формула вывески» - небольшой труд Павла Мансурова, художника- авангардиста тех лет.

Наш современник Евгений Фёдорович Ковтун, открывший Веру Ермолаеву в 60-ых годах и вообще занимавшийся исследованиями русского авангарда, в 1991 году выпустил книгу «Русская живописная вывеска и художники авангарда» (Ленинград, издательство Аврора).

Большой труд Евгения Ковтуна – «Авангард, остановленный на бегу» (1989 год, издательство Аврора).

У Ермолаевой отдельно существовала серия нарисованных пирогов: то ли копии уличных вывесок, то ли собственные произведения с натуры (живописные холсты) – ничего не сохранилось. Эту работу она делала в 1929 году.

В Карлагере (Карагандинский лагерь для политзаключённых) она рисовала плакаты и вывески агитационного характера.

Есть воспоминания одного ленинградского художника, отбывавшего ссылку вместе с Верой. По его свидетельству Вера оказалась на барже в Аральском море, в партии таких же политических ссыльных. Людей выгрузили на пустом песчаном острове. Но об этом – позже. Тем более, что эта версия приводилась Ковтуном в его книге ещё до официальной реабилитации Веры, до раскрытия архивных документов.
 

Глава третья.
Её ученицы
................

До наших дней дошла информация всего о трёх женщинах, считавших себя ученицами Веры Ермолаевой. Сколько их было на самом деле – неизвестно.

Мария (Маруся) Борисовна Казанцева, известное питерское имя, её работы в мизерном количестве сохранились. Год назад на просторах интернета продавали два её акварельных натюрморта: много красок, много воды, много света, пренебрегая реальными очертаниями предметов художница уделяет максимум внимания цвету, ему одному. Работы очень живые. К сожалению, бумага сильно пожелтела от времени. Марусю арестовали вместе с Верой Михайловной. Марусе тогда не было и 18 лет. Её выпустили, но она была готова, без истерик, без вопросов, мужественно разделить ссылку своего Учителя. Маруся погибла в блокаду, как и все её работы: ушла из дома и не вернулась. Место её захоронения неизвестно – где-то в Ленинграде, в общей могиле (голод, бомбёжка – всё, что угодно могло быть причиной смерти!). Даты её жизни 1914-1942 год.

Сохранилось высказывание Маруси о своей учительнице: «Вера Михайловна сказала мне, что если человек не отдаёт себя целиком искусству, то лучше ему бросить живопись, и всякий, кто может бросить искусство, должен бросить его поскорее».

Сама Маруся ни Живопись, ни Учителя не бросила. Она знала, что Вера Михайловна отправлена в лагерь, но не знала, что её дорогую учительницу расстреляли за её (их!) искусство.

Вера Владимировна Зенькович 1906-1985. Ничего о ней не знаю! Известно только, что Ермолаева ездила с ней рисовать в Гатчину, местечко Пудоть (имение родителей Зенькович?)

Регина Васильевна Великанова 1894-1971 (ровесница самой Ермолаевой, могла быть и её подругой!). Регина в конце жизни оставила для Евгения Ковтуна мемуары, по его просьбе, которые так и не были опубликованы. В 1942 году Регина с мамой и братом была эвакуирована из Ленинграда в Алма-Ату, где она смогла спокойно работать как книжный график. Юг стал для неё второй родиной, в Ленинград она больше не возвращалась, осела в Казахстане. Все её ленинградские работы в войну погибли.

Южное солнце и отсутствие постоянных слежек и страха ареста благоприятно отражались на творчестве переезжавших сюда художников. Кроме того само по себе периферийное положение Казахстана позволяло дольше других сохранять революционные принципы в искусстве, в то время как в городах Центра это могло стоить жизни. Но Регине было, конечно, не до революционных принципов, как и многим другим: слишком много бед там, в Центре, выпадало на головы большинства людей, переезжавших сюда, на юг. 

Регина знала, что Веру Ермолаеву отправили в лагерь (факт расстрела ей, как и Марусе Казанской, известен не был). В своей биографии, которую она писала для поступления на службу куда-то (вероятно, в издательство), она ни словом не обмолвилась о Ермолаевой – нельзя. О Малевиче упомянула – его не репрессировали, о нём можно говорить.

Великанова тоже являлась сотрудницей ГИНХУКА. Вероятно, она и Вера были не столько ученицей и учителем, сколько коллегами. Великанова тоже ездила на Белое море вместе с Ермолаевой – рисовать. У них могли быть и другие творческие поездки по стране, но после 1934 года упоминать об этом нигде и никогда нельзя было, это могло стоить жизни не только самой Регине, но и её семье, даже в далёком Казахстане. Как минимум, она, болтнув лишнего, могла остаться без места и без куска хлеба. Ложь и молчание во имя спасения! Кроме того, в Казахстане она оказалась в 1942 году, в возрасте примерно 48 лет: она была уже человеком с определённым жизненным опытом, не наивной юной девушкой, понимала, "что можно, а что нельзя".

В 1925-1928 годах Регина Великанова являлась сотрудницей мастерской при Институте Истории Искусств (так называемого Зубовского) в Ленинграде, которая занималась изучением техники древнерусской живописи. Руководитель мастерской тоже, кстати, был репрессирован, но вернулся живым и умер своей смертью в 1939 году.

Великанова ездила в Великий Новгород и Ферапонтов монастырь – изучать и копировать древние фрески (экспедиции 1927 и 1928 годов). Могла ли сопровождать её Ермолаева? Могла ли Ермолаева тоже являться сотрудницей данного института? При её-то активной деятельности всё допустимо...

Художественное образование Великанова получила в бывшей Академии художеств преобразованной во ВХУТЕМАС, в классе Петрова-Водкина. Будучи студенткой последнего курса начала сотрудничать с Малевичем в ГИНХУКЕ.

В Детгизе она служила тоже (как и Ермолаева),примерно с 1930 года, под руководством известнейшего впоследствии иллюстратора В.В. Лебедева.

Конечно, Регина могла не упоминать о Ермолаевой по совершенно иным причинам: две художницы могли прекратить свою дружбу (если таковая была) задолго до ареста Ермолаевой – по личным соображениям, «не сошлись характерами». Может быть, между ними вообще не было никакой душевной близости, как между Казанской и Ермолаевой – тогда зачем вообще упоминать Регине о Вере? А может быть, Регина была трезвомыслящим и практическим человеком и не собиралась лезть в петлю вслед за своей учительницей. Спасала себя, как могла. Она и о работе с Малевичем написала приблизительно так: «Попала под влияние его живописных идей».

Мы ничего не знаем о тех временах! И судить, конечно, не в праве. Говорить о предательстве со стороны учеников – можно. НО главное, по-моему, чтобы не было забвения.

Веру Ермолаеву расстреливать не собирались – не та была изначально статья. Она даже ходатайствовала не то, чтобы о помиловании, но просила разъяснить ей, за что она сидит (ей дали добавочный срок,она теперь должна была освободиться только в 1944 году: 1934 год+5 лет, а потом 1939 год+5 лет) нельзя ли как-то уменьшить срок, облегчить ей условия содержания и что-то такое, что сейчас кажется бредом… Она написала это примерно за месяц до смерти… Никаких административных нарушений за ней не числилось на поселении (кстати, с ней были и другие ленинградские художники там, в бараках Карлагеря)… Расстрел стал неожиданностью… Расстреляли ночью, сбросили тела в общую могилу…

Те артистические тусовки у неё на квартире – ей их припомнили на допросах. Неизвестно, кто ещё из её «сообщников» пострадал за участие в этих квартирниках: выдвинули ни много, ни мало, как обвинение в ЗАГОВОРЕ (естественно, против всего Советского народа). 

Ну и, конечно, непролетарское происхождение подвело Веру (с матерью баронессой и отцом дворянином, хоть и либералом, надеяться на помилование было трудновато).

 
Глава четвёртая
Условия не совместимые с жизнью
…………………………………………………….

Иногда мне кажется, что всей русской интеллигенции, завершившей свой жизненный путь до начала Революции, а лучше даже до начала Первой мировой – повезло!
 
Повезло и тем, кто эмигрировал в Европу и Америку и нашёл в себе силы осесть
там, устроиться официантом в тихий кабачок на окраине города, и больше никогда на родину не возвращаться… И даже не смотреть в сторону России! Русская икона под подушкой – не в счёт…

Я была в Ницце, в церкви, построенной общиной русских эмигрантов в начале 20-ого века… Это довольно известное место… Церковь действительно a la russe в смысле архитектуры и внутреннего убранства… Но меня, тогда ещё подростка (и слышавшую
только про Малевича), потрясло другое: церковь была построена со слезами и на слезах… Я не могу других слов подобрать! Мне показалось, что там, внутри, рыдают стены, свод, все иконы… Сам воздух там наполнен рыданиями! Их слышно, хочется плакать самому, включиться в этот незримый хор рыданий. Хотя в тот момент в помещении была гробовая тишина, а на дворе стояло прекрасное средиземноморское лето.

Это были слёзы всех тех будущих безымянных официантов, таксистов, грузчиков, швей, уборщиц, сиделок, медсестёр, секретарш, которые в 1917 году, тщательно зашивая в подолы пальто свои обручальные кольца и крестильные крестики, спасались от скотства большевиков Новой России, от голода и безысходности…

Княжеские титулы теперь были никому не нужны – нужда всех уравняла… Но родина остаётся – в рыдающем сердце. И вот для этих рыдающих сердец рыдающими руками была выстроена русская церковь на французской земле …

Мне хочется всех тех, кто не уехал ТОГДА или всех тех, кто вернулся в 30-ых обратно на Родину, взять за грудки и очень долго трясти: почему не остались в Европе ???!!! Дольше всех я трясла бы Марину Цветаеву и её дочь Ариадну…

Ведь многие эмигранты прекрасно владели несколькими иностранными языками (потому что у подавляющего большинства было очень прочное гимназическое образование, и некоторые имели возможность продолжить его в университетах Европы).

Здесь, на любимой родине, их ждали обвинения в шпионаже, лагеря, расстрел, существование, не совместимое с цивилизованной человеческой жизнью.

Далее – Вторая мировая. Везунчики обретали вторую – нет, уже третью родину – в эвакуации в Южной Сибири… Многие, сумевшие применить ТАМ свои таланты, и не имея никаких иллюзий по поводу стратегии партии и правительства, предпочитали не возвращаться в столичные города и навсегда оставались там – с фотокарточкой Эйфелевой башни под подушкой…

Ро-ди-на!

В нас воспитывают патриотизм с детства. А вот МНЕ кажется – не надо. В случае
с Россией – не надо, не обязательно… Берёзки-ёлочки можно и в Канаде найти, у нас с ней схожие климатические условия, а родина – это ведь не клочок почвы, это люди, это родной язык, это семейные традиции. А какие у нас были люди в те далёкие 20-ые, 30-ые, 40-ые? Атмосфера взаимной подозрительности и недоверия, доносы… А язык? Лучше было молчать… И ведь по сути дела только в конце 20-ого века стало можно дышать и высказываться ТАК, КАК ТЫ ХОЧЕШЬ. Почти столетие этого невидимого гнёта! Всё, теперь оковы пали, все мучители – на кладбище, но тех, расстрелянных ни за что – не вернёшь. И у большинства из них даже место погребения не известно. И вот это всё про Веру Ермолаеву…

И вот это всё про круг Казимира Малевича – про тех, кому своей смертью не повезло умереть до 1917-ого года, про тех, кто возвращался из Парижа не во время… Про тех, кто отваживался творить в ТАКИХ адских условиях, отказываясь изменить своей Музе, делу всей своей жизни – Искусству!

Бывают условия не совместимые с жизнью, а бывают – с живописью.

Ермолаева до последнего дня  живописала – правда, плакаты и театральные декорации и, правда, на зоне, но… ТВОРИЛА! Никогда не имея ни мужа, не детей, похоронив к своим 20-ти пяти годам (примерно)всех своих ближайших родственников, она была абсолютно предана делу всей своей жизни – искусству. За что расстреляли? Понятно, что причина была абсолютно выдуманной (стандартная формулировка) – "антисоветская агитация". А тремя годами раньше она неосторожно высказалась в компании по поводу коллективизации: это тупик, это грядущий голод, это причина вымирания деревень… Ну ещё и арт-тусовки у неё на квартире… А ещё она потомственная дворянка… И в Париже обучалась… И западную живопись хвалила…

По меркам тех лет Веру Ермолаеву как раз БЫЛО ЗА ЧТО арестовывать, судить и расстреливать!!! И разумеется весь круг её общения, все её работы подлежали ликвидации… Обречена была Ермолаева с момента рождения – так можно выразиться.

Не ту родину выбрала!..

НО особенно меня пугает вот что: правды мы никогда не узнаем. Информации о Ермолаевой теперь достаточно. Её уничтожали, забывали, вычёркивали из всех списков по месту её служб, упоминать о ней опасались даже её ученики (им жить хотелось), но после 90-ых годов 20-ого века стали потихоньку просачиваться в печать, а позднее и в сеть, ВОСПОМИНАНИЯ тех, кто уцелел – во Франции, Англии, Америке (благоразумные и трезвомыслящие), в Алма-Ате (спасающие Живопись). И вот только из этих воспоминаний и чудом уцелевших чёрно-белых фотографий  мы можем  ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО понять масштаб личности Веры Михайловны Ермолаевой.
 
Почему не архивы? Потому что был 1937-ой год!

То, что уничтожено не было – тщательно прилизали цензурой. Мемуары заставляли писать так, чтобы и между строк даже намёка не было на инакомыслие.

Личность человека – это не только его физическое тело, это его ДЕЯНИЯ, что опаснее. Предсмертным запискам, хранящимся в архивах верить, конечно, можно, если у вас есть гарантия, что они не написаны под диктовку сотрудников НКВД. Мне кажется логичным вопрос: зачем хранить в архивах (в папке с Личным делом) предсмертную записку человека, которого ведут на расстрел? Его не будет через час, этого человека, его ведут уничтожать. А записку - зачем хранить? Для кого? Человека уничтожили, а записку оставят для потомков? Бред какой-то.

На недавней выставке работ Регины Великановой (книжная графика) в Петербурге, лежали под стеклом несколько машинописных листов с текстом её автобиографии, ею же напечатанных, и последнее письмо-прошение Веры Ермолаевой, написанное от руки начальнику Карагандинского лагеря. 

Автобиография – это то, что пишет САМ человек, о себе, от себя, не виляя, не умалчивая о каких-то событиях жизни. Автобиография не может, по определению, быть подвергнута цензуре, лишь проверена редактором на предмет стилистических и грамматических ошибок. В Советском союзе автобиографий в таком виде НЕ существовало: ни у публичных людей, ни у простых чернорабочих. Пропускали в печать только то, что полностью соответствовало советской идеологии. Об остальном НИКТО НИКОГДА не узнает. Поэтому даже те листы машинописного текста, напечатанные в 1957 году бывшей ученицей Ермолаевой – Региной Великановой – максимально согласованы ей с линией партии. И об опальной Ермолаевой там – ни слова. Нельзя! Не положено! Только о Малевиче – он успел умереть до 37-ого года. Вот именно поэтому к архивному материалу ЭТОГО ПЕРИОДА я не могу относиться с полным доверием, хотя всё равно волосы дыбом встают.

Получается , что всё , что можно о Ермолаевой найти – приблизительно.

Реабилитировали же Веру Михайловну Ермолаеву только в 1989 году.