ШТЫК

Игольчатая форма уменьшает шанс увязания в теле противника...


Реальные события.

 

Ой, и напился я кровушки за всю свою жизнь! Вам и не снилось!

На свет родился я, или по-простому, как мужики говорят, отштамповали меня в 1936 году в городе русском — Ижевске. Вот как будто вчера было: зима лютая, в цеху литейном жара, лицо батяни. Сам лично отец роды принимал. Стоит передо мной: лицо красное, морщинистое, грубое, но с усмешкой что ли; а руки, натруженные по локоть закатаны, жилистые такие, вены толстые, ну точно в гвоздь в сотку — не меньше и в черной саже. Ухватится было руками за бок, хоть мылом мажься, не выскользнешь! И характер у бати был — будь здоров! Под горячую руку лучше не попадаться. Особо во хмелю. Так бывало вломит кому-нибудь, что, если зубы только вылетели так это удача. Могла и головушка на бок скривиться. Силища неимоверная!

Матушку свою совсем не помню. Отлучили меня от мамки. Говорят, что не бабское дело сына воспитывать. Ну, что ж делать? Без мамки, значит без мамки!

Характер у меня в родителя пошел. Такой же твердый, решительный. Повезло мне с характером. Не в жизнь не согнусь под судьбиною злою. Вот только имя батя мне смешное дал. Ну, скажите на милость. За что такое имя? Разве на трезвую голову придет на ум такое — Штык. Хлопцы смеялись: «И ты, говорят, — Мирон — штык и сын у тебя — Штык, не меньше. Генетика.»

Рад я был отцу такому! На другого возьми плюнь и сломается. А моему, что огонь, что вода не согнется — выстоит. Одним словом — Русских дух! Силища! Мы не из хилых. Кость у нас твердая не из опилок — железная.

Ох и жалею я, что с батею недолго видеться пришлось! Забрали моего родителя в город по наговору, и не видел я его больше. А меня и таких же, как я — сиротиночек — упаковали и в приют отправили. В приюте скучно было, не побалуешь. Кормили неплохо — маслом. Откуда же столько масла? До сих пор гадаю. Неужели только масло и осталось. Ни хлеба тебе, ни колбаски какой — докторской. Одно только масло да масло. Так я к нему с малых лет и привык, что и жизни теперь без него не вижу.

Через год усыновил меня военный. Мужик не плохой. Крепкий мужик — молодой, годочков двадцать пять. Форма на нем, как влитая, натянута, а в груди и в руках, и в голосе сила чувствовалась. Сдружились мы с ним. Всегда вместе, как говорится: не разлей вода. Ему ехать — и меня берет. Ему возвращаться — и я следом. Прикипел не оторвать.

Все тяготы жизни с Александром прошли. Хлебнули, как говорится, ржавчины, но ничего — выдержали. С годами и я возмужал не хуже предка моего — Мирона.

В сороковом расстались. Нашел он себе бабенку видную. Отец у нее генералом был. Вот и устроил свекор зятя после обручения в место теплое, при министерстве, выхлопотал. А мне пришлось самому по жизни идти. Да и вырос я уже к тому времени. В няньках особо не нуждался.

Так год без дела то в одном городе поживу, то в другом. А последнее время под Киевом остановился. Там же, под городом земли Русской, войну проклятую и встретил. Как передать ощущения тех дней первых?.. Война она, словно сырая глубокая яма. От нее, как из той ямы, холодом могильным и тревогой необъяснимой повеяло. Это только пацанва желторотая обрадовалась. В пистолетики по-настоящему поиграться захотелось. Они еще молоко материнское с губ не вытерли, а уже гляди в очередь в военкомат выстроились. Сутками ждут, когда же в Красную армию запишут. А для мужиков и баб в душе тревога о будущем и горе до очумелости. Русская натура она, словно озеро глубокое. Широкая натура, спокойная, без суеты, размеренная. Мы из далека здороваемся, а не то, что те японцы, землею обделенные, от тесноты при встрече чуть ли не лбами стукаются. Засуетилась Россея-матушка тогда в сорок первом, как на вокзале перед отходом поезда, забегала и встревожилась.

Попал я в полк перед самой битвой за Смоленск. Тот день, как вспомню, так вздрогну. Стоят солдатики — новобранцы за оружие расписываются. Ну и я жду с Мосею — с подругой своей неразлучною. Мужики все как на подбор: крепкие, мастеровитые. С любым хоть сейчас в бой. А ко мне вижу, ну точно гусеныш, молодой пацан направляется. Тощий, голова большая на длинной шее торчит, с коротких рукавов пиджака руки тонкие, словно веревки, свисают. Тот еще вояка! Как пить дать, годик лишний приписал салага, чтобы в армию взяли. Тянет «клешни» свои ко мне, не стесняется.

Ну, думаю, попал! Другие в крепкие руки пойдут, а я к сосунку несмышленому.

И тут я свидетелем был. Вот послушайте:

«Гордеич, принимай командование, — кричит майор, — всех в пехоту, Гордеич. Пехота сейчас на вес золота... »

Андрей Гордеич Посудко — ротный наш. Человек был легендарный. Гражданскую войну прошел. По-тихому сказывали, что лично сам Царь георгиевские кресты на грудь ротному прикалывал. Только не любил он об этом рассказывать. Мужики на перекурах в шутку спрашивали, где это он кресты царские прячет. Андрей Гордеич от дыма моршанской махорки щурился, сплевывал кислую слюну и отвечал всегда одинаково: « Вот нехрести, вам бы только скалиться, та языки чесать попусту».

А один раз к моему вояке подошел и говорит:

— Что же ты малек, карабин, как бабу, тискаешь? Свои ласки телячьи ты для девок побереги, а оружие, брат, оно только в крепких руках оружие.

Ты гляди, а мой вояка огрызаться давай:

— Я, товарищ командир, никого не тискаю. А зовут меня Анатолий Примаков.

— Примаков значит. Хм... Ладно, пойдем со мной. Посмотрим, что за Примаков такой.

Отвел Гордеич Толика в сторону, чтобы другие не видели и не слышали и спрашивать давай:

— Ты, братец, когда-нибудь с карабином обращался или с другим каким оружием?

— Нет, — отвечает пацан понуро.

— Ты не кукожься, Примаков. Это дело наживное, — говорит ротный. — Давай глянем чему там тебя на гражданке обучили. Гордеич выпрямился в столб и скомандовал: — К бою — ГОТОВЬСЬ!

Мой телок ноги в разные стороны растопырил, а карабин то вверх, то вниз давай направлять, словно мух от себя отгоняет.

Посмотрел Гордеич на такое безобразие, а мне аж самому за моего хлопца стыдно стало.

— Ладно, — говорит ротный. — Гляди в оба, Примаков. Я покажу, а ты, брат, смекай, что к чему. Командир опять в столб вытянулся и сам себе приказывает: — К бою — ГОТОВЬСЬ! И вмиг стойку принял любо-дорого глядеть. Я такого и сам раньше никогда не видел. Левую ногу вперед выставил, а заднюю назад подал, словно прямой угол образовался, присел слегка, правую руку с прикладом винтовки к поясу поднес, а левую под углом немного вверх. Стоит боком, ну точно, как учили, цель противнику уменьшая. Затем другую команду подал: — ВОЛЬНО! После чего ноги выпрямил и свободно вдоль тела опустил оружие. Затем еще несколько раз повторил команду и говорит, так по-доброму: — Ты Анатолий, уясни, что если не ухватишь науку — жить тебе в рукопашном бою, если придется, минуту, не больше. Фриц он, что ты думаешь, кочерыжка безмозглая. Нет брат. Немец пороху нюхнул. Я их еще с гражданской помню. Начнешь в штыковой ворон считать, не успеешь и мамку позвать, как он твою требуху на штык намотает. Европу подмял, брат, теперь на Россию-матушку двинул.

Гордеич смотрит, что мой вояка духом поник, и чтоб ободрить немного, по-отцовски говорит: — Не вешай нос, орел. Пока не было таких, чтоб нас в штыковой били. С суворовских времен бьём бусурманов и с земли Русской гоним, чтоб пусто им было. Нам что француз, что немец, что турок — все одно. Гоним их бисовых отродьев так, что у них аж пятки сверкают, потому как нет на земле этой лучше воина, чем воин русский. Нет воина на земле такого, у которого кишка, — ротный согнул указательный палец крючком перед носом у Толика — толще нашей. Потому и гнали, и гнать будем всегда. А они, едрена вошь, все не уймутся — опять лезут. Все норовят, чтобы мы им опять по грызлам надавали. — Ротный задумался на мгновение и сказал: — Учись, сынок, может и моего кто научит. — Затем винтовку пацану передал, а сам голову склонил и пошел...

После того обучения и еще парочку, мой пацан днем и ночью тренировался. И стойку выучил и команду: "Коли!", что заправский вояка проштудировал.

Теперь только рядовой Примаков и никак не меньше. Ну, а если на привале, то Толик, но это я так про себя его кличу, чтоб никто не услышал.

И вот настал день, которого я так ждал и в то же время так боялся. Ту первую атаку с Толиком вспоминаю уже как семьдесят четыре года. Вот пережили, не дай Бог!

Сидим в окопе с Толиком, рассвета ждем. Его дрожь в руке мне передается. Что думал тогда Примаков, о чем в те секунды грезил парень, разглядывая, словно пирожные слои, стены окопные? Сложно понять. Но то, как сжимал он меня в руках своих, то, как сбавлял хватку, говорило о многом. Волновался парнишка сильно. Может мамку вспоминал, может девушку, а может всю свою жизнь короткую. Интересно — была ли у него девушка? Та нет, наверное. Откуда? Не успел еще. Письма треугольные от мамки его видел я, а других не было.

И вдруг роса по мне, словно пот пробежала, когда услышал я команду: — ВПЕРЕД! Вылез Примаков с другими из окопа и побежал. А я его про себя подбадриваю. Вперед солдат, вперед! Не останавливаться! Метров триста пробежали в тишине, только топот сапог солдатских сжатым эхом по полю разносится. Триста метров тишины. Триста метров еще такой прекрасной жизни — и обрыв. Пулеметный рокот с окопов немецких и свист рядом пролетевших пуль, и этот странный звук, когда пули пробивают шинельки солдатские, никогда не забуду. Резко с хлопком рвется плотная шинельная ткань и вскрики солдатские предсмертные. Я знаю теперь, почему солдаты в атаке кричат. Заглушить голосом своим страх хотят, заглушить крики раненных, заглушить стук сердца воплем своим пытаются. Этот крик последний — крик прощание с жизнью, с солнышком.

И вот окоп! ДОБЕЖАЛИ!! Ищу плоть человеческую, фашистскую. Ну, кто первый? Ну, кто?!

Не может быть!! Навстречу мальцу из окопа фриц подымается. Да, что ж за напасть?!! Первый и такой здоровенный, словно глыба серая! В два метра не меньше! Как же моему солдатику с таким справиться? Фриц выпрямился, словно медведь, оскалился и к Толику с криком: слюна со рта свисает в бешенстве, словно захлебывается.

Примаков!!! Что с тобой солдат?! Растерялся солдатик со страху! Забыл обо всем на свете, словно перед ним отец с ремнем, — остолбенел парень.

Толик, ты только коли его, а я уж не подкачаю! Я ведь сын Мирона! Я с любым справлюсь! Но стоит пацан в стопоре, не движется. Да что с тобой, сукин сын? Вояка гребанный, не стой!! Заколет же! Вырваться бы мне с рук его, да самому на фрица пойти. Та держит меня окаянный так, что пальцы на руках побелели от давления. Да очнись, сопляк, секунда до смерти осталась! Что он делает? Сумасшедший! Примаков за карабин немецких со страху ухватился и потянул на себя. Все, как за секунду, переменилось. Фриц не удержался на ногах и по инерции вперед пошел, да споткнулся и землю рылом свои вспахал. Малец, не стой! Как учили!! Давай!! Вспомнил тогда Примаков, что в руках карабин держит, очнулся наконец-то, и с размаху, что было сил, вонзил штык фрицу в лопатку. Откуда столько силушки у мальца? Откудаво? Помню только, что в плоть живую погружаюсь со скоростью. Бока мои острые за ребра немецкие спотыкаются. Но теперь меня не остановить. Теперь мой черед силу свою показать. Нигде не задержался я. Только, когда в землю вошел, опомнился. Ну, малец! Ну, молодчина! Во вжарил! Повоюем еще! Повоюем, родненький! Тяни теперь назад меня! Да поживее! Нет мочи терпеть! Напиться вражьей кровью мне надо до одури!

Да что там у тебя опять стряслось, Примаков? Тяни малец! Что еще? Не можешь вытащить?! Мушка карабина за ребро зацепилась. Не дает воздуху мне глотнуть. В земле жирной задыхаюсь! И слышу на верху выстрел. Солдатик мой, в тебя что ли? Слава Богу — нет! На свет меня, кто-то другой вытащил. Вижу: рядом еще один фриц мертвый валяется, а у солдата моего челюсть на бок скривлена, словно ковшик с гребенкою. И слышу сквозь грохот и крики слова Андрея Гордеича:

— Ничего солдат! После войны проставишся! — и кулаком с другого боку, как даст в челюсть Толику, и она на место с хрустом вставилась.

Так и бежал мой солдатик дальше с закрытым ртом и крикнуть боялся.

Вот же судьба-судьбинушка! Пока Анатолий меня с земли тянул, к нему фриц второй подскочил и прикладом в челюсть, а та на бок, словно люк в танке. И тут Гордеич выручил мальца. Подоспел вовремя и убил фашиста…

 

Не знал я раньше, что для того, чтобы убить человека, силы много не требуется. Да и откуда мог знать. Приноровился я с тех пор с Анатолием жизни вражьи губить легким касанием.

Вот так для меня Штыка, прошла первая штыковая баталия! Вот так, совсем не много надо, чтобы погубить душу человеческую!