Все в памяти моей. Гл. 54. Лев...

   
   

   Как-то,  году  в  восемьдесят  пятом, летом, я приехала  в Златополь  повидать  маму,  как  обычно,  из  Москвы,  где  была  в    командировке.  И  как  всегда,  собиралась проведать  бабу  Лену,  свекровь.  Мама  уже  успела  рассказать  мне,  что  они  не  разговаривают  и  даже не здороваются. А  все  потому, что  как-то,  встретившись   в  магазине, в  одной  очереди,  разругались.  На  маму  это  было  не похоже,  она  всегда  была  очень сдержанной,  и  особенно -  с  бабой  Леной,  хотя  и  прежде  между  ними  случались,  мягко   говоря,  размолвки,   которые  заканчивались   быстрым   перемирием,   так   как  у  мамы  всегда  были  свежие  новости  из  Барнаула,  -  я   часто  звонила  ей   (у  бабы  Лены  телефона  не  было),  писала  письма.  Писала  и  бабе  Лене,  но  гораздо  реже,  -   Виктор  вообще  матери  писем   не  писал  и  восполнять  этот  пробел  приходилось  мне.  Естественно,  с  мамой  я  была  откровенна  во  всем,   хоть  и  не  плакалась,  но  она  знала,   что  происходит  в  моей  семье.   В  письмах   к  бабе  Лене  обтекаемыми  фразами  писала  только  о  том,  кто,   как  и  где  учится,  как  мы  работаем,  и  как  мы  все  здоровы  и  счастливы, - жаловаться  ей  на  сына  считала  совершенно  неуместным:  это  уже  были  мои  проблемы.
 
   В  тот  раз  разговор  между  ними  зашел,  как  обычно,  о  нас.
 
-  Ну,  то  шо  там  пишуть  Светка  з  Витькою? -  спросила  свекровь.

-  Да  так,  все  нормально. Сережа  в Прибалтике, на  комбинате, Андрей  учится…

-  А  Витька?  Все  там  же,  на  заводе?  Чи  дэ?
 
-  Витя?  Та!  Там  же!
 
-  А  чего  так  сердито?  Шо,  Витька  щось  натворив?

-  Да  нет…  Тяжело  Свете…

-  А  шо  так?  Чого  тяжело?  Диты  вчаться,  чоловик  на  роботи,  не  ледащий, - чого  ще  нэ  хватае?  Вин  не  Левка,  що  так  и  шукае, дэ  б чарку  выпить…

   Тут  уж  мама  не  удержалась:
 
-  Да  пьет  ваш  Витька,  еще  как  пьет!  Свету  жалко…

-  Шо-о!  Витька  пье?  Та  шо  вы  брешете!  Брехня  цэ!  -  и  понеслось…  на  глазах  у  всей  очереди…   

   Я  понимала  маму.  Ей  было  обидно  и  очень  жалко  Левку,  который   в  то  время  уже    сильно   болел,   хоть  и  не  подавал  виду,  -  сказалась  служба  на  подводной  лодке,  почти  пять  лет.   Сдавало   сердце,   донимала   астма,  начались   проблемы  со  щитовидкой.  А  он  все  похохатывал,  гордо   разъезжал  на  недавно  купленном  мотоцикле,  курил,  выпивал…    Да  и  как  не  выпьешь?  Весь   Златополь   знал,   что  он    может   починить  все,  что   работает  на  электричестве,   и  телевизор  тоже,  из-за  чего  чаще  всего  и  звали  его  в  дом.
      
   Ну,  и  конечно  же,  какая   уважающая   себя  хозяйка  не   нальет  мастеру  чарку!

   А  он  хорохорился,  и  за  женщинами  еще  приударял,  не  хотел  поддаваться  возрасту  и  болезням.
   
   Как  то,  в  очередной  мой  приезд,  приехал  к  маме  в  Златополь (они  с  Галиной  уже  жили  в  новой  квартире  при  железнодорожной  станции,  где  он  работал  механиком  на  радиорелейной  линии), и вошел с каким-то  растерянно  -  удивленным  выражением  на  лице:

-  Светка!  Зайшов  в  автобус,  стою, -  и  дивчина, - гарненька,  зараза! -  встае  и  до  мене: сидайте,  диду!… Я  чуть  не  подавився!  То  оцэ  я  вже -  дид?!…

   Где-то  на  шестом  десятке  ему сделали  во рту  новый  мост,  металлический,  и  прямо  из  поликлиники  он  заявился    к  нам  с  мамой,  сверкая  стальной  улыбкой,  и,   смеясь,   с  прибаутками,   перемежая   свой   рассказ   словами  “всенародного   фольклора”,  поведал:

-  Сижу  в  автобусе,  а  якась  молодычка  все  поглядае  и  поглядае  на  мене.  Ну,  думаю,  понравився… А  вона: дядьку,  и  чого  то  вы  все  время  смиетеся?  Що,  я  смишна  така?…  Ну,  шо  я  ей  скажу?    Шо  я  не  смеюсь,  шо  цэ  в  мене  мост  новый   и  рот  не  закрывается?!…
 
   И,  как  говорят, -  был  бедным,  но  гордым. Толик,  старший  брат  Виктора,  посмеиваясь,  говорил  о  нем:  ни  украсть,  ни  покараулить.   Он, уже  будучи  директором  мебельной  фабрики,  звал  Левку  к  себе  на  работу,   на  зарплату  побольше  и  условия  “поинтереснее”.   Сам  жил  уже  в  большом   собственном,  можно  сказать,  трехэтажном  доме,  рисовал  и  Левке  золотые   горизонты.
 
-  Мамо!  Там  же  вси  крадуть!  Я  ж  нэ  вмию…   Кругом  вси  будуть  красты,  и  Толик  тэж,  а  я  должен  мовчать?  Чого  я  туды  пиду?  В  тюрьму  сесть? Та  воно  мени  треба? - говорил  Лев.

   Галину  свою  любил  безумно,  прощал  ей  все.  Но  и  сам  был  далеко  небезгрешен,   о  чем  неоднократно  мне  хвастался.   Воображал   себя  эдаким,  как  сказали  бы  сейчас, -  мачо,   хотя  роста  был  одного  со  мной, -  метр  шестьдесят, худощавый,  с  узкими  бедрами  и  тонкой  талией,  что  унаследовал  от  отца, - рядом  с  Галиной, крупной,  яркой  и сочной  представительницей  солнечной  Кубани, полногрудой  и  крутобедрой, - казался  рано  повзрослевшим  подростком  с  зелеными,   смешливыми,   глазами,   тупым,  симпатичным  носом  (без  горбинки!)  и   большим,  красивым  ртом,  с  полными, четко  очерченными  губами.  С  детства  помню, как  у  нас  в  семье  шутили:

-  Ну,  если  Левка  поцелует, -  на  год  хватит!
 
   Большую   голову   всегда   покрывала   копна   черных  кудрявых  волос, - не  расчесать!   После   армии  в  этом   черном  стогу   появилась   широкая  седая  прядь,  от  лба  до  макушки,   будто  кто  нечаянно  мазнул  кисточкой,  окунув  ее  в  “серебрянку”.

    
    И  всегда  считал  себя  опытным  во  всех  вопросах.  Помню,  мы   были  все  вместе  у  моей  мамы  летом.   У  нас   только   родился  Сережа,  и   я  догуливала  декретный  отпуск,   а  у  Левки  с  Галиной  родилась  Татьяна,  на  пару  месяцев  младше  Сергея,   и   они   приехали  к  маме   показать   внучку.    О  контрацептивах  тогда   понятие  было  очень  смутным,  и  “спасались”  все,  кто  как  мог. И  меня,   в  больнице  еще,   когда   родила,  женщины  постарше  учили:  “ Пока   кормишь   ребенка  грудью, -  есть  “замена”,  ничего  не  может  быть!”  Ага,  кому  ничего,  а  кому…   (Подруги  на  работе  шутили:   “Светка!  Ты, наверное,  от  одного  взгляда  Виктора?...   Он  глянет  на  тебя  и  -  все…”).  Так  случилось  и  тогда.    От  Левки  у  меня  тайн  не  было,  да  и  какие  тут  тайны,   если  уже   выворачивало   от   любого  запаха,  от  одного  вида  пищи!  Жили-то  все  у  мамы,  сидели  за  одним  столом.  И  Лев,  с  таким  серьезным  и  важным  видом,   -  давай  учить  меня  уму  -  разуму:

-   У  нас  с  Галиной  все  четко, -  мы  на  “замену”  не  надеемся…  Нужно… -  и  стал  обьяснять, что  предпринимают  они с Галиной, и  как  это  сверхнадежно.

   А  Галина, сильно располневшая  во  время  беременности, кормила    Татьяну  грудью  и  была  уже  опять   беременна,   сама  не  ведая  о  том…   И  хватились,   когда  ребенок  под  грудью  уже  зашевелился!    Вот  так  вскоре  родилась  у  них  Оксана!

    Похожую  историю  я  узнала  чуть  раньше,  в  роддоме.  Там  рядом  со  мной  лежала  в  палате  женщина   пятидесяти  шести!  лет,   только   что   родившая  сына! (Вот  так,  подобное  бывает  не  только  в  библейских  историях!…)  Была  она  из  села,  крепкая,  моложавая,  с  простым  симпатичным  лицом,  с  тяжелым  узлом  русых   волос  на  затылке,  который  закалывала  быстро  и ловко  мягкими  движениями  натруженных  рук.  При  этом  рот  у  нее  был  полон  шпилек, а  она  успевала  и  говорить,  и  хохотать.  Все   сокрушалась:

-   Перед  сынами  стыдно…  Их  трое  у  мене,  вси  уже  мужчины,  уже  жонати… Уже  й  диты  е!

-   Так  вы  что,  не  знали,  что  беременны? – допытывались  все  мы.

-   Так  ото  ж,  нэ  знала!  Думалы,-  вже  все,  нема  чого  бояться…  А  воно…

-   А  разве  не  видели?  Живот –то  растет!

-   Ага,  ростэ…  Пишла  до  доктора,  а  вин  кажэ:   киста,  хай  ще  пидростэ  и  будемо  робыты  операцию…  А  вона  пидросла…  та  й…  зашевелилася!  И  смих,  и  грих!  А  що  вже  робыты?  А  чоловик  радый!…   Як  дытына!  Кажэ:  от,  яки  ще  мы  молоди!  Ще  можемо  фору  дать  нашим  дитям!

    Мы  умирали  со  смеху,  и  она  смеялась  вместе  с  нами,  и   глаза  ее  и  все  лицо  светились  счастьем.
 
   А  потом  под  окнами  нашей  палаты  была  вся  ее  семья,  -  ошалевший  от  радости  муж, трое  сыновей, невестки, внуки. И  все  они  смеялись,  размахивали  руками   и  что-то  кричали,   но  за  двойными  рамами  окон  ничего  не  было  слышно  и  мы  видели  только  смеющиеся  лица  и  широко  открываемые  рты,  как  в  немом  кино… А  она держала  перед  собой  туго  спеленутого  сына,  повернув  его  сморщенное  спящее  личико  к  окну,  и  по  щекам  ее  катились  слезы…               

  Левка...  Брат...  Взрывной,  порывистый.  В  детстве  и  ранней  юности  я  всегда  знала:  у  меня  есть  брат,  защитник.  Если  мы  оба  занимались  в  первую  смену,  - я  была  первоклашкой,  а  Левка  уже  ходил  в  пятый  класс, - он  каждое  утро  торопил  меня  и,  крепко  держа  за  руку, почти  бегом  тащил  в  школу.  Ему  не  терпелось  встретиться  с  друзьями.  Если  в  каком-либо  углу  школы  была  шумная  возня  или  слышался  громкий  хохот , -  я  знала:  там  Левка. Анекдоты  и  всякие  смешные  байки  он,  как  мне  кажется,  рассказывал  с  первого  класса,  и  лучшего  исполнения  я  больше  никогда  не  слышала.  Помню:  мама  с  бабушкой  уже  спят, поздно,  двенадцатый  час  ночи,  а  я  (мне  пока  одиннадцать-тринадцать  лет!) с  нетерпением  жду  Левку,  когда  он  вернется  со  школьного  субботнего  вечера  и  до  часу  ночи  громким  шепотом  будет  рассказывать  мне  свежие  анекдоты,  показывать  в  лицах,  как  они  с  друзьями  смешили  всех  на  вечере.  И  я  давлюсь  смехом  и  захлебываюсь  холодным  сладким-пресладким  чаем,  который  мы  с  ним  пьем    вприкуску  с  черствым  черным  хлебом...