Повесть
...невозможно не придти соблазнам; но горе
тому, через кого они приходят: лучше было бы
ему, если бы мельничный жернов повесили ему
на шею и бросили его в море, нежели чтоб он
соблазнил одного из малых сих.
Евангелие от Луки
Санька увидел открытое водное пространство порта, называемое акваторией, суда у причальной стенки и оста¬новился, залюбовавшись необыкновенной картиной. Это было, как кино: по спокойной глади бухты сновали буксировщики; маленькие, верткие, до самого фальшборта сидевшие в воде, они с невероятной легкостью тащили за со¬бою на буксирных канатах огромные пароходы; у причаль¬ных стенок стояли сухогрузы, наливные, самоходные, рыболовные баржи; и все это загружалось или разгружалось, работали, поводя изогнутыми шеями, портальные краны...
Девичий голос оторвал Саньку от созерцания аквато¬рии:
- Пойдемте, пожалуйста, у меня много срочной работы, - робко просила девушка, косо - из-за падавших на ее лицо солнечных лучей - смотревшая на него, отчего она казалась обиженным донельзя ребенком.
Это Зиночка, юная помощница начальника отдела кад¬ров. В кабинете, где его оформляли на работу, ее не было видно, и голоса она не подавала: сидела, как мышка, за столом, на котором была целая гора папок. За этой горой она и пряталась. Правда, она несколько раз выглядывала из-за бумажного вороха, чтобы быстро взглянуть на Сань¬ку и тут же спрятаться снова.
Ей-то и поручил начальник отдела кадров - суровый дяденька в морском кителе и роговых очках, подпиравших мохнатые брови, - проводить Саньку к мастеру котельного цеха.
Санька переживал и волновался: в какую бригаду его определят и на каком судне ему придется работать? Вот бы попасть на большой теплоход, там можно познакомиться с бывалыми моряками!
Они прошли через ржавые, давно некрашеные ворота, покосившиеся и, кажется, вовсе никогда не закрывавшиеся, миновали небольшой двор и оказались перед конторкой, как бы временно, бочком, прилепившейся к одному из двух производственных корпусов.
В конторке никого не было, и это расстроило Зиночку: велено передать новичка мастеру котельщиков Степану Степановичу, или Степ Степычу, как любовно называли его рабочие, Никудышкину, а его нет.
- Вы присядьте пока, - кивнула Зиночка на стул у стенки, он подойдет сейчас. - Досада на ее лице проступи¬ла еще явственнее, она тискала кулачки, взглядывала то на Саньку, то в окно - не идет ли мастер. Санька догадался, что начальник отдела кадров зануда и требует от девушки отчет по минутам. И ему стало жаль ее.
- Да вы идите, - сказал он, - я и сам могу подождать и сказать, чтобы меня определили в бригаду,.. какую-нибудь.
- Вы его сразу узнаете, - обрадовалась Зиночка. - Та- коР высокий, худой и рыжий. Он слышал о вас: Николай Николаевич, ну, начальник отдела кадров, сказал ему вче¬ра, что оформляет ученика для них... котельщиков.
- Хорошо! - кивнул Санька, подумав: «Странная девчонка!»
Зиночка ушла, а он принялся рассматривать плакаты на стенах. Потом ему это надоело, и он стал вспоминать, про то, как ходил к маме в больницу, как поначалу пытался убедить вахтершу, что ему необходимо повидать и успокоить маму, что она еще не знает о его приезде. Но вахтерша - крупная громогласная женщина - бесцеремонно оттолкнула его, а на слова Саньки: «Повежливее, пожалуйста!» грубо заметила: «Много тут вас, вежливых» и резко за¬хлопнула дверь. Санька потерянно смотрел на дверь - тяжелую, массивную, обитую цинком, - которую, казалось, ничто не могло отворить: ни мольбы, ни слезы, ни артиллерийское орудие. Он стоял перед нею, не зная, что делать, к кому обратиться за помощью. И тут кто-то тихо и ласково коснулся его плеча:
- Ты чего, милый?
На него, не мигая, смотрели выцветшие, слезящиеся глаза. Темное от загара лицо было изможденным, в много¬численных морщинах и складках. Почерневшими от солнца были и шея, и острые, худые плечи, скрадываемые старенькой линялой кофтой. Темными, изуродованными по-дагрой, были и руки с синими прожилками, горестно скре¬щенные на клюке из кизиловой сучковатой ветки. Из-под темной старенькой юбки выглядывали стоптанные войлочные тапочки. Старуха улыбнулась и сказала голосом, полным неподдельной доброты и заботливости:
- Не горюй из-за пустяка...
Участие старушки сказалось на настроении Саньки: он почувствовал, что она заговорила с ним не просто так, что она знает как помочь, и успокоился.
- Ты выйди во двор, на ту сторону - там и будет тебе встреча. А тут - без толку! Тут у них черт не проскочит! - И, видя Санькину нерешительность, подтолкнула под ло¬коть: - Иди, милый, иди. Тут - без толку!
Он почти потерял надежду встретиться в тот день с матерью - впечатлителен был, пугал безнадежностью образ двери, обитой цинком. И вдруг - необыкновенно простое решение!
Санька вместе со старушкой вышел во двор больницы.
- Вот, видишь, куда народ идет, - говорила она, - туда и ты... Иди, иди! А там поймешь, как надо. А там и пони¬мать нечего: как все, так и ты... - Старушка увлеклась соб¬ственным разговором, голос ее укрепился, стал бойчее, она уже шла впереди: - Жизнь, она свои законы творит. На-чальство свои, а жизнь - свои...
Санька обратил внимание на то, что многие, войдя во двор больницы, вовсе и не подходили к цинковой двери, даже не обращали на нее внимание, а сразу шли за угол, поворачивали во внутренний двор, где стоял отдельный корпус, и подходили к нужному окну. Окна первого этажа были зарешечены, но почти у каждого из них стояли люди, они переговаривались с больными через решетку. Старуш¬ка вела его к окну, которым она, видать, пользовалась сама.
- У тебя, поди, мать здесь? - спрашивала она так, буд¬то знала ответ наперед.
- Да, - отвечал Санька.
- И, поди, не знает, что ты придешь к ней?
-Не знает...
- Вот мы сейчас попросим кого-нето, чтобы мамку твою позвали. - Она подошла к окну и, приложив ладонь ко лбу, стала всматриваться в сумрак помещения. - Эй, девье, слышите!
- Чего тебе, старая? - донеслось из помещения.
- Нам мамку надо позвать...
- Твою, что ль? - хохотнули там.
- Вот этого парня, - сказала старушка, не замечая обидных слов.
- Ну-ка, что там за парень? - сквозь решетку глядела стриженая девушка.
Оттого, что лицо было прекрасным, и особенно прекрасны на нем были глаза, голова без волос казалась безобразной, уродливой. Кочан с глазами. Санька даже расте¬рялся: сроду не видел стриженых девушек.
- Ничего парниша, такому можно... Как зовут твою маму, в каком отделении находится, какой палате... И во¬обще, где ее искать? - спрашивала «стриженая голова», хмуря брови. - Тут набегаешься, по этажам-то!
Санька замешкался: он не знал, в каком отделении, какой палате. Он ничего не знал...
- Он не знает, - сказала старушка.
- А имя своей мамы он помнит? Мямля какой-то...
В решетку уткнулась еще одна голова-кочан:
- Эй, ты разговаривать умеешь?
- Умеет, умеет, - заверила старушка, и подсказала ему: - Назови мать-то... Как звать-величать.
- Багулова Екатерина Петровна... - с трудом выдавил Санька, вконец сбитый с толку девчонками-насмеш- ницами.
- Как есть - мямля!! Ха-ха-ха! - хохотали стриженые.
Ждали долго. Старушка и вовсе не дождалась, ушла.
- Пойду: мою внучку сегодня выписать должны...
Оставшись один, Санька принялся прохаживаться под окнами, не забывая поглядывать на решетку: не появится ли голова-кочан с удивительными глазами. И, задумавшись, пропустил мгновение, когда к решетке подошла девушка, а с ней какая-то женщина, а подлетел к окну, когда его снова окликнули:
- Эй, красавчик!
Рядом с бойкой девушкой стояла... мама. Он узнал и не узнал ее... У кого поднялась рука на дивные косы-змеи, что всегда лежали вокруг маминой головы? Он помнил их, сколько помнил себя... Иногда он видел, как мама расчесывала волосы, и тогда голову, плечи, грудь и спину покрывал волнистый шатер диковинного происхождения.
Екатерина Петровна жалко улыбалась, смущенно и виновато глядя на сына из-за решетки.
- Санечка, родной мой, приехал... Как ты узнал... тетя Нюра, наверное, написала?
-Да...
Девчонка, манерно стрельнув глазами в Саньку, отошла от окна.
- Ты давно приехал, сынок... Как ты там один?
- Все в порядке, мама, не беспокойся! И поскорее при¬ходи...
- Что ты будешь делать... пока я в больнице?
- Я устраиваюсь на судоремзавод, учеником...
- Ах, как не вовремя это несчастье свалилось... ко всем другим в придачу, но самое страшное уже позади: третий день у меня нормальная температура, я хорошо ем и скоро поправлюсь. А что дома? Сделали дезинфекцию?
- Да. Еще до моего приезда...тетя Нюра сказала... Она часто заходит...
- А что, Парамон Михайлович здоров? - спросила мать.
Прощаясь с Санькой там, на инкубаторе, механик про¬сил его побыстрее возвращаться. О письме, которое получил Санька и в котором соседка тетя Нюра сообщала, что Екатерина Петровна, работавшая в больнице еще со времен войны, какими-то образом сама заразилась тифом, об этом сообщении механик рассуждал по-своему: «Бабы напи-шут... Им человека ошарашить - раз плюнуть... Караул - приезжай! А разобрамшись - руками разведешь... Ну забо¬лела, ну положили в изолятор - что из того? Разве мало нашего брата по больницам лежит...» Однако собственной тревоги скрыть не мог, был растерян и беспокойно суетлив. И все повторял: «Поскорее возвращайся, Саня, мне без те¬бя совсем плохо будет, мне тут больше не на кого поло¬житься».
Глядя на маму, обезображенную стрижкой, бледную, взволнованную, Санька почувствовал острую жалость к ней. Теперь он понял, отчего Парамон Михайлович был так потерян, узнав, что мама в больнице. Но ничего не сказал матери о переживаниях Бурдяги, почувствовав, что не может стать посредником между ними...
- Нашего полку прибыло! - В конторку вошел человек, длинный, тощий и рыжий, и Санька сразу угадал в нем мастера Никудышкина. Он встал.
- Здравствуйте!
- Мастер окинул его оценивающим взглядом, положил руку на Санькино плечо и как бы слегка встряхнул, проверяя, какова у парня сила плеч.
- Рослый, ты... молодец! Может, маленько тонковат... да лицом больно бел... Но ничего! У нас мальчики быстро мужчинами становятся. Окрепнешь и ты. Как тебя?
- Саня... Александр Багулов.
- Ну вот что, Саня Багулов, я сейчас «требование» выпишу, а ты пойдешь на склад и получишь спецовку.
Он достал из ящика стола форменную осьмушку бумаги - бланк «требования», быстро, привычно заполнил его карандашом.
- Ходи до Пал Семеныча на склад - пусть выдаст, что положено... Знаешь, где склад? В отделе кадров был? Ну, а супротив - лабаз, там и обнаружишь Пал Семеныча. Он из лабаза, как крот из норы, на ночь только и вылезает. А весь день там пропадает. Переоденем тебя и - в бригаду!
Пока Санька получал спецовку - грубую брезентовую робу, яловые ботинки, пару брезентовых рукавиц - и потом переодевался, вешая «выходное» в железный шкаф (эти узкие металлические шкафы занимали целую стенку в котельном цехе), мастер успел побывать в двух-трех местах, каждый раз, проходя мимо, не забывал заглядывать к Саньке. Обнаружив, что он готов, подошел, опять принялся щупать мускулы. Санька повел плечом, хмурясь.
- Ты не обижайся! - обнял его за плечи Никудышкин. Отстранил от себя, в раздумье на него поглядел. Успел где-нибудь поработать... или как?
- В Ботлихе... мотористом инкубаторной станции.
Мастер все так же раздумчиво покачал головой.
- Наше, котельное дело - это совсем другое, это рабо¬та с железом. Тяжелая работа. А главный инструмент у котельщика - кувалда. - Никудышкин тряхнул головой, как бы отгоняя сомнения. - Ну да ладно, ты не первый... Эх, ма, пошли!
Санька ожидал, что мастер отведет его в бригаду котельщиков, которые работают на судах, пришвартованных к стенке. Признаться, он никогда не был во чреве парохода.
Мальчишками они не раз забирались внутрь заброшенных барж, остовы которых можно и теперь обнаружить на побережье. Море и корабли всегда привлекали его, и однажды он совсем было собрался поступить в Бакинское мореходное училище. Но, как оказалось, туда принимали со средним образованием, до которого он не дотянул. Черт возьми, он уже не раз натыкался на это серьезное, как он убедился, препятствие - среднее образование, всякий раз отмечая справедливость слов своей классной руководи¬тельницы Галины Сергеевны, что человеку без образова¬ния полцены.
Но вот они прошли территорию судоремзавода, мино¬вали рыбный порт, а Никудышкин шел дальше, пока они наконец не вышли к открытым докам Южного мола. Здесь третий год стоял на деревянных стапелях «Ижорец» - рейдовый баркас, на котором заменили все до последнего шпангоута, прежними остались только паровой котел и машина. Маленький морской богатырь, готовый, собранный, стоял на прибрежной отмели, опираясь на деревянные клетки и как бы паря над землей. Оставалось произвести клепку швов, используя старую технологию. Обшивка су¬дов давно соединяется электросваркой, но идея сохранить «Ижорец» в первозданном виде увлекла всех. Не последнюю роль в этом сыграло и тайное желание главного ин¬женера Левыкина и главного технолога Звонаревой дока¬зать руководству Каспийского пароходства, что и они не лыком шиты, что есть на заводе мастера, готовые выполнить работу любой сложности, что рано отводить им заштатное место. Не прочь была тряхнуть стариной и бригада Селиванова, кажется, единственная, где мастерство клепки владел сам бригадир. Клепкой на заводе - в таком солидном объеме - не занимались уже лет двадцать. Но-вички, из молодых, и вовсе не видели, как клепаются кор¬пуса пароходов. Дело было необычным, интересным и ув¬лекательным... Очень многие заводчане, да и народ из других мест, искали себе дело на Южном молу, только бы по¬смотреть, как селивановцы «Ижорец» клепают. А потом об этом узнал весь город: металлический корпус судна изда¬вал такой грохот, что впору было затыкать уши.
Через неделю после начала работ на «Ижорце» Сели¬ванов стал просить Никудышкина направить к ним еще человека - его бригаде из трех человек трудновато прихо¬дится. «Нам бы мальчишку какого, этот буксир не один месяц клепать надо. Помощником нам будет и профессию освоит». Вот Никудышкин и обещал первого же ученика, который объявится на пороге отдела кадров, направить в их бригаду. Мастер, сам в прошлом котельщик, хорошо знал своих людей: у кого и к какому дело больше душа ле¬жит. Оно, конечно, любую бригаду можно ставить на вся¬кое дело, хоть какую работу дай! - такелажную ли, трюм¬ную, котловую. Но всегда какая-то бригада с охотою делает одно, и без особого интереса - другое. Никудышкин знал привычки и особенности каждого котельщика, знал, кому что дать. Знал и о том, что раздражение против на¬чальства (а у рабочего люда всегда достанет причин быть недовольными своим начальством) они срывают на своем мастере. Во-первых, начальство, когда его поносят, осерчать может, раздражиться, а раздраженное, оно не приведи Господи какое? Во-вторых, начальство, что солнышко, по-является, чтобы озарять собой все вокруг. А кто же на солнышко лаяться станет? Тогда как мастера люди зрят по сто раз на дню, с ним и пособачиться можно, особенно брига¬дирам. Попробуйте отыскать бригадира, которому не каза¬лось бы, что мастер определяет им самые невыгодные работы, недостаточно материалами обеспечивает, непра-вильно наряды оформляет... Это с одной стороны. С другой, бригадиру надо показать, что он печется о своих. Ну и схватывается с мастером. Благо, Никудышкин свой, из рабочих, к начальству не побежит, а даже, напротив, защитит, если что... Никудышкин рад всякому помочь, под-сказать, обучить. Мастер-то он - настоящий!
Никудышкин своих котельщиков любил и в обиду не давал. И они души в нем не чаяли, однако зло на нем и срывали, «крестили» и «перекрещивали». Но такое позво¬ляли только старички: Гордеич, Жнец, дядя Семен. Это те, у которых Никудышкин когда-то в учениках ходил.
Мастер догадывался, что всякий раз, как он загляды¬вал в бригаду Селиванова, Гордеич «крестил» его пример¬но таким манером: этот ветродуй при нас гужи рвет, а на деле, небось, и думать о нас позабыл, не то, чтобы бригаду пополнить. И Никудышкин при встрече с Гордеичем гово¬рил: «Я помню, помню!»
Теперь он вел в бригаду Селиванова давно обещанного ученика. Будет у них наконец помощник на клепке. И Гордеич лаяться перестанет. Хотя... Гордеича ничем не ублажишь, всегда недоволен, ворчит.... Паренек, признаться, маленько тонковат (уж не из интеллигентов ли), однако, где их, крепышей, набраться. Главное, чтоб старательный был, послушный...
Не успели они подняться по трапу на палубу «Ижорца», как столкнулись с пожилым кряжистым рабочим в толстенной брезентовой робе. Он в этой робе был похож на водолаза в скафандре.
- Как поживаешь, Гордеич? - приветствовал его мастер.
Гордеич, остановясь, скупо улыбнулся, махнул рукой:
- Аки овн среди хищников, Степ Степыч. - И нахмурился, приготовясь возражать мастеру, что бы тот ни сказал.
- Вот, ученика тебе привел, - Никудышкин подтолк¬нул Саньку вперед: - Александр Багулов. Прошу любить и жаловать... и котельному делу учить. Чтобы вышел из него 'настоящий котельщик, серьезный рабочий человек...
- У нас бригадир есть. Ему, как говорится, и книги в руки, - возразил Гордеич, однако стал пристально погля¬дывать на новичка.
- Да ведь все равно под твоей, знаю, опекой будет парень.
Санька почувствовал, что его опять рассматривают от¬кровенно, как лошадь, ощупывают, пытаясь определить крепость мышц, силу рук. Только что в рот не заглядыва¬ют. Хотят проверить - пусть проверяют в деле!
- Ты где-нито работал? - спросил Гордеич.
- Мотористом на инкубаторной станции! - отрывисто сказал Санька, начиная злиться.
- Вона как! Стало, ты - специалист! - Гордеич сурово поглядел на Степ Степыча, кого, мол, привел: захочет ли парень, знающий машины, кувалдой махать. Это все равно, что после малины редькой угощать...
- У нас работа больно тяжелая... грязная. Не всем по нутру... и по силам. Покрепче тебя ребята сбегали. День - два поработают и - поминай как звали. Оно и немудрено: тут один «струмент» - кувалда... Ну да ладно. Айда в трюм: там она, наша работа, сама себя покажет.
Гордеич был сух, жилист, небольшое лицо его густо покрыто жесткими волосами: борода не борода, так, небри¬тая щетина. Маленькие глазки, блеклые, слезящиеся, по¬глядывали недовольно на всех и вся. Саньке он показался очень старым и нудным. А весь облик Гордеича вызывал недоумение: трудно было поверить, что такой пожилой человек трудится на тяжелой работе, машет - подумать только! - кувалдой.
II
К вечеру Санька валился с ног. Его вымотали все эти испытания. С самого утра, с отдела кадров, его «ощупывали», осматривали, пробовали на силу мышцы. Он устал не от кувалды, - которую ему в конце концов вручил Гордеич, а от волнений, переживаний и сомнений,
Гордеич, зажав в клещах зубило, наставил его на за¬клепку, торчавшую из шпангоута, и попросил вдарить, чтобы срубить головку. Санька замахнулся было, но старик остановил его, говоря: «Задушишь кувалду - схватил за самое горло!» Оказалось, надо брать за конец рукоятки, и бить, налегая всем корпусом. Он попробовал и - промах¬нулся! Взялся опять - и опять промах. Санька смутился, не понимая, что нужно для того, чтобы кувалда опускалась в нужном месте. Все старания были напрасными. Такая про¬стая работа на деле обернулась для него конфузом. Он по¬краснел, совершенно смешался, зачем-то стал снимать бре¬зентовый пиджак. Хорошо хоть, они были вдвоем: бригадир со вторым котельщиком работали на другом судне: подвернулось что-то неотложное. «Мастер, когда что сложное да срочное, всегда к нам обращается», - сказал Гордеич, намекая, что Саньке повезло.
Гордеичу поручили срубить заклепки, которые дали течь. Санька потом заметил рядом с некоторыми головка¬ми меловые крестики. Над ними и корпел старый котельщик. Как никогда ко времени случился Никудышкин с учеником. Будет помощник! И стал Гордеич с охотою его наставлять.
- Оно, конечно, должны вы друг к дружке притереться: ты к ней маленько привыкнешь, она к тебе. Кувалда, брат, не какая-нибудь железная балда, а очень даже серьезный «струмент». Бывают кувалды с норовом, не без того. Может какую-нето штуку выкинуть... когда с ней балуются. Она требует к себе уважительного отношения, да чтоб рука крепкая была, сильная. Она, как та баба: как почует настоящий мужской характер, так больше не дурит.
Гордеич оказался терпеливым учителем. Сам без толку не суетился и Саньку учил всякую работу делать проду¬манно, несуетливо.
Они поменялись инструментами. Теперь Санька наставил зубило на головку, а старик тюкнул по нему кувал¬дой. Сделал он это как-то просто и буднично - и головка заклепки отделилась от шпангоута, будто свеча, срезанная ножом. Даже не верилось, что железо может быть таким податливым. Старый котельщик, видя смущение ученика, отложил кувалду и достал из кармана брезентовой куртки «Приму».
- Покурим. - Он бросил рукавицы на слани - трюм¬ный металлический настил, - сел на маленький железный табурет, видимо, сработанный кем-то из сварщиков, и стал рассказывать, попыхивая сигаретой.
- В тридцать восьмом году, после сильного шторма, пришвартовалась на срочный ремонт «Волга» - самый крупный танкер на Каспии. Еле в порту поместился. Он не для нашего пирса, конечно, да беда принудила пришвартоваться. Шторм выдержали, какие раз в сто лет случаются, их чуть было на гряду не выбросило. Бог спас. Но помяло танкер шибко; машину надо было подремонтировать, фальшборт выправить, леерное ограждение. Нам со Жнецом поручили леера. А это такая работа, где надо «москвичкой» орудовать - кувалдой в полтора пуда весом. Не всякий с ней справлялся. Я тогда здоровый был еще, сила играла в мускулах. Подхватил «москвичку»... да плохо рассчитал - мимо леера ударил. Кувалда за борт, я за нею, не бросаю. Ну она и потянула меня на дно. Жнец испугался, бегает по палубе, руками машет, кричит что-то несуразное. К счастью, вахтенный на мостике стоял, подал команду: «Человек за бортом!» - и спасательный круг бросил...
После рассказа Гордеича, после его добродушного смеха над самим собой у Саньки робость прошла, он про¬никся доверием к своему наставнику.
Идя с работы, Санька повстречал Лелю Старкову. Увидев его, она всплеснула руками:
- Саня, милый, где ты пропадал столько времени!
Она всегда была как бы с перепугу, и теперь в огром¬ных зеленых глазах ее испуг и вопрос, и настойчивость, которые требовали ответа.
Прежде он любил бывать у Старковых: и родители, и девчонки часто устраивали вечера с музыкой и танцами. Отец Лели, Виталий Архипович, сам великолепный тан¬цор, привез после войны кучу трофейных пластинок: Гайдн, Моцарт, Бетховен. А под вальсы Вайтейфеля они кружились до упаду.
Леля взяла его за руку и стала настойчиво просить:
- Саня, ты сегодня же, слышишь, сегодня придешь к нам. Ты и представить себе не можешь, как обрадуешь папу! Он гак переживал за тебя! А как он бранил нас всех! Друзья называются, говорил, человек уехал, а они ничего об этом не знают. Позор! Я, говорил, отказываюсь верить, что мои до¬чери способны оставаться равнодушными к судьбе товари¬ща. . И не успокоился, пока мы не разузнали о тебе все: что тебя нет в городе, что ты оставил школу и уехал работать в горы....Но как будет рад папочка, Господи! - Она закатила глаза, потом погрозила ему пальцем: - Смотри, будем ждать тебя к ужину... И никаких! Своим отказом ты убьешь папу: не могу же я умолчать, что видела тебя!
Виталий Архипович встретил Саньку как родного сына. Обнимал, усаживал за стол, пододвигал блюдо с пельменями, приготовленными Марьей Андреевной - старенькой добросердечной мамой Виталия Архиповича и бабушкой Лели и Зики. Зика, сестра Лели, была уже совсем взрослая девушка, - будь на месте Саньки более опытный мужчина, он охарактеризовал бы ее как перезревшую барышню, - очень ироничная, насмешливая. Санька побаивался ее. Зика высмеивала всех: высокого дразнит гвардейцем, малорослого называет Пипином Коротким... Молча-ливого Саньку прозвала Мыслителем.
Зика не преминула объявить появление Саньки воз¬вращением блудного сына. А узнав, что он теперь работает на судоремонтном заводе, окрестила «гегемоном».
Виталий Архипович сказал:
- Самое лучшее - не обращать внимание на девичьи уколы. Иные насмешничают, чтобы скрыть собственные чувства. Да-да? А мы вот что сделаем, Саня, махнем на все рукой и попросим Марью Андреевну дать нам вишневой наливочки. Я знаю, у нее божественная наливочка: пользо-вала меня, когда я грипповал.
Это был первый случай, когда в доме Старковых Саньке предложили спиртное.
- Ты стал рабочим человеком, - сказал Виталий Архи¬пович, когда все сели за стол. Произнося свой тост, он по¬глядывал на Зику, как бы предупреждая, что сейчас ее иро¬нические замечания были бы не к месту. - Впереди у тебя новая жизнь: самостоятельное плавание в бурном море бы-тия. - Почувствовав, что слова его звучат тривиально, за¬вершил свою речь простым обращением к сидящим за сто¬лом: - Давайте выпьем за Саню, пусть во всех его начина¬ниях ему сопутствует удача!
Зика осталась верна себе. Она сказала, что это истори¬ческий момент, о чем предложила сделать запись прямо на стене гостиной...
Все добродушно рассмеялись, и даже Марья Андреев¬на улыбнулась и одобрительно покивала сухим старушечь¬им подбородком: - Дождалась мать помощника в доме, и слава Богу!
Слова доброй старухи завершили официальную часть застолья. Выпили еще по рюмочке и все развеселились, завязался оживленный разговор, и шутки, отпускаемые время от времени в адрес Саньки-беглеца, не казались ему обидными, напротив, они бы искренними и добрыми, и сам он от души смеялся и шутил.
И еще наливочка Марьи Андреевны придала смелости Саньке. Когда Виталий Архипович включил радиолу и пригласил на первый вальс свою супругу, Санька, неожи¬данно для всех и для себя, стал перед Зикой, чуть наклонил голову, не сгибаясь в спине (как учил Виталий Архипович). Зика скривила губы в усмешке, но охотно отозвалась на приглашение.
- Для Мыслителя слишком смело... Я не ожидала! - говорила Зика, кружась в вальсе с Санькой, и, не дав ему ответить, поощрительно заметила: - А ты неплохо ведешь, с тобой приятно танцевать...
- Мне это очень нравится - кружиться под музыку. И музыка замечательная!
- Это Вайтейфель, - сказала Зика, «А наш Мыслитель музыкален и вкус у него неплохой!» - Мне кажется, никто лучше него вальсов не сочинял. Даже Штраус не мог тя¬гаться с ним в этом. А ты не замечал, что Штраус вообще однообразен в своих вальсах и польках?
Санька не знал тонкостей музыкального искусства, не умел давать оценку каким-либо произведениям, отличать их достоинства и недостатки. Он просто очень любил му¬зыку, она очаровывала его. И это очарование музыкой бы¬ло всепоглощающим, он замирал, цепенел, слушая сонаты Моцарта или Бетховена, не зная, не задумываясь над тем, кто автор, и что звучит: симфония ли, увертюра ли. Он слушал, замерев, чувствуя, что с ним что-то происходит, душа при этом то рвется в полет, обретая крылья, то сжи¬мается в комок, застревает в горле, и невольно слезы наво-рачиваются на глаза...
Он, как мог, пытался объяснить Зике то необычное со¬стояние, в которое приводит его музыка. Зика посмотрела на него внимательно, взгляд ее был серьезным, ни одной ироничной искорки в глазах. Напротив, в нем читалось удивление, смешанное с восторгом. Она плохо знала этого мальчика с чувствительной душой!
Идя к дивану после вальса, Зика держала Санькины пальцы, будто не желая отпускать его от себя. Но не успе¬ли они сесть, как зазвучало танго, и Виталий Архипович объявил «белый» танец - дамы приглашают кавалеров. К ним подбежала Леля и схватила Саньку за руку, которую держала Зика. Это уже было соперничество. Евгения Алек¬сандровна выразительно глянула на мужа. Тот улыбнулся понимающе.
Во время танго оба молчали. Санька оставался под впечатлением разговора с Зикой о музыке, а Леля, каза¬лось, обиделась, хотя изо всех сил старалась скрыть это.
После «белого» танца Леля увела Саньку в девичью комнату. Там она поставила одно против другого два не¬больших кресла, усадила Саньку, сама села напротив, и сразу стала рассказывать, как переполошилась вся школа, когда он неожиданно для всех уехал в горы, бросив школу чуть ли не в последние дни учебного года, перед самыми экзаменами.
- Ваша классная была в шоке! А девчонки не могли успокоиться несколько дней. Мальчики отнеслись к этому по-разному: кто-то говорил, что ты совершил мужской по¬ступок, на который не решится ни один маменькин сынок, другие возражали - не мужской, а глупый. Что геройского в том, что бросают школу? Остаться недоучкой? А если человек пошел работать, чтобы помочь семье, а учебу за¬вершит в вечерней школе. Разве это не поступок!
- Не знаю, - продолжала Леля, все время беспокойно вертясь в кресле, - сколько продлились бы эти обсуждения, если бы... - она наклонилась к Саньке и перешла на шепот:
- Если бы не это ЧП! Ну, случай с Нинкой Коробковой... В левом ряду сидела за третьей партой, у окна... Хотя ты не знаешь, ты редко заходил в наш класс. Помнишь, еще при тебе объявили по школе лозунг: «Комсомольцы- отличники! Возьмем отстающих на буксир!» Коробочке достался Серов. Помнишь Васю Серова?
Он ходил к ней домой заниматься по физике... А потом выяснилось, что... Коробочка беременна!
Саньку удивило, что Леля так смело говорит с ним о вещах, запретных для обычной болтовни между девчонка¬ми и мальчишками. Или все его сверстники заметно по¬взрослели, а он там, «в своих горах», по выражению Лели, остался восьмиклассником, недоучкой, мальчишкой.
Уходил Санька поздно. Его провожали Виталий Архи¬пович, Леля и Гуляка, сенбернар непомерного роста, не¬обыкновенной лохматости и необычной сонливости.
Не сделал Саня и нескольких шагов, простившись со Старковыми, как увидел... Бурдягу! Неделю назад Парамон Михайлович провожал его с инкубаторной станции и ни словом не обмолвился, что сам собирается в Махачкалу. Напротив, высказывал всяческие сожаления по поводу Санькиного отъезда, просил, повидавшись с матерью, воз¬вращаться на станцию.
Бурдяга сутулился больше прежнего. Завидя Саньку, заторопился навстречу, семеня ногами и сбиваясь с шага то ли от собственной слабости, то ли от радости; а еще так бросаются спасать человека, но от волнения слабеют и пу¬таются в собственных ногах.
- Саня! - он говорил отрывисто, с одышкой. - Я уже и не знал, что думать! Ночь на дворе, а тебя нет... Я приехал еще в полдень... У вас никого. Пошел в больницу, повидал¬ся с Катериной. Она и сообщила мне, что ты не собираешь¬ся возвращаться на станцию и даже работаешь здесь, на заводе... Ну вот, возвратившись из больницы, стал тебя ждать-пожидать. А тебя все нет и нет. Уж и не знал, куда бежать, где искать...
- Еще чего! - возмутился Санька.
- Ну как же, Санек, ночь на дворе...Катерина в боль¬нице.
- Маму не надо беспокоить, пожалуйста.
- Конечно, не надо. Я к тому, если что случится, она не переживет.
- Я не маленький!
- Оно с большими как раз и случается всякое. Малень¬кий что? Несмышленыш, с него взять нечего...
Осунувшееся лицо, ссутулившаяся спина Бурдяги вы¬звали у Саньки чувство жалости; он взял Парамона Михай¬ловича за руку.
- Ничего ведь не случилось, дядя Парамон, зачем раньше времени беспокоиться.
- Да когда и беспокоиться, как не до случая, горя- злосчастия, Господи, заслони! А мне за тебя ответ перед Екатериной держать, стало, и перед Богом.
- Ну почему вы должны обо мне беспокоиться? - Саньку возмущало, что Парамон Михайлович не хочет считаться с тем, что он уже взрослый, самостоятельный человек. Вот Виталий Архипович...
- Да ты сам подумай, Саня! Кто тебя у Екатерины вы¬просил, то есть, стало, в горы увез? Я. Кто ей обещал сде¬лать из тебя специалиста? Тоже я. Как же мне не волно¬ваться, не переживать. А ты - здорово живешь! - уехал и
глаз не кажешь... И уже на заводе работаешь, как теперича выясняется. А я знать ничего не знаю. Хорош опекун!
Вот это - непрошеная забота и опекунство над ним и мамой - всегда злили Саньку. Он взорвался:
- Пожалуйста, не надо! Я не маленький, сам могу!
Бурдяга терпеливо слушал Саньку, кивал, соглашаясь,
а потом принялся убеждать, что его забота о них - очень даже необходимая вещь.
- Зря ты так, Саня... А все потому, что молодо-зелено. «Обойдемся сами!» А вот и не обойдетесь, без меня-то. Да! Опять же я не корысти ради, по-соседски! Ведь вы мне с Катериной ближе всякой родни. И живем рядом, считай, с давнишних, довоенных годов. - У Бурдяги от волнения срывался голос. А как война началась да отца твоего в пер¬вый же день призвали, малец остался, Катерина одна... По¬том Николай Александрович, погиб - война-то вон какая была! А я, стало, тут, рядом... Всю жизнь, считай, беспоко¬ился, а теперь - видал ты! - не надо! Вам, может, не надо, теперь-то, тебе, может, не надо. А Катерине, пожалуй, нельзя без поддержки... - Помолчав, продолжал сердито: - Это вам, молодым, никто не нужен. Больно умные стали: все - сами, к вам. не лезь, не подходи. Взрываетесь как по¬рох. Нас, стариков, за дураков почитаете, вроде как вы¬жившими из ума. Теперь жизнь другая, в которой, дескать, вы, старье, ни хрена не понимаете. Не суйтесь, дескать, в наши дела, не мешайте. А как не соваться, когда бедой по¬веяло. Вы-то вашим острым, быстрым умом беды не чуете. Вам бы поживей, поинтересней что-нибудь зафундрычить, а там хоть трава не расти. Кабы рядом не было тех, кото¬рые не спешат во всякий новый хомут шею всовывать, ко¬торые за всеми блеснушками да побрякушками глупость и беду разглядеть могут, кабы вот эдаких-то жил не было рядом, давно бы вы мир вверх тормашками перевернули.
Санька знал: надолго завелась старческая пластинка - пока вся не раскрутится, не остановится, и потому не слу¬шал соседа. И Парамон Михайлович разговаривал сам с собой, успокаивал себя, жалуясь самому себе и сам себя жалея.
- Ты вырос, свои деньги зарабатываешь, скоро, поди, женишься. Тогда обо мне и не вспомнишь. И Бог с тобой, на здоровье. В Евангелии сказано: оставит отца и мать свою и прилепится к жене... Да! Только ты, милый, не сдерживай меня, а пуще того - не гони. Потому как эта за¬бота о вас мне, может, больше нужна, чем вам. Вон, Кате¬рина, всю жизнь меня на расстоянии держит. Я и Христом- Богом молил, и на коленях целые ночи простаивал... За все годы только сегодня отмякла маленько. Конечно, с такой болезнью и помереть недолго, хотя, если по разуму рас¬судить, больницы нынче надежные, помереть не дадут. Однако месяца два проваляется.
Ты хоть и пузыришься: не лезьте, мол, я сам, а того не знаешь, что в твои годы всякое такое - Бурдяга вывернул рукой эдакий крендель - и случается. В этакие годы черт- те-что лезет в башку. А если не сам, то сбоку кто-нибудь подкатится: и девки пошли развратные, и хулиганья - пруд пруди! Не заметишь, как завихрят. Катерина все это пони¬мает, оттого душа стонет, на части разрывается, а в глазах слезы, печаль и тоска. Если что, говорит, Санечку моего не оставь... Не оставлю, милая, жизнь за него, говорю, поло¬жу. За тебя, стало, телка доверчивого. Живите, не печаль¬тесь, а я буду помнить, молиться о вас...
Санька вошел в калитку, направился к дому, Бурдяга слышал, как хлопнула сенная дверь, увидел свет в окне кухни, однако долго оставался у калитки, продолжая раз¬мышлять сам с собой. И все поглядывал на светящееся ок¬но. Багуловский дом он знал как свой - до последнего суч¬ка в плинтусе на полу. Он дождался, пока Санька поел, по¬стелил и лег, погасив свет. Только потом старик отправил¬ся к себе.
Светилось окно и в его доме. Сестра Матрена не спит, поди, со своими делами управляется. Ее не останови - бу¬дет возиться сутки напролет. Добро бы дела заметные бы¬ли, а то - так, колгота и суета.
- Человек, называется, домой приехал с родней пови¬даться, - с ходу, с порога начала выговаривать Матрена, с обидой, раздраженно. - А сам пропал на весь день... Не¬бось, у своей сударушки-соседушки был...
- Я про свои дела сам знаю.
- То-то знаешь! В сарае крыша течет, в сенях полови¬цы менять надо, дрова-уголь на зиму запасать...
- Я помню... - Бурдяга пообмяк. Сроду его не упрека¬ли хозяйственными заботами - делал все ко времени.
- Довольно ворчать, Матрена, лучше собери на стол чего-нито, весь день голодный.
- Что же ты весь день проторчал у нее, голодный-то...- никак не успокаивалась Матрена. - Нет бы, прийти по¬раньше. Я ведь тоже не евши с утра... Да и откуда ему взяться, аппетиту, когда о тебе переживала-думала...
- Вот и ладно, стало, вместе и поужинаем, - примири¬тельно говорил Парамон. - Да бутылочку достань...
- А это в честь чего? - занедоумевала сестра.
- Со свиданьицем, стало, - по-родственному благост¬но пытался разжалобить ее Бурдяга.
- Догадываюсь я, с каким свиданьицем, - ворчала обидчиво Матрена. - Своих бросил да к чужим прилетел, - намекала она на то, что он оставил в горах, на инкубаторе, ее дочь с внуком. Бурдяга почувствовал себя виноватым... С другой стороны, размышлял он, Лиза с Лучком и сами могут приехать: тут делов-то на несколько часов: утром сели в автобус, к ужину дома...
Ш
Когда Селиванов и Жнец, управившись со срочным ремонтом на танкере, вернулись на «Ижорец», новый член бригады Саня Багулов уже прилично работал кувалдой. Клепка судна двинулась веселее. Санька стоял у горна, Гордеич подавал раскаленные добела заклепки, впихивал их в отверстия в шпангоуте, а Жнец прижимал головки двухпудовой «бабкой», наваливаясь на нее своим могучим телом. И тогда снаружи начинал работать отбойным мо¬лотком Селиванов.
Пустой металлический корпус буксировщика превра¬щался в колокол, какого не бывало и на небесах. Перед ра¬ботой они затыкали уши, однако это не спасало от грохота - железный звон обрушивался на них отовсюду: сквозь одежду, сквозь поры кожи, наполнял кровь, мозг, колебал печень, раздражал селезенку, вызывал дерганье в кишках, и выходил наружу поносом. К концу каждого дня они ста¬новились чумными. Требовалось немало времени, чтобы прийти в себя. Через каждый час перекуривали, отходили от грохота, и снова обрушивали на себя металлический гул...
Санька уходил курить на палубу. Он давно покуривал, но стеснялся делать это вместе со взрослыми. Поднявшись наверх по гулкому трапу, он прислонялся задом к фонарю, что вырастал из палубы над машинным отделением, похо¬жий на игрушечный домик с иллюминаторами в крыше, и в этом, прислоненно-сидячем положении не шевелясь оста¬вался несколько минут. После сумасшедшей работы от¬бойного молотка, когда кажется, что удары наносятся по голове, он вдруг оказывался в мире полной тишины. Зву¬ки, наполнявшие мир, казались музыкой, тихой, нежной, льющейся из-под небес. А развернувшаяся панорама порта завораживала дивными картинами. Он наслаждался видом акватории, причалами, пароходами, снующими туда и сюда буксировщиками, работающими портальными кранами, копером, ухающим у Северного мола. И сколько бы ни любовался Санька этой картиной, она не теряла свежести, она только меняла краски, высвечивая все новые оттенки. Но эти незаметные для обычного глаза перемены делали ее всякий раз новой. Акватория порта постоянно притягивала взор Саньки, впечатляя как в первый раз.
Иногда к нему поднимался Гордеич.
Гордеич любил байки рассказывать, дня не проходило, чтобы он не попотчевал товарищей новой байкой. Это бы¬ли рассказы о той поре, когда он играл на трехрядке и в своей деревне Бугры был первый гармонист. Рассказы он обычно начинал так: было это в ту осень, когда Митяя Ша- болдина свадьбу играли... Или: мы тогда Фроську замуж за Чебурыкина отдали, уже зимние посиделки у молодых от¬сидели, уже она, Фроська, на пятом месяце ходила... И да¬лее следовал собственно рассказ из деревенской жизни.
И сегодня Гордеич, примостившись рядом с Санькой, достал свою «Приму» и, попыхивая сигаретой, вспоминал деревню, праздничные да свадебные обряды.
- Я молодым любил на свадьбах маленько почудить. Мне особенно один обряд нравился. Хвостанье. Когда не¬веста с подружками подходят к дому жениха, ее останав¬ливают гулеваны и просят показать, какая она хозяйка: сделай, мол, что-нибудь. Дескать, поглядим, стоит ли в дом жениха тебя вводить. Ну, скажем, дадут полотно, которое баба в доме как передник повязывает. А невеста нарочно это полотно набрасывает на плечи вроде шали. Тут такой гвалт подымут! Потом хватают жениха, который этакую неумеху выбрал, и начинают хвостать. То есть кладут на лавку и хлещут веником. Тогда невеста должна выкупить своего суженого. Достает из кошелок, что держат подруж¬ки, подарки - рушники, платочки, полотенца - и кладет все это на жениха. Деревенские парни, чтобы получить пода¬рок, ложатся рядом с женихом. Невеста и их одаривает. Шум и веселье на всю деревню. Я, бывало, не раз ложился рядом с женихом, по десять и больше полотенцев соби¬рал...
Да-а, умели обряжать свадьбы веселыми играми! Те¬перь, поди, многое позабылось...
Потом Гордеич заговорил о том, каким был порт в ту пору, когда он начинал работать учеником котельщика. Тогда, сорок лет назад, картина была другая.
Не было портальных кранов, шныряющих туда-сюда автопогрузчиков, нынешних красавцев-рефрижераторов. У причалов рыбного порта теснились черные от копоти дере¬вянные баркасы. Неуклюжие, с низкой посадкой, они по¬ходили не на морские суда, а на морских черепах. Вместо кранов амбалы тянулись по сходням вереницей туда и об¬ратно. Сколько в этом порту побывало судов, сколько по¬колений моряков заходило сюда! Иные из них состарились вместе со своими сухогрузами или танкерами и в одно и то же время были списаны на берег. Как вон тот сухогруз «Судак», что, исключенный за ветхость из торгового фло¬та, служит теперь дополнительным причалом: к нему швартуются РМСы и сейнеры-кильколовы,
- А знаменит «Судак» тем, что капитан, начинавший плавать на нем юнгой, выйдя на пенсию в одно время с па¬роходом, не сошел на берег, а по сей день живет в капитан¬ской каюте.
- У него что, своего дома нет? - подивился Санька.
- Стало быть нет, если на старой посудине который год живет.
- Разве так бывает? - засомневался Санька.
- Бывает, милый, и того чудней, - равнодушно отвечал Гордеич. - Не зря говорят, жизнь чуднее вымысла. Иной раз такое увидишь, что не приведи Господи!
«Судак» с его необычным капитаном не выходил из головы Саньки, его тянуло к этому судну как магнитом. Во всякое свободное время он поднимался на палубу «Суда¬ка», благо на это никто не обращал внимания: по его палу¬бе с утра до ночи сновали люди: моряки, грузчики, ре¬монтники в таких же робах, как у Саньки. Хоть весь день торчи на проржавевшей посудине - никто слова не скажет. Он и приходил сюда то до начала работы, то во время обе¬да. Изучил старое судно до последнего шпангоута. Был в кубриках, на баке и юте, спускался в трюмы, обшарил ма¬шинное отделение. Печальное зрелище представляли хо¬лодный котел, застывший на полуобороте коленчатый вал машины. Грустно было думать, что вал никогда не завер¬тится, не забурлит винт за кормой, не двинет корабль в мо¬ре, и волнам во время шторма не гулять по его палубе. Мертвый корабль на мертвом якоре? Прежде Санька не догадывался, что стальные машины в конце концов изна¬шиваются и умирают, превращаются в железный хлам. «Судаку» повезло: он продолжает жизнь в новом качестве, к нему швартуются суда, по палубе ходят матросы, рабо¬чие. Его одногодки давно порезаны автогеном и отправлены в мартены.
Ну а больше всего, конечно, Саньку волновала не¬обычная судьба старого капитана...
И однажды он увидел его... Они с Гордеичем проходи¬ли мимо «Судака», направляясь в портовскую столовку, и Санька увидел, как распахнулась железная дверь рубки, из нее вышел среднего роста плотный человек в форме капи¬тана первого ранга. Китель с тройными нашивками на ру¬кавах, фуража с золотой кокардой, называемой моряками крабом, по окоему громадного козырька - тяжелая золотая ветвь. Крупное мясистое лицо, тяжелый нос, массивный подбородок. Облик капитана «Судака» с лихвой соответст¬вовал облику старого морского волка из какого-нибудь ро¬мана или фильма. Санька не заметил, что остановился и смотрел на моряка во все глаза. Капитан, спустившись по трапу на пирс, пошел им навстречу. Суровое лицо было застывшим и ничего, кроме безразличия к окружающим, не выражало. Словно маска.... если бы не глаза. В глазах ка¬питана отражалась внутренняя сила, непреклонная воля, готовность к решительным действиям. В них был такой заряд энергии, что, казалось, задержи капитан взгляд на каком-нибудь предмете, непременно произойдет возгора¬ние. Санька замер под этим взглядом, как лягушонок под взглядом удава. «Здравствуйте!» - пролепетал он, когда капитан надвинулся на него. «Здравствуй, мальчик», - бес¬страстно ответил моряк, проходя мимо и не обращая на Саньку ни малейшего внимания.
- Видал, каков! - первым пришел в себя Гордеич. - Такому не становись на пути - сомнет!
Если Бог дает, то подряд. Вечером следующего дня Санька оказался в гостях у хозяина «Судака».
Случай представился необыкновенный, странный и даже чудной. Прав Гордеич, говоря, что жизнь чуднее вы¬мысла.
Как ученик и младший в бригаде он обязан был забо¬титься, чтобы на объекте все было ко времени: инструмент, разведенный, дышащий жаром горн, горка заклепок. А по¬сле работы все должно быть прибрано, наведен порядок. По этой причине иногда приходилось задерживаться, воз-вращаться в цех одному. Задержался он и в тот вечер. Пока принял душ, переоделся - над портом спустились сумерки. Выйдя из ворот, он остановился, очарованный акваторией, разукрашенной огнями: яркие разноцветные фонари на су¬дах, кранах, мачтах, вышках, отражаясь в воде, создавали двойной эффект.
Он любовался этим зрелищем, пока его не окликнул задорный девический голос:
- Эй, красавчик!
Неподалеку стояли две девушки. Они были коротко, под мальчиков, стрижены, одеты в коротенькие юбочки и какие-то замысловатые кофточки из прозрачной материи, резко выделяясь среди портового люда. Та, что повыше - она была смелее, развязнее - помахала рукой:
- Ну подойди же к нам! - И когда Санька, посмотрев по сторонам - его ли зовут - приблизился к ним, стала иг¬риво похохатывать: - Нехорошо не признавать знакомых, в больнице ты был любезнее... Я, между прочим, подружи¬лась с твоей мамой, мы каждый день встречались в столов¬ке. Я вот выписалась, а ей еще долго припухать. А ты по- прежнему не умеешь разговаривать, мямля. В больнице, помнится, тебя опекала сердобольная старушка. А здесь ты с кем? Неужели один?
- Я... я тут работаю... на СРЗ.
Он вспомнил, конечно, голову-кочан за решеткой больницы. Но отросшие волосы, даже короткие, делали ее такой красавицей, какой он никогда не видел. Он смотрел на нее, не в силах говорить связно. Девушка поняла причи¬ну его ошалелости и улыбнулась улыбкой женщины, соз¬
нающей свою красоту. Если бы не этот развязный тон, от которого Саньке становилось не по себе... Почему она так ведет себя? Зачем?
- Ты слышала, Лида? - обратилась она к подруге,а мы-то думали, что он дитя. Нет, милая, он работает на СРЗ, и, стало быть, взрослый, самостоятельный человек, а не какой-нибудь маменькин сыночек!
- Настоящий мужчина! - поддержала подругу та, ко¬торую назвали Лидой.
- Но ведь это меняет все дело, - говорила первая.
- Конечно! - вторила ей другая.
- И, может быть, - продолжала первая, - мы пригла¬сим его с собой?
- Конечно! - был постоянный ответ второй, будто она других слов не знала.
- Пойдем с нами, мямля... Ах, пардон... Но, наконец, ты скажешь, как тебя зовут? И вообще пора познакомиться. Я - Женя. - Она протянула ему маленькую ладошку. - А это, - кивнула на подругу, - Лида.
- Саня, - сказал он, робко коснувшись девичьих ладо¬шек. - Ну, что, пойдешь с нами, Саня? - настойчиво спра¬шивала Женя, насмешливо глядя на него.
- Да, - ответил он неуверенно.
Обе девушки были старше Саньки. Лиде двадцать лет, Жене двадцать два. Женя обладала сильным характером, было смелой, ей от природы было дано повелевать това¬рищами. Вот и Санька покорился, не рассуждая.
Все происходившее затем казалось Саньке сном, когда в дело вмешивается посторонняя сила.
Женя привела их на корму «Судака», к той палубной надстройке, из которой вчера в полдень вышел старый ка¬питан.
Она решительно отворила тяжелую металлическую дверь и пошла впереди. Зарешеченный плафон, вмонтиро¬ванный в переборку над дверью, освещал матовым светом низкий давящий потолок и верхнюю часть коридора, тогда как пол оставался в полумраке, и идти приходилось осто¬ рожно, нащупывая твердь под ногами. Но именно там и на такой высоте должен был быть прилеплен плафон, чтобы оставаться за спиной, когда войдешь, и освещать ряд две¬рей, ведущих в каюты капитана, первого и второго помощ¬ников. При выходе из любого из этих помещений всякий видел плафон над наружной дверью.
Подойдя к последней двери слева, Женя постучала в нее условной, очевидно, морзянкой: «точка» - «тире» - «точка». Дверь распахнулась и Санька увидел старого ка¬питана. Без строгого кителя, внушительной фуражки, он не был таким суровым, недоступным, загадочным. Лысина на его крупной голове начиналась от макушки, как тонзура у католического священника, она убавляла суровости в его облике, а мягкий свободный свитер, спортивные брюки делали его совсем домашним. Однако все это никак не по¬влияло на Саньку, он смотрел на старого морского волка с трепетом и восхищением.
И капитанская каюта оказалась совершенно цивиль¬ным жильем. Повсюду разбросаны вещи, посуда: на столе, на полу, и даже на диване. На диване лежал и огромный кот. При виде гостей он спрыгнул на пол, потянулся, про¬гибаясь в спине, зевнул. Капитан (он был в легком подпи-тии) стал убирать вещи, запихивать их в шкаф, встроенный в переборку. Девчонки сели на диван, а Санька на стул, пристроив его к дивану, сбоку, где сидела Женя. Кот уст¬роился у ног Саньки, жмурясь, поглядывал на него. Санька, отвечая на кошачье внимание, заговорил с ним тихо и лас-ково. Спросил, как, мол, тебе живется в этом необычном доме на воде. Кот запрыгнул к нему на колени, улегся по¬удобнее, замурлыкал.
Капитан извлек из шкафчика, тоже встроенного в пе¬реборку, маленькие граненые стаканчики, подул в них, а потом наполнил из бутылки, стоявшей на столе. Это был армянский коньяк, четыре звездочки. Стал подавать рюмки гостям, соблюдая этикет: первую - Жене, вторую Лиде, потом Саньке. Санька никогда прежде не пил коньяк, знал о нем лишь по рассказам бывалых выпивох. А вообще он пробовал хмельное зелье не раз, с самого раннего детства, еще ребенком. В дни праздников - на Старый Новый год, Крещенье, Пасху - в доме готовился обильный стол (по понятиям того времени), часто общий с соседями. Прихо¬дили Парамон Михайлович, тетя Нюра, Василий Панфилыч, смешной, разговорчивый дядька. Усаживали за стол и детей. Санька это любил: можно было от пуза наесться вкусненьких вещей. Больше всего он любил пирожки с ка¬пустой и пончики с повидлом.
Когда застолье становилось шумным, неуправляемым, кто-нибудь из соседей, обычно все тот же Василий Панфилыч, подносил граненые рюмочки детям: «Ну-ка... Мужики вы, или как?» Его поддерживали: пусть и у детей будет праздник... В ту пору была война, а за нею - послевоенная разруха, народ жил голодно... Доступным и самым расхо¬жим напитком была брага, ее в каждом доме умели делать. Так что, праздники гуляли весело; тянуло людей друг к другу как магнитом. Наскучались, настрадались за время войны. Потому так охотно собирались вместе, пели, танце¬вали... Сколько раз, бывало, Санька, отведав браги, впадал в странное состояние, близкое к беспамятству с аллегори¬ческими, фантастическими видениями. Это нравилось ему и он не протестовал, когда подносили, напротив, ждал с нетерпением той минуты, когда застолье сделается буй¬ным, разгульным. Тогда Василий Панфилыч обязательно вспомнит о них, детях, и поднесет по рюмочке...
- За знакомство! - поднял свой рюмку капитан.
- За приятное знакомство, - прибавила Женя, глядя на Саньку и улыбаясь. Все поднялись, встал и Санька, при¬держивая кота у живота.
- И пусть это знакомство перерастет в крепкую друж¬бу, - сказала Лида и сделала глазки капитану.
- Так тому и быть! - поставил точку капитан.
Санька почувствовал, как крепкий напиток теплом разлился по всему телу, почти мгновенно приведя его в состояние легкости, приятности, приподнятости. То же произошло с головою Саньки, его мыслями. Скованность улетучилась, он потянулся к людям, сидевшим рядом, хо-телось говорить, рассказывать о себе, а в ответ услышать что-то о них. О капитане особенно. Он, несомненно, был особенным капитаном, попадал со своим судном в небыва¬лые штормы, был на краю гибели... и выходил победителем из всех передряг...
Однажды Санька был свидетелем того, как во время шторма судно размерами поболее «Судака» выбросило на камни, как щепку. Это случилось несколько лет назад, вес¬ной, километрах в пяти от порта. Судно стояло на рейде, когда ночью разыгрался страшный шторм. Его сорвало с якоря и понесло на скальные гряды. Весь день команда бо¬ролась с гигантскими волнами при бешеном ветре, проти¬вопоставив стихии маневр, отчаянную работу лебедок. Бросив якоря за борт, они подтягивались лебедками, пыта¬ясь уйти от скалистых гряд. К вечеру они потеряли якоря, измученная команда не могла больше бороться... Судно занесло на гряду правым бортом, втиснуло в какую-то ла¬гуну между нагромождением камней. А волны с особенной яростью принялись разбивать железный корпус...
- Назим Вартанович, - смело посмотрел Санька на хо¬зяина каюты, сам удивляясь своей смелости. Ему было лег¬ко и весело, он чувствовал, что может позволить себе все: болтать с капитаном, расспрашивать его о море, задавать вопросы. - Назим Вартанович, вы когда-нибудь попадали в сильный шторм?
Капитан посмотрел на него по-отечески тепло, чуть заметная улыбка тронула губы. Он удовлетворенно кивнул большой, тяжелой головой, наверное, ожидал, что мальчик будет расспрашивать его о морских приключениях. Маль¬чики любят приключения...
- Каждый, кто плавает на Каспии,- обязательно попа¬дает в шторм... и не раз. На этом море двести пятьдесят дней в году - штормовые. Каспий - самое неспокойное мо¬ре на свете!
- А вас никогда не выбрасывало на камни? - азартно спросил Санька
Улыбка на лице старого капитана стала совсем мягкой и снисходительной, преобразив лицо моряка.
- Я бы недоработал капитаном до пенсии. - Он надол¬го задержал взгляд на разгоряченном лице юноши. - Когда-нибудь я расскажу тебе о море. Я знаю о нем много, можешь поверить мне на слово. Много такого, чего не про¬чтешь в книгах и не увидишь в кино. - Какое-то время он оставался задумчивым, потом взглянул на Саньку. Этот любопытный мальчик все больше нравился ему. - Море - это непросто большой водоем... - Капитан замолчал, по¬дыскивая слово, которое выражало бы его чувства, пони¬мание водной стихии. - Это живое существо... зверь, то ласковый, то свирепый. Рядом с ним все время испытыва¬ешь судьбу. Как тореадор. Настоящий тореро не умирает от старости и не покидает арену добровольно... Может быть... мне немножко не повезло: я дожил до той поры, ко¬гда меня, как старую посудину, списали на берег... - Капитан отвернулся к квадратному окну - сплошному стеклу без перемычек - за которым играла, переливалась огнями акватория порта. - Может быть, было бы лучше однажды утонуть... А теперь, чтобы уснуть, я должен слы-шать, как за бортом плещется вода... Я вырос на море, оно плещется в моих жилах. Когда мне становится совсем не¬вмоготу, я поднимаюсь на мостик... - Он обвел взглядом гостей, задержался на Саньке. - Я мог бы еще плавать. Но однажды во время медосмотра врачи засомневались. А тут «Судака» моего списывали, и... В пароходстве не захотели рисковать. С той поры я обретаюсь на этом причале.
- Тебе даже в свой Ереван не хочется вернуться?
Это Женя спросила. Она, видимо, давно знала его, го¬ворила ему «ты».
- Если бы там было море... - грустно произнес он.
- А Севан? - Ей были не по нутру тягостные разгово¬ры, ведь они пришли повеселиться.
- Севан просто большая вода, - серьезно отвечал ста¬рый капитан. Он умолк, оставаясь грустным, и снова от¬вернулся к окну. Там, за стеклом, была водная гладь порта, горел фонарь «Добро», что на входной мачте: кому-то да¬вали разрешение войти в бухту. За фонарем, за молом на-громождены каменные глыбы, свезенные сюда из окрестных карьеров полтора века назад. О них разбивались вол¬ны Гул прибоя долетал до «Судака», заставляя колотиться сердце Назима Вартановича.
За столом стало тихо. Никто не решался потревожить взгрустнувшего моряка.
Кот - удивительное дело! - почуяв, что с его хозяином происходит неладное, спрыгнул с колен Саньки, направил¬ся к Назиму Вартановичу и принялся тереться о его ноги. Капитан подхватил его, провел широкой ладонью по про¬гнувшейся спине кота и опустил на пол.
- Мы сбились с курса! - Назим Вартанович потянулся к бутылке. - Непростительная вещь для капитана. - Он на¬полнил рюмки. - Давайте выпьем за то, чтобы волна всегда была встречной. - И подмигнул Саньке: - В шторме тоже есть своя прелесть, если ты профессионал и умеешь бо-роться !
- Наконец заговорил моряк! - обрадовалась Женя то¬му, что минуты грусти, кажется, прошли и капитан вновь приобрел и бодрость духа, и веселое настроение.
По-настоящему сбился с курса в этот вечер Санька. После трех рюмок коньяка (капитан достал из стенного шкафа новую бутылку) он стал плавать по каюте, то ударя¬ясь о стол, то натыкаясь на диван, то вдруг падая в объятия Назима Вартановича или пытаясь сесть рядом с Женей.
- Да он совсем салаженок! - скупо улыбался хмельной капитан. - Посмотрите-ка, сейчас будет травить!
Действительно, Саньку страшно мутило, выворачива¬ло внутренности наружу. Он раскачивался, разбрасывал в стороны руки, чтобы удержать равновесие и, не добившись устойчивости, беспомощно озирался вокруг. Вид у него был смешной и жалкий.
- Я позабочусь о нем! - смеялась Женя. - Каюта рядом не заперта? Его надо уложить баиньки...
- Сейчас я отбуксирую его в каюту первого помощни¬ка. - Назим Вартанович легко подхватил Саньку на руки и понес, как ребенка, слабого, безвольного.
Соседняя каюта была поменьше, но оборудована так же, как и капитанская: с диваном, столом, встроенными шкафами. Капитан уложил Саньку на диван, Женя, при¬шедшая следом, села в ногах.
- Я посижу с этим мямлей, - смеялась она, - с этим глупым красавчиком. А ты, кэп, позаботься о Лиде. Весь вечер никто не уделяет внимания бедной девочке.
- Ты останешься с ним? - трезво удивляясь ее реше¬нию, спросил капитан.
- Да! А ты - иди к девочке...
Санька, словно тяжелобольной, стонал во сне, просил пить. Нежный голос нашептывал ему: сейчас я напою тебя, миленький! К его губам прикладывали что-то холодное и влажное. Он тянул в себя влагу, прохладную, живитель¬ную; все тело его, долго томимое жаждой, как губка впи¬тывало в себя влагу, постепенно возвращаясь к жизни. Но жажда не прекращалась, а он тянул я тянул, задыхаясь, за¬хлебываясь, вода текла по губам, подбородку, шее, залива¬ла грудь, приятно охлаждая, освежая.
- Ну и сушняк у тебя, миленький, полчайника высо¬сал!
Женя поставила чайник на пол, вытянулась рядом, улыбаясь чему-то.
Вместе с ощущением растекающейся по груди и живо¬ту воде, Санька почувствовал необычную свободу тела, неприкрытого, обнаженного. Да он голый!
Санька нащупал в ногах какое-то покрывало, натянул его на себя, стал припоминать, как он очутился здесь, в этой каюте, что происходило ночью. Но ясно помнил толь¬ко начало вечера в каюте капитана. Дальше - провал, смутные обрывки то ли больной яви, то ли кошмарного сна. Ему сделалось нехорошо, будто его, обнаженного, вы¬ставили на портовском шоссе, на всеобщее обозрение.
Рассвет вкрадчиво заглянул в квадратный иллюмина¬тор по правому борту, неясно высвечивая каюту. Женя, светясь в сумерках, ослепляя своей наготой, поднялась с дивана и стала перед ним, совсем близко: он мог прикос¬нуться к этому светящемуся телу, не вытягивая руки. Впервые он видел рядом обнаженную женщину, и она по¬зволяла смотреть на себя, предлагала наслаждаться ее на¬готой. Он провел по ее бедру подрагивающими пальцами. Кожа была нежной, шелковистой, от нее исходило тепло, которое передалось его руке и дальше, к сердцу, накрепко перехватив дыхание...
Утреннее солнце, легко проникнув в каюту через ил¬люминатор, играло на противоположной переборке, высве¬чивая старую, потрескавшуюся, а местами и вовсе облу¬пившуюся краску. Каюта, в отличие от капитанской, про¬изводила впечатление запущенности, заброшенности: все ветхо, всюду пыль, какие-то клочья, лохмотья. Нечто по¬добное Санька ощущал в своей душе: что-то лохматое, липкое, неприятное обволакивало душу...
Первый раз в жизни он не ночевал дома...
Он вскочил и принялся торопливо, путаясь, натягивать на себя одежду. Женя посмотрела на крохотные часики, остававшиеся на руке, сказала капризно:
-У тебя еще около часа, а заводские ворота в сорока шагах отсюда. - В ее словах чувствовалась обида, разгова¬ривая, она покусывала губы. Опаздывай ты хоть на десять работ сразу, но нельзя же так торопливо убегать от моло¬дой красивой женщины!
- Я уже должен быть на объекте, приготовить инстру¬мент, разжечь горн... - жалко оправдывался Санька.
- Дурачок, зачем ты так стараешься, все равно никто не оценит твое усердие!
Она сидела голая на диване, подтянув одно колено к подбородку и качая свободной ногой. «Ах, мужчины, муж¬чины... получив свое, вы думаете только об одном: как по¬скорее удрать. Гадкие, малодушные, противные типы! Впрочем, этот еще ребенок. Может быть, я у него первая. Хорошо, что ночью он не звал маму...»
- Извините, пожалуйста... - он был робок, растерян.
- Ты что, так и уйдешь, не поцеловав меня? - И, видя, что он стоит растерянный, не понимая, что от него требу¬ют, поднялась с дивана. Он сжался в комок, даже сердце, кажется, остановилось. Женя потянулась к нему губами, прикрыла ресницы. Саня зажмурился, ткнулся носом ей в ухо, боясь дотронуться до нее руками, и заторопился к двери.
- Подожди! - отчаянно позвала она. Он остановился, обернулся к ней.
- Когда мы увидимся? Разве ты не хочешь еще? Со мной?
- Я... нне знаю... Простите, пожалуйста. - Он открыл дверь, и она едва успела отскочить в угол, спрятаться на тот случай, если вдруг кто-то окажется в коридоре...
IV
Бригада была в сборе. Гордеич разжигал горн вместо него, Саньки, когда в трюм «Ижорца» спустился Санька.
- А вот и наш Санек! - обрадовался Гордеич. - Явил¬ся, стало, не запылился. - Он хлопнул рукавицы о слани и достал «Приму». - А мы было загоревали: как без Саньки!
Санька, покинув «Судак», отправился в котельный цех, рассчитывая застать бригаду. Но никого не застал: видно, часики Жени здорово отстают или она в сумерках каюты неправильно определила положение стрелок, или... Он не стал рассуждать дальше, а рванул к Южному молу во все лопатки. Перед «Ижорцем» Санька перешел на шаг, поднимался по трапу и потом спускался в трюм сдержанно, пытался дышать ровно. И только навредил себе, задержи¬вая дыхание: тяжело дыша, он смотрел на Гордеича, не в сила произнести ни слова и только таращил глаза. К горлу подкатила тошнота; у него еще на «Судаке» бродило в кишках, а после пробежки дурнота подкатила к самому горлу. Он кинулся к трапу, выскочил наверх, приведя в не¬доумение Гордеича. А догадавшись, что происходит с его помощником, старый котельщик добродушно улыбнулся в седые усы.
Санька вернулся в трюм побледневший, с осоловев¬шими глазами, вялый и скисший.
- Ты че пил-то? - полюбопытствовал Гордеич.
- Коньяк... - ответил Санька, припоминая, действи¬тельно ли он пил коньяк.
- Ишь ты! - позавидовал Гордеич.
Незадолго до обеденного перерыва бригадир, перестав бухать отбойным молотком, громко позвал:
- Багулов, на выход!
Санька, поднявшись на палубу, подошел к фальшбор¬ту, чтобы узнать у бригадира, для чего вызывали и... уви¬дел Парамона Михайловича. Тот стоял поодаль, словно страшился этой грохочущей махины. И немудрено: работа отбойного молотка по корпусу судна сродни работе зенит¬но-пулеметной установки.
Покосившись на бригадира - «Не успел ли Бурдяга переговорить с ним?» - Санька заторопился по сходням вниз.
«Сейчас начнет сушить мозги», - подумал он уныло, приблизившись к Парамону Михайловичу. Санька не слу¬шал, что говорил ему сосед, а повел его подальше от «Ижорца», заметив, что бригадир объявил перекур и теперь с любопытством посматривает в их сторону. Наконец Па¬рамон Михайлович решительно остановился.
- Ну, Александр, ты меня живьем в гроб положишь... - застонал он. - Как можно, не сообщить, не предупредить... Мыслимое ли дело!
- Срочную работу выполняли, - сказал Санька, отводя глаза и думая о том, как подальше увести соседа.
Бурдяга засомневался в словах Саньки, но задумался, а потом, тщетно пытаясь поймать взгляд мальчишки, спросил:
- Это что же за срочность такая да на всю-то ночь?
Санька, когда увидел соседа, спускавшегося к нему по
сходням, понял, о чем будет разговор, и заготовил ответ вот на этот, главный, вопрос. И потому сказал смело и уве¬ренно, прямо глядя Бурдяге в глаза:
- Бывают такие ремонты. Судно опаздывает к месту назначения, но случилась поломка и идти дальше нельзя, и стоять лишнее время - дорого. Вот и приходится на ночь людей оставлять. - Он кстати вспомнил рассказы Гордеича о подобных случаях и закончил уже с чувством превосход¬ства: «Вы просто многого не знаете».
- Я про это, может, ничего не знаю, - стал рассуждать Бурдяга, по своему обыкновению, - однако я знаю другое: после целого дня такой работы да вдруг оставить людей на ночь... до утра. А потом чтоб они опять работали... без пе¬редыху! Такого ни в каких - даже самых эксплуататоре ких государствах - не бывает. Да чтоб еще мальчишка с ними, совсем, считай, юнец, дитя! У вас что, начальство совсем без мозгов?
- С мозгами... - уныло отвечал Санька.
- Ну, значит, безответственное, - никак не уходил от неприятной темы Парамон Михайлович. - Это, брат, уже не начальство, если оно своих работников не жалеет, такое начальство срочно с должности снимать надо! - Чувствуя, что Саньке нечего возразить, Бурдяга продолжал свои рас¬суждения об организации производства и элементарной заботе о рабочем человеке. - Ну, ладно, начальство, может, чего недоглядело, оно высоко, чтобы самолично проверять. Да ведь на то бригадир есть, он прежде других должен ду¬мать, как своих людей поберечь. Поэксплуатировать наше¬го брата всегда охотников много было. А бригадир - сам трудящийся, у него закваска та же, рабочая, ему не должно быть все едино: так ли, не так ли с его бригадой начальство поступает. Он должен требовать, чтобы все справедливо и по закону. - И, видя, что Санька совсем скис, сказал: «Мо¬жет, ты стесняешься сам за свои права постоять, может, - мне поговорить с бригадиром, чтоб вдругорядь не наси¬ловали?»
- Не надо... с бригадиром! - возразил Санька.
- Как же не надо, - настаивал Бурдяга, - для малоле¬ток есть закон, который, стало, охраняет их. Мало ли кто пожелает ездить на молодом рабочем...
- Я - не малолетка! - с жаром возразил Санька.
Парамон Михайлович, как это часто случалось, пере¬борщил в своих нравоучениях и разозлил Саньку.
- Я не малолетка! - повторил он твердо, грубо, и по¬шел дальше в том же тоне: - И вообще - это не ваше дело!
Неожиданный выпад Саньки маленько ошарашил Па¬рамона Михайловича, но он быстро оправился. Не такого он был характера, чтобы терять лицо перед мальчишкой. Он фронт прошел. С другой стороны, он этого мальчишку любит, как родного сына, а может, и больше. А если при¬знаться, души в нем не чает... И взрывайся Санька хоть сто раз на дню, он, Парамон Михайлович, жизнь за него поло¬жит, дуралея.
- И как ты мог сказать такое, Саня: «Не ваше дело!» Я ответственный за тебя... или как?
Этот вопрос не совсем был ясен, Санька на него так и ответил:
- Не знаю!
- Вот, не знаешь. Потому как молодой. Потому к вам, молодым, и приставлены старики, чтоб подпихивать с бо¬ков, когда вас не туды несет. - Бурдяга определил, что пора надавить на больное место, когда парню деваться будет некуда, когда он перестанет брыкаться, как жеребенок, а обратит к нему настоящее свое внимание. - Опять же, была бы мать дома....
- Вы были у нее? - сразу и уже доверительно спросил Санька.
- Ну как же... я не то, что другие, я не позабываю. Вчерась был. Да я кажин день к ней хожу!
- Как она там?
- Известно как - болеет.
- Про меня спрашивала?
- Известное дело - мать: токмо о тебе и говорит...
Саньке хотелось выяснить: не просочились ли какие подробности через больничную решетку, не дошли ли до матери слухи о том, как ее сын проводит время вечерами... с кем... А Парамон Михайлович увидел, что маленько по¬прижал неслуха, что можно, пока тесто мягкое и по-датливое, слепить какой-нибудь нравоучительный крен¬дель, ну и пошел опять «сушить» мозги. Однако сердце у него было добрым, характер мягким, под конец он успо¬коил мальчика, рассказав, что лечение протекает нормаль¬но, скоро дело пойдет на поправку... Ну он, конечно, успо¬коил ее насчет сына, значит. Мол, работает парень, стара¬ется. На новом месте всякому бывает трудно. Надо усерди¬ем своим заслужить одобрение товарищей, А Саня, сказал я ей, очень хорошо работает, как надо, не отлынивает, до¬ходит до всего... Да что ей мои слова, ей тебя увидать хо¬чется...
- Я сегодня... после работы... - Голос Саньки дрожал.
- Ты мамку жалей, - сказал Парамон Михайлович. - Их много не бывает, матерей-до. - И, видя, что Санька го¬тов расплакаться, сказал ласково: - Оно, конечно, всяко бывает. Главное, чтоб, значит, помнить, не позабывать... Оно все и образуется. А как же!
Саньке пора было в бригаду, перекур затягивался по его, Санькиной вине. Он сбивчиво стал говорить, что нын¬че же пойдет к матери... вечером. А Парамон Михайлович пусть о нем не беспокоится... И поспешил к «Ижорцу».
Бурдяга подождал, пока Санька поднялся на палубу, думал, сейчас махнет ему рукой, Но Санька спустился в трюм, не глянув в его сторону. Парамону Михайловичу стало немножко грустно. И он стоял, ждал чего-то. Когда окрест разнесся грохот отбойного молотка, он медленно пошел прочь...
Вечером Парамон Михайлович попросил Матрену уб¬рать со стола все, и даже солонку, которая по крестьянско¬му обычаю, всегда была на столе. Сам протер насухо кле¬енку после влажной тряпки Матрены и раскидал на ней старые ходики. Двадцать лет часы исправно несли службу в доме Бурдяги, и во всякое время суток, во всякое время года можно было, войдя в кухню, узнать, который теперь час. Это не просто часы, механизм, устройство, показы¬вающее, как текут сутки. Это нечто большее, что давно стало неотъемлемой частью дома, привносящее в дом от¬звук - тик-так - мирового движения, пульса Вселенной. Величайшую работу проделывают ходики, оставаясь про¬стым и скромным предметом на стене кухни...
Тик-так, тик-так!
Стенные часы в доме Парамона Михайловича были проще некуда: часовой механизм смонтирован на фигур¬ной дощечке, вроде тех, на которых домохозяйки лук кро¬шат, сверху прикрыт жестянкой с нарисованными цифрами да парой стрелок. В правом углу жестянки изображены эмалью картинки уборки урожая, в левом - дымят заво¬дские трубы. Часы были просты и надежны. Потому и ви¬сели в каждой рабочей квартире и в каждой сельской избе.
Ремонт оказался несложным. Собственно, требовался не ремонт, а элементарная профилактика, то есть необхо¬димо было промыть механизм в керосине, протереть насу¬хо - и тем вернуть его к работе. Шестерни-то открыты, пыль, жирные пары липнут к ним без всякого ограничения.
Он промыл-просушил шестерни, повесил часы опять на стену и, не без внутреннего напряжения и тайного со¬мнения, качнул маятник: пойдут ли? Может, причина серь¬езная, может износилось что? Часы привычно затикали: тик-так, тик-так! - и он облегченно вздохнул, и для верно¬сти еще маленько подтянул гири.
Тут к нему в кухню вошел сосед Василий Панфилыч, будто у двери ждал, когда Парамон Михайлович с часами управится.
-Я че говорю-то, - и оглянулся: нет ли Матрены ря¬дом. -Я про то самое, каля-маля...
Василий Панфилыч мужик был работящий, характера покладистого, сердца отзывчивого, и, как сосед - другого не нужно, Может, лишку разговорчив, а в разговоре слова смешные употреблял, не всякому уху привычные. Вот и это присловье: каля-маля. Черт-те что, а не присловье. Ведь есть поговорки толковые, содержащие в себе какие-то мысли, веселые шутки-прибаутки. А тут - ни Богу свечка, ни черту кочерга...
- У меня, каля-маля, который день барда приготовле¬на, перебродила-перепыхтела. Ее, стерву, теперь в самый раз в аппарат запустить: нехай она там свой характер пока¬зывает.
О какой барде и каком аппарате говорил Василий Панфилыч, нетрудно догадаться. А вот что Парамон Ми¬хайлович был великий мастер по производству народного напитка, знали не все, может, один Василий Панфилыч и был в курсе дела. Бурдяга владел особыми секретами при-готовления настоящего, крепкого самогона. Парамон Ми¬хайлович, конечно, любил выпить, но знал меру, употреб¬лял нечасто. «Для пользы организма и общего развития», - говаривал он. Как опытный механик он имел понятие о са¬могонных аппаратах. Однако криминальной техники в до¬ме не держал и изготовлением зелья не занимался.
Сосед его, Василий Панфилыч, имел огромную тягу ко всякого рода технике и всякому инструменту. Обширный флигель в его дворе был и подсобным помещением, и на¬стоящей механической мастерской с верстаком, тисками, набором напильников, сверл, ножовок, лерок и прочих сле¬сарных приспособлений. Мастерская вполне обеспечивала хозяйство Василия Панфилыча самыми необходимыми и разнообразными изделиями. Там же, в мастерской, был за¬кут, искусно замаскированный, в котором находился само¬гонный аппарат. Первоклассный агрегат, изготовленный по последнему слову самогоночной науки: с топкой, котлом, змеевиками, отстойниками, охладителями, подогревателя¬ми, термометрами, монометрами. Смонтировал аппарат Парамон Михайлович по собственным чертежам.
Василий Панфилыч любил посидеть в сокровенном закуте, послушать, как булькает в котле, понаблюдать, как с конца трубочки каплет голубая жидкость, А когда банка наполнится, - плеснуть из нее в хрусталик и - восславя Господа - опрокинуть в себя горючую жидкость...Потом та жидкость потечет по жилам, нагонит голубого туману в голову, размягчит сердце, заскорузнувшее от каждоднев¬ных забот, сумрачных мыслей и невеселых дум, тогда и можно повести душевный разговор с добрым соседом и другом, которому не только скрытное дело доверить мож¬но, но и сердце. А такой друг и сосед был у него один- единственный - Бурдяга Парамон Михайлович. Всякий раз в разговоре с ним Василий Панфилыч собственной шкурой чувствовал, как всякие неприятности, огорчения уходят, исчезают, словно туман при ярком солнце.
Вот о таких сокровенных делах и пришел потолковать Василий Панфилыч к Парамону Михайловичу. В беседе с соседом не надо думать, о чем говорить, одергивать себя, окорачивать: мол, об этом - тихо! о том - шепотом, а об этом лучше помолчать! Нелегко молчать, когда тяжело на сердце, когда оно болит от невысказанное™, а в душе на¬капливается что-то темное, вроде сажи в трубе. Трубу, и ту от времени до времени прочищают, чтоб тяга улучшилась, пламя гуще схватывалось...Вот и человеку нужно выгово¬риться, очиститься от накипи. Оттого-то так желателен разговор по душам. Ну, а чтоб он у русского мужика полу-чился по-настоящему задушевным, требуется добрая «щет¬ка трубочиста» - голубой напиток.
- Пойдем, что ли, каля-маля, я один с ней, пыхтуньей, но справлюсь. - Василий Панфилыч просительно загляды¬вал в глаза Парамона Михайловича.
Предложение соседа пришлось ко времени. Во- первых, у Парамона Михайловича который день на душе кошки скребут: что-то подумает начальство там, в горах, дескать, поехал на два дня и - как сгинул. Того и гляди, в розыск подадут. Надо хоть отписать, что ли, так, мол, и так, подыщите себе другого механика, а у меня - семейные обстоятельства!.. Это, стало, первая причина, по которой следовало выпить, а выпив, поговорить с хорошим челове¬ком. Другая причина - Катерина. Он как увидел ее в пер¬вый день - за решеткой да стриженую - так у него сердце и оборвалось. Что сделали с его золотой крошкой, куда за¬прятали, во что облекли, какой вид придали ангельскому лику, лишив ее волос! Это же какими извергами надо быть, чтобы до такой жалости довести женщину! Что они там, в больницах, врачи-генералы, всех людей под одну гребенку стригут. Да разве это по-божески? Увидал он все это и раз¬ладился вдрызг!
Третья причина и того больней: Саньку ой как жалко! Тонкий, нежный, беленький, а глаза такие доверчивые, что глядеть в них боязно. Вылез он к нему из ржавого железа, мазутом измазанный, в грубом брезентовом панцире -не сразу и признаешь. Захотелось броситься к нему, прижать к сердцу...
Словом, переполнена была душа Бурдяги сострадани¬ем к ближним его. И если бы не Василий Панфилыч со своим делом, он бы нашел другой способ это горе извести. Друзья отправились в секретный закут и через час уже снимали пробу с первача.
Василий Панфилыч, опрокинув хрусталик, как бы оцепенел. Сидел, не дыша, не шевелясь, даже не подавая признаков жизни. Лишь опытный глаз Парамона Михайло¬вича заметил, как багровеет у соседа шея. Это был верный признак того, что первач хорош, царапнул самую селезен¬ку. Василий Панфилыч, продолжая держать пустой хруста¬лик в правой руке, левой стал шарить подле себя, и Пара¬мон Михайлович проворно, но несуетливо вложил ему в руку кусок хлеба, круто сдобренного крупной солью. Со¬сед приложил ломоть к ноздрям, осторожно потянул в себя хлебный дух, который и возвратил его к жизни.
- Ну и первач, каля-маля! - радостно захлебываясь, сообщил он. - Градусов на семьдесят пять!
Парамон Михайлович, глядя на соседа, задумался, со стороны казалось, человек засомневался: пить ли? Для Бурдяги, однако, вопрос так не стоял, он лишь собирался с духом, чтоб сделать пробу напитка как приличествует мужчине и человеку, который всегда и во всем выказывал солидность, неспешность, который умел всякому действу придать некую присущую ему природную значимость и основательность, для которого как бы не существовало ме¬лочей, пренебрежения к делу, каким бы малозначительным оно ни казалось. В отличие от Василия Панфилыча Пара¬мон Михайлович выпил спокойно, руками не сучил, а не торопясь куснул большой соленый огурец, задышал ровно, хотя и глубоко, хотя и слеза предательски блеснула в углу глаза. А отдышавшись, сказал:
- Все восемьдесят!
- Как есть, восемьдесят, каля-маля, - согласился сосед с авторитетным мнением, напряженно смотревший, как пьет его обстоятельный сосед. - Внутри так и вспыхнуло! Будто расплавленного металла хватил... Ну, Парамон Ми¬халыч, ну мастер, ну чудотворец! Бальзам! Живая вода: здорового свалит, мертвого подымет! Это какие академии надо пройти, чтобы сварганить такое!
- Тут не академии нужны, а хороший продукт, сырье, стало, ресурс чтоб качественный, хлебный.
- Как же, мука - первый сорт! - похвастался Панфи¬лыч. - Я люблю, чтоб у меня все было первый сорт. А то как же! Я, Василий Панфилыч Заворыка, сам себя уважаю и люблю, не обижаю... Поесть - люблю, попить - люблю, баб - ха-ха-ха! - люблю! И не простецких каких-нибудь, затурканных, а молодых, ядреных, чтоб они шустрые были. Мне абы каких не надо. Сам я мужик здоровый и сильный, жизненных соков во мне, слава Богу, много, ни одна моло¬дайка не обидится. И дом у меня большой, и в дому добра немало, во дворе, опять же, живность всякая...
Между тем жидкость споро сбегала с конца змеевика, наполняя банку, а Василий Панфилыч говорить-то говорил, а и о производственном процессе не забывал, косил глазом на тонкую живую струйку, и как только достаточно в банке набралось, снова наполнил хрусталики.
- Вот я и говорю, Парамон Михалыч, однова живем на свете, стало быть, не имеем права лишать себя удовольст- виев. - И, сделав движение рукой с зажатым в кулаке хру¬сталиком, что могло означать приветствие в честь друга, он, запрокинувшись, враз вылил внутрь огненную жид¬кость. По второй пили бесстрашно, даже лихо. Панфилыч не задыхался и не сучил руками. Хотя дыхалку перехвати¬ло, как и в первый раз, до слез, он справился с этим с дос¬тоинством, только шея натужнее багровела да нос наливал¬ся лиловой тяжестью. Но если дух его крепчал с каждой, новой порцией волшебного зелья, то язык делался безволь¬ным, а желание поговорить страстным. Страсть эта подог¬ревалась еще и тем, что сосед его Парамон Михайлович всегда казался человеком загадочным, нераспознанным, за которым, надо полагать, была какая-то тайна, а если не тайна, то история непременно. Он жил как бы за занавес¬кой. И по женской части вызывал прелюбопытнейшее удивление. Ведь Парамон Михалыч в этом вопросе не ус¬тупит ему, Василию Панфилычу, однако не женат, совсем без хозяйки живет. Оно, конечно, баба в дому есть - Мат-рена, да ведь она - сестра. Она заботливая, работящая, о добре его печется, но ни Парамона Михалыча, ни постели его согреть не может...
- Я чего думаю, сосед: мужик ты с головой, в силах, дом велик, хозяйство... А хозяйки в дому нет. Оно, конеч¬но, за Матреной дом тыщу лет простоит, не развалится. Да ведь хозяин наследником богат, без наследника добро чу¬жое. И об здоровье подумать надо - оно у нас не вечное. А никто так не поддержит его, здоровье, как молодая баба, которая под боком спит, согревает. Чтоб, стало, было от кого согреваться-оживляться. Иначе одрябнешь совсем, обловым сделаешься, немощным. - Панфилыч с пьяной хитрецой прищурился на соседа, похотливая улыбочка тронула толстые мокрые губы. - Я смотрю, ты все с Кате¬риной вожжаешься, о чужом мальчишке, как о родном, за¬ботишься. Человек она, само собой, хороший, а баба - так...
- Багуловых не тронь, Панфилыч, не надо! - Бурдяга поглядел на Панфилыча трезвым, жестким взглядом, зрач¬ки сузились, заострились. Глянув в них, Панфилыч вроде как на острые пики наткнулся и маленько отрезвел, засуе¬тился, заегозил: «Да я - спроста... думал: разговор между соседями... по душам, стало...»
- Про Катерину не надо плохо, она - святая.
- Да разве я хотел - плохо. Я только про то, что, мол, мужик ты здоровый, дом у тебя богатый. А бабы нету. Мне, стало, жалко тебя. По-соседски жалко. Я, чай, люблю тебя и жалею. И добра желаю...
- Однако в душу не надо. Мне легче самому помереть.
Бурдяга замолчал, погрузившись в своя думы. Он, ка¬жется, забыл о соседе. Панфилыч сидел тихо...
Заворыка дорожил дружбой с Бурдягой и никак не хо¬тел нанести вред этой дружбе. Хотел весело и беззаботно поболтать за стакашком: настроение хорошее, язык легкий. Потому и пригласил, чтобы показать соседу свое уважение. И - здорово живешь! - обидел. Не чаял он такого оборота. Разве он, Василий Панфилыч Заворыка, враг себе, чтобы взять и обидеть соседа с бухты-барахты, чтобы ни за что, ни про что лишиться дорогого друга, доброго соседа, при¬ятеля задушевного, механика и изобретателя чудесных ап¬паратов, самогонного академика! Он допускает, что по пьяной лавочке мог лишнее сказать. Опять же, если рассу¬дить по справедливости, слова, они просто так не выскаки¬вают, даже которые лишние. Ведь он, Василий Панфилыч давно и все рассказал о себе Парамону Михалычу, и про дурные свои дела, и про добродетельные. Коли сосед тебе друг и ты доверие к нему имеешь, что тут скрытничать? Я тебе о себе, ты мне о себе. Парамон пить-пьет, но язык на привязи держит. Несправедливо это, не по-соседски.
- Про Екатерину не надо, - повторил Бурдяга. - Он глядел на Заворыку ожившими, потеплевшими глазами.
Панфилыч обрадовался оживлению соседа, принялся его угощать:
- Давай! С устатка души, чтоб отойти маленько после такого-то напряга!
Они выпили, закусили огурцом и хлебом. Панфилыч опять захмелел, клялся в вечной дружбе, но прежнего раз¬говора не возобновлял.
V
Бурдяга не помнил, когда в последний раз был таким тяжелым. Голова будто из чугуна отлита, ноги ослабли - то и дело хотелось присесть, отдохнуть. Но, сев на табурет, он враз обмякал, зуд по телу шел болезненный, расслабляя его больше прежнего. Тогда он уходил в спальню, ложился поверх убранной постели а долго лежал как бы в беспамят¬стве или смутной отрешенности от всего на свете, не умея ни думать, ни вспоминать, ни размышлять. Ощущения одолевали гадкие: будто кто-то - когтистый, лохматый и липкий - побывал у него внутри, все истоптал, испачкал.
Матрена, занимаясь своими каждодневными делами, выбирала минуту, чтобы заглянуть к нему в спальню и снова вернуться к домашним делам. Однако образ его, безжизненно распростертый на постели, отвлекал ее, за¬ставлял думать о нем, скорбеть.
Да и как не скорбеть, когда он - нестарый еще мужик, здоровый и сильный - мается один, как медведь-шатун. И дом его, хоть и просторный, и богатый, та же медвежья берлога: ни семейного ладу в нем, ни простого человече¬ского счастья, которое поселяется в людном дому. Она-то не в счет, она - кухарка, домработница, хоть и родная сестра...
И ведь сколько вдов вокруг, ладных, здоровых баб! Любая была бы рада в такой дом войти, быть в нем хозяй¬кой. Но он ни на кого и глядеть не хочет. Намедни попыта¬лась было она о Настасье с ним поговорить. Она Настасью знает еще с той поры, когда они работали в госпитале ня-нечками, ухаживали за ранеными. Знает ее как добрую женщину, чистоплотную и работящую хозяйку. И телом, как говорится, хороша, и душой. Тоже одна мается, с тех пор, как муж ее, Силантий Федорович, погиб.
Время от времени Матрена встречалась с ней на го¬родском рынке. И тогда они, позабыв про домашние дела, подолгу разговаривали. «Ты по-прежнему в братином дому хозяйствуешь?» - спрашивала Настасья. «По-прежнему, - отвечала Матрена. - Не на кого ведь оставить его, бирюка; кабы нашлась подходящая вдова...» - намекала она. А На¬стасья, тоже намеком, отвечала, что вдов-то много, да не всякая вдова тому вдовцу по сердцу... Она догадывалась, что Матрена с братом говорила о ней. Однако дальше раз¬говоров дело не шло. Настасья думала, что время ее кончи-лось, и давно смирилась с этим и лишь поддерживала раз¬говор, ни о чем таком не мечтая всерьез. Матрена же вся¬кий раз возвращалась к делу, на котором сам Бурдяга давно поставил крест. Матрена надеялась, однако, что брат нако¬нец поймет: Катерина никогда не придет в его дом. И, убе-дившись в этом, устроит свою жизнь, как все добрые люди: приведет в дом хозяйку и будет жить заботами собствен¬ной семьи, своим домом. А то ведь так - в думах и печалях о чужих людях - совсем себя извести можно.
- Хочешь чаю с малиной? - снова заглянула она к не¬му. Он не отвечал, и она вошла в комнату - может, ему со¬всем плохо, может, доктора пригласить.
- Ничего я не хочу! - почувствовав сестру рядом, от¬вечал Бурдяга, не открывая глаз, не глядя на нее. Она при¬села на табурет.
- Как в прошлый раз была я на базаре... в среду... Или в четверг? - Она задумалась, мысленно уточняя, в какой день была на базаре. - В четверг!- - твердо сказала она. - Настасью видела... — Она замолчала на мягкой, смиренной ноте и продолжительно посмотрела на брата: как он отзо¬вется на слово «Настасья», нахмурится ли, мелькнет ли ус¬мешка на губах. Тогда она по выражению его лица опреде¬лит, надо ли ей убраться из спальни, «не действовать брату
на нервы» или можно не спеша продолжать разговор с умыслом. То есть напомнить ему, шатуну, о добродетелях бывшей напарницы по госпиталю.
Бурдяга оставался недвижим, лицо его было прежним: бледным, усталым. Однако не было в нем суровости, недо¬вольства неурочным присутствием сестры. Он как бы пре¬бывал в задумчивости, в самый раз порассуждать об его одинокой жизни и достоинствах вдовой ее товарки Настасьи.
- Я говорю, Настасью намедни видела, - она осторож¬но глянула на брата и уже смело продолжала: - Экая баба! Статная, грудь высокая, бедра крутые... Годы от нее отле¬тают. Напротив того, хорошеет с возрастом. Лицом белая, и кожа гладкая, приятная, как у молодухи. Я сама - баба. Чай, знаю в этом деле толк... Тебе с нею куда как хорошо будет! Забудешь про всякую хворь-тоску. Ты нестарый, мужчина в соку. Такому и баба нужна под стать, чтобы, значит, ядреная...
Бурдяга никак себя не проявлял. Она продолжала: «свою песню»:
- Оно, конечно, Катерина человек хороший, спору нет. Но бабьей стати - ни на вот столечко! Бледная, худая, кве¬лая. Такая разве согреет в постели... Да ее и не заставишь к мужику в постель лечь, обогреть его. Ей это все одно, что к медведю в берлогу. Такие раз любят. И по одному- единственному сохнут. Их ничем не проймешь, не убла¬жишь, как ни старайся... Потоскуешь об ней, помаешься - годы-то и уйдут, останешься один. Я, поди, не вечная. Од¬ряхлеешь совсем - воды подать некому будет...
- Ну, хватит! Заладила одно: одряхлеешь, зачахнешь, воды некому подать... А сама, что - помирать собралась? Куды торопишься? Разве ты не моложе меня на целых во¬семь годов!
- Моложе-то, моложе, - скорбно отозвалась сестра, - однако в могилу не всегда первыми сходят те, кто старше, сходят те, кто старее.
- Ну, будет старухой прикидываться. Лучше чаю дай, который с малиной...
Матрена, не добившись и на сей раз согласия брата относительно Настасьи, обрадовалась уже тому, что он чаю попросил. Бодрым голосом просил, хоть и сердито. Стало быть, пошел на поправку!
Ни один праздник - ни революционный, ни престоль¬ный, ни профессиональный, скажем, День металлурга или День пограничника - не ожидается народом с таким нетер¬пением, и не отмечается с такою радостью, не сопровожда¬ется всеобщим братанием, как день зарплаты. В этот день заводской люд как бы преображается: каждый чувствует и понимает, что нынче, по завершении рабочего дня, он на за¬конном основании выпьет с товарищами, и не просто вы¬пьет, а попразднует, что называется, от души.
В предвкушении праздника души рабочий человек де¬лается мягким, откровенным, сговорчивым, доброжела¬тельным и уступчивым. Мастера в такой день стараются решить вопросы особо сложных и трудоемких, а значит, малооплачиваемых работ, от которых в иные дни отбояри¬ваются даже самые покладистые бригадиры. И успешно эти вопросы решают. Подкатит старый мастер к бригаде Федора Бургомистрова, к которому в иное время и на дра¬ной козе не подъедешь, и начнет издалека: как, мол, дела, ребята, в чем нуждишка, чем, дескать, подсобить. А те уже в превкушении праздника, в соответствующем настроении, размягченные, душа нараспашку, отвечают хором: «Спаси¬бо, Степан Степанович (в другое время зовут Степ Степы- чем, а то и чертом новой ловли, когда сильно не в духе), отец наш заботливый, твоими молитвами и живы до сих пор! А он тогда и говорит: у меня просьбишка есть особли¬вая... Да... Хотел было к другим обратиться, но нет, думаю, Бургомистровы ребята завсегда ко мне с пониманием, доб¬рым сердцем. Пойду к ним. «Мы, Степан Степанович, рады просьбу твою исполнить, говори, что у тебя». Тут он и подведет трудное прежде дело к простому решению...
Саньке о празднике души предстояло узнать в его пер¬вую получку. В день зарплаты Санька оказался в особой, трудовой атмосфере, когда товарищи были необычно пре¬дупредительны, добры и снисходительны, не подгоняли своего подмастерья, за промашки строго не спрашивали, а даже, против того, похлопывали по плечу: дескать, с кем не бывает!
Гордеич со Жнецом поглядывали на него с хитрецой, перемигивались. И Селиванов нет-нет да улыбнется зага¬дочно, глядя на ученика бригады. Санька терялся в догад¬ках: может, прознали о кутеже на «Судаке»... Уж лучше бы сразу сказали, что они думают... Вот опять, подмигнув Жнецу, Гордеич заговорил с Санькой:
- Я говорю, ты у нас, Санек, вроде как именинник се¬годня.
Санька не понял намека старого котельщика, глянул на Жнеца.
Об отношениях этих двух мастеров котельного дела надо сказать особо. Оба они умели работать неторопливо, но с большой отдачей. Была в их неспешности крестьян¬ская, древняя основательность, которая помогает рабочему человеку обдумывать каждый шаг, всякое свое действие, употреблять его в соответствии с делом. Другой, взявшись за работу, суетится, руками машет, языком молотит, спе¬шит и торопится, больше рассчитывая на авось, чем на знания н опыт, лишь бы отделаться побыстрее. За Гордеи- чем и Жнецом сроду такого не наблюдалось. Авось да как- нибудь - первые супостаты наши, говаривали они. А Гор¬деич, тот самому Никудышкину Степану Степановичу не боялся возразить, если мастер, забывшись, пробовал учить, как быстрее управиться с какой-либо работой.
- Ты, Степаныч, - сурово говорил Гордеич, - спешишь работу начать да кончить, а ее делать надо.
Друг к другу Гордеич и Жнец, относились как два вы¬дающихся мастера, уважая опыт соперника, преданность делу. Однако они постоянно приглядывали друг за другом, критикуя один другого. Если Гордеич предлагал править леерные ограждения холодным способом, Жнец был за то, чтобы их предварительно разогревали. А бригадир Сели¬ванов - ушлый мужик - послушав обоих, выбирал лучший вариант. Но иногда их профессиональные споры заходили далеко и заканчивались не то чтобы ссорой, но этакими размолвками, после которых друзья были чрезвычайно корректны друг с другом, обращались по имени и отчеству, не предлагали вариантов, не спорили, а молча смотрели на бригадира, ожидая его указаний.
Случилось как-то Саньке быть свидетелем такой раз¬молвки. Произошла она из-за пустяка. Хотя, надо сказать, разговор зашел о профессионализме. «В любом деле все решают знания! - утверждал Гордеич.- Иной, не зная дела, берется его исполнять и, само собой, портит. Это что ни на есть тяжкий грех. От незнания все беды на земле». Жнец возразил, по своему обыкновению, дескать, довольно и ни¬кудышних работ, где не требуется никаких знаний. И при¬вел пример с золотарем.
- Э-э, голова два уха! - рассмеялся Гордеич. - Тут-то знания и нужны как нигде. Тронь это золото не вовремя - и удушишь полгорода. Ну, Митрий Палыч, насмешил!
- Мы народ не гордый, можем иногда и насмешить... умников, - обиделся Жнец. - Только мы в толк никак не возьмем, отчего некоторые, со своим-то умом, всю жизнь кувалдой машут. Другие на их месте давно бы руководите¬лями стали.
- А в руководителях ходить - большого ума не надо, - ответил Гордеич.
- Что же для этого нужно? - обескураженно спросил Жнец.
- Большое нахальство.
- Эка! - подивился Жнец.
- Ведь всякий начальник, - продолжал невозмутимо Гордеич, - всех поучает: так делать нельзя, а вот эдак мож¬но. Только нахальный и возомнит, что может помыкать...
- Что-то я тебя не пойму, - задумался Жнец, - ты про¬тив начальства, что ли?
- Я не против начальства, я - против дураков.
- Непонятный ты человек, - покачал головой Жнец, - и говоришь заумно.
- Ну, это как для кого...
Вот такой разговор произошел между старыми друзь¬ями в один из перекуров, какие в общем-то случались не¬редко. Тогда несколько дней они перекуривали порознь, не угощали друг друга табаком и обращались один к другому по имени и отчеству. Они, как два гремучих шарика, уда-рившись друг о друга, производили взрыв, разлетались в противоположные стороны, а потом снова устремлялись навстречу, взрывая и заряжая друг друга.
- Я говорю, ты, Санек, вроде как именинник сегодня, - повторил Гордеич и хитро улыбнулся. Санька непони¬мающе поглядел на Жнеца.
- Это он про то, — сказал Жнец, - что всякий новый че¬ловек в бригаде должен обмыть свою первую получку.
- Я не знаю... - пробормотал на это Санька. - Как ска¬жете...
- А тут и знать нечего, - весело говорил Гордеич. - Идем, стало, всей бригадой, в шинок. - Заметив, что уче¬ник не проявляет энтузиазма, стал рассуждать о том, что, мол, если он не хочет, то тогда, конечно...
- Нет, почему же, - испугался Санька, что его неуве¬ренность приняли за отказ. - Я - как все. Просто я не знал такой традиции...
- Во! Рабочая традиция. Верно сказано. И отказывать¬ся от нее не след!
После работы Г ордеич предупредил Саньку, чтобы он не уходил - они всей бригадой пойдут в «Прибой».
- Аль позабыл? - улыбался Гордеич.
Санька помнил. И переживал, и волновался весь день, плохо представляя собственную роль в этом деле.
В двух кварталах от завода испокон веку существовал уютный подвал со столами и табуретами, прилавками - широкой крашеной доской вдоль стены. Если ты с компа¬нией - садись за стол, если один и торопишься - становись к прилавку, «остограмься» на скорую руку, закуси киль¬кой, она тут в открытых банках задаром стоит, и беги дальше. Ну, а в день зарплаты подвал набивается битком.
У Садыки-аги, хозяина подвальчика, всегда были в продаже пиво и водка, на закуску жареный судак, атланти¬ческая сельдь холодного копчения. Старый шинкарь Садыки-ага заботился и о том, чтобы рабочий человек мог ку¬пить гостинцы для дома: печенье, конфеты, шоколад...
В «Прибое» дым коромыслом. Похоже, все судоре¬монтники разом сошлись в подвале Садыки-аги.
Помещение с двумя маленькими окнами, врытыми в тротуар, показалось Саньке неуютным, тесным, смрадным. Даже голова закружилась. Ему захотелось наружу, но Гор¬деич, - пока спускались вниз по ступеням, - шел позади, легонько подталкивая его в спину. В ту минуту, когда они вошли, из-за стола в дальнем углу поднялась компания, успевшая утолить жажду и голод и наговориться вволю. Гордеич, раскинув руки, устремился к этому столу, объя¬вив громко: «Занято!» Жнец, усаживаясь за стол, не скры¬вал удовольствия: «Такая удача: сразу за стол угодили!»
- Ты у нас, Гордеич, не промах!
- Чай, не впервой! - отвечал возбужденно Гордеич.
Бригадир направился к буфету.
На работе Селиванов им начальник, а в «Прибое» со¬всем наоборот: усаживал товарищей за стол, а сам шел к прилавку Садыки-аги. Тут он был у своей бригады забот¬ливым отцом. Сам определял, сколько и чего брать, вел записи в своем блокноте, чтобы потом по всей справедли¬вости и, согласно записям, высчитать по сколько рубликов приходится с «носа».
Селиванов взял две бутылки водки, четыре кружки пива, четыре порции жареной рыбы. Санька, помогая бри¬гадиру, носил алюминиевые тарелки, кружки с пивом. Г ордеич и Жнец сидели именинниками, благодушно взирая на все, что происходило вокруг: на прилавки вдоль стен, буфетную стойку, человека за стойкой, спокойного, нето¬ропливого. Он неспешно качал ручку насоса, ввинченного в бочку, нацеживал пиво в кружки, уверенной рукой опро¬кидывал бутылку горлышком в стакан, всегда вовремя вы¬дергивая ее из стакана. Эти движения, отработанные до автоматизма, позволяли буфетчику налить ровно столько водки, сколько заказано: пятьдесят, сто, сто пятьдесят граммов. Любой из посетителей мог взять контрольную мензурку и, перелив в нее содержимое стакана, проверить, насколько честна и точна рука Садыки-аги. Что и проделы¬вали время от времени проверяющие из КРУ. Все было как в аптеке. Буфетчик говорил обиженно: «Садыки-ага уважа¬ет своих клиентов!»
Буфетчик умел влиять на свою клиентуру, успокаивал не в меру разбушевавшуюся компанию, возбужденные споры в которой грозили перерасти в потасовку. Он дейст¬вительно любил своих посетителей, знал, кому что сказать, чтобы тот сразу протрезвел. Никогда не доводил дело до милиции, спасая забияк от неприятностей. И они в свою очередь были благодарны ему и преданны всей душой. И ни за какие коврижки не променяли бы «Прибой» на дру¬гой подвал.
Санька заметил, с каким почтением относятся посети¬тели к человеку за стойкой.
- Садыки-ага, - обращается к нему рабочий, протяги¬вая новенький червонец (час назад полученный в заво¬дской кассе), - сделай, дорогой, кружку пива и сто граммов в нее! - И, оборотясь к соседу-очереднику, говорит возбу¬жденно - весело: - Ерша душа просит. Чтоб царапнул, за-раза, по ребрам!
Сосед понимающе качает головой, улыбается сочувст¬венно. Он и сам об ерше с утра мечтал...
Ерш был популярен в рабочей среде. Работали тяжело и помногу, а жили бедно, на гроши. Не диво, что люди за¬ливали горе-злосчастие водкой с пивом, заглушая собст¬венные боли и тревоги. Вот и придумывали разного рода «ерши» - дешево и мозги враз набекрень. Он ведь, ерш-то, действительно царапает по ребрам и достает до печенки, и очень быстро с ног валит. Выпил кружку пива с водкой - и пьяный в дым!
- Садыки-ага! - тянется рука.
- Сделаем, - спокойно отвечает буфетчик, наполняя стаканы.
Все столы заняты, тесно у лавок, а в подвал, сгибаясь в низких дверях, как бы кланяясь человеку за стойкой, вхо¬дят новые посетители. Кажется, войди еще пять-шесть клиентов - начнется давка, повалят прилавок, раздавят бу¬фет вместе с буфетчиком. Но вся эта масса жаждущих лю¬дей мирно толпилась, обменивалась новостями, которые вращались главным образом вокруг близких и понятных им вещей: работы, зарплаты, водки, пива и вина. Беседова¬ли заинтересованно и уважительно, как никогда бы не- смогли побеседовать в другом месте: хоть на слете передо¬виков производства, хоть на собрании своего рабочего коллектива, хоть в театре. Впрочем, клиенты «Прибоя» не посещали театр.
Каждый из них знал свою норму и пил так, чтоб не до сшибу. А тех, кто перебарщивал, а потом начинал мешать другим, сообща приводили в чувство. К самым несговор¬чивым выходил из-за буфетной стойки Садыки-ага. И все вместе были снисходительны к тем, кто любил поговорить про жизнь, лез, что называется, в душу, изливая наболев¬шее. Ибо каждый спускавшийся в подвал нес с собой груз обид и несправедливостей, накопившихся за неделю или две. Это и непонимание в семье, и злобная суровость бес¬сердечных начальников на работе. Беседа по душам за кружкой ерша избавляла их от этого груза. Были тут и пья¬ницы-одиночки. Тихие, пришибленно-задумчивые, углуб¬ленные в собственную, полную обид и огорчений, поисков справедливости, внутреннюю жизнь. Их не задевали, на них не обращали внимания. Сидит такой одиночка где-нибудь в уголке, беседует сам с собой, незлобиво кого-то поругивает, голова его низко опущена, по щеке скатывает¬ся слеза.
Иной, исполненный чувствами, тихо напевает что-то свое, задушевное, волнительно-трогательное. Как вон тот, в противоположном углу, монотонно повторяет одни и те же слова:
Я тебя раздену...
А потом одену.
Разочтясь с буфетчиком, пришел Селиванов, не торо¬пясь, основательно уселся на табурет, потом взял бутылку, захрустел в сжатой ладони сургучом, поддал поллитровке под зад, освобождая горлышко от пробки, и передал бу¬тылку Гордеичу:
- Разливай!
Гордеич выстроил стаканы в ряд, впритык один к дру¬гому и, наклоня голову и прищурясь, стал разливать, водя горлышко над всеми четырьмя стаканами: туда-сюда... Жидкость в стаканах оказалась точно на одном уровне, будто стаканы сообщались между собой. Гордеич поставил перед каждым по стакану, поднял свой:
- Выпьем, стало, за нового рабочего человека. - Улыбнулся Саньке. - Парень он хороший, толковый и по¬слушный. Чую я, дельный котельщик из него получится...
- За это и выпьем, - сказал бригадир.
- За тебя, Саня. - кивнул Жнец.
Выпили одновременно - коллективная привычка все делать бригадой. Санька тянул водку, косясь на товарищей, не хотел отставать или опрокидывать свой стакан прежде других. Разобрали кружки с пивом, с минуту молча сосали из них. Саня все делал, как товарищи.
- Хорошо! - Гордеич провел ладонью по усам.
- Свежее пивко, приятное, - сказал Жнец,
- Водочка - первый сорт! - определил бригадир. - Так и зажгла нутро.
Санька не знал, что сказать, поглядывал на всех по¬красневшими и увлажнившимися глазами. Водка, смешан¬ная с пивом, быстро размягчала мозги, расслабляла тело.
Сразу выпили по второй. Селиванов и Жнец, видя, что Гордеич занялся Саней, втолковывая ему что-то про жизнь, повели разговор между собой. Говорили о работе, о том, как побыстрее разделаться с «Ижорцем». Непростым де¬лом оказалась клепка корпуса судна. Ладно, сам бригадир когда-то прошел эту науку. Да вот еще Степану Степано¬вичу спасибо: толкового парня определил к ним в бригаду...
Гордеич, тяжело навалившись на стол, предостерегал Саньку:
-Ты с ними поосторожнее, бабами...
Он догадывался, что на вечеринке, после которой Саньке было дурно, не обошлось без девок, портовых шлюх.
Гордеич объяснял:
- Они созданы на нашу погибель... Вспомни-ка: Лю¬цифер совратил женщину, ввел в грех... А ты думал, отчего люди мучаются на земле? Не знаешь? Вас теперь в школах этому не учат. А оттого мы мучаемся, что через ее, Евин грех, Господь человеков изгнал из рая. Идите, сказал, в по-те лица добывать свой хлеб... И прогнал к чертовой матери. А если бы не она, не баба-дура, мы бы жили среди эдемовых кущей, сытые, веселые, без забот и маеты. И не надо было кувалдой махать целый день, годить в брезентовой робе, возиться со ржавым железом. Это с той поры бабы сделались злюками, истинными врагами мужского рода. Во всяком деле идут наперекор мужчине... и здравому смыс¬лу... Ты ей - слово, она в ответ - десять, и норовит по¬больней задеть...
Санька вспомнил короткий сезон в Ботлихе, юную учительницу Нину, кроткую и нежную, и ему стало груст¬но и больно. А образ Дунечки, девчонки, часто вместе с Ниной посещавшей инкубаторную станцию, вызвал у него нежную, добрую улыбку... Потом он подумал о Старковых, и ему захотелось увидеть их. Но как ему поступить вернее: сразу отдать деньги бригадиру за нынешний праздник? А вдруг скажут: уходит от нас, брезгует? Жнец часто это сло¬во употребляет.
- Ты чего? - спросил Гордеич.
Санька не знал как сказать.
- Может, тебе идти надо? - почуял Гордеич, - Так ты скажи, зачем стесняться: мы тут все свои, одна бригада.
- Я хотел спросить... когда деньги. Это ведь мой праздник, и я должен... - Санька замолчал, смущенный.
Гордеич допил остатки из своего бокала, помолчал. Селиванов и Жнец увлеченно говорили о способах клепки.
Гордеич положил тяжелую руку на Санькино плечо:
- Ты вот что, парень, если у тебя дело, если ты должен нас оставить, то иди, не мучайся. Нешто мы балберки, не понимаем, что у молодых людей свои дела бывают.... А насчет чего друго - не беспокойся...
- Да ведь мы обмываем... ч
- А мы, стало, по-другому решили... У тебя мать в больнице, ей поддержка нужна.,, фрукты. Вот, стало, праздник - за наш счет.... Ты иди со спокойной душой. А мы еще посидим: по-нашенски, по-стариковски...
VI
Через час Санька робко нажал кнопку звонка усадьбы Старковых.
Виталий Архипович свой дом и небольшой сад в глу¬бине двора называл усадьбой. Во дворе разбиты красивые цветники, дорожки посыпаны толченым кирпичом, в саду стояла беседка, была даже летняя купальня. - И располо¬жение внутренних комнат было «барским». В других до¬мах, где Саньке приходилось бывать, все устроено просто: сени, передняя, задние комнаты, которые как хочешь, так и называй: зала, спальня, кухня. Кому как привычнее. У Старковых было иначе. Из входной двери попадаешь на веселую веранду, всю заставленную цветами, затем кори¬дором проходишь во внутренние комнаты: слева комната Марии Андреевны, напротив - дверь в кухню, где она хо¬зяйничает, дверь прямо ведет в гостиную, светлую, про¬сторную с двумя высокими окнами по фасаду и одним, «итальянским», в боковой стене справа. Слева в гостиной еще две двери, всегда задрапированные: одна ведет в спальню дочерей, другая в спальню родителей. Санька бы¬вал в гостиной и девичьей. В гостиной часто собирались по вечерам родственники и друзья. Там Виталий Архипович учил его вальсировать под радиолу. А в девичью его по очереди водили сестры, то Леля, то Зика, каждая со своими секретами.
На землю спустились сумерки, и в окнах Старковых горел свет. После Санькиного звонка в крайнем слева окне - девичьей комнате - отклонилась занавеска, кто-то пытал¬ся разглядеть гостя у калитки. Затем на крыльцо с тусклой лампочкой (из экономии) вышел Виталий Архипович, и Санька, отворив калитку, направился к нему.
- A-а, Александр, - назвал его полным именем Вита¬лий Архипович. - Очень рад! Девчонки догадались: Саня пришел! Давно ждут.
Виталий Архипович, как ни старался Санька твердо ступать по толченой дорожке, сразу определил, что гость немного навеселе, брови его дрогнули, но потом лицо его осветила радушная улыбка. Поздоровавшись за руку, он обнял Саньку за плечи и повел в дом.
- Вот как хорошо: мы за стол садимся, значит, вместе и поужинаем!
Девчонки первыми встретили его в гостиной. Мария Андреевна готовила стол к трапезе, девчонки помогали ей. Потом сели за стол: хозяйка дома, Евгения Александровна, красивая женщина с роскошной прической густых кашта¬новых волос. Годы и умеренная полнота, казалось, только усиливали впечатление от ее прекрасной внешности. Рядом с ней, вальяжный, с ироническим выражением на породи¬стом лице, сидел ее брат, Зиновий Александрович, зубной врач. Он был признанным танцором, великолепно вальси¬ровал, делая ногой эдакое «па», похожее на вращение цир¬куля, за что злюка Зика не преминула прозвать его Цирку-лем, хотя, как и другие, любила с ним танцевать. По сек¬рету прозвище было сообщено и Саньке. (В девичьей, на ухо. При этом Зика прижималась жаркими губами к уху Саньки дольше, чем того требовал секрет).
Виталий Архипович сообщил весело, что у них сего¬дня пирушка по случаю приобретения граммофонной пла¬стинки с записью Второго концерта Сергея Васильевича (он уважительно произнес имя и отчество композитора) Рахманинова. Праздничный ужин с пивом! Потом они бу¬дут слушать Рахманинова, а совсем потом, пошутил Вита¬лий Архипович, будут танцы под радиолу. С той поры, как Виталий Архипович научил Саньку танцевать, Санька ужасно полюбил это дело, и теперь сообщению главы се¬мейства обрадовался как никто другой. У Старковых целая куча трофейных пластинок с удивительно красивыми, звучными вальсами.
Всегда застенчиво молчаливый, Санька разговорился за столом, сказал, что сегодня он уже пил пиво...и водку: они все бригадой отмечали его первую получку.
- Это такая рабочая традиция, - пояснил он, немножко гордясь собой.
- Традиция гегемонов! - съязвила Зика. А Зиновий Александрович выдохнул иронично: «Ха!» И вдруг серьез¬но стал говорить о том, что пока образованный, интелли¬гентный слой общества будет в загоне, никакого прогресса, а тем паче демократии ожидать не следует, больше того, Россия растеряет все, что накапливала веками.
Ни пиво, ни котлеты с зеленым горошком, страшно аппетитные не улучшили настроения Циркуля. Он догово¬рился до того, что стал предрекать стране гибель, если ге¬гемоны будут продолжать оставаться у власти. Впрочем, сказал он удрученно, мы, интеллектуалы, сами виноваты.. И процитировал:
Если страдаете вы из-за трусости вашей жестоко,
Не обращайте свой гнев против великих богов,
Сами возвысили этих людей вы, им дали поддержку
И через это теперь терпите рабства позор...
Саньке стало не по себе. Он отстранил котлеты, не притронулся и к пиву. Втянув голову в плечи, виновато поглядывал на девчонок. Все понимали бестактность Зино¬вия Александровича и чувствовали себя неловко. Затянув¬шуюся паузу нарушила Леля. Поднявшись из-за стола, она сказала:
- Я давно хотела показать Сане наш сад в лунный ве¬чер. Сегодня полная луна и мы можем полюбоваться не¬обычным зрелищем. Пойдем? - И стала поторапливать его, протянув ему руку: - Пойдем, пойдем!
- А... Рахманинов? - растерянно спросила Зика.
- Мы потом послушаем, - вызывающе отвечала Леля.
- Сами.
И повела его из комнаты...
Луна заливала мир космическим светом.
Небо было чистым, без единого облачка, но звезды при яркой луне просматривались слабо, мерцали, едва за¬метные. Зато четко вырисовывались горы, а вое окрест бы¬ло загадочным, хотя и узнаваемым. Сад стоял недвижим, стволы деревьев поблескивали, словно отлитые из серебра.
У Саньки голова пошла кругом: наяву чудо и волшебство!
Леля направилась в глубь сада, продолжая держать его за руку, вела к беседке. Они сели рядом, он чувствовал ее горячее тело своим плечом.
Откуда-то приплелся Гуляка и мягко повалился у вхо¬да в беседку.
- Ты не обижайся на дядю, - сказала Леля. - Он хоро¬ший, и к тебе хорошо относится. Дядя Зиновий становится жестким, когда вспоминает о старшем брате. У них с ма¬мой был брат, Лев Александрович, его арестовали в три¬дцать седьмом, они пытались узнать о нем что-нибудь, но все напрасно. Дядя иногда бывает очень резким... ругает правительство. Мама и папа даже боятся за него. А он им: «Потому нас и давят, что трусим!»
Леля вложила Санькину ладонь в свою, прикрыла сверху второй ладошкой, словно согревая, и держала так, разговаривая с ним. Тепло ее рук передавалось ему приливами, волнами, то резкими, то замедленными, иногда подкатывая к самому сердцу. Ему становилось жарко и душно так, что он хватал воздух открытым ртом.
- А знаешь, Саня, пока ты был в горах, со мной при¬ключилась необычная история, - сказала она и скосила на него заблестевшие глаза. Он сидел молча и только шумно дышал. - Однажды за столом я неожиданно потеряла соз¬нание и ткнулась носом в тарелку. Все наши страшно пе¬репугались, вызвали «скорую помощь». Очнулась я в боль-нице, окруженная врачами. А потом меня повезли в опера¬ционную... - Она с улыбкой смотрела на Саньку, ожидая его реакцию. Он молчал. - Острый приступ аппендицита, как оказалось...
- Страшно было? - шепотом спросил Санька. Ее рас¬сказ натянул-таки его нервы. Все, что связано с медициной
- больницами, врачами, лекарствами, хирургическими ин-струментами - вызывало у него нервный озноб. А она-то думала, до него не доходит...
- Я не успела испугаться. Приткнули к носу какой-то влажный тампон и заставили считать: раз, два, три. Вместо «четыре» я сказала «чечили». Пришла в себя уже в палате...
Санька, сдерживавший невольно дыхание во все время ее рассказа, шумно задышал. Леля положила его руку на свое бедро, прикрыла обеими ладошками и продолжала свою «необычную историю»: - Боли я не чувствовала, больно было потом... А еще, - когда швы снимали. И ще-котно и больно одновременно. Самое интересное, - когда шов заживает: чешется так, что никакого терпения не хва¬тает! Рука сама тянется ко шву: расцарапала бы. А мне раз¬решали только поглаживать его... Тоже приятно. Я при¬страстилась к этому, даже теперь часто поглаживаю. Толь-ко лягу в постель - принимаюсь поглаживать шов. Хочешь - погладь!
Она вытащила край платья из-под ладони Саньки, об¬наженные бедра ярко засветились под луной. Одной рукой она спустила беленькие трусики, другой приложила его ладонь к своему паху.
- Ты чувствуешь, какой он нежный... шов? Погладь!
Санька шва не заметил, че понял, может, был там и шов. Пальцы ткнулись в пучок волос...
Она опрокинулась на скамейку навзничь, уронив ноги по обе стороны неширокого сиденья, потянула его на себя...
Гуляка лениво поднялся и поплелся в глубь сада.
Через какое-то время Санька тоже направился к кус¬там сирени. Там он обнаружил Гуляку, присел рядом на корточки, положил руку псу на загривок. Заговорил, пыта¬ясь что-то объяснить добродушной собаке...
Неслышно подошла Леля и попыталась заговорить с ним. Но он не отвечал, не зная, что ему надо говорить те¬перь.
На крыльцо вышла Зика. Ее, освещенную лампочкой, что висела над входом, хорошо было видно из глубины са¬да, тогда как она могла только догадываться, что Леля с Санькой где-то там, в беседке или в кустах сирени, где то¬же есть скамейка. Виталий Архипович любил устраивать уютные уголки, и в доме, и в саду.
Зика, догадываясь, в каком уголке сада они могут быть, повернулась в их сторону:
- Леля! Саня! Вас ждут. Будем играть в лото... И мама беспокоится!
- Мы уже идем! - отозвалась Леля, беря за руку Сань¬ку, поднявшегося с корточек, и они пошли к дому. Санька вдруг остановился. Леля, думая, что он хочет подождать, чтобы Зика вошла в дом, тоже остановилась. И когда Зика ушла, двинулась снова. Но Санька направился к калитке.
- Ты хочешь уйти? - спросила она упавшим голосом.
- Да... Мне нужно... Уже поздно, а дядя Парамон...
- Побудь еще со мной... - жалобно проговорила Леля.
- Но мне надо! - твердо сказал Санька. Он знал, что не сможет сейчас войти в гостиную, где ее мать, отец, дядя... Зика. Эта сразу обо всем догадается по его лицу, взволно¬ванному и испуганному. Кажется, это поняла и Леля. Она отпустила его руку, прошептала чуть слышно: «Иди!»
Свернув на свою улицу, Санька увидел парня с девуш¬кой, шедших навстречу. Когда расстояние между ними сократилось до нескольких шагов, девушка, оставив спут¬ника, направилась к Саньке. И тогда он узнал изящную фи¬гурку, короткую стрижку, огромные глаза...
- Привет... милый, - с иронией сказала она. - Я надея¬лась увидеть тебя на другой же день, а ты исчез... Не¬хорошо!
Спутник Жени закурил папиросу и теперь попыхивал огоньком в сторонке, равнодушный и безучастный, каза¬лось, ко всему на свете.
- Завтра мы собираемся у Назима Вартановича... по¬пировать. Приходи. Будет интересно: я познакомлю тебя с настоящими парнями. - Она пошла было к своему спутни¬ку, но остановилась, сделала полуоборот в его сторону, сказала через плечо: - Назим Вартанович говорит, что ты мировой парень, к морю серьезно относишься... А я обе¬щаю не называть тебя больше мямлей... Ну давай, до завтра!
Она взяла своего спутника под руку, и они завернули за угол...
Никогда прежде с Санькой не случалось такого: он не спал до самого рассвета...
События последних дней давили стопудовой тяже¬стью, повергали в невеселые раздумья. Он совершенно за¬путался в собственных чувствах, в отношениях с людьми. Еще год назад все в его жизни было просто и ясно. Он учился в школе, вокруг были товарищи, с которыми было весело и хорошо. И в дом Старковых он ходил запросто, не размышляя, как там смотрят на него, что о нем думают. Дружба с Лелей была чистой и безоблачной, как у всех мальчиков и девочек в этом возрасте. За все время они по¬целовались два или три раза... в девической. Это было как веселая шутка. Правда, приятная, захватывающая, горяча¬щая кровь и туманящая голову. Но эти невинные поцелуи не вызывали тяжелых раздумий, теперешних гадких мыс¬лей о самом себе. Если бы он, как прежде, учился в школе, общался с однокашниками... Если бы он не пошел рабо¬тать в порт, на судоремзавод, в бригаду, где у него не было сверстников, а были старики, огрубевшие от тяжелой гряз¬ной работы... то не было бы и встречи с Женей. Но ведь он не жалеет, что встретился с ней. Мучает другое: все скла¬дывается ненормально, плохо и с Лелей, и с Женей. Он подчинился какому-то роковому течению. Бурному, мут¬ному. И недостает сил выплыть на чистую, спокойную воду.
Может, он сам причина всех несчастий. Наверное, он неумный, не умеет распознать людей, разобраться в сло¬жившихся обстоятельствах, слишком доверяет людям... Парамон Михайлович говорит всегда, что людям вообще нельзя верить. И совсем надо родиться глупым, чтобы быть добрым, милосердным к людям. Тут как раз и вляпаешься в грязь, как он говорит. Он даже случай из жизни приводил, подтверждающий правоту его принципов. Кода-то, Матре¬на, сестра его, взялась присматривать за соседкой, полу¬слепой старухой. Обстирывала ее, убирала в доме, готови¬ла поесть-попить.. Та, благодарная, отписала Матрене свой домик в две комнатки. Завещание обнаружили, когда ста¬руха померла и Матрена обряжала ее для похорон. Матре¬на постаралась: поминки хорошие справила, ограду метал¬лическую на могилку сделала, именную плиту с датами рождения и смерти. Не скупилась на расходы на девять дней, на сорок дней... А еще через месяц объявились род¬ственники. Ухаживать за старухой, расходы нести на похо¬роны и поминки некому было, а тут налетели со всех сто¬рон. Стали добро старушечье делить, да мало показалось. Давай домок отсуживать у Матрены. Дескать, неправильно завещание оформлено. Да еще, говорят, неизвестно, как старуха померла. Может, говорят, Матрена придушила ее. И пошли в суды, в прокуратуры. Начали Матрену таскать к следователям, мучить допросами. Она от этакого бесстыд¬ства, бесчеловечности сама чуть в могилу не сошла. Отка-залась от завещанного ей, продала свою квартиру и пере¬ехала к брату. Подальше от места, где ее стольким му¬чениям и такому позору подвергли. А родственники той старухи передрались за нищенское наследство, перессори¬лись. Врагами сделались заклятыми. Господь их и попутал за их алчность, не иначе. Вот так-то?
Если поступать, как учит и проповедует Парамон Ми¬хайлович, то ему надо отказаться от встреч с Женей и ее друзьями. Но его, напротив, тянет к ней какая-то непре¬одолимая сила. И на «Судак» он пойдет. Желание увидеть Женю усиливали мысли о «настоящих парнях», мучило новое беспокойное чувство - ревность. Когда о мальчиках говорит Леля, он спокойно принимает ее болтовню. С Же¬ней не так, с Женей все по-другому. Его волнуют ее голос, улыбка, глаза... Как ни старается он, как ни отгоняет от се¬бя воспоминания о ночи, проведенной с ней, не может за-быть ее шелковистой, удивительно нежной кожи, малень¬ких грудей, скользящих по его животу, когда она ложилась на него...
Весь день Санька думал о предстоящей встрече на «Судаке». Кого больше хотелось увидеть ему: Женю? На¬зима Вартановича? Познакомиться с настоящими парнями? Он всегда тянулся к новым людям, всякий новый человек притягивал его чертами характера, которые отсутствовали у него. Сам он постоянно испытывал чувство неуверенно-сти, это чувство сковывало его, лишало смелости: вступать в разговор, высказывать свое мнение о каком-либо предме¬те. Что он знает? Чем владеет? Он только жадно прислу¬шивался ко всему, что говорили другие, стараясь вникнуть в суть дела. Но и эти его старания были напрасными: ниче¬гошеньки он не понимал, ничему не умел дать оценку. И очень удивлялся тому, как его сверстники смело вступали в спор со взрослыми, даже с начальниками. А он.. Вот и над такой обычной вещью, как встреча на «Судаке», где будут и знакомые ведь люди, размышляет весь день, чего-то за¬ранее стесняясь, не зная, как будет вести себя там.
Назима Вартановича он полюбил, ему нравился этот мужественный, спокойный человек, моряк до мозга костей. Он из тех сильных и телом и духом людей, которые, встре¬чаясь в Санькиной жизни, всегда оставляли неизгладимый след в памяти и сердце.
- Санек, аль не видишь: заклепки совсем расплави¬лись!
Санька, очнувшись, поспешно убавил подачу кислоро¬да, пламя сникло, потемнели угли в жаровне. Он хотел по¬ложить ряд новых заклепок, но тут Селиванов отстучал дробь по корпусу «Ижорца» - перекур!
Санька поднялся на палубу вслед за Гордеичем и на¬правился было к своему фонарю, чтобы покурить в стороне от других, полюбоваться акваторией порта. Ему нравилось наблюдать за движением в бухте. Но Гордеич неожиданно позвал его к себе:
- Ходи до мене - побалуемся моей «Примой», хватит тебе свой «Беломор» в одиночку сосать.
Гордеич чаще устраивался на баке, тоже приваливаясь к капоту, нависавшему над трапом в носовой кубрик.
Он шлепнул о палубу рукавицами, достал сигареты и протянул подошедшему ученику. Закурив, они какое-то время молча смотрели на водную гладь порта. Наконец Гордеич не выдержал (сроду не мог долго молчать), спросил:
- Как там девки твои?
Санька растерялся от такого прямого вопроса, не по¬няв сразу, о каких девках спрашивает старик: знает ли он о Жене с Лидой, или вопрос относится к его давним знако¬мым - сестрам Старковым. Интуиция подсказала ему, что о подробностях вечера, проведенного на «Судаке», распро¬страняться нельзя. Но не ответить на вопрос и перевести разговор в другое русло он тоже не умел и, по своей всегдашей привычке не врать, решил рассказать о Старковых. Ведь ничего плохого нет в том, что он дружит с ними, бы¬вает в их доме.
Санька разоткровенничался, сказал, что Леля хохо¬тушка, а Зика злючка, хотя и красивая, и умная, но с ней ему никогда не хотелось остаться вдвоем, она только и зна¬ет, что смеяться над ним.
Гордеич слушал, кажется, заинтересованно, не пере¬бивал, улыбался в усы. А когда Санька рассказал о Зино¬вии Александровиче, о его нелюбви к «гегемонам», Горде¬ич нахмурился:
- Ты от него подальше, Санек... Ну его к шутам. Оно, конечно, было отчего сердцу озлобиться - родного брата потерял. Да ведь не он один страдает. Однако негоже на весь свет сердце держать..,
Старый котельщик закурил новую сигарету, сделал глубокую затяжку и закашлялся. Сбив кашель, сказал:
- Ведь какая въедливая зараза - табак! Вот, который год собираюсь расстаться с дурной привычкой... И отчего это дурное да вредное глубоко в человеке сидит, а хорошее он часто, не успев приобрести, теряет... Да... Вот я и гово¬рю, Санек, держись ты от него подальше - недобрый он человек... Это только говорят, «народная интеллигенция». А она, интеллигенция, как ни считай ее своей, все боком к нашему брату поворачивается, вроде как стыдится нас, чу¬рается. Кабы не боязнь, кабы их воля была на то - давно бы загнали нас в подвалы... И дождется своего часа, скажет свое просвещенное слово: дескать, каждый сверчок, знай свой шесток!
Он снова достал «Приму», но, пораздумав, положил пачку в карман робы.
- Как только поверим, что и правда в народном госу¬дарстве живем, где рабочий человек на равных с другими своей жизнью управляет, как только попривыкнем к этому, перестанем опасаться, расслабимся, так нас и облапошат. Продадут и предадут новой буржуазии. А та, новая, с на-шим братом нянчится не станет, а станет эксплуатировать нас, как никогда никого не эксплуатировали. Потому как она - новая, ей много понадобится, чтобы насытиться...
VII
Женя приглашала к Назиму Вартановичу на вечер, а в котором часу приходить, не сказала. Санька, помывшись после работы в душевой, потолкался с полчаса на пирсе, поглядывая на дорогу — не идут ли Женя с Лидой. Потом решил пойти на «Судак» и дожидаться остальных на месте. Правда, чувство неловкости сковывало его: он не настоль¬ко хорошо знаком со старым капитаном, чтобы вот так, запросто, прийти и расположиться в его каюте. Тут он вспомнил, как Женя сказала вчера при встрече: «Назим Вартанович говорит, что ты мировой парень...» и это при¬дало ему смелости.
- А, молодой человек, очень рад! - встретил его капи¬тан, Санька, почувствовав, что радушие капитана неис¬креннее смутился. Стал оправдываться, говоря, что встре¬тил вчера Женю, она пригласила, но не сказала, в котором часу...
- Я действительно рад тебе, - спокойно сказал Назим Вартанович. - Просто, сбор назначен на двадцать ноль- ноль, а сейчас... - Он посмотрел на круглый циферблат, вмонтированный в переборку: стрелки вытянулись в одну вертикальную линию, показывая шесть вечера?
- Я, пожалуй, пойду, погуляю - сказал Санька.
- Так не бывает, - остановил его капитан, - если при¬шел - садись, гостем будешь... Сейчас сделаем чай, будем пить. - Он убрал со стола пакеты из толстой бумаги, в ка¬кую на почте упаковывают бандероли. - Вот...- Вазим Вартанович оглядел каюту, взял с посудной полки боль¬шой чайник из нержавеющей стали, качнул его в руках, и, убедившись, что он пуст, пошел к умывальной раковине. Наполнив чайник, поставил его на плитку. - Сейчас... ми¬гом... - разговаривал он сам о собой. - Чай — дело верное...
Чай не пьешь - какая сила... Вот. - Опять настороженно посмотрел на Саньку и вдруг спросил:
- А ты Женю когда видел, где?
Санька сказал, как было:
- Вчера вечером...неподалеку от моего дома...
- Она была с Лидой? - капитан спрашивал, напряжен¬но произнося слова, это напряжение отражалось на его ли¬це. Санька почувствовал, что своими ответами доставляет страдание старому моряку.
- Н-нет, - с трудом ответил он и замолчал.
- Ну, добро! - будто обрадовался капитан тому, что Санька не входит в подробности. - Будем чай пить! - И принялся ставить на стол стаканы в бронзовых подстакан¬никах и блюдце с колотым сахаром.
За дверью послышалось легкое царапанье.
- Бриз с охоты вернулся! - Назим Вартанович впустил кота, тот сразу увидел Саньку в углу дивана и впрыгнул к нему.
- В пакгаузах мышей пропасть, - сказал капитан. Бриз иногда устраивает охоту на них.
Кот, почуяв, что говорят о нем, навострил уши. Санька погладил его, и кот замурлыкал, успокоившись.
Санька наблюдал, как Назим Вартанович хлопочет у стола, приготовляя чай...Наверное, этот огромный чайник служил капитану и его товарищам не один год. Когда-то за ним собирались бывалые моряки, коротали долгие вечера или, неся вахту, забегали с холода, чтобы стаканом горяче¬го чая отогреть душу...Скольких этот чайник отогревал в зимнюю стужу, возвращал к жизни... А сейчас, наверно, капитану одиноко в этом железном доме.
Вдруг у Саньки вырвалось:
- Плохо вам одному, Назим Вартанович?
Капитан, направившийся было с закипевшим чайни¬ком к столу, остановился посередине каюты и как-то по- новому посмотрел на Саньку. Было в этом взгляде и удив¬ление, и любопытство, и невысказанная грусть, и что-то еще, недоступное пониманию Саньки.
- Почему - одному? - и знакомое болезненное напр# жение отразилось на лице моряка. Он тотчас справился1? собой, добродушно улыбнулся: - Бриз вот со мной. Очен? преданный друг. По ночам сказки мне рассказывает.,. Женя с Лидой часто заходят. Ребята бывают... - При последних словах лицо его опять омрачилось. - Хотя, что говорить, хорошего мало...
Он подошел наконец к столу, залил кипятком второй чайник, маленький, для заварки, но тоже из нержавейки.
- Можно, я буду приходить к вам? - внутри у Саньки что-то задрожало.
- Конечно, можно... если очень хочется.
Слова капитана и обрадовали, и обидели, и насто¬рожили. Моряк снова был неискренен. «Если очень хочет¬ся...» Что он хотел сказать?
Капитан сам ответил на его беспокойные вопросы. Пододвинув к Саньке стакан и наполнив его свежезаваренным чаем, налив и себе, Назим Вартанович заговорил, ти¬хо, неторопливо:
- Я вижу, ты мальчик хороший, семья нормальная, сам трудишься... Мечтаешь, наверное, о чем-нибудь необыкно¬венном, прекрасном...
- Я хочу закончить вечернюю школу и поступить в мореходку! - признался возбужденный Санька.
- Вот, видишь: школа... мореходка... потом дальние плавания. Но... может случиться так, что вечера на «Суда¬ке», встречи с теми, кто здесь бывает, отвлекут тебя от учебы, ты не попадешь в мореходку и... прощайте мечты!
- Как это? - Санька чего-то не понимал.
- Ну... попробую тебе объяснить. Сам я давно ни о чем не мечтаю. Те, которые приходят сюда, мечтают о других вещах...одним днем живут...
Неожиданно открылась дверь: на пороге с ироничной улыбкой на лице, удивленно вскинутыми бровями стояла Женя, из-за ее плеча выглядывала Лида.
- Поглядите-ка! Они ловят кайф, не дождавшись нас Браво, капитан? Похоже, тебя больше устраивает мужская компания? - Она оглянулась на Лиду: - Но мы не из тех, то легко отказывается от своего шанса, не так ли, Лидок? Наша доля - это наша доля, и, я надеюсь, они еще не весь коньяк выпили?
- Мы пьем чай, - поднялся из-за стола капитан - Мы имели приятную беседу с молодым человеком, как говорят одесситы.
Женя расхохоталась:
- Ну о чем можно беседовать за чаем, господи! - Она все время обращалась к подруге, хотя ее слова предназна¬чались хозяину каюты и, отчасти, его гостю. - То ли дело - коньяк!
Поглядела в глаза Назима Вартановича: - Или иссякли запасы у нашего капитана? - Продолжая похохатывать, она вошла в каюту, ведя за руку Лиду. - Или душа старого морского волка больше не выносит запаха спиртного? Или на него так повлияло общение с ягненком, что он решил перейти на чай? - Она насмешливо глядела на мужчин, стоявших истуканами за столом.
Но вот капитан, будто опомнившись, поспешил к ней, взял под локоть, а свободной рукой сделал жест, означав¬ший приглашение к столу:
- Прошу!
- Капитан, ты собираешься поить нас чаем? - смея¬лась Женя.
Она освободила свой локоть, как бы не желая иметь дело с человеком, угощающим гостей столь прозаичным напитком. Капитан поднял руки, сдаваясь на ее милость:
- Сделаем все, как надо!
Саньке стало стыдно за капитана. Зачем он, моряк, всегда такой уравновешенный, неторопливый, суетится перед девчонками. Как все это не вязалось с образом, жив¬шим в Санькином воображения. Перед Женей трудно, ко¬нечно, выдержать характер. Она такая смелая, насмешливая и... такая красивая. Саньку все это в ней и удивляло, и угало, он немел перед взглядом то дерзким, то источаю¬щим ласку, когда она как бы звала к себе, манила, и он те¬рял себя... В глубине души Санька чувствовал, как он жа-лок в такие минуты, мысленно ненавидел себя. Оставаясь наедине с собой, успокаивал себя тем, что все это не может продолжаться долго. Однажды он наберется смелости и скажет ей... Тут он останавливался в своих рассуждениях, потому что не знал, что он скажет Жене, и осмелится ли сказать что-либо, проявить характер, настоять на своем.
Он видел, что нечто подобное происходило с капита¬ном, и жалел его, и возмущался: ну зачем он позво¬ляет ей...
Чай был выплеснут в раковину, а на стол поставлены коньяк, фрукты, шоколад...
- Саня, ты будешь сегодня ухаживать за мной! - весе¬ло объявила Женя, садясь за стол и взмахивая платьем, как бабочка крыльями. При этом открылись ее очаровательные ножки. Санька задержал дыхание. Она взяла его за кончики пальцев, потянула, усаживая рядом с собой. -Тебе ведь приятно, правда? Ухаживать за мной? Ну! - дернула его за пальцы, - признайся, что приятно, будешь ухаживать?
- Да, - сдавленным шепотом ответил Санька.
- Вот молодец! - обрадовалась Женя. - И чудеснень¬ко! - И зашептала горячо в ухо: - А я, мой миленький, умею быть благодарной... ты знаешь.
- Сегодня здесь будет Тофик... с товаром, - сказала ей Лида. Эти слова, очевидно, должны были подействовать на Женю отрезвляюще, но произошло совсем противополож¬ное. Вместо того, чтобы остыть и настроиться на деловой лад, как полагалось, должно быть, встречать Тофика с то¬варом, Женя объявила что будет пить и веселиться. Лида, удивленно глядя на подругу, стала говорить, тихо, ей од¬ной, что Тофик будет недоволен ее новым увлечением, и это может неблагоприятно сказаться на их с Женей отно¬шениях, а значит, на их общих делах. Тофик приезжает раз в месяц, и она могла бы в этот день не раздражать его.
- На фиг твоего Тофика! - отмахнулась Женя. - Сего¬дняшний вечер принадлежит нам с Саней. Так ведь, ми¬ленький?
Санька молчал, чувствуя себя подавленным. По сло¬вам Лиды, здесь должна состояться деловая встреча: при¬будет Тофик из Баку «с товаром». А он тут человек слу¬чайный и, может быть, нежелательный, попавший сюда из- за каприза Жени, прихоти ее.
Все эти мысли вертелись в голове Саньки и почти прочитывались на лице. Женя придвинулась к нему, при¬жалась плечом.
- Если я хочу веселиться и пить, значит, будем пить и веселиться! И Тофик повеселится вместе с нами. И будет доволен. Я хотела бы посмотреть на мужчину, который был бы недоволен мною! Ха-ха-ха!
- Женя!
Это неожиданно жесткое обращение к ней капитана подействовало на всех отрезвляюще. Даже Женя переме¬нила тон, обратилась к капитану по имени отчеству, одна¬ко, продолжая кокетничать:
- Назим Вартанович, дорогой, ну... если у меня на¬строение, если мне хочется повеселиться... Что в этом пло¬хого? - И улыбнулась капитану почти искренне. Встала, подошла к нему и поцеловала в щеку. - Ну, ты уже не сер¬дишься на свою Женьку-баловницу?
- Конечно, милая, - отмяк капитан, - мы вместе пове¬селимся от души... Но Лида права: не прежде, как встретим Тофика... Ты же знаешь, он прибудет с часу на час.
- Но рюмка коньяка никому не повредит. Давайте... для настроения? И Тофик будет рад, что его встречают с хорошим настроением. А, милый Назим Вартанович? - Женя снова поцеловала капитана и вернулась на свое место рядом с Санькой. - Налей, капитан, - она подняла свою рюмку, - не скупись?
- Просто есть причины не спешить с этим, - сказал капитан. - Хотя... - он взял бутылку и наполнил рюмки. - Глоток коньяка действительно никому не повредит, а даже, напротив, разогреет кровь.
- Вот за это я тебя люблю! - Женя чокнулась со все¬ми и выпила свой коньяк. - Так держать, капитан!
Санька боялся пить, памятуя, как травил за борт «Ижорца». Он сидел, внутренне напрягшись, чувствуя, что никак не может объяснить свое нежелание пить. Не станет же он оправдываться тем, что ему опять будет пло¬хо. Женя удивленно вскинула брови, как это умела делать она одна, и сказала: «В компании так не поступают, ми¬ленький!»
- Если уважаешь тех, с кем сидишь за столом... - вы¬ступила вслед за подругой Лида. Назим Вартанович мол¬чал. Санька поднял на него робкий взгляд, но капитан только пожал плечами.
- Но что же ты, миленький? - Женя вложила ему в ру¬ку рюмку и чуть придвинула к его губам. - За здоровье всех нас!
К удовольствию Саньки и удовлетворению компании коньяк пошел легко, Женя захлопала в ладоши:
- Браво, Санечка!
Выпитое всегда удивительным образом сказывалось на его сознании и воле. Он забывал о всяческих предосто¬рожностях, которые еще некоторое время назад занимали его, душа и сердце распахивались, источая тепло и ласку на всех и вся, он всех любил и готов был за них в огонь и во¬ду. Он смело смотрел в прекрасное лицо Жени, в самые ее большие темные глаза, в которых так часто вспыхивал пламень горячий и призывный. Теперь он не бежал от него, не прятал глаза, не отворачивался, не отказывался от тай¬ного пожатия ее горячей руки, напротив, охотно отзывался на этот призыв, до боли стискивая ее длинные изящные пальцы.
Выпив по рюмке, сидящие за столом уже не хотели больше сдерживать себя, еще чего-то или кого-то ждать. Они повторили еще по рюмке, потом еще. За столом стало весело, приятное нежное тепло согревало душу. Саньке очень хотелось, чтобы Женя не убирала руку: ему совер¬шенно отчетливо показалось, что вот так, ладонь в ладонь, многое можно сказать без слов.
Но... этот загадочный Тофик с товаром! Почему его так ждут и что это за товар? А слова Лиды о том, что Женя не должна раздражать Тофика, вызывать его неудовольст¬вие, чтобы не испортить их отношений... Поначалу он не придал значения словам Лиды, а теперь они шевелятся в мозгу, как осколок стекла. Дикая ревность пронизывала его с головы до пят. Все понятно: Тофик - любовник Жени, Встречаются они, очевидно, редко, но, когда он приезжает, она исполняет его прихоти и находится при нем неотлучно. Конечно же, он приезжает не на час, не на два... И все эти дни они проводят вместе...
Может быть, они проводят ночи в той самой каюте...
Хмельная Санькина фантазия рисовала любовные кар¬тины между Тофиком и Женей, все больше возбуждая его. Приступы ревности окатывали Саньку, как волны, накры¬вая с головой. Кровь ударяла в мозг, прерывая дыхание. А лицо Жени - разгоряченное, пылающее страстью - каза¬лось ему красивее прежнего. Он испытывал восторженные муки, глядя на это лицо. Восторг пополам с болью. Однаж¬ды он прочел в какой-то книжке о религиозном празднике, называемом «Шахсей-Вахсей», участники которого в рели¬гиозном экстазе избивают себя железными цепями. Они истязают свое тело до крови, испытывая при этом глубо-чайшее наслаждение, ибо таким образом выражают любовь и преданность своему божеству. Помнится, узнав об этом из книжки, Санька долгое время мучился сомнениями: можно ли испытывать наслаждение, разрывая на части собственное тело? И какой беспредельной должна быть любовь к этому божеству! Однако до конца понять и при¬нять это он не мог. И вот теперь испытывает муки, схожие с муками истязающих себя железными цепями...
Женя взяла его ладонь, горячую, как расплавленный металл, стала поглаживать, успокаивая. А потом втиснула его руку между своих ног, в самое лоно...
- Слышишь, миленький, - говорила она, - приходи в воскресение... в пять вечера на Северный мол... Там есть лагуна, крохотный пляж... Волны почти весь накрывают его, и о нем мало кто знает... Настоящий райский уголок...
- А сегодня? - Санька пытался обнять ее. Его не поки¬дала мысль пойти с ней в соседнюю каюту.
- Сегодня нельзя - Тофик должен появиться с мину¬ты на минуту... Учись терпеть, мой миленький...
VIII
В воскресенье в доме Старковых собрался тесный круг: коллега Зиновия Александровича, тоже зубной врач. Сергей Сергеевич, Зиновий называл его Серж (ему было не более тридцати и он был холост), сослуживец и друг Вита¬лия Архиповича Павел Петрович Перов с супругой Анной Ивановной. Года два назад постоянно бывал на таких вече¬рах их сын Дмитрий, Между семьями было негласное мне¬ние, что Дима является женихом Зики, их сажали за стол рядом, Дима ухаживал за Зикой, занимал разговором, танцевал с ней вечерами напролет. Зике Дима нравился, и она молча соглашалась с родителями, догадываясь об ис-тинной цели таких вечеров. Дмитрий относился к Зике с симпатией, но не помышлял о женитьбе на ней. Матери он не перечил, даже удовлетворял ее прихоти в отношении к «невесте», однако при первом же разговоре, в котором про¬звучал намек на женитьбу, он сказал, что в свое время сам позаботится обо всем. Старковы продолжали дружить с Перовыми, ходить в гости друг к другу, по-прежнему Диму сажали рядом с Зикой, как прежде он ухаживал за ней, кружился в вальсе... Но умная Зика давно уже не считала себя «невестой Димы», и однажды отказалась идти к Перо-вым в гости. Не стал приходить и Дима. Но родители про¬должали вместе встречать праздники, отмечать дни рожде¬ния. Потом Зика узнала, что у Димы есть девушка. Потом он женился на той девушке, «по обстоятельствам», как вы¬разилась мама Димы. Анна Ивановна не теряла надежды, что сын, «одумавшись», вернется к прежнему и станет по¬сещать дом Старковых. Она любила Зику и решительно не понимала Дмитрия, «приведшего в дом девчонку с улицы». На какое-то время Зика замкнулась в себе, застыла, оцепе¬нела. Но постепенно характер, натура брали свое, она от¬таивала, оживала, становилась опять веселой и разговорчи¬вой. Но прибавилось и нечто новое; во всяком своем суж¬дении о чем бы то ни было, даже в пустячной болтовне не упускала случая как бы ненароком уколоть, ударить по са¬молюбию, человеческому достоинству. Особенно достава¬лось от нее мужчинам. Сама она не замечала этого, больше того, удивлялась, если кто-то, не желая терпеть уколов, избегал ее.
Все в доме, и сама Зика понимали, что она засиделась в девках, и что если не будут приложены к тому усилия родственников, она не выйдет замуж никогда.
В институт она не прошла по конкурсу, работать не умела, целыми днями читала или слушала музыку. Даже для обсуждения сложившейся ситуации с трудом выбрали час, когда она ходила к портнихе. Зиновий Александрович обещал сестре заняться этой проблемой. В одной смене с ним работает замечательный молодой специалист, подхо¬дящего возраста, холост... У него, кажется, была женщина, на которой он собирался жениться. Но дело расстроилось. (При этих словах Евгения Александровна глубоко вздох¬нула, а Зиновий утешительно накрыл ладонью ее руку: «Разве она знает случаи женитьбы без того, чтобы у жени¬ха не было истории с женщиной? А Серж образован, вос¬питан, много читает... как и наша Зика. «И вообще они очень подходят друг другу. И почему только это не прихо¬дило мне в голову раньше?»).
«Что ж, - в свою очередь думал Серж, догадавшись о роли, отведенной ему в доме Старковых, - Зика не дур¬нушка, а даже напротив, воспитана, понимает, что шансов у нее немного, а это важно; на будущего супруга будет смотреть как на благодетеля, устроившего ее судьбу»...
В воскресенье у Старковых собрались по поводу дня рождения Зиновия Александровича.
После первых рюмок спиртного (мужчины пили «Мо¬сковскую», женщины сладкое вино «Шато Икем») и утоле¬ния голода мужчины курили, сгруппировавшись в углу гостиной, где были диван, кресла и журнальный столик. Точнее, курил один Серж. Сам он просился покурить на свежем воздухе, но его дружно усадили на диван, позволив курить в свое удовольствие...
Весной умер Сталин, последние месяцы в руководст¬ве страны происходили непрерывные перемены, похожие на чистку. На первые роли вышли люди, о которых прежде мало кто знал: Маленков, Хрущев, Булганин... Последова¬ли амнистии. Домой возвращались те, кто оставался загад¬кой для нынешнего молодого поколения, начавшего осоз¬нанную жизнь в послевоенные годы. Часто юноши, девуш¬ки этого нового поколения оставались в недоумении, разо¬чаровании, глубокой задумчивости, когда дело касалось новых преобразований и новых людей. А открыто гово¬рить, спорить о вопросах, которые их беспокоили, они еще не умели. Вопроеы были непростые: школа, комсомол учи¬ли тому, что Страна Советов - народное государство, где все решается по закону общества равных. Строго судили тех, кто не был согласен с тем или иным положением госу¬дарства. Но вот умер Сталин, и стали появляться смельча¬ки в правительстве, среди интеллигенции и даже рабочих, критикующие прежнюю государственную политику...
Не могли не говорить об этом и на дне рождения Зи¬новия Александровича. Он никогда не забывал о брате и тысячах невинно осужденных, пропавших без вести в соб¬ственной стране.
Он говорил больше других, горячась, срывая голос. Перов почувствовал, что товарищи заходят далеко в своих суждениях, и пошел за женой в девичью комнату, чтобы идти с ней домой. А за столом Зиновий Александрович пы¬тался объяснить, что такое сталинщина... Говорил, что это квинтэссенция марксизма-ленинизма-троцкизма. Если ле-нинизм вырос из марксизма, то троцкизм базируется на обоих учениях вместе. А Сталин собственно был исполни¬телем программы, разработанной этими его предшествен¬никами, почти ничего не добавляя от себя. Если Маркс дал полную всеобъемлющую критику капитализма, а Ленин разработал теорию социалистического строительства, то Троцкий довел социализм до абсурда, в котором пытался воплотить собственные зловещие идеи. Сталин, напротив, прятался за учение Ленина, был предан марксизму- ленинизму. Потому он не мог примириться с Троцким, пы-тавшимся после Ленина стать вождем мирового пролета¬риата.
Коллега Серж слушал рассуждения Зиновия с интере¬сом и без страха (в отличие от Перова) и только раз попро¬сил объяснить, что имеет в виду Зиновий, говоря о Троц¬ком как о человеке, доведшем строительство социализма до абсурда.
- Да ведь это он, - говорил, горячась, Зиновий, - раз¬работал и внедрил на практике систему фабрик- концлагерей, по «переработке рабочих бывшей капитали¬стической России в строителей новой, социалистической, России». Это было не что иное, как закрытые предпри-ятия, вроде кирпичных заводов, по «обжигу и закалива¬нию» новых людей. Потом этой «системой Троцкого» воспользовались Гитлер и Сталин. Каждый по-своему...
Виталий Архипович с Евгенией Александровной по¬шли проводить Перовых до автобусной остановки, Зино¬вий с Сержем оставались за столом, продолжая разговор о заменах в правительстве и партийном руководстве, и воз¬можных переменах во внутренней и внешней политике. Серж говорил мало. Больше слушал. В плане ориентиро¬ванности в политических проблемах, как, впрочем и зубо¬врачебных делах, Серж признавал первенство за Зиновием: коллега был старше, у него больше практического, житей¬ского опыта. Однако это не мешало Сержу оставаться не¬зависимым в суждениях, в отстаивании собственного мне¬ния. Когда Зиновий высказал предположение, что назначе¬ние Маленкова Председателем Совета Министров означает, что промышленники понемногу будут теснить партию на вторые роли, а то и попытаются опрокинуть совсем, Серж решительно возражал. Партия после победы в Вели¬кой Отечественной войне стала еще сильнее, авторитет ее возрос как никогда, а промышленники, как и прежде, не организованы и вряд ли сумеют воспользоваться назначе¬нием одного из своих лидеров на высокий государствен¬ный пост. Зиновию очень хотелось перемен в стране, что¬бы стала она демократичнее, открытее. Открытее надо стать и самой партии. Серж только пожимал плечами.
Сестры тоже остались вдвоем в своей девической ком¬нате, бабушка тихо погромыхивала посудой в кухне. Они рады были тому обстоятельству, что день рождения дяди не затянулся, а прошел как-то ускоренно и почти без тан¬цев. Словом, праздник был недолгим и не очень веселым. Сам он и виноват в этом: не следовало предсказывать ско¬рый конец «гегемонам», до смерти пугать гостей. Они и разбежались, с перепугу-то. Последнее отнесено было на счет Перовых. Серж, как всеми было замечено, человек не робкий. Они и теперь продолжают говорить с дядей на «опасную» тему, там, за обеденным столом.
- Он тебе нравится? - простодушно спросила Леля.
- Кто - «он»? - Зика не хотела говорить о Серже именно потому, что он нравился ей
- Не притворяйся! - весело рассмеялась младшая сест¬ра. - Серж всем понравился. Дядя Зиновий говорит, он за¬мечательный во всех отношениях и будет хорошим му¬жем...
- Мужчина он действительно интересный, - Зика, вер¬ная себе, не давала прямого ответа. Но Леля, несмотря на все свое прямодушие, осталась удовлетворенной ответом. Женское сердце от природы понимает многое, если не все, без лишних слов.
- «Интересный» - не то слово. Мне кажется, он очень умный, воспитанный и... красивый!
- Господи, Лелька, - всплеснула руками Зика, - да ко¬гда ты успела обо всем этом узнать, если мы сидели за од¬ним столом не больше часа!
- Чтоб иного человека...
- Замечательного во всех отношениях? - съязвила Зика.
- Чтоб узнать иного человека - довольно и часа, - ска¬зала Леля.
- Видали: «довольно и часа»... Интересно, что ты ска¬жешь о Саньке? - Зика внимательно поглядела на сестру. Та опустила глаза, щеки ее зарделись. - Кстати, - продол¬жала Зика, - почему ты не пригласила его на сегодняшний вечер... Ведь папа, кажется, говорил...
- Я и сама хотела, - потерянно сказала Леля.
- Так в чем же дело? - в голосе Зики послышались тревожные нотки. - Он не захотел прийти, постеснялся не¬знакомых людей? На него это похоже...
- Я не видела его...
- Что значит - не видела? Он что, опять в горы уехал?
- Не знаю... Я ходила к нему несколько раз... и утром, и вечером... В доме никого!
- Не случилось ли чего? - уже испуганно говорила Зи¬ка. - Соседей не спрашивала?
- Стыдно... к соседям. Скажут, бегает за парнем... - Леля выдавливала слова сквозь слезы, тревога Зики пере¬далась и ей. Если, не застав его дома дважды, она испыты¬вала недоумение и... ревность, то после тревожных вопро¬сов старшей сестры почувствовала беспокойство, которое стало перерастать в страх: где он? Что с ним?
Санька не помнил за всю свою жизнь, чтобы дни тяну¬лись так томительно долго, никогда он не ждал воскресе¬нья с таким нетерпением. И когда оно наконец наступило, он томился в стенах дома, словно зверь в клетке. Время, казалось, застыло, остановилось в своем течении, ровном и непрерывном, именно в тот день, в те часы, когда Саньке совершенно необходимо было, чтобы оно ускорило свой бег ...
Он отправился на Северный мол задолго до назначен¬ного часа.
Крохотный пляж - с полсотни шагов по периметру - оставался пустынным все время, пока Санька поджидал Женю, изнывая от жары и тоски...
Потом пришла она, вся такая роскошная. Он не отво¬дил глаз от нее, и время полетело стремительно. Потом он вдруг неожиданно для себя обнаружил, что на отмель опустились прозрачные августовские сумерки,..
Когда Женя, изящно изгибаясь, сбросила с себя ку¬пальник и, грациозно покачивая светящимся в сумерках телом, пошла к воде, бросив на ходу: «Пойдем вместе!» Санька не услышал слов. Он смотрел на живую нимфу, бо¬гиню, явившуюся ему на морском берегу. Как красива бы¬ла юная женщина, как обворожительны были формы ее тела! Мышцы Саньки напряглись, сковали его, он с трудом дышал, не в силах пошевелить и пальцем. И глядел, глядел на обнаженное тело. Войдя в воду по пояс, она поверну¬лась лицом к нему. В сгущающихся сумерках Санька от¬четливо видел призывно вздымающуюся грудь и веселый, сумасбродный блеск в глазах.
- Ну, что же ты? - Она рассмеялась тихим грудным смехом. - Иди же ко мне!
И когда он пошел, вытянув вперед руки и неестест¬венно ставя - словно лунатик - одеревеневшие ноги на пе¬сок пляжа, она настойчиво, не предлагая, а приказывая, произнесла:
- Плавки! Плавки сбрось, дурачок...
С Санькой часто происходили необъяснимые вещи: без всякой видимой причини сознание его раздваивалось, частью слабо ощущая реальный мир, частью уходило куда- то в неизвестное, неясно копошащееся в голове. Он узна¬вал дома и тротуары и даже встречных, как и он, спешащих на работу. И в то же время не мог со всею ясностью и оп-ределенностью сказать, что это он, а не кто-нибудь другой, за кем он наблюдает со стороны, идет к морю, туда, где порт, судоремзавод. Наблюдая, он смутно чувствовал, как какое-то бесплотное существо обволакивало тело, и он те¬рял почву под ногами: плыл - не плыл, летел - не летел, а перемещался в пространстве. И тогда, в одно время с тем, что он видел - дорогу, дома, встречных - он ощущал дру¬гие события. Они, эти события, могли быть воспоминания¬ми из детства, обрывками снов, картинами фантазии, воз¬никшей в его голове неизвестно когда и неизвестно откуда. Он как бы жил и «там», и «тут»? Он чувствовал приближе¬ние своей раздвоенности. Оно не пугало его, не настора¬живало, а, напротив, вызывало смешанное чувство любо¬пытства, приятного ожидания наслаждений, получаемых от раздвоенности.
Нечто подобное происходило с ним и раньше - в две- надцать-тринадцать лет, - но не так часто, не так волни¬тельно захватывающе. Случалось, что-то теплое окутает мозг, порождая сонливость, размягченность, и он засыпал, поддавшись этому теплу, за что его называли «соней».
Увидев Женю обнаженной на фоне бирюзового моря, Санька задохнулся... Медленно, словно плавясь от сильно¬го жара, исчезало все вокруг... Перед глазами всплывали картины последнего вечера на «Судаке», когда в каюте ка¬питана появился Тофик в сопровождении невысокого ко¬ренастого человека, которого Тофик называл Кубиком. У них в руках были «балетки» - небольшие овальной формы чемоданчики. В таких «балетках» спортсмены-боксеры но¬сят боксерские перчатки. Кубик свой чемоданчик затолкал под диван. Сделал он это привычно и просто, никому ниче¬го не сказав. А Тофик - он был выше, стройнее, элегантнее своего товарища - прошел к столу и, пожав всем руки (при этом недовольно оглядел Саньку - новое лицо!), стал вык¬ладывать на стол подарки: азербайджанский коньяк, стопка шоколадных плиток, две коробки духов. Коробки были им¬портными, что сразу бросалось в глаза. Женя издала радо¬стный возглас, а Лида вся засветилась от счастья. Они рас¬печатали коробки и принялись дегустировать содержимое, водя открытыми флаконами перед лицом. По каюте рас¬пространился тонкий аромат. Девушки, не сговариваясь, поцеловали Тофика в обе щеки, смеясь от восторга.
- А меня? - выступил вперед Кубик, озорно поводя большими черными глазами.
- А тебя - не за что! - смеялись девушки. Потом Лида, чуть смутясь, подошла к Кубику, положила руки ему на плечи, продолжая держать в них флакон и коробку от него, и, поглядев в большие черные глаза, поцеловала его в гу¬бы. Женя захлопала в ладоши, капитан откупорил коньяк...
Последующие два или три часа Женя висела на шее Тофика и, казалось, забыла о существовании Саньки...
Санька не помнил, когда ушли Лида с Кубиком...
Капитан, хмурый, непьянеющий, молча наполнял свою и Санькину рюмки, молча пил. Пил и Санька, и все меньше понимал, что происходит вокруг него. Одно для него было ясно как день: Женя принадлежит Тофику, и он обращает¬ся с ней, как с собственностью. Для себя Санька решил, что он должен вырвать Женю из лап - грязных лап, он в этом убежден! - Тофика. Ведь она не любит его?
Когда Женя с Тофиком поднялись из-за стола, чтобы уйти, Санька рванулся с места, с трудом устоял на ногах, покачиваясь, раскинул руки, закрывая двери каюты.
- Капитан, задр-раить все люки! - выкрикнул он за¬севшую в мозгу фразу из кинофильма. Капитан грустно улыбнулся. Санька - пристально глядел в лицо Жени. То¬фик переводил недоуменный взгляд с одного на другого.
- Ты что, связалась с этим сопляком? - обратил он к Жене брезгливую гримасу.
- Женя, я спасу тебя! - отчаянно вопил Санька.
- А этот... этот... Он не любит тебя! Он издевается над тобой!
- Что за чудик? - посмотрел Тофик на капитана. На¬зим Вартанович, все так же грустно улыбаясь, сказал, что это его молодой друг, что он еще не научился пить, а, вы¬пив, не умеет сдерживать собственные эмоции, но что со временем это пройдет.
Пока Тофик и Назим Вартанович говорили между со¬бой, Женя горячо шептала в ухо Саньке: «Ты забыл, что мы условились встретиться в воскресенье на Северном мо¬лу? Нет? Ну так веди себя смирно, иначе все испортишь!»
- Мальчик он хороший, - говорил Назим Вартанович Тофику, - просто выпил лишнее, а от лишнего, как ты зна¬ешь, теряют рассудительность даже зрелые мужчины.
- Я прощаю этого молокососа только потому, что к нему благоволит Капитан, - сказал Тофик, возвратившись к Жене. - Пойдем!
Санька понял из слов Жени, что если сейчас он не даст им спокойно уйти, то произойдет нечто такое, что лишит его возможности видеться с Женей. Он безвольно опустил руки, как птица, у которой перебили крылья, покачиваясь, возвратился к столу, пододвинул к капитану свою рюмку.
- Налей!... Налейте, пожалуйста...
Назим Вартанович пересел поближе к Саньке, обнял его, слегка прижав к себе, сказал:
- Мужчина должен стойко переносить боль!
...Санька шел к Жене, вытянув руки. Глаза его были закрыты. Не доходя до нее нескольких шагов, он, словно споткнувшись, упал вдруг вниз лицом. Женя рассмеялась, подумав, что он решил поднырнуть под нее. «Славно, славно, мой миленький!» Но Санька, раскинув руки, мед-ленно погружался в воду, тело его было безвольным, почти безжизненным. Женя перестала смеяться, потом, задох¬нувшись от нехорошего предчувствия, кинулась к нему, стала неумело приподнимать его голову над водой, чтобы он не захлебнулся.
- Санечка, родной мой, что с тобой? - говорила она испуганно...
IX
Опустившиеся сумерки скрыли лагуну. С заходом солнца море успокоилось, был полный штиль и волны не перекатывались через песчаную отмель, как было днем...
Санька лежал, уткнувшись лицом в мягкий треуголь¬ник, между полными ногами и животом Жени и обхватив ее поясницу. Она тихо раскачивалась, как это делают мате¬ри, успокаивая детей, нагоняя дрему и напевая колыбель¬ную «баю-баюшки-баю», и говорила просительно-умоляющим голосом:
- Прости меня, родной мой... Прости, грешную, под¬лую, недостойную...
Она гладила его голову, плечи, водила горячими ладо¬нями по спине. Он согревался под ее ладонями, нежился и плохо понимал, не слышал слова, которые она произносила шепотом.
- Встретил ты меня на погибель свою, - шептала она, - на злосчастные мучения! - И слезы текли по ее щекам. И вдруг ударилась в плач-причитание, сладостно-мучитель¬ное уничижение, плач-проклятие, которое долго накапли¬валось в сердце, запрятанное сознательно в самые его глу-бины, да вдруг вырвавшееся из груди, как птица из клетки, как ветер из горного ущелья...
Почему причитание да на старинный лад? Трудно ска¬зать. Может, была в их роду, в седьмом колене, бабка- причетчица, ходила по дворам, справляла особенную нуж¬ду человеческую: где свадьба, праздник - веселый причет отслужит, а если чей дом горе-злосчастие постигло, прочитает-пропоет скорбную песню. Таких причетчиков, са¬мородков певцов-сказителей, много было в старину на свя¬той Руси. И теперь еще на свадьбе ли, на похоронах ли, вдруг заголосит баба диким голосом. И никто не знает о ком ее плач, и сама она того не ведает. Может, по себе плачет-скорбит, может, по погибшим на войне, по умер¬шим прежде времени, или воет оттого, что чует беду. Воет, как это делают звери, почуяв близко злую напасть...
Так и Женя, плакала, чуя, что беда уже стоит за пле¬чами, дышит в затылок...
… Вот разверзнута я грудь свою девичью,
Свою нежную – белей сахара.
Кликну ворона - птицу подлую,
птицу гневную, птицу алчную.
Собирайтесь, вороны, да со всех сторон,
алкать кровь мою, кровь поганую,
кровь черную да злодейскую.
Вы терзайте грудь когтями-крючьями,
рвите падаль-грудь да безжалостно.
Погубила я парня-ангела
и семье разор сотворила я.
Семье воина - честного бойца,
да за Родину в брани павшего.
Нет прощенья мне, жизни-радости,
а проклятья стон да на голову,
ох, безумную, безответную!
А ты, Санечка, ты солдаткин сын,
сам ту грудь ножом и разверзни мне.
Сердце вынь мое, ох, коварное!
Да и сразмаху в море брось его,
во глубины вод, словно камень…
Убаюканный, Санька спал, уткнувшись головой в теп¬лый Женин живот...
Саньку мучил долгий кошмарный сон...
Когда он, протягивая руки к Жене, ступил в прибреж¬ную волну, ласково подкатившую к его ногам, на гребне Северного мола, на валунах, выросли фигуры двух муж¬чин. «А вот и они, голубчики!» - сказал тот, что был по¬выше ростом, стройный и ловкий. Он, легко прыгая с валу¬на на валун, двинулся к воде, к Жене и Саньке. Второй, казавшийся квадратным из-за широченных плеч, покатился следом за первым, подскакивая, как мяч. В мгновение ока они оказались рядом с Санькой, схватили его за руки и за ноги цепкими железными руками, больно зажали рот и по-тащили в дальний край лагуны, где из прибрежного песка торчали ржавые ребра шпангоутов. Когда-то небольшой катер, захваченный в море штормом, не дотянул до бухты и был выброшен на валуны. Со временем от катера оста¬лись одни шпангоуты. К этим останкам и тащили Саньку Тофик с Кубиком.
«Похороним паршивца здесь, - сказал Тофик, - пусть ржавые шпангоуты будут ему памятником». - «Правильно, - отозвался Кубик, - эти шпангоуты похожи на крест... А как мы поступим с его стервой, шеф?» - «Не говори, «с его», она была и останется моей...»
Они раскачали и бросили безвольное Санькино тело на торчащие из песка железные штыри, и один из этих шты¬рей прошел сквозь тело, как нож сквозь масло, и вылез из груди перед носом Саньки. Странно: боли он не чувство¬вал. Напротив, дыра в груди облегчила дыхание и он мог сказать Тофику все, что думал о нем: что тот лжет, когда говорит о любви, такие монстры неспособны любить, что он злой и мстительный тип, и что Женя когда-нибудь пой¬мет это и оставит его. Да нет же! Она уже все поняла! Она плевать хотела на тебя вместе с твоим Кубиком и вашими ворованными подарками. Санька не сомневался, что ду¬хи, подаренные девушкам этими типами, ворованные.
«Слушай сюда, Кубик! Вырой яму поглубже, брось в нее кузнечика и заровняй ... А я пошел к ней...»
Кубик широко расставил ноги и, нагнувшись, быстро заработал руками, как пес лапами. Яма углублялась с каж¬дой секундой...
«Ну вот, и все! - подумал Санька. - Как быстро кон¬чилась моя жизнь... А Женя? Что будет с нею? Нет, нет, я должен выбраться из этой могилы. Вот уйдут эти двое..."
Зловеще оскалясь, Кубик схватил Саньку, швырнул в яму... Санька полетел вниз, напружинив мышцы для встре¬чи с дном могилы. Однако он летел так долго, что успел расслабиться, а полет все продолжался... пока он не про¬снулся.
Над морем поднималось огромное оранжевое светило, окрашивая в оранжевое все побережье. Они с Женей, оде¬тые, лежали далеко от воды, у самых валунов, на сухом, но остывшем песке. Женя притиснула Саньку к своему боку и обняла руками, чтобы ему было тепло.
Санька сел на песок, потерянно огляделся:
- Тофик с Кубиком ушли?
- Они, наверно, уже в Баку, - сказала Женя, присталь¬но глядя ему в глаза. - Дома, поди, уже... чай пьют или коньяк. Ты стонал во сне... маму звал. Что-нибудь страш¬ное привиделось?
Санька не ответил. Он еще карабкался из песчаной мо¬гилы на волю...
Последние дни Санька постоянно находился в напря¬женном состоянии. Не умея разобраться в отношениях Же¬ни и Тофика, он терял рассудок от ревности. Понимая, что обязан что-то предпринять, малодушно выискивал причи¬ны, которые не позволяют ему предъявить права на Женю.
Оглушенный любовью, ревностью, досадой на Женю за то, что она ведет двойную игру, на себя за то, что не умеет показать себя настоящим мужчиной, он не знал, что предпринять. Он почувствовал некоторое облегчение оттого, что Тофик с Кубиком больше не появятся на «Су¬даке», по меньшей мере в течение месяца. За это время многое должно перемениться к лучшему.
Идя утром на работу, он чувствовал себя спокойно и только легкая тень досады на Парамона омрачала это спо¬койствие. Старый хрыч снова не спал всю ночь и бродил возле его дома. Чтобы не слушать его скрипучий голос, Санька, переодевшись, сразу отправился на завод. Под-нявшись на «Ижорец», он принялся не спеша готовить к работе инструменты, раздувать горн.
- Наше вам... с кисточкой! - приветствовал Саньку Гордеич, спускаясь в трюм по гулкому трапу. - Я вижу, у тебя уже все на мази - хоть сей секунд приступай к делу. Молодец!
Санька работал с настроением.
Черт возьми! Скоро они вгонят в корпус буксировщи¬ка все сорок тысяч заклепок - как одну! - и сдадут судно механикам и наладчикам под монтаж котла, паровой ма¬шины и другого судового оборудования. Может быть, уже этой осенью «Ижорец» начнет чертить акваторию порта вдоль и поперек, таская крупнотоннажные суда: одни от причальных стенок на рейд, другие с рейда к причалам. Эти небольшие дымные работяги снуют по акватории без устали с утра до ночи, И моряки на этих маленьких сила-чах какие-то домашние. Они не уходят далеко в море, весь их маршрут ограничен портовыми причалами и внешним рейдом. Они трудятся посменно, как заводчане: отработал свое - и пошел домой. Зимой им не нужно ходить в экспе¬дицию на два месяца, весной и осенью - на путину, когда килька идет валом. У Саньки нет-нет, появлялась робкая мысль: как спустят «Ижорец» со стапелей, попроситься матросом в его команду. Осуществится давняя его мечта: стать моряком, ходить в настоящей морской робе... Стар¬ковых удивит, явившись однажды к ним в брюках-клеш и матроске... И мама не будет переживать - служба без даль¬них, долгих походов.
Он не заметил первой половины дня, и длинная оче¬редь отбойного молотка, означавшая перерыв на обед, уди¬вила: он, казалось, не успел распалить свой горн...
Бригадир ходил обедать домой - жил рядом, в портов- ском доме; Гордеич и Жнец доставали свои узелки с до¬машней снедью, и, устроившись на кормовой палубе, с ко¬торой открывался великолепный вид на акваторию, нето¬ропливо ели, угощая друг друга нехитрыми кулинарными изделиями/своих супружниц, и вели такую же неторопли¬вую беседу. Потом курили, обсуждали рабочие моменты. Сытые, осоловевшие, говорили с миролюбивой ленцой. В обеденный час споров между ними почти не бывало,
Санька обедал в портовской столовой. На три рубля. Точнее, проедал он два рубля сорок копеек: брал борщ или суп фасолевый, который очень любил, котлеты или рагу и стакан компоту. А шестьдесят копеек уходили на пачку дешевых папирос.
Первые дни Гордеич приглашал Саньку пообедать вместе с ними, но Санька решительно отказывался, говоря, что он будет в столовке есть, ему на это каждый день вы¬ дают целых три рубля. (Эти деньги давал ему Бурдяга. По¬том сочтемся, говорил.) Гордеич не стал возражать: в сто¬ловке так в столовке. Каждый знает, где и как ему обедать. Они со Жнецом не одобряли обеды за деньги. Эдак всю зарплату можно проесть. Другое дело, если возьмешь с собой чего-нибудь из домашнего котла: вкуснее столов¬ских щей и, конечно, сытнее и разнообразнее.
Санька издали увидел толпу, окружившую корму «Судака». От нехорошего предчувствия у него ослабли ноги, все поплыло перед глазами. Он не помнил, как очу¬тился в толпе у кормы «Судака», и все, что он затем уви¬дел и услышал, с трудом доходило до сознания, словно слабые звуки улицы сквозь глухие стены подземелья.
За то недолгое время, что он успел поработать на су- доремзаводе, Санька не раз видел мертвецов, которых за¬бирала себе акватория, словно дань. Та самая акватория, живые, движущиеся картины которой он так любил. Но, как оказалось, и она - привлекательная днем, заворажи¬вающая мерцанием огней ночью - оставалась частью сти¬хии и была беспощадной к неосторожным, беспечным, бе¬залаберным людям. То заводской рабочий падал за борт, то груз срывался... А пьяным матросам она устраивала на-стоящие ловушки. Известно, что из увольнения на берег команда обычно возвращается в подпитии. Но матросы - народ дружный. И будь ты хоть в стельку пьян, ничего с тобой не случится, доведут до судна, спустят по трапу в кубрик и спать уложат. Беда подстерегает тех, кто отобь¬ется от компании, да к тому же не имеет плавучести из-за перегруженности спиртным. Тут акватория может сыграть с ним злую шутку... - Ну, был мертвецки пьян... занесло... - скажут потом, когда водолазы выловят труп. - С каждым может случиться...
Но смерть старого капитана потрясла всех...
Водолаз, обследовавший днище судна, чтобы опреде¬лить состояние подводной части, увидел человека, крепко вцепившегося в якорь. Закоченевшее, скорчившееся тело покачивалось: суда и суденышки, бороздящие акваторию порта, создают легкое волнение. Со стороны могло пока¬заться, что человек, ухватившись за якорь, разглядывает что-то там на дне. Вот он отпустит якорную лапу и, плавно загребая руками, всплывет на поверхность. Но опытный глаз водолаза сразу определил, что у якоря маячит тело мертвеца. Он придвинулся к нему, осторожно касаясь дна, каждый шаг свинцовых бахил поднимал облачко тыся¬челетней мути. Приблизившись вплотную, он понял: перед ним утопленник-самоубийца, сам не захотевший всплыть, для чего и вцепился намертво мощными руками моряка в лапу якоря. Сколько нужно силы воли, желания остаться на дне, не возвращаться к жизни, чтобы так крепко держаться за якорь! Он пробыл под водой не меньше суток, пальцы рук закостенели, будто старый капитан и теперь не желал показываться наверху...
Санька не увидел самого Назима Вартановича, а толь¬ко бугор под простыней на носилках, стоявших рядом со «скорой помощью». Тут были люди в белых халатах, на¬чальство в строгих морских кителях, и среди них один гражданский, в движениях и жестах которого угадывалась военная выправка. Они негромко разговаривали, а граж¬данский старательно записывал, поставив ногу на колесо машины и держа блокнот на колене, и строго поглядывал на говоривших, будто сомневался в их словах, Потом но¬силки задвинули в «скорую», туда же втиснулись люди в белых халатах, и машина укатила. Ответив еще на какие- то вопросы, начальство ушло. А толпа не расходилась, напротив, народу прибавлялось. Человек с блокнотом хо¬дил в толпе и задавал свои вопросы. Одни охотно вступа¬ли с ним в разговор, другие избегали его вопросов, уходи¬ли прочь.
Санька забыл об обеде. Оглушенный, он потерял спо¬собность понимать происходящее. Пошел обратно к сухо¬му доку, где стоял на стапелях «Ижорец». Гордеич и Жнец заметили неладное с Санькой, стали расспрашивать, что произошло. Санька не отвечал, смотрел потерянно. «Да ты что, Санек, - испугался Гордеич, - заболел, что ли?» Сань¬ка молча кивнул. «Так ты домой иди... А мы, стало, скажем бригадиру, что, мол, Санек наш приболел...» Гордеич по¬ложил руки на плечи Саньке и поворотил его в обратную сторону. «Пойди домой... отдохни малость - все и образу¬ется...»
Санька неделю не выходил из дому.
Была врач (Парамон Михайлович сразу вызвал участ¬кового врача, как увидел бледное лицо Саньки) , сказала: «Легкий нервный шок», выписала лекарство и посоветова¬ла полностью отключиться от всякой работы, ничем не на¬прягать мозг. А Бурдяге, вышедшему проводить ее, наказа¬ла не лезть к мальчику с расспросами или докучать из¬лишними разговорами. «Я прописала снотворное, он дол¬жен много спать». «Нешто мы не знаем, - кивал Пара¬мон Михайлович, - я и окна занавешу, чтобы свет ему не мешал - пусть спит на здоровье!» Врач улыбнулась:
«Так и сделайте!»
Самоубийство старого капитана повлекло за собой пристрастное расследование. При обыске в капитанской каюте нашли пакеты с анашой. Произвели обыски на су¬дах, стоявших в порту, и тоже нашли знакомые пакеты. Подняли на ноги портовскую и железнодорожную мили¬цию, городской уголовный розыск. Очень скоро нить рас¬следования привела к Жене и Лиде, а те сразу рассказали о дружках из Баку. Чуть ли не через день были арестованы азербайджанской милицией Тофик Бахрамов и Кубала Мирзанян. Дома у обоих также обнаружены были запасы анаши.
На допросах девчонки не называли Саньку, когда сле¬дователь жестко потребовал назвать всех, кто бывал у ка¬питана, и вообще всех, с кем они были знакомы. Но Тофик, обозленный тем, что его так легко «продали», на очной ставке спросил, где «тот интеллигентик, который любил покейфовать за чужой счет и который чаще, чем они с Ку¬биком, посещал вечеринки на «Судаке» и вообще пропадал там, тогда как они с Кубиком бывали у старого капитана раз в два месяца.
И следователь не замедлил с вызовом Саньки в проку¬ратуру. Повестку Саньке принесла Зиночка из отдела кад¬ров. Была минута перекура, Санька стоял, по своему обык¬новению, на корме, смотрел на акваторию. Зиночка, увидя его, подошла к трапу, но не стала подниматься на палубу, а позвала: «Багулов!» И когда он повернулся на голос, пома-хала поднятой рукой с зажатой в пальцах бумажкой. «Вот... повестка... Посыльный из прокуратуры принес... Я распи¬салась за тебя», - говорила Зиночка, пока он спускался к ней. Санька напряженно смотрел на бумажку в девической руке, лицо его побледнело.
- Ты не волнуйся... Багулов, - чуть запнувшись, назва¬ла она его по фамилии. - К нам часто приносят повестки из прокуратуры... Им всегда нужно что-то выяснить, прове¬рить...
Он молчал, и она, чувствуя вину за доставленные это¬му парню волнения, опять заговорила, убеждая, что вызов к следователю не более чем формальность... обычное де¬ло...
- Ты знаешь, где портовская прокуратура? Нет? Это напротив нашего заводоуправления, через дорогу... Хо¬чешь, покажу?
- Спасибо... Я - сам... - Он взял бумажку и, боясь встретиться с Зиночкой взглядом, повернул обратно...
Санька прочитал повестку несколько раз, пока уяснил, что следователь портовской прокуратуры Бушин Н.Б. вы¬зывает его, Багулова А.Н., для дачи свидетельских показа¬ний. Явиться он должен был в здание прокуратуры Кас¬пийского пароходства, Махачкалинское отделение, распо¬ложенное по Портовскому шоссе, дом 3, кабинет 19.
Последние дни он много и напряженно думал обо всем: о смерти Назима Вартановича, о маме, которая все еще была в больнице, о Парамоне Михайловиче, о Старко¬вых... Ведь они в конце концов узнают обо всем...
Весь вечер Санька, мучимый сомнениями, стыдом и страхом, думал о встрече со следователем. Воображение рисовало потерянное, в слезах, лицо матери, осуждающий взгляд Парамона Михайловича. Мама так всегда верила в него, не допускала даже отдаленной мысли, что Санечка способен на что-либо предосудительное.
Если бы знать заранее, арестуют его сразу после до¬проса или... Может быть, этот Бушин Н.Б. позволит ему остаться на свободе до суда. Он бы многое сумел объяс¬нить и маме, и Парамону Михайловичу, и товарищам по работе, и... Леле.
X
Слух о загадочной смерти старого капитана ра¬спространился по городу с удивительной быстротой. Вече¬ром об этом говорили в доме Старковых. Судмедэксперт, ездивший по этому случаю в порт, рассказал об этом Сер¬жу, они соседи. Серж поделился подробностями у Старко¬вых. Зиновий Александрович и Зика переглянулись между собой. Санька когда-то упоминал о старом капитане, оди¬ноком, бездомном человеке, проживавшем в каюте списан¬ного судна. Выходит, он не все рассказывал, многое скры¬вал. А теперь выясняется, чем они там занимались...
- Что можно было ожидать от недоучки из семьи слесаря и палатной нянечки! - резко сказал Зиновий Александрович.
Зика поддержала дядю:
- Все гегемоны в конце концов кончают тюрьмой,., или начинают с нее!
Виталий Архипович был сдержаннее, пытался увести разговор в сторону. Леля молчала, бледная. И скоро ушла в девичью комнату, сославшись на «страшную головную боль». «Надо найти способ встретиться с Саней, - размыш¬ляла она, оставшись одна. - Но как?» Она подумала об от¬це... Леля с детства доверяла ему сокровенные тайны, и он ни разу не проговорился, даже случайно не обмолвился, не выдал.
Евгения Александровна заметила необычное напряже¬ние на лице дочери... «С Лелей явно что-то происходит... Она переменилась...»
Ночью, в постели, заговорила с мужем о дочери.
- Она стала несносной... Дергается по всякому пово¬ду... дерзит мне...
- Наша Леля беременна, - сказал Виталий Архипович.
После его сообщения оба долго молчали. Муж ожидал реакции жены, а жена, оглушенная его словами, не могла говорить. Наконец она заговорила, и Виталий Архипович грустно улыбнулся: реакция была той, которую он ожидал. Хорошо, что она в темноте не видела его улыбки.
- Все это - результат твоего воспитания! - негодую¬щим шепотом говорила она. - Ты с пеленок был к ней снисходителен, многое позволял, оставлял безнаказанными ее шалости, даже за серьезные проступки не спрашивал строго... С годами она уверовала, что ей все позволено... Своими играми в любящих отца и младшую дочь ты иска¬лечил ей характер. А за характером - судьба. Теперь, на¬деюсь, ты сам убедился в этом.
- Отцы и дети в любовь не играют, Женя. Я очень люблю Лелю, она мне дороже жизни...
- Но у тебя две дочери!
- Знаю...
- Ты баловал Лелю, - не успокаивалась жена.
- Но я не был строг и с Зикой...
- Да... Но Зика о своей беременности, случись подоб¬ное с ней, сказала бы мне. Это женское дело. Это дело до¬чек и матерей! - Она замолчала. Если разговор продлится еще минуту, она сорвется, и тогда, потеряв контроль над собой, она наговорит неприятностей мужу, что потом бу¬дет мучить ее самое, мучить долго, неотступно, доводя до отчаяния. Виталий Архипович понимал, что это только на¬чало разговора о Леле, ее беременности, замужестве и дальнейшей судьбе, разговора, полного переживаний за будущее дочерей. И ждал минуту, когда жена остынет после первой нервной вспышки и вернется к проблеме, гото¬вая обсуждать дела спокойно...
За окном стояла тихая светлая ночь. Лунные полосы высвечивали в спальне вещи, мебель, и в комнате, и за ок¬ном чувствовалось напряжение, воздух был наэлектризо¬ван как перед грозой. Невольно в сердце вкрадывалась смутная тревога.
Было около трех часов... Когда-то Виталий Архипович вычитал, что этот промежуток суток называют часом бы¬ка... Может, это час особенного напряжения и в околозем¬ном пространстве, и в атмосфере, и на земле, возникающе¬го на грани между ночью и приближающимся рассветом. «Силы тьмы и света борются друг с другом!» - улыбнул¬ся мысленно Виталий Архипович.
Виталий Архипович вспоминал... Как он не спал по ночам, вскакивая с постели, чуть только услышит кряхте¬ние ребенка во сне... Он вынянчил, вырастил Лелю. Кор¬мил из рожка (после ее рождения у матери не было моло¬ка), купал, укладывал в постель, а по утрам сажал на гор¬шок, умывал, одевал. Евгения вечно недомогала, и с боль¬шой охотой перепоручала заботы о ребенке мужу. Девочка привыкла к его рукам, голосу, как всякое дитя привыкает к няньке, и подсознательно доверялась этим рукам, доброму лицу, на котором постоянно видела сердечное выражение и глаза, искрящиеся любовью, самоотверженной и пре¬данной . С годами так и сложилось: старшая, Зика, со все¬ми своими проблемами шла к матери, младшая - к отцу. Леля доверяла ему то, чего не доверяла ни матери, ни старшей сестре...
- Ты думаешь, это теперь возможно? – прервала мысли мужа Евгения Александровна.
- Что именно? - отозвался он. - Чтобы они пожени¬лись... Саня и Леля. Ведь беременна она от него, как я по¬няла.
- Почему нет? - шепотом отвечал Виталий Архипо¬вич. В его ответе не было уверенности отца, который знает, что предстоят свадебные хлопоты, который уверен в жени¬хе и давно смотрит на него как на зятя. Виталий Архипо¬вич рассуждал вслух, и в этих рассуждениях была лишь робкая надежда. - Насколько я знаю, - говорил он, - они давно нравятся друг другу. Они были почти неразлучны... тогда, до его отъезда в горы, до его неожиданного исчезно¬вения. Правда, с ним что-то произошло после возвращения, после того, как он устроился на этот судоремзавод...
- Господи, Виталик, неужели ты не понимаешь, что произошло? И вообще, о чем мы говорим? Обычно женят¬ся после армии, а этот - после тюрьмы! Нет! Нет! - резко запротестовала Евгения Александровна, будто Саня с Ле¬лей уже собрались к венцу, а она вдруг поняла, какой позор принимает на себя вся семья. - Ни о какой женитьбе, ни о каких сношениях с этим... преступником нельзя и думать! А они завтра же пойдут с Лелей к знакомому гинекологу. О произведенной операции никто не узнает, на этого челове¬ка можно положиться. Имя Александра Багулова не долж¬но больше упоминаться в их семье... Его, наверняка, поса¬дят на несколько лет. За связь с такого рода преступниками по головке не погладят... А мы? Какими безответственны¬ми родителями нужно быть, чтобы обсуждать замужество дочери с мальчишкой-преступником! Да нет, просто они оба сошли с ума! Позволить Леле родить, чтобы она потом с лялькой на руках ждала мужа из... тюрьмы!
- Но..,
- Никаких «но»! Я не хочу выставлять семью на по¬смешище. Да от нас все отвернутся! А у нас еще Зика... не замужем... Ты что, забыл?
- Я помню, помню! - отвечал Виталий Архипович, за¬думавшись.
- И все-таки мне не хочется верить, что связь Сани с преступным миром, как ты говоришь, - это серьезно.
- Да уж куда серьезнее!
- Разве сама ты не удивлялась, что в рабочей семье вырос такой умный, такой интеллигентный мальчик. Он немного стеснительный, говорила ты, плохо или почти не знаком с этикетом, теряется в обществе. Но зато природа наградила его по-настоящему благородной душой... Так оно и было. А то, что с ним произошло... Во-первых, нам не все известно. Во-вторых, мы не знаем, действительно ли его собираются привлекать по этому делу, может, он про¬сто свидетель... А может, здесь вообще какое-то недоразу¬мение...
- А портовые проститутки? А попойки у старого капи¬тана? И потом его смерть? А курьеры из Баку с партией опиума? Санька определенно участвовал в распростране¬нии анаши на судах... Он шлялся по кубрикам, он это лю¬бил - тереться среди матросов. То, что рассказал Серж, не составляет, как я поняла, и десятой доли содеянного, того, что делалось под руководством старого развратника, кото¬рый то ли утонул спьяну, то ли покончил с собой... то ли его заставили это сделать...
- Откуда у тебя такие сведения? - удивился Виталий Архипович.
- Муж одной нашей сотрудницы работает следовате¬лем портовской прокуратуры...
После долгого раздумья Виталий Архипович сказал:
- Я завтра же попытаюсь увидеться с Саней...
- Каким образом? Возможно, он уже арестован. - В ее голосе прозвучали жалостливые нотки: он часто бывал в доме, и она привыкла к нему... Девочки его любили... Разве только Зиновий не жаловал Саню. Но это случалось в ми¬нуты раздражения, когда Зиновий был недоволен всем и вся... - И тем не менее, - будто опомнившись, говорила она себе, - после этого случая они должны вычеркнуть Алек¬сандра Багулова из числа своих знакомых...
- Не надо встречаться с ним! - жестко сказала Евгения Александровна. - Ты ничего не добьешься и только ском¬прометируешь Лелю. О вашей встрече сразу станет извест¬но в городе, он сейчас у них на примете!
- Не хочется верить! - вздохнул Виталий Архипович.
- Жаль, конечно... Но если он позволил втянуть себя в грязное (она подумала о проститутках, о которых говорила прокурорша) и преступное дело, то...
- То что? - Виталий Архипович не любил недомолвок.
- То значит - Саня был не тот, за кого мы его прини¬мали. И, может быть, счастье Лели, что все это выявилось сегодня... Завтра, когда бы они поженились... Мы бы нико¬гда не отмылись от грязи,..
Саньку разбудила беспокойная тяжесть на душе.
За окном брезжил рассвет... В мозг молнией ударила страшная мысль: в девять он должен быть у следователя! По сумраку за окном он определил, что еще рано, но под¬нялся, прошел в кухню - глянуть на стенные ходики. Стрелки показывали без четверти шесть. Санька снова за-брался под простыню. В голову, теснясь и переплетаясь, лезли неприятные мысли, от которых становилось дурно, болело сердце, ныло в кишечнике, мутился рассудок. Он замешан в преступной связи!
Как объяснить следователю, что ему, Саньке Багулову, глубоко противны Тофик с Кубиком. Они с первого вечера, с первой минуты производили отталкивающее впечатле¬ние. Он не находил этому объяснения... Как и тому, что Женя - красивая, нежная и ласковая... ведь она только притворяется грубой - могла водить дружбу с Тофиком! Будь Санька девушкой, то и не подумал бы даже смотреть в сторону Тофика с его Кубиком... Женя не могла не ви¬деть, не чувствовать, какой он мерзкий!
Когда Санька думал о Капитане, сердце его сжималось от боли. Он полюбил этого мужественного человека, меч¬тал подружиться с ним, услышать многое о море и моря¬ках.
Санька забыл о времени и чуть было не опоздал к на¬значенному часу...
После быстрой ходьбы он прерывисто дышал и, найдя в длинном коридоре дверь с табличкой «ст. следователь Бушин Н.Б.», постоял, успокаивая дыхание. Собравшись наконец с духом, постучал. «Войдите!» - услышал он глу¬хой голос.
Кабинет был узким и длинным с окном в противопо¬ложной от входа стене. У окна - стол, покрытый зеленым сукном, письменный прибор: мраморная доска с конусным стаканчиком для карандашей, двумя чернильницами по краям, на них - бронзовые массивные колпаки. На одной стороне стола, справа, стопка книг, на другой - папки с делами. В углу - стальной зеленый сейф.
За столом, боком к двери, сидел крупный, плотный мужчина, шатен с голубыми глазами, большими, круглы¬ми, чуть навыкате. Эти глаза посмотрели на него без всяко¬го выражения.
- Здравствуйте, - голос Саньки осип.
- Проходите, садитесь! - пригласил следователь, не ответив на приветствие. Санька прошел к столу на нетвер¬дых, ватных ногах, сел на стул напротив следователя.
Хозяин кабинета долго и внимательно разглядывал Саньку. Лицо, глаза следователя по-прежнему ничего не выражали. Санька только раз глянул в эти холодные, не¬подвижные глаза и больше не решался поднимать взгляд выше чернильного прибора.
- Фамилия, имя, отчество! - холодно отчеканил следо¬ватель, а Санька не понял, что обращаются к нему, и про¬должал сидеть молча.
- Давайте договоримся, - почти сурово сказал следо¬ватель, - когда я задаю вопросы, вы отвечаете сразу: ко¬ротко и ясно.
- Хорошо, - чуть слышно проговорил Санька.
- Ну тогда отвечайте, как ваша фамилия, имя, отчество.
Санька назвался, потом сказал, где и когда он родился,
и, не зная, что еще говорить, замолчал.
- Продолжайте, продолжайте, - кивнул ему следова¬тель, делая записи на листе, лежащем перед ним. - Расска¬жите, как вы дошли до жизни такой в свои неполные сем¬надцать лет.
- Не... не знаю... - Санька опустил голову.
- Вы голову не опускайте, вы на меня смотрите, - ска¬зал следователь. Санька опять стал смотреть на черниль¬ный прибор. Рубашка его взмокла и прилипла к спине.
- Расскажите подробно, не опуская никаких фактов, деталей, когда и где вы познакомились с известными вам девицами, а также Тофиком Бахрамовым и Кубалой Мирзаняном...
Санька рассказал все, ничего не утаивая, вплоть до то¬го момента, когда Лидочка из отдела кадров вручила ему повестку из прокуратуры.
На губах следователя едва наметилась довольная улыбка, которую он тут же погасил и пододвинул исписан¬ные листы Саньке:
- Прочтите и распишитесь!
Санька подписал, не читая.
- Так нельзя, - сказал следователь, - здесь ваши пока¬зания.
Но Санька не притронулся к листам, сидел, не шеве¬лясь, глядя все на тот же письменный прибор.
- Ну что ж... - голос следователя немного смягчился, - можете идти...
- Куда? - Санька поднял несмелый взгляд.
- Что значит - куда? - удивился следователь.
- На работу, домой или куда там вам надо.
- А... меня... н-не арестуют?
Следователь, как и вначале, пристально посмотрел на Саньку.
- Пока такой необходимости нет. А потом... потом суд решит. Он раскрыл новую папку и аккуратно вложил в нее исписанные листы. И, видя, что Санька продолжает сидеть, сказал, хмурясь, недовольным голосом:
- Идите, идите! Мне надо работать...
Не веря, что он может подняться и уйти из кабинета без сопровождения милиционера, Санька медленно пошел, ожидая, что сейчас его окликнут. В этом напряжении дви¬нулся он по коридору. Ступив на лестничную площадку, услышал, как по нижним маршам кто-то поднимается на¬верх. Затем увидел девушку в сопровождении милиционе-ра. Девушка чуть впереди. Она шла, пренебрежительно поводя плечами и гордо вскидывая голову. Когда они по¬вернули на лестницу, по которой медленно спускался Санька, он узнал Женю... Санька прижался спиной к стене, пока они проходили мимо. Увидев его, она остановилась, глаза ее расширились.
- Не задерживайтесь, гражданка! - сказал милиционер и подтолкнул ее под локоть. Она брезгливо отняла руку и гордо повела плечом, а милиционер сказал: «Ишь ты!»
Поравнявшись с Санькой, Женя моргнула ему и чуть улыбнулась. Она старалась сделать это незаметно, однако милиционер сказал:
- Все заигрываешь... Доиграешься, девка!
- С арестованными разговаривать не положено! - дерзко заметила она ему...
Сомнений не было: они направлялись в кабинет, кото¬рый несколько секунд назад покинул Санька.
Выйдя из здания прокуратуры, Санька бессознательно направился в порт. Нет, сейчас он не мог бы прийти в бри¬гаду, увидеть Гордеича, Жнеца, Селиванова... Он только хотел пройтись по пирсу, посмотреть на акваторию.
- Здравствуй, Александр! - услышал он вдруг прямо над собой. Перед ним стоял Виталий Архипович.
- Ты удивлен? - мягко сказал Виталий Архипович. - Не буду скрывать: я здесь не случайно. Мне надо погово¬рить с тобой. Зайти к тебе домой я не решился... к тому же нам могли помешать... Ты на работу торопишься?
Санька кивнул, не зная, как говорить с Виталием Ар¬хиповичем, что говорить.
- Но, может, ты уделишь мне четверть часа?
- Да, - согласился Санька. Он стал понемногу прихо¬дить в себя после встречи с Бушиным, Женей... И догадал¬ся, о чем будет разговор... Но что он скажет?
- Пляж совсем рядом, - говорил Виталий Архипович,
- В эту пору там мало кто бывает...
Санька кивнул, соглашаясь. Они повернули за угол здания прокуратуры и вышли к заводскому общежитию, где был выход на берег моря. Как только они оказались на пляже и почти одни, Виталий Архипович начал без обиняков:
- Скажу прямо: Евгения Александровна в ужасе.
Санька побледнел. Он боготворил мать Лели, где-то в тайниках души всегда теплилась надежда, что она по- матерински любит его.
- Леля знает? - начал было Санька и замолчал.
- Все знают... и девочки тоже...
«Зика, наверное, придумала мне новое прозвище»,- мелькнула мысль в голове Саньки.
- Я не верил до последнего, - продолжал Виталий Ар¬хипович, - до той минуты, когда Евгения Александровна не рассказала о некоторых подробностях. У одной из ее сотрудниц муж прокурор. - Он взял Саньку под руку и доверительно спросил: - А что, Саня, ты действительно бывал у старого капитана? Ну, там, где собиралась эта шайка?
Последняя фраза хлестнула Саньку, как пощечина. Он стал сбивчиво объяснять:
- Назим Вартанович всю жизнь проплавал в море... с ним было интересно...
- Мда... - кисло произнес Виталий Архипович, уловив в голосе Саньки симпатии - и к кому! - к бездомному бро¬дяге. - Я допускаю: тебя увлекли анекдоты морского вол¬ка... Но ведь там происходили вещи похуже... насколько я знаю. Неужели ты не видел, не понимал, какие типы посе¬щают капитана. Не поверю! - Он отпустил локоть Саньки и остановился, глядя недоверчиво на своего юного спутни¬ка. - Ведь ты догадывался, что эти люди занимаются пре¬ступным делом? -
-Догадывался...
- Тогда я отказываюсь тебя понимать! Знать, для чего собирается подозрительная компания и не порвать с ней... Виталий Архипович недоуменно подернул плечами. - Как ты мог общаться с этим сбродом и одновременно посещать наш дом... Наконец оставить в затруднительном положе¬нии Лелю...
Санька покраснел.
- Я хотел спасти Женю... - сказал он, не глядя на Ви¬талия Архиповича.
- Какую Женю? - удивился Виталий Архипович.
- Девушку... над которой издевался этот...Тофик из Баку...
После некоторого раздумья Виталий Архипович ска¬зал со вздохом сожаления:
- Вот ведь как: проститутку Женю хотел спасти, а де¬вочку из порядочной семьи чуть было не погубил... Есть чему дивиться, над чем размышлять!
- А что с Лелей? - встревоженно спросил Санька.
- Беременна она! - резко ответил Виталий Архипович. -Ты хоть понимаешь, что это значит для девушки из хо¬рошего дома?
- Я не знал... - смущенно сказал Санька.
- Теперь это не имеет значения - знал, не знал... Права оказалась моя жена... Впрочем, она всегда была проница¬тельнее меня... - Он надолго замолчал. Шел, держа руки на пояснице, медленно переступая, будто самим шагом вдава¬ясь в нелегкие размышления. Остановился. Повернулся к Саньке. Долго смотрел на него, и взгляд его постепенно оттаивал, теплел.
- Я очень надеюсь, что все обойдется... - искренне сказал он.
- Спасибо, Виталий Архипович... - тихо ответил Санька.
- Что же вы, гражданка Сысоева, на первом допросе не назвали еще одного участника вашей преступной груп¬пы? Я ведь предупреждал, что всякое сокрытие участников или фактов преступления влечет за собой дополнительную ответственность, отягчает вину.
- О чем вы, гражданин следователь? - невозмутимо глянула на него Женя.
- Я говорю... - Бушин сделал паузу и пристально по¬смотрел на нее, - об Александре Багулове...
- Не надо! - привстала в испуге Женя, лицо ее было в полной растерянности. - Не надо... о нем, - уже тихо, спо¬койно сказала она, опускаясь на стул и жалобно глядя в неподвижные глаза Бушина.
- Почему не надо, когда Багулов вместе с вами и дру¬гими членами шайки распивал спиртное, курил анашу, а потом оную распространял среди матросов.
- Он никогда не курил эту дрянь, гражданин следова¬тель, клянусь матерью! - Она ударила себя в грудь малень¬ким, крепко сжатым кулачком. Он вообще не такой чело¬век. Он и пить-то не умел, как надо... Все смеялись, когда он выпивал. А чтобы там распространять, как вы говорите, этого и в помине не было! Да и кто доверит такое дело юн¬цу, который и заходил-то к капитану раз или два. Всякий сразу видел, что он маменькин сынок.
- Известный вам Тофик, напротив, говорит, что Багу¬лов был частым гостем капитана, и тот ему доверял...
- Тофик - злой человек! - притопнула ножкой Женя. - Из зависти или своей природной подлости хочет погубить мальчишку... Вы же видели Багулова, гражданин сле¬дователь!
- Вы как-то странно отзываетесь о своем друге Тофике.
- Да ведь ходить в гости не преступление, что бы там ни говорил Тофик!
- Смотря к кому и по какому поводу...
- Санька не понимал, с кем имеет дело - вот и все!
- Снова обрела твердость Женя. - Он просто увлекся...
- Кем? - сразу же последовал жесткий вопрос.
- Ну... мной... - улыбнулась Женя.
- Значит вы вовлекли его в преступную деятельность?
- гнул свою линию Бушин.
- Саня увлекся мной - это правда. Но никакого пре¬ступления он не совершал! - горячо говорила Женя, чувст¬вуя, что следователь ведет к тому, чтобы обвинить Багуло¬ва наравне со всеми. Уверившись, что обычными ответами «Да», «Нет» Саньку не спасти, ЖенЛ вдруг встала со стула, обошла стол и упала на колени перед Бушиным. Все про¬изошло так неожиданно, что он не успел остановить ее. И теперь смотрел на молодую женщину почти безумного ви¬да, стоявшую перед ним на коленях с прижатыми к груди ладонями, смотрел со смешанным чувством: с одной сто¬роны как государственный человек, в официальном каби¬нете которого непорядок, с другой, как мужчина, холод¬ный, неприступный, но в груди которого бьется сердце, отзывчивое на человеческие страдания. Пока он раздумы¬вал, как ему поступить: вызвать ли милиционера (стоит нажать кнопку, вмонтированную в боковину стола, как страж порядка явится перед ними) или самому подойти к ней, поднять с колен, а потом усадить на стул для допра¬шиваемых, Женя страстно, порывисто говорила:
- Гражданин следователь, будь человеком! Этот маль¬чик, Саня, он ни в чем не виноват! Младенец! Не пристеги¬вайте его к нашей шайке-лейке, не губите! Разве вы сами не увидели, какой он... доверчивый. Среди тысяч мужчин и юношей я впервые такого встретила... Я, я - грешная! - виновата во всем, судите меня, делайте со мной, что хоти¬те, а его - не троньте!
Гражданин следователь, вы хоть и государственный человек, но если по совести рассудить, то Саню ни в чем таком обвинять нельзя! Его душа не вынесет допросов, су¬дебных процессов. Или - не приведи Господи! – приговора - и обуглится, окаменеет. А это - смерть! Люди с обуг¬лившейся душой недолго живут. Или не вынесет позора - и того раньше расстанется с жизнью... Тогда грех ляжет на всех: на меня, на тебя, на судей, на государство, которое не умеет отличить хороших людей от плохих. А коли оно, го¬сударство, не умеет этого, то как же людям-то жить!
Бушин, услышав, что о государстве говорится без должного уважения, вдруг очнулся. Да она, оказывается, тут целую речь антигосударственную закатила! Разве он может допустить, чтобы подследственная выступала в роли обвинителя! И он нажал потаенную кнопку...
11
Виталий Архипович ушел... Санька бродил по кромке берега, мокрого от близкой воды. Он не замечал, как волна накатывалась на отмель, и шагал прямо по воде, не успев¬шей откатиться в море. Так он прошел по всей отмели до нагромождения валунов Южного мола, сел на нагретый солнцем камень и стал смотреть в море, где на рейде стоя¬ли танкеры, ожидая «добро» на вход в бухту,
Не замечал он того, как в проходе между заводским корпусом и общежитием уже который раз появлялась Зи¬ночка (в общежитии было несколько семейных квартир, и в одной из них вместе с родителями жила Зиночка), намере¬ваясь пройти туда, где сидел Санька. Но что-то ее останав¬ливало, она поворачивалась и уходила, оглядываясь, слов¬но ожидая, что Санька повернет голову, увидит ее, остано¬вит...
На палубе «Ижорца» Санька появился в обеденный перерыв. Гордеич, куривший свою «Приму» на юте букси¬ровщика, завидя ученика, бросил окурок за борт, поднялся навстречу.
- Что же ты, милок, ушел не сказавшись... Мы тут волновались. Слух прошел... будто вызывали тебя...
- Никакой не слух, а что ни на есть правда, - подал го¬лос показавшийся из трюма Жнец. - Секретарь комсомоль¬ский приходил, рассказывал, что ты связался с жульем...
Санька съежился, будто студеным ветром на него пах¬нуло.
- Он сказал еще, чтоб ты после работы к ним, в коми¬тет зашел...
Санька ничего не сказал на это. Молчал и Гордеич. Жнец, не дождавшись от них ни-слова, махнул обреченно рукой и скрылся в трюме.
Гордеич заходил по палубе туда-сюда. Доставал «Приму» и опять прятал пачку в карман робы. Но вот оста¬новился перед Санькой:
- Ты вот что... Ты покайся там, на комитете. Виноват, мол, не знал, не ведал. Молодые партийцы тоже любят, когда провинившиеся каются... Не перечь, не спорь... Гля¬дишь, на поруки возьмут, на перевоспитание. Тогда и на суде по-другому на это дело посмотрят... - Он улыбнулся с затаенной хитрецой: - В целом-то коллективе завсегда жалостливый человек найдется... девчонка какая-нибудь...
Санька подивился гордеичевой прозорливости, когда на заседании заводского комитета комсомола помощница начальника отдела кадров Зиночка сразу же выступила с предложением взять Багулова на поруки...
- Вы чересчур торопитесь, - строго и официально ска¬зал секретарь, - товарищи еще не успели обменяться мне¬нием о проступке Багулова, еще никто не выступил по су¬ществу вопроса.
Однако предложение Зиночки всем пришлось по душе, и сразу раздалось несколько голосов за то, чтобы - на по¬руки. Но нашлись и такие, которые стали возражать, на¬стаивать на обсуждении...
- Тем более, что без обсуждения нельзя, - сказал сек¬ретарь, - мы должны представить протокол обсуждения в соответствующие органы...
Завершилось обсуждение «проступка Багулова» тем, что его взяли на поруки. Ответственной за перевоспитание Саньки назначили Зиночку...
После заседания комитета комсомола Санька снова бродил по берегу моря и возвратился домой, когда совсем стемнело. Не зажигая света, он прошел в спальню, разо¬брал постель и, быстренько раздевшись, нырнул под про¬стыню. Постель для него всегда была уютным уголком, в котором можно было остаться наедине со своими мыслями, обидами, раздумьями, мечтами. И Санька часто какие-то свои дела, о которых надо было крепко подумать, оставлял до вечера, когда можно было забраться под одеяло и, отго¬родившись от всех и вся, вволю думать, о чем хочется. По¬тому он и относился к своей постели, как к чему-то надеж¬ному, чему можно доверяться сполна.
Он вырос в семье, где даже безобидные ложь, обман считались святотатством, люди, его окружавшие, жили правдой и честным трудом. Память об отце, погибшем в бою за Родину, постоянно жила в доме, охраняя честь се¬мьи. Санька, сколько помнил себя, более всего на свете боялся огорчить маму ложным словом, она этого страши¬лась панически. «Санечка, - говорила она, - только не лги, не веди внимающих тебе по ложному следу. Это путь по¬гибели. Только правда, святая, чистая правда, способна спасти человека, даже если он совершил преступление... И ты должен знать, Санечка, что пути правды и кривды нико¬гда не пересекаются. Жизнь не по лжи ограждает человека от падения?»
Смерть Капитана потрясла Саньку, он стал думать о собственной вине, о том, насколько она тяжка. Не будь на нем вины, его не вызывали бы в прокуратуру, не обсужда¬ли в комитете комсомола. Как объяснить людям, судьям, что он не хотел, чтобы Женя встречалась с Тофиком, а сам он любил Капитана. Санька хотел подружиться с ним,- подспудно чувствуя, как страдает старый моряк от одино¬чества. Потому он и привечал всех, чтобы не оставаться одному. Но Тофик и Кубик не нравились старому моряку, он принимал их ради девчонок. Но зачем, зачем он захотел умереть?
Бурдяга, шедший незамеченным за Санькой до самого дома, оставался на улице, ожидая, не зажжется ли свет в окнах Багуловых, а потом отправился к себе.
Матрена, стелившая постели, долго за ним наблюдала.
- Ужин подогреть? - спросила наконец, чувствуя, что сам он не расположен к разговору. С той поры, как с Сань¬кой случилась беда, Парамон, и прежде не большой охот¬ник до разговоров, вовсе стал отмалчиваться. Ничего не рассказывал о том, что произошло, как складываются дела теперь и что будет с Санькой. А ведь и у нее кровь не ры¬бья, а сердце человеческое, и ей жаль мальчишку. Не такой он, чтобы за какую-то оплошность под статью его подво¬дить. Может, там всей вины-то - на хорошую порку. Был бы отец, отходил бы солдатским ремнем, и никаких тебе судов. Мало ли чего пацаны по глупости творят... Если всех судить да сажать - то и тюрем никаких не хватит...
- Есть будешь? - снова спросила Матрена, полагая, что, может, из-за своей горестной задумчивости брат не слышал, как она про ужин спрашивала.
- Не хочу! - коротко ответил Парамон Михайлович, однако прошел в кухню, сел за стол, покрытый цветной клеенкой, положил на нее руки, сжатые в кулаки. И вдруг ударил обеими разом, испугав Матрену до смерти.
- Ведь чуял, старый дурак, что беда надвигается! Чу¬ял! Да все чего-то ждал... Вот и дождался! - он повернулся к Матрене, посмотрел на нее в упор: - Что я теперь Кате¬рине скажу?
Матрена стояла, привалясь к остывшей плите и скорб¬но скрестив руки на животе. Видя, как брат истязает себя из-за беды, случившейся в чужой семье, она внутренне этому воспротивилась. Конечно, жаль мальчишку... и Ка¬терину жалко... Да ведь всех не пережалеешь! О себе тоже надо думать, о собственном, стало быть, здоровье. А то сам - сам-то! - не ест, не пьет, по ночам стонет - уснуть не может. Так недолго и заболеть!
Она принялась собирать на стол, чайник поставила. Бурдяга, занятый собственными мыслями, не замечал сестрены хлопоты. Удивленно поглядел на Матрену, когда пе¬ред ним на столе появилась сковородка с потрескивающи¬ми в жиру котлетами и дымящейся гречневой кашей. На-висая над столом глыбой - грудастая, широкая в бедрах, большим животом, прикрытым фартуком, с засученными по локти рукавами - она представляла собой внушительное зрелище. В руках у нее был половник.
- Не выпущу из-за стола, пока не поешь! - Матрена грозила половником. - Не допущу, чтоб ты на моих глазах от истощения помер!
Парамон Михайлович смиренно посмотрел на сестру и взял вилку, начал неохотно ковырять в сковородке. А по¬том - то ли аппетит появился, то ли в силу привычки - проворно съел и котлеты, и кашу. И чаю попросил,
- Оно так-то лучше! - удовлетворенно говорила Мат¬рена, подавая чай. - А то взял моду: ни ест, ни пьет, чуть только нелады у соседей...
- Да как я предстану перед ней, что говорить буду в свое оправдание, когда до нее слух дойдет об Санькиных делах? Я, скажет, Парамон Михайлович, надеялась на тебя, как на скалу. Я и сам, бывало, утешал ее: мол, умру, а не дам и волосу упасть с Санькиной головы... А что теперь скажу?
- А ты не говори ничего, - спокойно подсказала Матре¬на. От этого ее спокойствия Бурдяге сделалось не по себе.
- То есть как - не говори?
- А так: не говори и все!
- Да ты в своем уме, сестра? Она там... больная... О сыночке тоскует-беспокоится, а я, значит, молчок? А если его засадят годов на пять, тогда как? Тогда что она скажет? Поблагодарит?
- А может, он, Санька, ничего особенного и не натво¬рил, может, одни разговоры. А ты за просто так ошара¬шишь человека своим сообщением.
Слова Матрены как-то не сразу, а постепенно овладе¬вали сознанием Парамона Михайловича, он в раздумье опустил голову.
- Да ведь его к следователю таскали уж... - сказал он, а про себя подумал: «Что ни говори, а влип-таки Санька в историю... Дело, видать, нешуточное!»
- Да мало разве свидетелей к следователям вызывают,
- стояла на своем Матрена. - По-твоему, всех их обяза¬тельно засадить должны. Если так рассуждать, давно бы пол-Рассии за колючей проволокой поселили...
Бурдяга, опять пораздумав какое-то время, сказал:
- В том-то и дело, что не одни разговоры, а дела дела¬лись нехорошие... Милиция зря не будет весь порт обша¬ривать, пароходы вверх дном переворачивать!
- Так уж и переворачивали! Скажешь, тоже... Чего та¬кого могли они натворить, чтобы все - вверх дном? Зелье- дурман курили? Вино пили? А кто нынче не курит да не пьет? Курицы и те пьют...
- Ничего ты не понимаешь, баба, потому сердце у тебя не болит за парнишку. А у нашего государства на этот счет законы суровые - присудят годов пять... лагерей, и поди потом, оправдывайся, что, мол, не ведал, чего творил... Ка¬бы они сами курили - полбеды. А то ведь они распространя¬ли опиум. Наркотик, стало быть. Как бы одурманивали лю-дей, молодежь. А это - куда как серьезно, это уже государ¬ственное преступление. Это политика! А политическим сроду снисхождения не было, им наматывали срок на всю катушку!
- Ну ты хватил, старый! Видали, до чего додумался: до государственного преступления, до политики! Это Санька- то твой - политический?
- Да я не говорю, что Санька политический, Я говорю, что статью могут пришить... А потом поди - разберись! Ты, сестра, не знаешь, как оно бывает. Они там чего хотят, то и накручивают, прокуроры-судьи. Вот таких-то лопушат, вроде Саньки, и калечат. Настоящего-то преступника - хошь вора, хошь политика - не просто под статью под¬вести, или, пуще того, за решетку отправить. У них, на¬стоящих, свои люди снизу доверху сидят, и все друг за дружку - горой! К ним не подступишься, перед ними сами законники, судьи-прокуроры шапку ломают... Не зря гово¬рят в народе: алтынного вора вешают, а полтинного - чест¬вуют...
- Господи, заслони! Совсем ты меня испужал, брат! - стала креститься Матрена и просить у Бога Саньку защи¬тить...
ХП
После ужина Евгения Александровна попросила мужа никуда не уходить, а принять участие в разговоре с Лелей.
Разговор предстоял тяжелый, она боялась не совладать с дочерью. «Тебе Лялька (она иногда называла ее так) дове¬ряет больше... Надо убедить ее сделать аборт».
Все члены семьи знали о Лелином несчастье, жалели ее, но никто не решался говорить об этом ни с ней, ни друг с другом, рассудив, что никто, кроме родителей и самой Лели, не справится с этим. Не сговариваясь, родные приня¬ли условия, сами собой вытекающие из сложившихся об-стоятельств: случившееся сохранять в строжайшей тайне и не лезть девочке в душу. И о предстоящем разговоре узна¬лось само собой. Каждый в этот вечер нашел неотложное дело. Зиновию Александровичу надо было повидаться с Сержем, Зике сходить к портнихе. А Мария Андреевна, убрав со стола и вымыв посуду, ушла в свою комнату и принялась за вязанье. У нее всегда была начата какая-нибудь работа: носки ли теплые, варежки ли или шарфик.
Леля пересела из-за стола на диван, Евгения Алексан¬дровна в кресло напротив, Виталий Архипович сел рядом с дочерью...
Леля сидела, опустив голову. Она не хотела смотреть на мать. Не боялась, а именно не хотела. С той поры, как она помнила себя, она избегала взгляда матери, этих оз¬лобленных глаз, в которых в минуты раздражения были ненависть, презрение и уничтожающий огонь. Еще тогда, в раннем детстве, встретившись однажды с этим злым, пол¬ным ненависти взглядом, Леля была потрясена. Так мог смотреть чужой, зловредный, ненавидящий всех и вся че¬ловек. Это была не нелюбовь, это была нетерпимость и презрение. Иногда в подобных или даже пустяковых слу¬чаях с губ матери слетали непотребные слова. Они больно хлестали дочь. Казалось, мать долго накапливает злость, а потом обрушивает ее на голову дочери. Леля, таясь от всех, горько плакала. А повзрослев, стала отмалчиваться, нико¬гда ничем не делясь с матерью...
Она понимала, о чем будут говорить мать и отец, и решила для себя не перечить им, не спорить, пусть говорят что хотят. Только жаль папу. Бедный, он мучается из-за меня, переживает. Папа, конечно, не стал бы возражать против ребенка, а даже был бы рад и даже на общественное мнение махнул бы рукой, Но он боится маму, боится, как и Леля, ее озлобленных глаз, ее истеричного крика, и потом - он всю жизнь был исполнителем воли жены, сговорчи¬вым, покорным. Она и разговор с дочерью будет вести ус¬тами отца, строго наказав, что и как говорить. А сама будет только свидетельницей, изредка подавая реплики, чтобы разговор не выходил из намеченной колеи.
- Леля...
Виталий Архипович робко коснулся руки дочери. Она сидела прямо, не облокачиваясь, не опираясь спиной на подушки дивана. Ладони ее покоились на коленях.
- Леля, ты должна спокойно выслушать нас, - тихо продолжал отец.
- Да, папа,
- Надеюсь, ты понимаешь, что положение твое и наше не может оставаться...
- Понимаю, - поспешно сказала Леля, чтобы избавить отца от необходимости называть вещи своими именами.
- Видимо, нам с тобой придется поехать в Краснодар, где живет моя двоюродная сестра... Она врач... гинеколог...
- Хорошо, папа...
- Вот и отлично, и умница! - обрадовалась Евгения Александровна сговорчивости дочери. Фуф, гора с плеч! Она-то думала, не обойдется без скандала, без истерики.
Порешили не откладывать дело в долгий ящик и вы¬ехать в Краснодар на другой день.
За сутки, проведенные в одном купе, дочь с отцом не перекинулись и двумя фразами. Сели в поезд в ночь и сра¬зу легли спать. Утром Леля, проснувшись, не поднялась и до обеда делала вид, что продолжает видеть сны, а после обеда (поев домашнего, приготовленного Марьей Андре¬евной специально в дорогу) они все время пили чай. Леля просила, и Виталий Архипович ходил к проводникам за кипятком. Он пытался заговорить с дочерью, но она неиз¬менно отвечала одной фразой: «Все будет хорошо, папа».
Виталий Архипович и его двоюродная сестра Ксения писали друг другу письма не часто, но довольно регулярно, сообщая о новостях в своих семьях, кто из детей в какой класс пойдет осенью, кто какую профессию мечтает осво¬ить и прочее. И когда Ксения получила телеграмму: «Через два дня будем у вас с Лелей», она забеспокоилась. Виталий Архипович, знала она своего брата, из тех, кто, собираясь в гости, прежде всего пишет обстоятельное письмо, совету¬ясь, в какое время лучше приехать, что привезти, какое по¬ручение выполнить, если таковое у сестры есть. Никаких таких писем в этот раз не было, да и в прежних, прис¬ланных месяца за три до того, он не упоминал о приезде. И вот...
Она поделилась своими сомнениями с мужем. «Едут так едут», - сказал он флегматично. «Так ведь он едет с дочерью, школьницей, насколько я помню». «Ну что за бе¬да, если Виталий Архипович едет с дочерью-школьницей!» «Ну как ты не понимаешь: через неделю начинаются заня¬тия в школе, он же уезжает с дочерью-школьницей в дру-гой город?» «В таком случае он сам все и объяснит по при¬езде. Зачем раньше времени мозги ломать», - поставил точку муж Ксении.
Все так и произошло, как предполагал муж Ксении: Виталий Архипович в первый же вечер посвятил сестру в проблемы своей семьи. Они сидели вдвоем за чайным сто¬лом. Дети Ксении увели Лелю в свою комнату, муж вышел, чтобы прогуляться перед сном.
Поохав и повздыхав, сестра сказала, что уложит Лелю в свою палату. У них в роддоме давно пользуются малень¬кими хитростями: оформляют клиенток под видом сохра¬нения плода, а потом этот плод уничтожают.
Виталий Архипович хотел остаться, подождать, когда дочка выпишется из больницы, чтобы вместе ехать домой. Но Ксения убедила его, чтобы не ждал, что это может за¬тянуться, ибо для «вида» она должна полежать в палате и до того, и после.
- Я сама привезу ее, - сказала сестра. - У меня отпуск
скоро и путевка в Ессентуки. Выеду пораньше, заеду к вам... Лелю привезу и погощу пару дней.
Виталий Архипович уехал домой со спокойной душой...
Суд был показательным, и потому заседание проводи¬лось в культбазе порта, так назывался клуб моряков.
Саньку о времени суда известили повесткой. На этот раз посыльный не стал передавать повестку в отдел кадров, а сам отыскал Саньку на «Ижорце», поднялся на палубу, где они курили с Гордеичем и, коротко спросив: «Ты, что ль, Багулов?», протянул бумажку: «Распишись!» Посыль¬ный ушел, не сказав больше ни слова. Санька стоял блед¬ный с повесткой в руке.
Гордеич достал новую сигарету, прикурил ее от своей и поднес Саньке, сунул в свободную руку:
- Ты, Саня, сначала покури: потом прочтешь, когда, куда и зачем явиться должен. - Он сразу догадался, что повестка в суд, давно о том поговаривали, и теперь думал, как успокоить своего ученика. Как бы с испугу чего лиш¬него не наговорил на суде-то.
Санька взял сигарету, глубоко затянулся и закашлялся.
- Видал, какой табачок, - говорил Гордеич, - настоя¬щий горлодер! Таким пару раз затянешься - и всякое вол¬нение как рукой снимет. Верно я говорю?
Санька кивнул и сунул руку с бумажкой в карман ро¬бы, не читая. Гордеич, однако, ждал подтверждения своей догадке, и потому сказал:
- Ты прочти, что в ней, в бумажке-то... Потеряешь не¬нароком и не будешь знать, об чем речь...
Санька делал все, что ему говорили, неосознанно, как автомат: сказал Гордеич «покури», он курит, сказал «про¬чти» - стал читать вслух:
- Повестка. Багулову А.Н. Вам надлежит явиться на заседание показательного суда по делу о распространении опиума в качестве главного свидетеля. Суд состоится 30 августа 1953 г. в 10 ч. в помещении Культбазы моряков, В случае неявки Вы будете доставлены на заседание суда в принудительном порядке...
Вот как стращают, сукины дети: в принудительном! порядке, - иронично сказал Гордеич. - Никуда, мол, не де¬нешься, голубчик! Да-а... А ты не дрейфь, Саня! Чего тебе бояться, ты - свидетель. Хоть и главный. Однако настоя¬щего преступления за тобой нет. Это факт! Так что, пусть больно-то не пугают... Говори одно: не ведал, не знал.
Он выбросил окурок за борт и стал доставать новую сигарету.
- Тридцатого августа... - сам с собой рассуждал он, - стало быть завтра... Ну что ж - пойдем! Как не пойти, ко¬гда суд... А теперь - айда в трюм, нас с тобой, брат, работа ждет. Сейчас займемся делом, и все пойдет как надо. Рабо¬та, она не только от дум тяжких отвлекает, она и душе кре-пость сообщает...
Перед тем, как отправиться на заседание суда, Санька зашел к соседу. По всему видно было, что Парамон Ми¬хайлович тоже собрался выходить из дому. Санька понял и стал просить Бурдягу остаться дома, не ходить. «Мне со¬всем плохо будет, когда буду знать, что в зале суда знако-мые... близкие люди. Умоляю: не ходите!» «Я не стану в зал заглядывать даже ... я — снаружи», — жалобно говорил Парамон Михайлович.
- Нет-нет... Если я буду знать, что кто-то рядом и все слышит - там ведь допросы будут - я не переживу этого... Дайте мне слово, что не двинетесь с места, пока я не вер¬нусь... - Санька осекся. - Пока не кончится суд, - сказал он хмуро.
- Ладно, остаюсь... - сказал Бурдяга и стал снимать пиджак.
- И не вздумайте обмануть меня, схитрить, - по- прежнему хмуро говорил Санька. — Я все равно узнаю. — Санька боялся, что сосед все расскажет матери. Потому и был так настойчив.
- Стар я хитрить... Сам смотри, не будь лапшой, чтоб лишнего чего тебе не приписали... Там надо в оба глядеть и уши топориком!
- Хорошо, дядя Парамон, - пообещал Санька, уходя.
Санька пришел к культбазе, видимо, рано. Но какие-то люди стояли у входа. Боясь, как бы с ним не завели разго¬вор, он вошел в помещение. Зал был пуст. На сцене стоял длинный стол, покрытый красной материей, графин с во¬дой, стакан. В углу, рядом со сценой, стояла длинная ска¬мейка, отгороженная стульями, повернутыми тыльной сто¬роной к скамейке, Санька сел на скрипучее кресло с опро¬кидывающимся сиденьем подальше от сцены, где-то в се¬редине зала. Время от времени в зал кто-нибудь входил, оглядывал пустые скамейки и выходил наружу, не решаясь оставаться в пустом помещении. Но вот к клубу подъехал «черный ворон» с обвиняемыми, и зал быстро наполнился людьми. Здесь были матросы с судов, боцманы, старпомы, рабочие судоремзавода. Заглядывали и те, кто в этот чае оказался у клуба. Интересно послушать, что за история произошла в порту и чем она закончится.
Когда на сцену вышла секретарь суда и сказала: «Встать, суд идет!», Санька остался сидеть. Ноги его не слушались.
За красный стол сели женщина судья и по сторонам от нее двое мужчин заседателей.
Заседание суда началось.
Первому дали слово обвинителю - прокурору. А он, прежде чем начать обвинительную речь, попросил главно¬го свидетеля, Александра Николаевича Багулова, занять место на скамье рядом с подсудимыми.
Санька не видел, как вводили обвиняемых и рассажи¬вали их на скамейке, отгороженной от зала повернутыми стульми. Когда несколько раз назвали его имя, он наконец опамятовался, поднялся и двинулся к прокурору на непо¬слушных ногах, покачиваясь и натыкаясь на ряды стульев. «Салаженок», послышалось среди матросов. «Он с похме¬лья, что ли?» «Да нет, у него от страха костыли подгибают¬ся». Санька остановился перед прокурором, а тот кивнул в угол: «На ту скамью, пожалуйста!»
Он сел, кажется, рядом с Кубиком, и никого больше не видел, хотя и оглядел сидящих на скамье. Девочки, пом¬нится, сидели в середине, Тофик с Кубиком по краям.
Санька ничего не понял из обвинительной речи проку¬рора, а под конец Кубик шепнул ему: «Тебе, интеллиген¬ток, тоже обломится, прокурор настаивает. Так что отсюда вместе поедем - в «черном вороне» места хватит!» И тут он услышал до боли знакомый шепот: «Санечка, прости меня, родной!»... Женя!
Он обернулся на шепот и увидел милое лицо со слеза¬ми на глазах. «Прости!», - снова шепнула она.
- Разговоры на скамье подсудимых!, - послышался грозный окрик.
Санька плохо понимал, о чем его спрашивали судья и заседатели, какие вопросы задавал прокурор. Не помнил, как и что говорил сам. Единственное, чего он желал, это чтобы все поскорее кончилось да чтобы мама ни о чем не узнала как можно дольше, пока не выздоровеет.
Потом судьи удалились на совещание. А потом опять все встали, чтобы выслушать приговор...
У входа в клуб тоже оставались люди, прислушива¬лись к тому что происходит в зале, переспрашивали друг у друга, уточняли, что говорят судьи, на чем настаивает про¬курор, как ведут себя подсудимые. Всех удивляло мужест¬во девчонок. Они не плакали, прося пощадить, как обычно в таких случаях бывает с женщинами. Вели себя с достоин¬ством, на вопросы прокурора отвечали спокойно, с судья¬ми говорили уважительно. А одна целую речь закатила, защищая этого «салаженка». Он, дескать, совсем ребенок, чистый, непорочный мальчик. Отпустите его к маме, гово¬рит. Мы вот, кивнула на своих дружков из Баку, действи-тельно виноваты, нас и судите...
Прокурор осерчал на нее. Вы, мол, перед судом, перед обществом ведете себя вызывающе. Страшитесь, говорит, переступить грань...
Гордеич боялся оставаться в зале, боялся смотреть на Саньку. На мальчишке лица не было! Гордеич вышел и стал прохаживаться около, прислушиваясь к тому, о чём переговариваются у дверей. В особо напряженные минуты он не выдерживал, доставал «Приму». В одну из таких на¬пряженных минут, когда он, дымя сигаретой, стал ходить туда и сюда, перед ним возник приземистый человек с крупными чертами лица, с тревогой во взгляде больших серых глаз. Пальцы рук его подрагивали и он мял их - ладонь в ладонь, стараясь унять эту дрожь.
Это был Парамон Михайлович.
- Не слыхали, - обратился он к Гордеичу, - что там об Александре Багулове говорят?
- О Саньке, что ли? - переспросил Гордеич и подумал: Наверно, дед.
- О нем, о нем... - закивал головой Бурдяга.
- А вы что же сами-то не зайдете, не послушаете?
- Запретил он мне и близко подходить. «Не вынесу, говорит». Я обещал, да вот пришел... Сил нет дома оста¬ваться...
- Вот ведь несчастье какое! - горестно развел руками Гордеич. - Главное, парень-золото - и в такую беду попал!
- А все я виноват... - сказал Бурдяга, ударив себя ку¬лаком в грудь.
- То есть как? - опешил Гордеич.
Парамон Михайлович охватил голову руками и засто¬нал:
- Чуял я, старый, что она приближается, а все ждал че¬го-то. Вот и дождался!
- Кто приближается, кого ждал? - недоуменно спра¬шивал Гордеич.
- Беду ждал. Чуял я ее. Да по слабости характера на своем не поставил... В таком возрасте с ними строго надо, и чтоб никаких послаблений. Чтоб все знать: куда идет, с кем, на какое время. И чтоб каждый шаг контролировать... А если мальчишка сам по себе - то беда не заставит себя ждать...
- Да разве он один? - спрашивал Гордеич.
- Мать у него в больнице, у нее сурьезное заболева¬ние, проваляется еще месяца два, а других сродственников нет...
- Да ты разве не дед ему? - подивился Гордеич.
- Нет... сосед я...
- Со-се-д... А я думал, родной ты ему - вижу: сильно переживаешь. Чужой не станет так расстраиваться, чужое горе завсегда легко пережить можно.
- Да ты сам-то тоже из-за Саньки здесь, как я пони¬маю? - спросил Бурдяга. - И тоже ведь не из сродственни¬ков.
- Я - больше, чем сродственник, - сказал со вздохом старый котельщик. - Я вроде как наставник его. Он учени¬ком у нас в бригаде... Под моей, стало быть, опекой.
- Выходит, оба мы с тобой проглядели мальчишку, - горестно опустил голову Парамон Михайлович.
- Выходит так, - согласился Гордеич.
- Ведут! Ведут!
Люди у входа в культбазу расступились, от дверей до «черного ворона» образовался живой коридор. Первым появился конвоир с винтовкой у бедра, за ним шли Тофик, в затылок ему Кубик, следом Женя с гордо поднятой голо¬вой, потом Лида, бледная, с опущенным взглядом. Замыкал шествие второй конвоир. «А где этот салаженок?» - гово¬рили матросы, толпившиеся около. «Где мальчишка-то?» «Да ведь ему срок не дали, ему присудили платить с зара¬ботка по двадцать пять процентов шесть месяцев». «Легко отделался, хотя прокурор и наседал, мол, тоже срок поло¬жен». «Судьиха добрая, человечная... пожалела, по-мате- рински пожалела»...
Дверцы «черного ворона» распахнулись, осужденные один за другим поднимались в его чрево. Женя, пропустив вперед Лиду, стала оглядываться, ища кого-то среди тех, кто стоял у входа в культбазу. И когда ей приказали под¬ниматься в машину, она все оглядывалась, пока дверцы не захлопнулись...
После зачтения приговора, когда осужденных взяли под стражу, Санька поднялся и хотел идти вместе со всеми, но второй конвоир оттолкнул его прикладом винтовки: «Назад! С осужденными общение запрещено!» Санька опять сел на скамейку и сидел так, опустив голову, пока зал не опустел совершенно. Какие-то люди убрали стулья, что отгораживали скамью подсудимых, и попросили его подняться, чтобы убрать и скамейку.
- Ты иди, парень, - сказал кто-то из них. - Иди домой, иди, ты свободен!
Только теперь он понял, что если он свободен, то Же¬ня, которую увели стражи с винтовками, отныне не сво¬бодна... Она заключенная, арестантка?
Он поспешно пошел к двери, побежал...
«Черный ворон» уже укатил, и народу у клуба почти не было.
Следом вышли Бурдяга и Гордеич. Там, в зале, они подходили к нему, пытались с ним говорить, но он не реа¬гировал на их слова и, кажется, не узнавал, кто рядом с ним.
Бурдяга взял его за руку:
- Пойдем домой, Александр...
Подошел и Гордеич.
- И правда, Саня, иди домой, отдохни, выспись хоро¬шенько. Тебе теперь спать много надо, - советовал Гордеич.
- Да-да, - согласился Санька.
Дома Парамон Михайлович помог ему раздеться и лечь в постель.
И долго сидел у кровати, глядя на спящего юношу, Санька спал крепко, время от времени всхрапывая по- мужицки. Просидев так с полчаса, Бурдяга, удовлетворен¬ный, пошел к себе...
На побережье опускались сумерки. На танкерах, сто¬явших на рейде, один за другим вспыхнули топовые огни. Бриз утих, море дышало чуть приметным накатом.
Санька сидел на валуне и глядел в море, слившееся на горизонте с небом. С тех пор, как он стал котельщиком, Санька часто сиживал на этом удобном, отшлифованном волнами камне. В нем и углубление было, как в старом продавленном кресле.
Он пришел сюда, когда солнце стояло довольно высо¬ко, просидел несколько часов без единой мысли в голове, не испытывая никаких ощущений,
Он даже не мог вспомнить, что произошло в утренние часы - от девяти до одиннадцати. Только чувствовал, что произошло что-то ужасное, когда у него больно сжалось сердце, и он не мог избавиться от этой боли ни во сне, ни теперь: у берега моря...
Санька забылся, уснул. А когда пришел в себя, то пря¬мо перед ним явился старый Капитан. Он не вышел на бе¬рег, не подошел к Саньке, остался в воде. Волны перекаты¬вались через него, он исчезал под ними, а потом появлял¬ся снова.
«Здравствуй, Саня! Как поживаешь? Знаю: тебе очень тяжело.. А с годами тяжесть будет расти, пока под конец не раздавит тебя. Природа наделила тебя добрым, доверчи¬вым сердцем и нежной душою, любовью ко всему сущему на земле. Ты все воспринимаешь сердцем. Но жизнь, напе¬рекор природе, часто калечит людей. Мир жесток. Пока ты здоров, полон сил, энергии, пока можешь работать не по¬кладая рук ты нужен, на тебя обращают внимание, тебе платят. Но силы иссякают - и тебя выбрасывают за борт... Как это случилось со мной. Кораблям не нужен лишний балласт, ибо они соперничают на морях... Впрочем, я всех обманул, объявившись утопленником. Как-никак я старый морской волк, посвятил морю всю жизнь без остатка и был предан ему, как мертвец своей могиле. И оно помогло мне: вместо меня в землю зарыли умершую от старости белугу, забредшую в ту ночь в нашу бухту. Я теперь обитаю на морском дне, среди рыб. Это мировые существа, с ними можно жить. Они сразу почуяли, что я не буду вредить им, что мне нужны покой и воля...
Саня, если хочешь освободиться от тяжести, которая как скала навалилась на тебя, от дум, которые не дают тебе спать, то... иди сюда, ко мне. Вместе нам будет хорошо! Мы исплаваем с тобой весь Каспий - от иранских берегов до астраханских лагун, побываем во всех заливах... Ты, я помню, отличный пловец и ныряльщик, море - твоя сти¬хия. На земле тебе нечего делать, милый мальчик, земляне погубят тебя. Никто не заметит ни страданий твоих, ни да¬же смерти, ибо на земле каждый занят своими проблемами и никому нет дела до других... Отбрось сомнения и ныряй в воду! Ну, я поплыл, пристраивайся ко мне в кильватер!..»
Санька поднялся с валуна, разделся до трусов и напра¬вился к воде...
Капитан, загребая сильными руками, поплыл в море. Вот крупная его голова повернулась к Саньке - «Пристраивайся в кильватер!» - и закачалась на волнах, уплы¬вая дальше в море и уводя за собою Саньку...
Зиночка, весь вечер прятавшаяся в камнях, выскочила из своего укрытия и опрометью бросилась в дом: «Папа! Папа! Папа!» - в голосе были отчаяние и страх. Дремавший отец ее, старый рабочий судоремзавода, в тревоге вскочил с лежанки: «Что? Что случилось, дочка?» «Скорее, папа, возьми весла!...»
Зиночка, задыхаясь от страха и спешности, бежала к лодкам на берегу. У многих, живших в доме судоремзаво¬да, были собственные лодки. Летом их оставляли недалеко от воды. К этим лодкам и бежала Зиночка. За нею спешил отец с веслами в руках. Случилась беда, надо кого-то спа¬сать. Дело знакомое. Бывало, кто-то заплывет слишком да-леко...
- Скорее, папа, скорее! - Зиночка, ухватившись за борт, пыталась сдвинуть лодку. Руки ее дрожали от чрезмерного напряжения, лицо было мокрым от слез. Она не могла выговаривать слова, она их выкрикивала. Так было легче.
- Да что случилось? - спросил отец, подбегая к лодке и привычно бросая в нее весла.
- Там! - показывала девушка в море, - Санька... Он утонет, если мы не спасем его... Скорее, папа!
- A-а, Санька, - как-то спокойно сказал отец и уперся обеими руками в борт. - Ну взяли! Пошли, пошли!
Лодка заскользила килем по мокрому песку. Вот она закачалась на волне. Отец забрался в нее, помог залезть в лодку дочери. Платье ее было мокро, прилипало к телу, но она не замечала этого, торопливо разбирала весла.
- Скорее, скорее! - повторяла она как безумная.
- Не бойся, Зинок! - сказал отец, усаживаясь на банку и беря весла. Зина уже вставила их в уключины. - Нам его настигнуть - раз плюнуть! У нас просто так не тонут!
Под мощными толчками весел лодка понеслась в море. Несколько мгновений спустя ее поглотили сумерки...
Акватория
© Copyright: Владимир Носов 2, 2015
Свидетельство о публикации №215051101463
Свидетельство о публикации №215051101463
Рецензии