2. Водомер. Немножко немец

        Начинал я всегда с четы Немсадзе. Они жили вдвоем - немолодые уже Николай Михайлович и Мэри Христиановна.  Мэри  Христиановна была немкой.  Из швабских немцев, издавна  населявших наш район.  Ими в значительной мере выстроенный и потому называвшийся старожилами Немецкой Слободой. Тут же, неподалеку, находилась когда-то и их церковь - Кирха, давшая название соседней улице и площади.               
        Но времена Немецкой Слободы давно прошли. Исчезли по большей части и ее обитатели: с началом Войны немцев выселили в Казахстан. Однако Мэри Христиановне повезло: она вышла замуж за молодого аптекаря-провизора, взяла его фамилию - Немсадзе - и ее не тронули.               
        Николай Михайлович так и остался на всю жизнь провизором в аптеке на Советской улице, напротив Молоканского рынка. Допоздна на работе, а по выходным - за партией в нарды в саду под своими же окнами.               
        А она не работала - занималась хозяйством. И надо сказать, даже мне, маленькому, становилось понятно, что означает "немецкая чистота" и "немецкий порядок", когда я приходил к ним брать деньги за воду.               
        Нет, мои родные вовсе не были неряхами. А бабушка, получившая образование в Вене, даже гордилась своей аккуратностью и обязательностью.               
        Но тут, у тети Мэри... Кастрюли сверкали, сковородки были развешаны по ранжиру и, как зеркала, отражали свет. А самое главное - никогда, ни разу за все свое детство не помню я случая, чтобы у тети Мэри не оказалось вдруг чего-нибудь нужного. Спичек, соли, лаврового ли листа - за чем нас, детей, посылали обычно, не стесняясь, к соседям. Таков был привычный уклад - не бегать же за два квартала в Голубой Гастроном на Плеханова, если вдруг кончилось мыло.               
        У тети Мэри  мыло не кончалось.  Оно стояло ровными рядами на полке,  отдельно душистое, туалетное,  отдельно хозяйственное,  запасенное впрок, и поэтому такое сухое,  что пенилось вдвое лучше обычного,  свежекупленного.                Соль в больших пачках зеленого и синего цвета дожидалась своей очереди попасть в  резную деревянную солонку. А лампочки, от сорока- до двухсотсвечевых лежали по соседству со свечками,  подсвечниками и двумя старинными керосиновыми лампами.               
        У нас тоже были керосиновые лампы.  Даже целых три.  Мы зажигали их , когда пропадал, иногда надолго, свет, и я любил смотреть, как кружит мошкара, натыкаясь на их длинные, слегка закопченные стекла.               
        На лампах Мэри Христиановны  копоти не было,  даже намека.  И были они не простыми,  как наши,  выкрашенные одна в зеленый,  другая в коричневый цвет,  а третья и вовсе без краски,  серая  алюминиевая, с почерневшим от употребления колесиком-регулятором,  позволявшим увеличивать или прикручивать огонек фитилька.  Нет, лампы тети Мэри были украшены абажурчиками на проволочном каркасе,  предохранявшем их от соприкосновения с горячим стеклом.               
        В коридоре,  ведущем мимо кухни в крохотную спальню и гостиную с большим круглым столом,  пахло цветами и корицей:  тетя Мэри любила печь маленькие пирожные, "ди кухен",  и посыпанный сахарной пудрой и корицей "хворост".               
        А в комнате, где я пил с тетей Мэри чай из тонюсеньких чашек с голубыми скрещенными мечами на донышке / Мейсен!  У нас тоже был сервиз с таким же клеймом/ - в комнате самым интересным для меня были книги. Их было немного, старых книг с готическим шрифтом, к которому я так долго не мог привыкнуть. С чудесными иллюстрациями к сказкам Братьев Гримм, к балладам Шиллера...               
        Помню, тетя Мэри читала мне "Перчатку". Как переживал я за рыцаря, спускающегося на арену к рычащим тиграм и львам! Как рад, как горд был за него, отказавшего в любви женщине, не дорожившей его жизнью...               
        Как ни странно, самой забавной из книг оказался учебник немецкого языка.  Ветхий, с неизменной Рождественской Песней /О, Таненбаум!/.  С поучительным рассказом, обыгрывающим словоупотребление синонимов:               
               
        - Что делаешь ты? - спросил Бургомистр Поселянина.               
        - Я кушаю, - отвечал тот.               
        - Кайзер кушает, - оборвал его Бургомистр, - Кайзер кушает, я ем, а ты - ты жрешь!               
        ...И с фразами, которые предлагалось перевести на немецкий язык:               
        "Граф Лимбургский был отважным охотником и отлично владел рогатиною".   
        Или:               
        "По обе стороны преступника висело два его соучастника".               
               
        Бедные гимназисты давно прошедших времен! - Дети обычно так впечатлительны...               
        Мне нравилось у тети Мэри. Но, если честно, я ее стеснялся. Мне было неловко "одалживать" у нее спички для бабушки - она ведь сама  никогда ничего у нас не просила.  Мне было стыдно за свои не всегда чистые руки.  И я - я ловил в ее взгляде какое-то смешанное чувство:  я ей нравился,  но она при этом как будто меня жалела.  За что?  Они жили ничуть не богаче нашего.  Да и чем было гордиться несчастной женщине,  чудом избежавшей депортации?  Что могло внушить ей это почти незаметное другим  чувство гордости,  собственного достоинства?               
        Шли годы, я давно уже не жил в том старом доме с парадной за цветущей по весне акацией. Тетю Мэри я вспоминал редко, как и остальных своих бывших соседей.  Но чем  старше я становился,  тем упорнее драил свои сковородки и кастрюли.  И, надо признаться,  совсем не перенял милый тифлисский обычай запросто одалживать у соседей соль, мыло, или спички.  Наверное, из-за тети Мэри я стал немножко немцем.   
        Летом 2000-го года мы жили с женой в общежитии в Сестрорецке. Пользовались общей, всегда многолюдной кухней.  И, к удивлению своему,  услышали однажды о себе: 
        "Эти,  ну,  у которых     б е л а я   с к о в о р о д а".  Сковорода наша  вовсе не была белой.  Она была обыкновенной, алюминиевой,  но сверкала, как зеркало и пускала зайчики,  как посуда у тети Мэри на ее маленькой, совсем не тифлисской кухне.