Фрагменты писем Алексея и Александры Мельниковых

ПЕРЕПИСКА
моего прадедушки
         АЛЕКСЕЯ ЕВСТАФЬЕВИЧА  МЕЛЬНИКОВА
     и прабабушки АЛЕКСАНДРЫ ГАВРИИЛОВНЫ
МЕЛЬНИКОВОЙ
1940 - 1946

                Автобиография А. Е. Мельникова
            Я, Мельников Алексей Евстафьевич, родился 15 октября 1914 года  в с. Замарино Алексинского района Тульской области, в семье крестьянина Евстафия Борисовича Мельникова.
            В 1926 году я окончил Замаринскую школу I ступени, по окончании школы работал в сельском хозяйстве. В 1930 году вступил в колхоз. Одновременно я поступил учиться во вновь организованную Замаринскую столярно-мебельную профессионально-техническую школу. По окончании профессионально-технической школы был оставлен работать там же в должности помощника инструктора.
            В 1934 году я поступил работать на Тульский оружейный завод, где проработал до 1 сентября 1939 года вначале столяром, затем станочником, сборщиком, экспедитором, техником-распределителем и  плановиком.
           Работая на оружейном заводе, я в 1935 году сдал приемные испытания в Тульский машиностроительный техникум на вечернее отделение без отрыва о производства.
           В 1939 году по приказу Наркомата Вооружения я был освобожден от работы на заводе для выполнения дипломного проекта (5-ый курс). Дипломной работы окончить не удалось, т. к. 7 января 1940 года был призван в ряды Красной Армии и направлен в 32 ЛТБ, где был назначен командиром боевой машины Т-26 при 141 ОТБ. В апреле 1940 года мне было присвоено звание зам. политрука.
Фашистское нападение в июне 1941 года застало нас под Брест-Литовском. Несмотря на стойкое сопротивление, наш танк все же был подбит, и я, в результате окружения, в числе других, 3 июля 1941 года попал в фашистский плен.
            После неравного боя 23 июня 1941 года мы оказались в окружении. При выходе из окружения вначале группой человек в 35, затем еще более мелкими группами, 3 июля 1941 года я был взят в плен недалеко от Слонима.
            В плену я прошел целый ряд лагерей: Ружанские, Пружанские, лагерь № 307, концлагерь Вицендорф. Последнее время работал в одной из рабочих команд, работающих на железной дороге. Мы меняли шпалы, исправляли насыпи, подбивали камни под шпалы. Находились в северо-западной Германии – между Гамбургом и Любеком, в местечке Баргтехайде и г. Бад-Ольдеслое, где и были освобождены 2 мая 1945 года войсками союзников (англичанами).       После освобождения, по прохождении фильтрационного пункта, я был направлен в 101-ый военно-строительный отряд (в / часть 13475). 
В 101-ом ВСО я работал 10 месяцев в должности ст. техника-строителя. Работы приходилось выполнять самые разнообразные. Первое время мы успешно выполняли задание командования по демонтажу немецких электростанций. Затем выполняли задание по постройке причала в Рижском порту. По окончании работ в Рижском порту я работал на строительстве базы УОС-20, откуда и был демобилизован в июле 1946 года и направлен в г. Тулу  к своей семье.
            Здесь я вначале поступил работать в КЭЧ Тульского гарнизона техником-смотрителем военных зданий, а затем в марте 1947 года поступил на Тульскую мебельную фабрику столяром, где и работаю по настоящее время (1948 г.) в должности старшего мастера участка.
            (Письма № 1 – 10 нашего архива – это письма дедушки из ближних рабочих командировок).

№ 11    14 января 1940      г. Молодечно
            Шурик, как вы там все живете, как ты обходишься без меня? Как ведет себя Борис, какое здоровье Алочки и твое? Вот те вопросы, которые постоянно не оставляют меня. Шурочка, ты меня извини, что я пишу тебе только второе письмо. Мне в вагоне писать неудобно и не о чем. Если писать о тоске, то от этого ни тебе, ни мне легче не будет. А тоска меня давит.
         
№12      18 января 1940 г.      гор. Белосток
       Шура, сейчас у нас выходной день. Я сижу в парткабинете один и пишу письмо. В моих мыслях ты стоишь перед глазами, и я с тобой разговариваю. Шура, знаешь как скучно по тебе, по Алочке – даже сердце болит. Но, наверное, скучать не дадут. Распорядок дня построен так, что для личных дел остается полчаса. Учебы очень много.
        Обо мне, Шурик, не беспокойся. Я здесь впрягся в работу и буду работать так, чтобы поскорее время прошло.

№ 13    22 января 1940 г.        город Белосток
        Ребята окружают – ничего, только из-за одной черты у меня с ними возникает спор. У них в разговорах все время сквозит бахвальное, нехорошее отношение к девушкам. Если какой парень пишет девушке письмо, то над ним начинают глумиться, говорят, что она ему теперь изменяет и т. д. Хотя сами, все до одного, украдкой пишут своим девушкам письма. Все это звучит как надругательство над самым хорошим чувством, и большинство сводит это чувство к простому животному влечению. Меня это очень раздражает. Я, зная хорошее влечение, зная наши с тобой отношения, изведав разлуку с тобой, не могу хладнокровно слушать нехорошие разговоры. 

№ 14   30 января 1940 г.
         Шурочка, писать письма буду очень редко, только по выходным. Работы очень много. Задача перед нами поставлена большая. Обстановка требует, чтобы мы каждую минуту были наготове. Это не дает повода беспокоиться обо мне. За меня, Шура, будь спокойна. Сейчас я успешно овладеваю строевой и политической подготовкой. Скоро перейдем к овладению техникой. Учиться здесь есть чему. Буду стараться быть передовым, чтобы получить от командования отпуск  суток на 15 – 20.
         Шура, по вас все еще скучаю, но эта тоска не должна мешать мне в учебе.  Позавчера, Шурик, я видел во сне тебя и Алочку, и якобы я Алочку носил на руках и играл с ней, а она смеялась у меня на руках. Но, когда я проснулся и увидел, что это только сон, то у меня навернулись слезы, конечно, это слабость, но эту слабость я себе прощаю.

№ 15    4 февраля 1940г.       город Белосток
        Вот  уже прошел почти месяц, как я уехал, но все еще по дому очень скучаю.  Если бы не книги и не общественная работа, я со скуки пропал бы. Мне Василий Грызлов (мой товарищ) говорит, что я очень похудел.
       Красноармейские дела идут хорошо. К XXII годовщине РККА взял на себя обязательство получить по всем видам учебы и дисциплине только отлично. Это, конечно же, выполняется и будет выполнено. Записался в школу (вечернюю – 1 раз, в пятницу) партактива. Скоро придется, наверное, ходить в город агитатором избирательной кампании. Работа сложная и большая. Для меня это очень хорошо, так как я сейчас ищу как можно больше работы.

№ 16   4 февраля 1940г.   город Белосток
           Шурик, вчерашний день я от тебя получил сразу два письма, написанные тобою от 23 /II  и 26/II.  За письма большое спасибо. Я являюсь сейчас самым счастливым человеком по роте в отношении получения писем. То от тебя получаю, то от Аркадия, то от Нины, то опять от тебя, и прямо сразу два. Мне прямо все стали  завидовать. Это очень хорошо.
             Шура, первое письмо меня очень напугало; я беспокоюсь и сейчас в отношении здоровья Алочки. Я помню, как у неё слезились глазки. Когда я читал письмо, у меня тоже текли слезы. Мне так её жаль, так жаль, что даже высказать невозможно.  Ведь она сказать еще не может, что у неё болит,  и только стонет.
            Шурик, ты её лучше береги. Она в нашей с тобой жизни занимает самое главное место. Я знаю, что только в ней сейчас ты видишь отраду. Мне здесь скучнее, я довольствуюсь только одними письмами, но эти письма от тебя имеют для меня такое огромное значение, они развеивают мою скуку, они делают меня счастливым, они вселяют в меня бодрость. Получая от тебя письма, я чувствую, что служить мне остается мало и что это время пройдет очень быстро. Я считаю, что осталось каких-то года полтора, а тогда… тогда опять вместе, опять счастливы.
             Шура, я тебя очень прошу, чтобы ты перестала скучать. Береги себя. Ты не огорчайся, а гордись. Ты правильно пишешь в конце письма. Ты только старайся, чтобы у тебя такого настроения было больше. Ты знай, что любимый тобою и любящий тебя человек находится в Армии не в последних рядах.
             Ты спрашиваешь, как я служу. Отвечаю: служу в танковой части, являюсь командиром экипажа. Знаешь, Шура, писать много о нашей жизни иногда бывает неосторожно, поэтому детально я тебе и не описываю. Ведь я нахожусь там, где только 5 месяцев назад был капитализм.
              Но скажу, что командир экипажа пока не является основанием для  службы в 3 года.  3 года служат младшие командиры, помощники командиров взводов. Возможно, к концу службы и меня произведут, но это еще в волнах. Пока я являюсь командиром не произведенным. 
             Шура, за «злую мордочку» ты меня извини. Я ведь знаю, что ты не поняла это в буквальном смысле слова. Я тебя назвал так в шутку. Я знаю, что веселой ты теперь бываешь очень редко, всегда скучная. Поэтому, не получая от тебя писем, я и назвал тебя так в шутку.
              Крепко целую тебя, Алочку, Бориса. Ты их сама за меня поцелуй. За «злую мордочку» прости, я тебя так больше называть не буду.

№ 17    6 февраля 1940г.   город Белосток
      Шурочка, я не знаю, как это получается, но я тебе писем писал много. Я тебе письма писал с дороги и писал уже из Белостока, но от тебя еще не получил ни одного. Я не знаю, возможно, ты этих писем не получила, тогда надо будет справиться на почте и узнать, если тебе это будет удобно, в какое п/отделение писать тебе до востребования. А то ведь так получается недоразумение: ты на меня обижаешься, а я этого не заслужил.
      Я за тебя очень беспокоился, я думал, что ты заболела. Я был вынужден позавчера написать письмо Петру Михайловичу. Сейчас я немного успокоился, Гриша пишет, что ты была у них, значит, ты не болеешь, а работаешь.
       Шурик, а с письмами надо как-то уладить. Возможно, они попадают к Саратовым, или почтальон боится собак, тогда попроси Петра Михайловича сделать ящичек для писем.
      Я вам буду писать каждый выходной день. Знаешь, Шура, как я от тебя жду писем. Я каждый вечер, ложась спать, таю надежду увидеть тебя с Алочкой во сне и на завтра получить письмо. Но приходит завтра, а писем все нет и нет, приходится утешаться снами и воспоминаниями. Снитесь вы мне часто, как-то видел Алочку, и будто она уже ходит и говорит, а время ей только 8 месяцев, и будто бы она такая умная, что все на неё удивляются, а я, конечно, горжусь.
        Шура, я тебя очень прошу, чтобы ты поскорее написала мне письмо и прислала карточку. У меня о тебе сердце как-то щемит. Мне кажется, что я уехал давно-давно.
        За тем до свидания. Передай привет маме. Остаюсь любящий тебя и скучающий по тебе
                Леша.
                Совсем стемнело, света нет.
№ 18    12 февраля 1940 г.  город Белосток
        Учусь и работаю по-прежнему. Избрали в комсомольское бюро. Был уже на избирательном участке. Сильно похудел, потому что очень скучаю. В мыслях какая-то путаница. Я представляю  собой как бы какую-то частицу, отделенную и отправленную на далекое расстояние, но нить, соединяющая частицу с целым, очень крепка, и по ней проходит и передается управление деятельностью частицы. Я здесь, а мысли мои с вами. В моих мечтах наша квартира, ты, Алочка, Борис занимают самое первое место. Вот почему с таким нетерпением жду от тебя писем.
            Шура, знаешь, читая твои письма, я как будто разговариваю с тобой, мне делается лучше, я начинаю воображать, какую хорошую семью я буду иметь после своего 2-х или 3-х годичного отсутствия. Ты только береги себя, лучше расти нашу малышку. Не поддавайся мрачным настроениям. Если нам сейчас не пришлось как следует пожить, то когда приеду, мы с тобой заживем на славу.
             За тем до свидания, крепко-крепко целую тебя в твой курносый носик, целую Алочку и Бориса. Всегда с вами, крепко вас любящий, сильно скучающий
                Мельников

№ 19      17февраля 1940 г.                г. Белосток
Шура, здравствуй. Целую тебя, Алочку и Бориса. Шура, я на тебя обижаюсь: почему ты мне не пишешь писем? Ты же должна знать, как ждешь писем, когда находишься не вместе с тем человеком, который с тобой составляет одно целое.
Шура, возможно, здесь какое-то недоразумение, но я получил от тебя только 2 письма, тогда как тебе написал очень много, а мне писать гораздо труднее, так как у меня свободного времени почти нет. Выходные дни приходится находиться на агитаторской работе – в городе или в деревне. Марки на наших письмах не нужны. Я каждый день после обеда иду к экспедитору и надоедаю ему еще и еще раз просмотреть письма старослужащих, думая, что письма мне могли попасть туда. Но все напрасно – писем мне нет и нет.
  Шурочка, я тебя прошу, чтобы ты мне писала хотя бы по два слова, но каждую пятидневку. Мне бывает так обидно, что иногда прямо слёзы навертываются. Письма другим приходят, а мне все нет и нет, как будто мне и писать некому. А знаешь, как хочется знать о тебе, об Алочке.
У меня иногда бывают хорошие моменты, вернее, моменты, когда чувствуешь себя лучше. Это при успехе в овладении техникой, при успехе в боевой и политической подготовке. Я уже раз сам провел машину. Но как вспомню о доме, так настроение сразу и пропадает, становится скучно, становишься опять каким-то суровым, как старик.
Когда в таком настроении строишь строй или проводишь беседу, то бойцы говорят, что моего взгляда одного можно испугаться.
Шурик, я записался в школу партактива, буду ходить вечером 1 раз в пятидневку. Письмо пишу сейчас на занятиях в этой школе. А завтра еду на лыжах в деревню километров за 20. Литературу уже получил и получил продуктов на день. Завтра рано утром прямо выедем в деревню.
Шурик, передай от меня привет маме и еще, кому ты хочешь.
Крепко-крепко целую. Остаюсь всегда с вами,
                Леша.
Жду с нетерпением от тебя писем.

№ 20    22 февраля 1940 г. г. Белосток
          Я тебе очень завидую: тебя там окружают родные, у тебя много дел, с тобой наша дочурка; тебе, наверное, не приходится так скучать, как мне.
Моя тоска сказывается на учебе, я стал раздражительным, даже злым. Стараюсь забыться в работе, работы много, но скучать все же скучаю. Я учусь, стараюсь всеми силами овладеть боевой техникой и тем самым выполнить долг перед Родиной, и в то же время скучаю по дому. Это два противоположных чувства.
Я стараюсь убедить себя, что скучать не стоит, что 2 – 3 года пройдут хорошо и быстро, что я обязан отслужить, хотя бы для того, чтобы вам – тебе – жилось спокойно, но это убеждение тоски по дому не устраняет.
          Сегодня я бросил рваные перчатки – последняя вещь из дома. Осталась только зубная щетка, банка от порошка, нож – и тот сломался при открывании консервов… Так что вещей, напоминающих о Туле, у меня почти не осталось, и всякие письма из Тулы от этого стали мне вдвойне дороже. Но писем мне шлют очень мало. Я получил за все время только 5 писем: 2 от тебя, 2 от Пети и 1 от Аркаши.
Шура, я тебя очень и очень прошу, пиши мне больше.
Писать больше нечего, ложусь спать. Надеюсь увидеть тебя и Алочку во сне и поцеловать так, как целовал, когда был вместе. Крепко целую. Всегда мыслями с вами,  А.Мельников

№ 21     24 февраля 1940 г.      г. Белосток
          Вчерашний день у нас был праздник. Я был на избирательном участке.
Погода сейчас здесь стоит теплая, сегодня идет какая-то мга. Бойцы все довольны, а то холода надоели.  В общежитии сейчас развернулась самодеятельность, играют кто на чем горазд. Только мне не приходится принимать участия: одно дело, я не люблю тарабарщину, нет настроения и, другое дело, я сейчас замещаю старшину, так что вся хозяйственная обуза роты легла на меня.
Теперь опять возвращаюсь к старому: от тебя еще писем я не получал. Ты, Шура,  сходи на почту и узнай, как лучше отладить дело. Я знаю, что письма ты мне пишешь, но они не доходят, возможно, и мои к тебе не доходят, хотя я тебе пишу очень часто.
Настроение у меня плохое. Хочется быть вместе с вами, хочется быть там, где меня любят, где я сам люблю. Мне хочется видеть тебя, хочется видеть Алочку. Я воображаю, как бы она стала играть со мною. Когда я вижу здесь женщин, гуляющих с детьми, то мне как-то становится еще тоскливее. Но ничего, весной думаю уехать учиться в военно-политическое училище, тогда буду ближе к вам. За тем до свидания. Крепко и бессчетно целую тебя, Алочку и Бориса. Всегда с вами,  А. Мельников.
Шура, пиши.

№ 22     5 марта 1940 г.         г. Белосток
Шура, привет. Крепко-крепко целую тебя, нашу малышку Алочку, Бориса. Желаю вам самого наилучшего в вашей жизни. Желаю тебе легче переносить нашу разлуку, меньше скучать, хотя это и трудно (сужу по себе), желаю Алочке не болеть, расти крепышкой, чтобы, когда я приеду домой, была б такой большой, какой ты ее описала в стихотворении.
          Борису желаю быть послушным и умным мальчиком. Я от него письмо получил вчера и вчера же написал им с мамой письмо. Нарисовал ему танк, который он просил.
Сегодня я получил от тебя затерянное письмо, написанное тобою ещё 13 /II-40 года. Шура, спасибо тебе за письмо. Оно очень хорошее, оно меня настроило как-то мягко-лирически. Передо мной сейчас встают видения самых хороших моментов из нашей с тобой совместной жизни. То мне видится, что я держу свою малышку на руках, а ты у меня находишься на коленях, и мы так бесконечно счастливы, а то мне видятся наши первые с тобой встречи.
  Шура, я уверен, что мы с тобой скоро опять будем счастливы, срок службы пройдет быстро. Вот уже 60 дней прослужил, и так пойдет дальше.
Только, Шурик, не надо слишком сильно печалиться, не надо думать, что 2 года – это очень большой срок. Срок 2 года не большой и при нормальном отношении он пройдет быстро. Надо только бодрее себя чувствовать. Я вот эту пятидневку чувствую себя хорошо. Письма получаю часто. Мне кажется, что я нахожусь вблизи вас.
Шура, в отношении школы. Последую твоему совету – не пойду. Два или три года отслужу рядовым красноармейцем, а тогда после, в «гражданке», можно будет и поучиться.
Я воображаю, что если бы я был дома сейчас, то, поцеловав бы Алочку, лег бы к тебе под тепленькое одеяло и исцеловал бы всю твою «мордочку». (Шура,  за «мордочку» извини).

№ 23    6 марта 1940 г.         город Белосток
Тебя, Шура, за письмо благодарю. Оно меня очень успокоило. Написано в бодром духе. Я очень рад, что Алочке опять хорошо.
Мои мысли находятся с вами. Ты пишешь, чтобы я немножко оставил для вас места  в своих воспоминаниях. Шура, об этом напоминать лишнее, мои мысли все время находятся с вами. Скучать я, правда, стал как бы меньше, скука отупела, начал привыкать, но думаю, все время думаю о вас. Все, что здесь происходит, я стараюсь перенести мысленно к вам. Потеплеет ли здесь, похолодает – я думаю, а как теперь там в Туле. Время здесь идет на 2 часа позже. У нас вечером в половине девятого (по московскому времени) еще светло, а у вас там уже темно. Вот я и провожу сравнения.
Жизнь моя течет нормально. Терпеливо жду, когда снова смогу обнимать и целовать тебя, когда снова будем счастливы с тобой. Шура, наша любовь, как была чиста, так и останется чистой, иначе и быть не может.

№ 24    12 марта 1940 г.               г. Белосток
Шурик, письмо я твое от 2 марта получил вчерашний день. Спасибо за письмо. Я знаю, что это письмо для тебя было тяжелым. Я знаю, под каким настроением оно было написано. Но ты будь спокойна и на людские разговоры не обращай внимания. Я ни у кого спрашивать не буду: есть ли мне, зачем ехать в Тулу или нет. Моя служба в армии нисколько не изменит наших отношений, а наоборот, она нас теснее сплотит. Только при отдалении чувствуешь, как многого тебе недостаёт, как тяжело быть не вместе с любимыми тобою людьми.
Шура, о сроке службы я тебе скажу одно: по закону в кадровых частях служат по 2 года, но младшие командиры служат по 3 года. Мне, наверное, придется служить 3 года, так как, по всей вероятности, присвоят звание младшего командира. Этим, Шурик, огорчаться не нужно. Иначе быть не может: отсталым я быть не могу. Сейчас выходной день. Ходили на прогулку в город со знаменем, с оркестром. Шурик, знаешь, как боевое знамя поднимает патриотические чувства. Прошли очень хорошо.
Погода сегодня сразу сильно потеплела, идет дождик. Наверное, весна взялась по-серьезному. Наступит лето, пройдет  зима, потом опять лето, потом зима, еще раз наступит лето, и к зиме я приду. Но, если потребуется для Родины, чтобы я остался, если на Родину нападут, то я должен буду остаться и дольше. Это ты понимаешь.
На ласки детей Василием не расстраивайся. Я уверен, что, если нашей малышке недостает отцовской ласки, то она вдвойне получает ласку от мамы. Шурик, наша Алочка не несчастная. Она будет жить в хорошей, счастливой семье, при хорошей жизни, которую нам предстоит строить и которую мне довелось оберегать.
Остаюсь крепко любящий и целующий тебя, Алочку, Бориса, ваш «цыганок». Всегда с вами.       
За каллиграфию извини.

№ 25    17 марта 1940 г.              город Белосток
Шура, здравствуй. Крепко-крепко и бессчетное количество раз (хотя и заочно) целую тебя, также целую Алочку и Бориса. Шурик, передай привет маме и другим родным и знакомым.
Стараюсь воспользоваться свободной минутой и поговорить с тобой, хоть на листе бумаги. Сейчас времени 23 часа 20 минут; все бойцы легли спать, а я сижу в ленкомнате и пишу тебе письмо.
Знаешь, Шурик, времени у мен буквально нет. И так много занятий, да еще приходится ходить на всевозможные семинары. Сейчас хожу на семинар партийных работников, я выбран парторгом. Работы так много, что времени не хватает, и оно идет как будто быстрее. Приходится очень много работать над собою во всех отношениях.
Занимаюсь изучением краткого курса истории ВКП(б), конспектирую уже 3-ю главу, плохо только в отношении бумаги. Хотел купить толстую тетрадь, да их здесь и никаких нет.
Сегодня очень расстроился: не выполнил ни одного упражнения по стрельбе. Понять все понял хорошо и делал все, вроде, правильно, а вот не выполнил. Придется поднажать, а то от бойцов неудобно. Буду больше тренироваться во время перерывов, но, несомненно, дело исправлю и упражнения выполню. Надо же нам быть готовыми в любую минуту отстоять нашу политику мира.
Шурик, ты мне напиши, что мне, сфотографироваться для тебя или не надо. Так я пока ни для кого фотографироваться не хочу, но для тебя я бы сфотографировался. Я бы это уже сделал давно, да, зная твое «суеверие», не хочу расстраивать.
Еще мне напиши, что, получила ли ты справку от меня и не нужно ли тебе ещё документов? Я боюсь, что тебе там очень тяжело в экономическом отношении и что эта тяжесть отражается и на Алочке с Борисом. Как бы я вас сейчас хотел всех видеть около себя. Но вы, как нарочно, даже во сне не снитесь. А Алочка снится какая-то большая и нисколько не похожая на нашу малышку. Я каждый раз ложусь спать с желанием увидеть вас во сне. Но мои желания не исполняются.

№ 26      19 марта 1940 г.           г. Белосток
Шура, здравствуй. Шлю тебе свой красноармейский привет и крепко целую. Поцелуй за меня Алочку и Бориса. Передай привет всем родным и производственным рабочим.
Большое спасибо тебе, Шура, за письмо от 9 марта. Его я получил вчера вечером, в 23 часа, когда пришел с участка. Ты просишь извинения за то, что якобы у тебя письмо получилось холодным. Нет, Шурик, письмо твое хорошее. Я за тебя рад. Поздравляю тебя с премией. Шура, ты больше принимай участия в общественной работе. Это избавит тебя от лишней скуки и «ускорит» течение времени.       Читая твое письмо, я вспоминал целый ряд эпизодов. Ты, хотя и в шуточном тоне, пишешь, что Мельникову Александру Гавриловну, бывшего ученика токаря и т.д. и т.д., премировали. И у меня в глазах ты появляешься токарем – ты тогда была полным курносым токаришкой. Потом мне вспоминается зима, первая зима, когда мы с тобой ходили в клуб. Все эти воспоминания навевают на меня приятное, сладостное состояние. Как-то приятно становится вспомнить, что ты любил, любишь, и есть и был любим.
Шурик, ты пишешь, чтобы я берег себя, так я отвечу успокоительно: беречь мне себя не от чего, с Финляндией вопрос решен, у нас здесь спокойно, а в остальном за меня не беспокойся. Жизнь у меня идет нормально. Вчера мы организовали сдачу норм на значок ГТО по лыжам. Хотя дорога была плохая, зато погода хорошая. Ярко светило солнышко. На опушке леса было так прекрасно, что, думается, не уезжал бы оттуда. Норму я сдал.
Кино в гортеатре для меня здесь является самым  любимым развлечением. Оно как бы приближает срок нашей встречи, оно напоминает все время о тебе, о гражданской жизни.  Все кино, какие я здесь видел, я все смотрел их с тобой. В кинокартинах очень быстро идут годы, и это вселяет уверенность в том, что и мой срок службы тоже пройдет быстро. А желание, чтобы срок прошел как можно быстрее, так сильно, что и высказать невозможно, да ты и сама знаешь.
Шура, пришли мне поскорее Алочкину карточку. Я бы на нее смотрел во всякую свободную минуту, как сейчас смотрю и перечитываю твои письма. Я представляю, как ты их пишешь, как подписываешь адрес, даже как опускаешь.

№ 27     24 марта 1940 г.          город Белосток
Твое письмо, Шурик, я получил вчерашний день. Оно, как всегда, принесло мне много радости. Знаешь, как бы я расцеловал тебя за него. Я нисколько не обижаюсь, что ты отвечаешь одним письмом на четыре. Я тебе сочувствую. Я знаю, Шурик, что тебе очень тяжело. Но ничего, мы перенесем все с бодрым духом. Ты только не отрывайся от производства и общественной работы. Мне Д.Р. пишет, что ты как будто чувствуешь себя хорошо. Я этому очень рад. 
Сейчас я нахожусь на избирательном участке. Спать сегодня ночью почти не пришлось. Думаю, последний день отмучиться, а тогда, пожалуй, можно будет кое-когда и в кино сходить. В первую очередь, пойду смотреть картину «Истребители». Я буду знать и чувствовать, что ты переживала во время просмотра этой картины.
На участке дело идет неплохо. Из моего двора уже к 12 часам все проголосовали. Часов в 7 пойдем «хвосты» собирать. После избирательной кампании, думаю, будет времени побольше, тогда я тебе и писем буду писать больше. А сейчас ты меня извини, что пишу помалу и это письмо написал карандашом. Как я уже тебе сказал – пишу на участке, и здесь не до чернил. То и дело приходят люди и мешают.
Берет какая-то досада, зависть. Все приходят жизнерадостные, а я таким быть не могу. Я какой-то чересчур серьезный и «деловой». Я знаю, что жизнь везде одинакова, и мне на нее нечего досадовать. Я знаю, что мне недостает только твоего присутствия и присутствия детей. Если бы вы были здесь, то и я был бы жизнерадостным. Мне иногда так безумно хочется прижать тебя к себе и целовать и целовать без конца. Это желание бывает так сильно, что даже сердце щемит. Потом долго бывает скучно.
Время сейчас идет быстро, уже почти 3 месяца, как нас призвали. Если так пойдет, то для меня время пройдет быстро. Шура, я тебя еще раз прошу, чтобы и ты скучала меньше. Тогда и у тебя время пройдет незаметнее. Шура,  за тем до свидания. Остаюсь крепко тебя любящий, так же чисто,  как и тогда. Я надеюсь, что наша с тобой любовь сохранит свою чистоту до конца. Крепко целую тебя, Алочку и Бориса,         
                Алексей.
№ 28     25 марта 1940г.         г. Белосток
Шурочка, здравствуй. Целую тебя, Алочку и Бориса. Шурик, вчера я получил от тебя открытку. Она мне еще раз наглядно напомнила, как бы я был счастлив, если бы был с вами. Вчера я получил письмо и от мамы. Ответ пишу вместе с твоим письмом. Шура, это письмо я посылаю с одним товарищем, едущим домой в отпуск по болезни. С ним же я посылаю тебе маленькие часы.

№ 29     28 марта 1940 г.        город Белосток
Я сейчас очень доволен, что у тебя будут часы, я знаю, что они тебе нужны и, кроме того, это память обо мне.

№ 30     30 марта 1940 г.         город Белосток
Сегодня у нас большой праздник: мы приняли присягу, дали торжественную клятву на верность своей Родине, своему народу, вам, живущим далеко от границ. Настроение у всех бойцов риподнятое. Принятие присяги было торжественным. Всю нашу часть выстроили на плацу, были развернуты знамена, играл оркестр. Комиссар выступил с речью, после чего все разошлись по ротам, и в ротах перед лицом бойцов и командиров каждый боец зачитывал текст присяги и расписывался.
Когда была принята присяга ото всех бойцов, то опять мы были выстроены на улице, на плацу, и нас поздравили с принятием присяги. Надо было слышать каким громогласным «Ура!» отвечали мы на все приветствия. Потом под звуки торжественного марша прошли, тоже торжественным маршем, перед лицом своего командования.
Когда я слушаю музыку по радио, то у меня в глазах встаешь ты, встает Тула, встают наши с тобой посещения театра, клубов, кино. Я часто думаю, что то, что я слушаю здесь, в Белостоке, возможно, слушаешь и ты там, у мамы. У меня из головы никак не выходят образы: твой, Алочкин  да и вообще всех наших родных.
За тем до свидания, письмо не клеится; чувств очень много, а описать их я как-то не умею, да от них еще больше расстраиваешься. Шурик, извини, что плохо и некрасиво написано, думаю, вот как посвободнеет, так займусь почерком – надо же когда-нибудь каллиграфию исправлять.

№ 31     2 апреля 1940 г. город Белосток
Вчерашний день я получил от тебя сразу два письма: одно от 23 марта с лезвием и другое от  26-го. Письмами я был очень обрадован, а то я их не получал целую пятидневку. Если бы ты была возле меня, я бы расцеловал все-все твое личико.
Вчерашний день был для меня очень радостен: получил два письма, стояла и стоит хорошая погода, да еще притом я удачно (на «отлично») стрелял на тренировке из танка.
Дело идет пока хорошо. Я теперь считаю, что до весны дожили. Время пойдет быстрее. Здесь весна какая-то странная: стоит холод, идет снег, потом выглянуло солнышко, все стаяло и сразу становится сухо, так как почва песчаная.  А сейчас второй день погода стоит теплая, весенняя. Правда, весну мы здесь ничем не отмечаем. Режим наш не изменяется. Времени по-прежнему нет, только иногда на 10-ти минутном перерыве постоишь на солнышке, да когда занимаемся строевой, немножко отдохнешь. Но строевая у нас бывает очень редко. Так что весной и налюбоваться некогда. Я уже, Шурик,  поручаю тебе постараться побольше насладиться чудесным временем года, таким временем, когда все кричит жизнерадостностью. Попользуйся этим временем года и за меня и за себя.  У вас, наверное, разлилась река, как хорошо бы посмотреть. Здесь в городе реки нет.
Ты, Шурик, там, в Туле не скучай и обо мне не беспокойся, никаких войн не бойся и слухам не верь. Если и будет когда война, то наш род войск понесет потерь меньше всего. Наши танки пули не берут.
Теперь, Шурик, в отношении посылки: правда, мне она почти не нужна, но тетрадочек желательно, хотя бы одну толстую. Можно прислать и мои часы большие, если ты получила маленькие. А то без часов, как без рук. К часам я очень привык,  и они мне  помогали лучше использовать время, которого у меня никак не хватает. Денег мне не нужно. Мне хватает 10 рублей, получаемых ежемесячно.
За тем до свидания. Крепко целую. Всегда с вами,               
                «цыганок»

№ 32    6 апреля 1940 г. город Белосток
Сегодня у нас выходной, с утра мы ходили в баню, а сейчас я решил написать письмо. Делать ничего не хочется, хотя дел и много. Погода стоит солнечная, хорошая: она навевает какую-то тоску. До этого я ждал хорошей погоды, а сейчас как будто и не доволен этой хорошей погодой.  Ты права была, кода написала, что на тебя все хорошее действует гораздо тяжелее. У нас с тобой слишком большая привязанность друг к другу, и при виде всего хорошего и у нас с тобой появляется тягостное чувство воспоминания, указывающее, что если мы не вместе, то хорошее нас радовать так не может. Я сначала думал, что пройдет время и можно будет свыкнуться с одиночеством, но оказывается, что это не так. Сейчас, с наступлением весны, скука усилилась. Иногда, кажется, что просто не вынесешь, так хочется видеть Алочку, тебя. Так хочется поносить Алочку на руках, поласкать тебя. Ведь я не увижу свою дочь в самом интересном возрасте, когда она начнет ходить, говорить.
Но еще и наоборот: возникает некая гордость – гордость потому, что выполнение священного долга перед Родиной так дорого для меня стоит, что, готовясь защищать Родину, – я готовлюсь защищать и самых дорогих своему сердцу людей.
Шура, по службе дела у меня идут хорошо. Вчера стрелял из пушки с танка. Задачу выполнил на «отлично».
Шура, фотографироваться я сейчас не буду. Знаешь, форма не красивая: рубашка неважная, обмотки эти и все другое. Вот к 1-му Мая  получим новую форму, тогда я и пришлю фотографию. А то, правда, как-то неудобно в такой форме идти в город к фотографу, платить деньги, причем деньги не маленькие. Здесь фотографии хорошие, но дорогие. Свой фотограф в ДКА у нас сейчас не работает.
В заключение у меня к тебе, Шурик, остается одно: пиши хотя и редко, но больше и подробнее об Алочке и о себе.
За тем до свидания, мне делается легче, когда я напишу тебе письмо, я как будто поговорил с тобой. Остаюсь жив и здоров, всегда с вами и думающий всегда о вас, крепко любящий вас,
                ваш «цыганок».
Крепко-крепко целую твой образ, Шурик. Поцелуй за меня Алочку и Бориса. Ты их больше ласкай и старайся делать для них все, чтобы они не были и не казались обиженными. (Ты напиши мне, все ли разбираешь, что я пишу, а то у меня перо и почерк совсем испортились).               

№ 33    11 апреля 1940 г.        город Белосток
9-го числа я получил от тебя письмо от 27 марта, за которое, как и за все твои письма, большое спасибо. Ответа ни 9-го, ни вчерашний день написать не мог – не было времени. Сегодня воспользовался тем, что нахожусь разводящим в наряде. Время есть, хотя оно и не свободно, но письма писать можно, так как сейчас я прямым начальникам не подчиняюсь. Ты меня, Шура, уж извини, что задержал ответ. Я никогда не имею привычки задерживать ответ на твои письма. Сегодня же я напишу письмо и Аркадию с Борисом.
Теперь, Шурик, ты пишешь, чтобы я не беспокоился, что ты мне будешь писать хорошие письма. Шура, за заботу обо мне спасибо, а в отношении «хороших писем» я немного недопонимаю. Мне все твои письма дороги, и ты их пиши только правдивыми, но не старайся, чтобы они были хорошими. Лучше знать всю правду.
Я сейчас, с наступлением весны, очень беспокоюсь о твоем здоровье, боюсь, как бы тебя опять не стала трепать малярия. Я, как вспомню о твоей болезни, так мне сразу делается не по себе. Шурик, хорошо, если бы болезни не было. Тогда и нашей малышке было бы хорошо. Ты пишешь, что сделала ей бантик на голове, и я себе представляю нашу Алочку с длинненькими волосиками остроглазенькой резвушкой. Я знаю, что она будет резвая и капризная, потому что и ты нервная, да и я не лучше. Шура, ты мне больше пиши об Алочке и, когда она будет понимать немножечко, рассказывай ей обо мне. Ты ей скажи, что есть далеко-далеко папа, который очень вас любит и сильно скучает, что он скоро приедет. Время идет очень быстро. Вот уже прошло 3 месяца зимних, а летние пройдут еще быстрее.
Дела у нас идут хорошо. 9-го мы стреляли на инспекторской проверке, и я стрелял из танкового оружия на «отлично». Хочу хорошей учебой добиться летом отпуска к вам.
Шурик, знаешь, как мне хочется опять видеть вас. У меня перед глазами всегда образ твой и Алочкин. Я часто на занятиях замечтаюсь так, что когда меня станут спрашивать, я и не знаю, про что спрашивают. Хорошо, что у меня подготовка ничего – все сходит.
Погода у нас сейчас стоит хорошая. Хотя по утрам и морозы, но все время солнечно, так что днем бывает тепло. Везде сухо, потому что почва песчанистая. Но хорошая погода не радует, хотя дни и пошли еще быстрее, все же скука не убывает. Хорошая погода напоминает о том хорошем времени, когда мы были с тобой так счастливы. Шурик, я уверен, что и у тебя воспоминания о нашем счастье сохранят ту чистую любовь между нами, которая была у нас слишком короткой.

№ 34    13 апреля 1940 г.      город Белосток
Сейчас нахожусь в политшколе, время 20 ч. 30 минут. Идя на занятия, я получил твои письма. Ты, конечно, сама можешь представить, как себя чувствуешь, когда в кармане лежат два долгожданных письма от любимого человека.  Я, конечно, их тут же на занятиях прочитал и на занятиях же пишу тебе ответ.
Лекция читается по диалектическому материализму о производственных отношениях. Читается сухо, да притом я этот раздел из краткого курса истории ВКП (б) знаю хорошо.
Читая твои письма, я от лекции далек. В то время, когда я пишу тебе ответ,  мысленно я нахожусь в Туле вместе с вами и вожу свою Алочку за ручку. Ведь, если она уже может немножко стоять около стула, то и может переступать ножками. Самый интересный момент у детей, когда они только начинают переступать. Я, как нарочно, не могу этого видеть. Шура, извини, что пишу разными чернилами, это потому, что заканчиваю письмо в общежитии.
  Шурик, ты пишешь, что не знала, как принять товарища моего. Не беспокойся. Я тебя могу уверить, он парень смирный и невзыскательный. Если он и остался бы, то чувствовал бы себя так же стесненно, как и ты сама.
Шура, потом ты пишешь в отношении международной обстановки. Об этом беспокоиться нечего. Хотя от шакалов ожидать можно всего, но мы готовы и сильны – танкисты побеждают с малой кровью.  Сейчас мы учимся по-прежнему по 12 часов. Поднимаемся в 6 часов и ложимся  точно в 23 часа. Позднее задерживаться не дают.
Шура, о скуке не пишу, также не пишу и о своих чувствах к тебе. Это ты и сама знаешь. Шурик, ты видела меня во сне ругающимся, так об этих моментах я  и сам часто и с огорчением вспоминаю. Мне становится совестно, что я, с более крепкими нервами, играл на твоих нервах. Мне вспоминается случай, как я уехал от тебя в трамвае из театра, как мы повздорили, когда шли поздно пешком из клуба; да и  вообще  много случаев из производственной жизни. Мне сейчас, да и всегда, было жаль тебя. Я знал, что хотя ты и сердишься, но все же любишь крепко и сильно, как и я тебя. Все это осталось в прошлом. Когда мы будем вместе, то я никогда больше вздорить с тобой не буду.

№ 35    13 апреля 1940 г.        город Белосток
           Шурочка, я заранее извиняюсь за эгоистический характер письма. Пишу это письмо с той целью, чтобы развеять хоть немного скуку. Скучаю сейчас я очень сильно. На других бойцов весна действует оживляюще, они бодры, а я наоборот. Идя по своему городку или строем по городу, вижу массу детворы, играющей на солнышке. Погода здесь сейчас третий день стоит великолепная, так вот детишки и повылазили из домов. На меня это действует очень сильно, навевает тоску по вас. Шурочка, ты только никому не говори, но я, кажется, начинаю малодушничать: занятия мне стали надоедать, хотя успехи пока и хорошие. Признаться, не нравится  мне военное дело. Сейчас я ушел из общежития в парткабинет и пишу письмо. Писание писем тебе доставляет мне большое удовольствие, я как будто говорю с тобой, я как будто временно нахожусь среди вас. Меня сейчас не интересует, какое удовольствие доставит мое письмо тебе – меня интересует только то, что мне это доставляет огромное удовольствие.
Шурик, сегодня я был почти целый день в лесу, в оцеплении полигона. Лес здесь очень красивый. Преимущественно хвойный, и кое-где встречаются лиственные деревья. Много проделано просек и много хороших естественных полян. В лесу очень много пташек. Все они, каждая по-своему, наполняют лес веселым щебетаньем, которое меня привлекает, но не веселит, не навевает жизнерадостности, а как-то навевает меланхолическое состояние. У меня сейчас все понятия о хорошем, о веселом связаны с тобой, а тебя около меня нет; значит, нет и веселья, нет и хорошего.
Шура, ты, конечно, и сама знаешь,  какие могут быть настроения, когда нет с тобой любимого существа. А кем ты для меня являешься, ты, конечно, чувствуешь и знаешь. Сейчас я только и думаю о вас…
Шурик, мне не хотелось бы, чтобы ты так скучала по мне. Это очень тебя изнурит. У тебя там есть все возможности быть веселей. С тобой находится наша общая частица – Алочка, всю свою любовь ко мне ты перенеси на  Алочку и Бориса. Шура, ты больше уделяй внимания им, чтобы они не чувствовали ни в чем недостатка, как в ласке и заботе, так и в других отношениях.
За тем до свидания. Остаюсь жив и здоров. Крепко вас любящий, Леша. Крепко, крепко и несколько раз целую тебя и Алочку.
Шурик, извини, что плохо написано, что-то рука дрожит, но ты, я думаю, разберешь.

№ 36    23 апреля 1940 г.      город Белосток
Шурик, здравствуй. Шлю я вам свой привет и поздравляю с праздником – днем 1 Мая. Крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Поздравь от меня с праздником всех родных и передай им привет.
Вы, наверное, будете на май у мамы, тогда за беседой вспомните и меня хорошим, добрым словом. Знайте, что я, празднуя праздник здесь, в армии, мыслями буду находиться среди своих близких.
Сейчас у нас развертывается работа по оформлению ленкомнаты и общежития. Стараемся оформить как можно лучше. Сегодня ходил в город с политруком и покупал карандаши, обои для писания на них лозунгов и кое-что еще.
Бумага, на которой я пишу, куплена вместе с конвертом, не взыщи, что она такая странная.

№ 37     ночь с 24 на 25 апреля 1940 г.      город Белосток
 Здравствуй, милый Шурик. Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Ты сейчас, вероятно, спишь; времени уже 15 минут второго, и я тебе от всей души желаю спокойного сна.
Еще раз поздравляю всех вас с днем 1-го мая (если письмо успеет к празднику дойти). Передай привет маме и поблагодари ее за письмо, которое я получил 23 апреля вместе с твоим. Тебя, Шура, я тоже очень благодарю за то, что ты мне пишешь регулярно.
23-го я только успел отослать тебе письмо, – глядь, мне приносят сразу два: от тебя и от мамы. Бывает очень радостно, когда получаешь письма, и мы все ждем их с нетерпением.
Шура, о своем здоровье (я тебя очень прошу) пиши мне подробнее и постарайся добиться путевки в дом отдыха. Если тебе будет слишком плохо, то телеграфируй, но только ничего не утаивай. Это моя убедительная просьба. Возможно, я и не смогу приехать, могут не отпустить, но я буду знать правду, я буду болеть вместе с тобой. Я тебе признаюсь, Шурик,  что хотя я и очень расстраиваюсь и болею за тебя, но мне это доставляет некоторую долю успокоения – тем, что я так дорого плачу за свою и твою любовь. Мои мысли сейчас заняты исключительно вами и твоим здоровьем.
О себе, Шура, мне писать нечего. Живу хорошо, учусь тоже. Сейчас нахожусь в очередном наряде – помощником начальника караула. Ночь лунная и очень хорошая, она напоминает мне ночи в беседке. Иногда мне кажется, что это сон, что это только плод моего воображения, что ничего хорошего и не было. Но стоит только взять любое твое письмо, взять один оставшийся платочек, зубную щеточку, как с новой силой и отчетливостью всплывают в памяти те счастливые минуты, за которые не жалко сейчас и пострадать немного. 
У меня сейчас такая уверенность в скором исходе времени, что я даже дивлюсь. Уже прошло почти 4 месяца, еще 2 месяца – и уже будет полгода, как я в армии.
Теперь спокойного и крепкого сна тебе, Шурик. Крепко вас целую мысленно, как когда-то целовал в действительности. Твой Алексей.

№ 38     7 апреля 1940 г.         город Белосток
Шура, здравствуй. Крепко, крепко целую тебя, малышку Алочку и Бориса. Я очень благодарю тебя и за письмо, и за фотокарточку Алочки, которые я получил вчерашний день. Я долго не мог наглядеться на снимок. У нее такие живые глазки и так странно открыт ротик, что, кажется, она застыла в каком-то ожидании. Шурик, ты говоришь, что снимок неважный, но для меня он дороже всех цветных кабинетных фотографий. Этот снимок Алочки я буду хранить как самое дорогое для меня, а ты, Шура, храни саму Алочку. Я сильно боюсь за ее здоровье. Очень тяжело, когда маленькие дети болеют: их бывает сильно жаль. Они боль чувствуют, а сказать не могут.
По поводу работы слишком не волнуйся. Правда, секретную папку нельзя оставлять в конторе, но и расстраиваться так сильно не надо. Если дочь больна, ты могла бы совсем отпроситься с работы. Я тебя очень прошу, чтобы ты на работе не волновалась и не нервничала. Можно относиться к работе добросовестно и без этого.
Шурик, писать кончаю. Еще раз смотрю на Алочку и прячу снимок в карман, где находится партбилет. Крепко, крепко целую вас троих. За тем до свидания. Остаюсь жив-здоров. Всегда думающий о вас,    А. Мельников.
Шура, передай привет всем родным и пришли мне тетрадочку толстую для конспекта по истории ВКП (б).

№ 39     6 мая 1940 г.       город Белосток
Здравствуй, милый Шурик. Шлю я вам свой привет и самые наилучшие пожелания в твоей жизни и в твоем здоровье. Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса.  Шура, большое тебе спасибо за письмо и фотокарточку Алочки. Ты, конечно, знаешь сколько радости приносят твои письма, и с фотокарточками еще больше. Несмотря на  печальный тон письма, я все же был рад ему. У меня чувствуется какая-то уверенность, что Алочка выздоровеет и будет очень славненькая-славненькая. Да иначе и быть не может. Я так жду своего возвращения к вам, так надеюсь встретить у вас все по-хорошему, что у меня и в голове не укладывается мысли о плохом.
Шура, я забыл извиниться перед тобой в том, что задержал ответ (этого со мной не было, и постараюсь, чтобы больше не было).  Твое письмо я получил 3 мая, а вот ответ пишу только сейчас. Но ты, Шурик, извини меня в этом. Это произошло не от моей забывчивости, а от недостатка времени.
Сейчас дело идет по-старому. Опять занимаемся. Как будто мая и не было. Впечатления он на меня никакого не произвел. Кроме такого впечатления, которое осталось, я знаю, и у тебя. Ведь ты тоже не могла провести праздник так, как он раньше у нас проходил. Я не ошибусь, если скажу, что и ты скучала не меньше моего. Я скучал о тебе, потому что знал: если Алочка больна и если меня нет, то тебя не способно ничто в мире развеселить, и ты тоскуешь. А мне тоже больно тогда, когда ты скучаешь, когда ты расстроена. Мне радостно и хорошо тогда, когда радостно и хорошо тебе. Шурик, о себе писать кончаю, мысли путаются в голове. Ясно только одно: я все еще сильно скучаю, и мне хочется домой.

№ 40     12 мая 1940 г.        город Белосток
           Шурик, извини меня: я опять задержал ответ на твои  письма от 1-го и 2-го мая, которые получил 9 мая. Честное слово, Шурик, кроме выходного дня, прямо написать некогда, вот и получается задержка в ответах. Мне становится совестно, когда я задерживаю ответы на твои письма. Ведь твои письма приносят мне столько радости, и я так тебе за них благодарен, что не могу себе простить двух-трех дней промедления в ответе на них. Буду стараться больше ответов не задерживать.
А теперь, Шурик, постараюсь ответить по порядку на полученное письмо.  Во-первых, я тоже очень рад за В. Захарова и, если ты его увидишь, то передай ему привет. Во-вторых, отвечаю на вопрос – кем я служу: пока служу «рядовым организатором». Я являюсь командиром танка, у меня должно быть звание младшего комвзвода, но званий нам еще никому не присваивали, так что, возможно, из командира танка переведут в башенные стрелки или в механика-водителя, а командиром поставят красноармейца из вновь прибывших с финляндского фронта.   Вот это, Шурик, ребята так ребята – все очень хорошие и почти всем присвоено звание младших командиров.
Вопрос о сроке службы придется оставить открытым. Вообще, служить 2 года, а к концу срока еще не известно, какая будет обстановка: возможно, отпустят и раньше, так как мы усиленно занимаемся, а возможно, задержат и больше срока. Так что о сроке пока придется нам с тобой не говорить.  Важно только то, что уже проходит пятый месяц и что время не стоит, а с каждым днем мы с тобой приближаемся к встрече все ближе и ближе.
Часы мне все-таки пришли, так как мне часто приходится проводить беседы, политинформации, и без часов плохо.

№ 41     3 июня 1940 г.        г. Белосток
Здравствуй, Шура. Отвечаю тебе также жгучими и сердечными поцелуями (хотя и заочными).
Шурик, несмотря на  то, что я тебе послал письмо только вчера, сегодня считаю необходимым написать еще, так как мною получено твое письмо от 30 мая, и оно меня очень расстроило. Я не знаю, как получается, но я тебе, Шурик, писем почти не задерживал, за исключением времени нахождения в командировке. На все твои письма я всегда быстро пишу ответ и даже пишу писем больше. Правда, вчера мне пришлось отвечать сразу на два письма (ты, конечно, знаешь почему). Шура, меня поражает твое отчаяние; ты даже дошла до того, что говоришь «хоть в петлю лезь». Шурик, ты эти мысли брось, они нам ни к чему. Я, конечно, знаю, что нам с тобой тяжело переносить одиночество, но нельзя же доходить до такого отчаяния. Ведь и мне тоже очень хочется к вам, хочется видеть вас, хочется радоваться на нашу малышку, но ничего не поделаешь – надо же кому-нибудь и Родину защищать.
По-моему, Шура, ты должна гордиться тем, что приносишь такую большую жертву для Родины. Хотя, выражение «жертва» и не совсем верно. Все твои сомнения напрасны. Мне пока ничего не угрожает. Служим хорошо. Учеба идет успешно. Мне сейчас прикрепили хорошенькую новую и усовершенствованную машину. В ней работать одно удовольствие. Потом, Шурик, ты пишешь, что неужели я забыл вас? Мне это принесло большое огорчение. Неужели ты так можешь думать обо мне? Я все время с такой чистой и искренней любовью думаю о вас, что даже из-за этого получается у меня целый ряд недоразумений.
Шурик, я всегда помню о вас и люблю вас также сильно.  Правда, фотокарточку я не прислал, но это не потому, что забыл, а потому, что все еще я не сфотографировался. Мне все некогда. Здесь проходила паспортизация, так что в фотоателье было очень много народа. Но я, Шурик, фотокарточку пришлю обязательно.
Вчера я послал письмо одно, сегодня второе, завтра отсылают наши вещи, а потом будет выходной, и я тебе еще напишу письмо. Так что от меня известия ты будешь получать чуть ли не ежедневно (если будет хорошо работать почта).
Извини, что написано карандашом.

№ 42    6 июня 1940 г.         г. Белосток
Шурик, хочу написать тебе обещанное письмо. Завтрашний день исполняется ровно 5 месяцев со дня моего отъезда, а кажется, что прошла уже чуть ли не целая вечность. Правда, с наступлением лета дело пошло лучше, время покатилось быстрее. Я не хочу писать, как мне хочется к вам – ты это сама знаешь. Но я так не падаю духом, как ты. Хотя, правда, мне легче в том отношении, что у меня все время занято, да притом я уверен в том, что служба моя пройдет хорошо и я, приехав домой, найду все по-прежнему в хорошем положении.
Сейчас служба идет пока хорошо, недоволен я только своим производством в замполитрука, но, как ты знаешь, отказаться нельзя. Я должен оправдать то доверие, какое оказано мне. У нас пока все спокойно, живем дружно. Мне дали, как я уже тебе писал, новый хороший танк с конусной башней. Экипаж мой тоже хороший.
Теперь, Шурик, я возвращаюсь к твоим письмам. Я неспроста написал, что я не падаю духом, как ты. Ты, конечно, на это не обижайся. Ведь, если читать твои письма постороннему человеку, то ему покажется, что у тебя действительно настолько все плохо, что дальше и ехать некуда. Что я тебя якобы совсем забыл и перестал писать. Шура, я понимаю тебя. Но еще раз прошу, не надо так смотреть на вещи. Недоверия с твоей стороны ко мне быть не может. Я знаю, что ты веришь мне так же, как я тебе. У нас здесь был раз такой разговор: один друг заявил: «А вот, товарищ замполитрука, что Вы будете  делать, если узнаете, что Ваша жена изменила?» Я, конечно, ему ответил, что моя жена не сделает этого, а если что и может случиться, то я ни от кого другого не узнаю, как только от неё. Я никому и ничему не поверил бы, ибо правду мне скажет только жена. На вопрос: «Все же, какое у Вас будет отношение к ней, если она все-таки изменит?» – я ответил, что отношение останется прежним, значит я сам виноват, что ошибся в человеке.
Конечно, Шурик, я им не сказал, что мы с тобой любим друг друга такой сильной и чистой любовью, при которой измена не может найти себе место. Конечно, я им не сказал, что измена была бы для меня гибелью. Любить бы я продолжал, но когда  любишь человека и знаешь, что он для тебя потерян навсегда, что он не может отвечать взаимностью, то твоя жизнь становится бесцветной, ты можешь морально разложиться, и это равносильно гибели.
Шура, я тебя убедительно прошу, чтобы ты сохранила свое мнение обо мне до конца службы таким, каким оно у тебя было. Я за наши отношения спокоен, будь спокойна и ты, моя дорогая. Ведь мы будем с тобой все время любить друг друга так, как и любили, не правда ли?
Что касается безопасности моей жизни, то в этом отношении все обстоит хорошо и спокойно. Ты только сама себя береги, Шурик. Поддерживай свое здоровье и береги Алочку с Борисом. 
До свидания, Шура, страстно целую тебя, Алочку и Бориса. Всегда с вами – «цыганок» и папа.       Поцелуй Алочку за меня.

№43          11 июня 1940 г.          лес (км 200 от Белостока)
Здравствуй, милая Шура. Целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю вам самого наилучшего в жизни. Шурик, передай привет всем родным и знакомым. Скажи маме, что я извиняюсь перед ней за то, что не написал еще ответа. Мне сейчас совсем писать некогда. Мы выехали из Белостока на тактические учения. Сейчас находимся в лесу, километрах в двухстах от Белостока и приводим свои машины в порядок, так как мы шли своим ходом (т.е. на танках, не поездом).  Сколько здесь пробудем, не знаю.
Шурик, твое письмо от 2-го июня мне предал  Василий прямо в танк, когда мы уже выехали из своего военного городка. За письмо большое-большое спасибо. У меня и так было хорошее настроение, так как хотелось куда-нибудь выехать, а здесь еще твое письмо вселило какой-то бодрости. В общем, я целую тебя заочно в твой курносый носик и в глазки за письмо.
Шура, здоровье мое сейчас хорошее, настроение бодрое. Ехали очень интересно. Знаешь, Шурик, сидишь в танке, высунувшись из верхнего люка, а танковая колонна идет себе по деревням, мимо лесов, по городкам. За нами бегут толпами ребятишки, смотрят взрослые люди, удивляясь, как могут такие махины двигаться так быстро. Подробностей марша я писать не буду. Хотя у нас и учение, но по уставу все равно мы должны хранить военную тайну.
Письма ты мне пиши пока по старому адресу, когда будет новый адрес, тогда я тебе напишу. Сейчас иду за ужином. Кушаем мы на вольном воздухе под деревцами – это очень приятно.
До свидания, еще раз целую тебя, Алочку и Бориса.
                Твой Леша

№ 44      14 июня 1940 г.         «большие учения» ,  лес
Шура, мы все еще находимся на учении. Делаем очень большие марши на танках.  Если бы ты на меня посмотрела, то не узнала бы в тот момент, когда я вылезаю из танка. Так как ездим с открытыми люками, то бываем очень пыльные и грязные. Но все же мы бодры и веселы. Нам очень завидует пехота. Знаешь, Шурик, какие у них бывают довольные лица, когда их посадят на танк и подвезут.
Шура, возможно, что ко мне твои письма не будут временно доходить, так ты не беспокойся, что не будешь получать на них ответа. А так письма я тебе буду писать каждую свободную минуту.

№ 45     22 июня 1940 г.        лесок близ Ковно (Каунас)
Шурик, ты, наверное, очень беспокоишься о том, что от меня долго нет писем? Знаешь, Шура, ничего нельзя поделать: целых 8 дней написать не мог – нет времени. Последнее письмо я послал тебе 14 июня. Там я говорил, что мы находимся на учении, так вот это учение слишком затянулось и привело нас в Литву. Утром я послал тебе письмо, немного погодя в этот же день получил письмо от Нины (если успею до отправки почты написать письмо, то сегодня и ей напишу). А в 16 часов нам зачитали приказ о переходе литовской границы. Конечно, здесь было не до писем. Надо было готовиться: хотя это государство и маленькое, а можно было всего ожидать. 15 июня нам сообщили, что литовское правительство капитулировало, а в 18 часов мы перешли границу. Было интересно смотреть на литовский пограничный столб, он стоял напротив нашего столба. На нашем красуется герб, а на их столбе – белая кобыла, и эта кобыла скачет галопом, как будто удирает от  нашего герба свободной земли.
Как ехали, писать, конечно, не стоит, также не стоит писать о том, как здесь живут люди. Мы с населением не общались. Нам было строго-настрого приказано ничего не покупать на советские деньги и ничего не брать. В городах нас встречала большая масса народа, приветствовали и бросали цветы. Здесь большинство говорят по-русски.
Мне очень понравился город Ковно (Каунас) – столица Литвы – чистый, красивый; много магазинов, публика одета чисто. Правда, постоять нам в нем не удалось. Сейчас находимся мы около этого города, в лесу на берегу реки (километров 7 – 8 от Ковно). Живем хорошо, как в доме отдыха, все время на открытом воздухе. У нас даже палаток нет. Правда, сейчас очень много работы по восстановлению материальной части, работаем с утра до вечера. Вечерами бывает кино. Ходили три раза на речку: утром – умываться, в обед тоже умываться, а третий раз – вечером – купаться.
Твое письмо от 11 июня я получил 20/VI-40 г. Письму был сильно, неслыханно рад. Спасибо, Шурик, за письмо. Только напрасно ты просишь извинения за прошлые письма. Ведь я за них на тебя не обижаюсь. Я очень хорошо тебя понимаю, также хорошо понимаю, чем вызван тот или иной тон письма. Меня только очень огорчает плохое снабжение у вас. Шура, ты ничего не жалей для себя. Все деньги трать на харчи, даже можешь продать мои вещи. А когда я приду, то мы купим их вновь. Мне здесь деньги не нужны, мне хватает того, что я получаю.
Шурик, теперь напишу о фотокарточках, которые мне не придется, наверное, получить. Перед выездом на учения я сфотографировался, заказал 6 карточек за 18 рублей, и мы уехали. Не знаю, как теперь быть.
За тем до свидания, крепко целую. Горячо и искренно любящий тебя,    твой Леша.
Извини за нескладное письмо.

№ 46     27 июня 1940 г.        лес под Каунасом
Твои письма от 14 и 15 июня я получил вчера. Шли они 11 дней, а мои отсюда сколько пойдут, неизвестно. Шура, спасибо тебе за письма, только ты больше не проси у меня извинения за какие бы то ни было письма, написанные тобой.
Живем мы все еще в лесу, хотя наша бригада уже переехала в другое место (на другую сторону Каунаса). Сегодня ночью выедем и мы к ним. Оставались в лесу мы по случаю ремонта танков. Признаться, из леса уезжать неохота – здесь очень хорошо. Народа нас мало – 18 человек, работаем дружно, ходим на реку и т. д.
Меня только расстраивает беспокойство об вас. Очень плохо, что в Туле ничего нет. Если бы я был в Белостоке, то я бы прислал вам сахару, а теперь не знаю, где мы остановимся на постоянное жительство, и можно ли будет чего послать. Без сахара Алочке будет плохо, детям сахар необходим. Ты постарайся хотя бы на рынке достать для них немного сахарку. Шурик, ты ничего не жалей для себя и для детей.

№ 47    12 июля 1940 г.     южная окраина поселка  Понемонь
Не знаю, Шура, дошли ли до вас мои письма отсюда из Литвы, но я не получаю от тебя писем уже с 20/VI-40 г. Это очень усиливает скуку и беспокойство. Когда долго нет от тебя писем, то у меня возникают сомнения: все ли у вас в порядке? Не больна ли ты? Погода сейчас стоит жаркая и она ежечасно напоминает мне о твоей болезни. На сердце какая-то тревожная грусть. Я стал очень часто повторять твое имя вслух, как-то само собой получается. Это, по-моему, очень нехорошо, так как является одним из признаков неврастении. Но я ничего поделать не могу. Я очень сильно скучаю. Мне хочется видеть тебя, Алочку и вообще хочется быть в Туле, хотя там сейчас и плохо, а здесь хорошо.
Живем мы все еще возле Каунаса. Платят деньги нам уже литовской валютой. В магазинах товаров очень много, но брать нам в них не разрешено. Нам привозят кое-что в часть, тогда можно и купить необходимое или, вернее, требуемое. С населением общаться по-прежнему запрещено, но устраиваются организованные встречи. Так, например, 7-го июля нас пригласили на вечер народных песен и танцев Литвы. Устраивало вечер командование литовской народной армии. Присутствовало очень много народа, тысяч 15, а то и больше. Видел литовского Президента и Главнокомандующего литовской народной армии.
Шура, надо видеть, как встречают здесь представителей Красной Армии – несмолкаемые аплодисменты и приветствия в честь Советского Союза сопровождали нас всю дорогу.
Писать кончаю. Настроение паршивое, и что еще хуже, не знаю сам, отчего такое настроение. Условия у нас хорошие, почти ежедневно привозят пиво, два раза в неделю бывает кино, много работы, но все равно какая-то скука.
До свидания, Шурик. Горячо целую тебя (как бы я прижал тебя к себе в действительности). Поцелуй за меня Алочку, а ей скажи, чтобы она тебя за меня поцеловала. Шура, она, наверное, уже пошла ходить. Как бы я ее хотел  видеть. Еще раз до свидания. Всегда с вами, Мельников.
Шура, ты пиши чаще. Сколько-нибудь, да все же получу твоих писем.

№ 48     19 июля 1940 г.        г. Каунас
Шура, что-то очень долго нет от тебя писем. Последнее я получил 20/VI-40, написанное тобою 12/VI, и с этого времени не получал от тебя больше ни одного письма. Это вызывает у меня всевозможные тревожные сомнения. Я больше всего боюсь – не больна ли ты? Теперь, после нового постановления, работы стало гораздо больше, и ты, вероятно, за неделю сильно устаешь, да и в выходной день у тебя тоже отдыха нет.
Я знаю, Шурик, что если ты вполне здорова, то не писать ты не можешь. Обязательно напишешь. Возможно, твои письма не доходят до меня в связи с частыми переездами. Я думал, что письма мне задерживаются в Белостоке. Нарочно наказывал политруку, ездившему туда, чтобы он их привез, но оказалось, что другим товарищам письма были, а мне не было.
Живем мы пока еще под Каунасом, возле поселка Понемонь (откуда я уже тебе писал). Живем в условиях полевого лагеря. Лагерь расположен среди больших тополей и лип. Условия во всех отношениях хорошие. Нам давали литовские деньги – литы. Правда, давали денег нам немного, но и товары здесь дешевле (плитка шоколада стоит 1 лит). Я купил себе авторучку за 3,5 лита и нож перочинный за 1,5. Здесь можно купить хорошие часы лит за 40 – 50. Если останемся здесь на 6 месяцев, то мОжно будет, вернее, я обязательно купил бы часы, но, вероятно, мы в Литве не останемся, а вернемся назад.
Здесь много текстильного товара, но он не очень дешев. Драп на пальто (хороший) стоит 50 литов метр. Дешевле кожевенные товары. Лит равняется нашим 88, 93 копейки. Это, конечно, не значит, что товары у них против наших очень дешевы. Здесь рабочий зарабатывает  в среднем 4–5 лит в день. Из этих денег у него очень много всевозможных вычетов, так что рабочий и крестьянин живет плохо.
Шурик, извини меня, что я письмо пишу, почти как экономический обозреватель. Я знаю, что тебя все это почти совсем не интересует. Это письмо я пишу, сидя на танке посреди города Каунаса. Танк находится на дежурстве около одного из мостов города. Около танка почти круглые сутки находится детвора. От нее нет отбоя. Она лезет на танк, под танк и куда угодно. Носят цветы нам. Учатся говорить по-русски. Взрослые люди тоже хотят остановиться, поговорить с нами, но мы ответим им на несколько вопросов и прямо же просим пройти дальше и не останавливаться около танка. 
Теперь, после выборов, здесь, наверное, скоро начнут договариваться о присоединении к СССР. На демонстрациях и митингах население уже об этом  заявляет. 
Шура, в отношении скуки сегодня писать  не буду. Ты сама должна понимать, как я себя чувствую. О моей привязанности ты знаешь. У меня сейчас получается интересная вещь. Я не могу восстановить образ Алочки. Как только я увижу хорошенькую девочку в возрасте до 2-х лет, так мне обязательно кажется, что моя Алочка такая же, и даже немножко получше. По твоим письмам я представляю ее курчавой белокурой девочкой, но с черными остренькими глазками, и обязательно уже ходящей. А какая на самом деле она есть – не знаю. Когда переедем на зимние квартиры, тогда, возможно, удастся приехать посмотреть вас.

№ 49    23 июля 1940 г.   юго-восточная часть поселка Понемонь
Здравствуй, дорогая Шура. Целую тебя, Алочку и Бориса. Тебя я взял бы за щечки руками и, подтянувши к себе, целовал бы до изнеможения. Я очень по тебе скучаю, также скучаю по Алочке, да и вообще что-то скучаю по всему прошлому. Настроение очень паршивое. Наружно я бодр, а внутри скука. Кто ее знает, откуда она берется. Думаю, что пройдет.
21 июля я был очень удивлен: получил твое письмо от 21 мая. Оно где-то блуждало ровно 2 месяца. То ли где в дороге, то ли у нас в части. Несмотря на большую давность, я все же письму был рад бесконечно, т.к. свежих не получаю больше месяца. Где они задерживаются, не знаю. Я сейчас приготовился и жду получения прямо целой пачки писем, когда-нибудь то они должны же придти.
Немножко остановлюсь на полученном письме. Ты там пишешь, что тебе говорят, якобы  в Польше польки красивы, и что мы – красноармейцы (а в том числе и я) – должны за ними волочиться. Так позволь тебя разубедить в этом. Что касается красоты полек, то это прямое заблуждение. Польки, еврейки, немки, русские – сколько я их ни видел – для меня все одинаковые. Среди них встречаются как красивые, так и некрасивые. Но лицо нашей советской девушки, хотя и не очень красивой, всегда ближе каждому бойцу. Ни с какими  польками, литовками, еврейками или русскими ни один боец не гуляет, не говоря уже обо мне. Дисциплина у нас пока хорошая, и мы не позволим, чтобы наши бойцы «шлялись» (извини за грубость)  с какими-нибудь неизвестными женщинами. Для гулянок в армии времени нет, мы призваны для другого дела. Боец не должен и не может ни на минуту забывать о дисциплине. А что касается самовольщиков, то ты, наверное, читала последние постановления СНК и Президиума Верховного Совета.
         Шура, я тебя еще раз прошу, чтобы ты не слушала никого с подобными разговорами. За меня ты будь спокойна так же, как спокоен я за тебя. Неужели ты допускаешь мысль, что все чистое и хорошее, что нас связывает, – наша любовь, наша дружба  – в конце концов, наша малышка – будут поруганы кем-либо из нас. Нет. Этого не будет.
Немножко о своей службе. Дело идет пока хорошо. Учеба, работа и отдых заполняют весь мой день. Личного времени у нас сейчас около двух часов, но его приходится тратить то на собрания, то на беседы и на другие массового характера работы. Кино бывает раза 3 в неделю. Каждый день под выходной и в выходной, если нет дождя и мы не находимся в наряде, смотрим кинокартины. Недавно я просмотрел картину «Приятели». Мне она понравилась. Вот если Нина и Виктор смотрели эту картину (в чем, конечно,  сомнения быть не может), то пусть они сделают соответствующий вывод. Учеба необходима для каждого дела. И не учиться у нас прямо-таки никто не имеет права.
          За тем до свидания, Шурик.  Всегда твой, Алексей Мельников.

№ 50    7 сентября 1940 г.       имение Чахец
Не скучай сильно. Все идет хорошо. Прошло уже 8 месяцев, недалек тот момент, когда приеду и я сам. «Старички» некоторые уже собираются домой.   Еще раз крепко целую.   Леша.

№ 51       9 сентября 1940 г.        имение «Чахец»
Вчера выходного у нас не было. Мы по тревоге выезжали на учение. Думали, что уезжаем надолго, а пробыли лишь до 5-и часов вечера. Учения закончили быстро. Сейчас живем обычной армейской жизнью. Все идет по-старому. Мы себя считаем уже «травлеными волками». Прослужили по году. Бойцам, прослужившим по 2 – 3 года (некоторые служат и больше), пообещали отпустить домой. Они уже готовят чемоданы. Появилось так называемое «чемоданное настроение». На их место, место «старичков», заступаем мы; а вот как придет новое пополнение, то тогда совсем будем «ими».
Шура, мне прямо совестно перед тобой в отношении фотокарточек, получается вроде обмана. Сколько раз я ни обещал, ничего не получается. В г. Белостоке фотокарточки остались – не получил, в Каунасе сфотографироваться не пришлось. Здесь, в Пружанах, ни в одной фотомастерской нет бумаги. А у частника, причем только одного, выходят карточки очень плохие. Все же я постараюсь как-нибудь сфотографироваться и прислать вам своё изображение. Но ты-то, конечно, мне пришлешь свою с Алочкой фотокарточку. Правда?
Шура, ты мне в следующем письме напиши, как учится Борис, как он себя ведет. Напиши поподробнее о себе, как у тебя дело с питанием, с одеждой, с обувью. Наверное, очень плохо. Ты напиши, чего кушаете. У нас здесь в деревне дешевое молоко и яйца. Молоко – 1 рубль за литр, а яйца 3 рубля десяток. Кроме этого – ничего нет. Я говорю, что хорошо бы, если бы у нас в Туле так было. Можно было бы на одном молоке и яйцах жить.
О том, что я скучаю, о том, что стремлюсь к вам, писать не буду. Получается все одно и то же. Нет такого часа и дня, чтобы я не думал о вас, о тебе, о нашем прошлом счастье. О будущем мечтать (вернее, писать о мечте) не хочется. Перед нами еще более года для того, чтобы об этом писать. У меня сейчас такое же положение, как однажды ты писала мне, что мыслей в голове много, а писать станешь – и не знаешь чего. Писать о природе, о наступающей золотой осени – надо быть поэтом, а я таким талантом не обладаю. Я человек прозы.
Писать подробно о своей жизни, о наших интересах, задачах не разрешается, да тебе, пожалуй, и не интересно об этом будет читать. Вообще, последнее время я стал замечать, что письма у меня не получаются – то ли от того, что я тупею, то ли от того, что настроение паршивое.
 
№ 52     22 сентября 1940 г.         ст. Барановичи
Здравствуй, Шура. Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю вам самого наилучшего в жизни. Ещё несколько раз целую тебя за фотокарточку. Большое тебе спасибо за неё. Я был очень рад, получивши твой с Алочкой фотоснимок. Несколько раз принимался я целовать дорогие мне черты, отпечатанные на простой фотобумаге. 
15-го мы получили приказ о подготовке машчасти к выходу на учения, и 16-го числа вся часть выехала. На учении было очень интересно. Правда, один день мне пришлось посидеть в болоте. При атаке «противника» мы въехали в болото и застряли там. Пришлось приложить много усилий, чтобы выбраться оттуда. Провозились целый день с утра до темной ночи, но зато извлекли большой урок из этого. Следующие действия прошли успешно.
Знаешь, Шура, на учениях  стрельба артиллерией велась боевыми снарядами. Ох, какой был грохот. Нашим танкам была поставлена задача: атаковать доты (действительные, изготовленные поляками), под нашим прикрытием подвезти к дотам пехоту и взрывчатые вещества; после чего доты должны быть взорваны. До начала нашей атаки, вернее перед атакой, артиллерия вела через наши головы огонь по дотам, за артиллерией их начала бомбить авиация (тоже боевыми бомбами), затем опять артиллерийская канонада, после чего ринулись в атаку мы.  Атаку произвели успешно; в доты заложили взрыввещества (в один 1000 кг, в другой 800) и взорвали их. Зрелище было необычайное. Огромные столбы дыма, огня, земли, камней и стали были подняты к небу. Земля как будто разверзлась от грохота и сотрясения. На этих учениях я насмотрелся многого. Мы были все время на передовой позиции. Через наши головы била артиллерия, слышно было, как летит снаряд, он как будто квохчет: «квх, квх, квх».  Перед нами авиация сбрасывала бомбы. Когда самолеты сбросят их, то они летят, как будто рыбы, и  как только упадут, раздается оглушительный взрыв. В окружающих деревнях стекла повылетали из окон. Население из этих мест было переселено в дальние деревни и хутора на время учений.
Впечатление осталось у меня большое. Ведь это только учения, а что же будет на самом деле. Красную армию с ее техникой победить никто не сможет.  Это подтверждается на каждом шагу. Сейчас мы погрузились на поезд и домой поедем эшелоном. Ехать километров 160. На учения ехали своим ходом, а с учений командование решило переправить по железной дороге.
Я не пошел спать в вагон, а остался в танке. Свету в нем много. Сижу один. Тихо.  Уже давно ночь. Знаешь, как приятно быть одному и мечтать. Передо мной ваша фотокарточка, она все время при мне. Сам я в Барановичах, а мысли с вами в Туле.

№ 53      28 сентября 1940 г. (5 часов)          имение «Чахец»
          В наступающие октябрьские дни будет смотр очень больших итогов и сил. Ведь наш Советский Союз, наша Красная Армия стали настолько сильны, что, не вмешиваясь в дела иностранных держав, одним только своим присутствием влияют на ход мировых событий. Стоило только Красной Армии поприсутствовать в прибалтийских государствах, как там сразу же стала Советская власть. Ну, об этом довольно.
Шура, я вчера получил твое письмо от 24 сентября. Спасибо тебе за него. Ты в нем пишешь, что у вас был мой товарищ и что ты мне уже отослала фотокарточку. Товарищ уже давно приехал обратно, он мне рассказал, как был у вас, какие дела в Туле; фотокарточку я тоже уже получил, о чем тебе уже писал, но не премину еще раз  поблагодарить тебя за неё.
Шурик, (ты не обижаешься, что я тебя так иногда называю?) о  чувствах не пишу тебе: все и так известно. Мне хочется написать немного о Борисе. Очень нехорошо, что у него появляется лень: она мать всех пороков, как говорит пословица. Ты постарайся исследовать причины лени, и если она кроется в том, что он молод, то пусть лучше он не ходит этот год в школу совсем. Я ему вместе с твоим письмом тоже напишу письмо. На одно мое письмо он что-то ответа не прислал.

№ 54     4 октября 1940 г.         имение «Чахец»
Здравствуй, Шура. Добрый вечер (так как письмо ты, наверное, получишь вечером).
Шурик, воспользовался свободным временем и решил написать для тебя несколько строк. Прошло 9 месяцев, как я в армии, но я считаю, что прошел уже целый год. Сейчас стоит осень – конец старого учебного года в армии и начало нового. 1-го мы праздновали 8-ю годовщину со дня организации нашей бригады. Были приглашены артисты белорусской эстрады. Нам преподнесли неплохой концерт.  2-го была показана картина «Большой вальс». Это картина мне очень понравилась. Красивый музыкальный фильм. Понравились мне чувства Польди (жены Штрауса).
Шура, я сейчас чувствую себя хорошо. Нахожусь под влиянием, вернее, под впечатлением тихой, осенней печали. Погода стоит хоть и дождливая, но не особенно плохая. У нас в лесу здесь красиво. Листопад в полном разгаре. Клен уже почти разделся. «Листья падают с клена – /  Значит, кончилось лето…»  Вслед за летом придет зима, а зимой, скорее всего, в декабре приеду и я к вам. Разговор об этом у меня был, и я получил твердое обещание в том, что зимой меня  отпустят в отпуск.

№ 55      15 октября 1940 г.   1час 20 минут                «Чахец»
Здравствуй, милая Шура. Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю вам хорошего здоровья. Шура, ну почему ты опять долго не пишешь мне писем? Ведь ты же знаешь, как я их жду от тебя.   Последнее время у меня вроде бы улучшилось настроение: я имею в перспективе – после Октябрьской – приехать домой. У меня всегда под руками твоя и Алочкина фотокарточка; я доволен тем, что из Тулы письма сюда доходят быстро – на третий день. Вообще, жизнь здесь, в Чахце,  для меня как-то повеселее. Надежда увидеть вас в скором времени воодушевляет меня, вселяет бодрость. Кроме того, рад отъезду товарищей, отслуживших свой срок. Как они довольны, прямо выразить трудно.  На них глядя, доволен и я. С октября м-ца нас уже считают второгодниками. Тоже к концу ближе. Все это вместе взятое накладывает отпечаток и на настроение. Ну, а когда осенняя природа навеет легкую грусть, то неплохо выйти  на закате солнца на опушку леса, достать вашу фотокарточку и под шум падающей листвы помечтать  и побеседовать с вами. Потом идешь работать (и работы сейчас очень и очень много, как никогда) и работаешь часов до 12 до часу. И настроение хорошее, и работа спорится. Ложишься спать с надеждой завтра получить от тебя письмо.  Но, как нарочно, как будто в наказание за улучшение настроения – писем от тебя нет и нет.
Не получаю я также писем и от братьев. Борис тоже не отвечает. Прямо как будто меня забыли. Правда, в первых числах получил письмо от Кости Автономова, там товарищи шлют мне привет. Костя говорит, что как сойдутся вместе, так обязательно вспоминают обо мне, жалеют, что не пришлось мне вместе с ними доучиться  и т. д.
А от самых близких людей писем не получаю…
Шура, я не знаю, получила ли ты мои последние письма, получила ли ты фотокарточку (я посылал тебе и маме своей), не знаю, как ты сейчас живёшь. Я тебя очень  и очень прошу, если тебе некогда писать мне подробные письма, то ты только сообщи: письмо твое получила, здоровье наше такое-то, и живем так-то. Шура, не забудь этой моей просьбы, пиши чаще.

№ 56      21 октября 1940 г.            «Чахец»
Шура, я от тебя писем заждался. Прошу тебя, в дальнейшем писать почаще. Я, конечно, не обижаюсь на тебя за то, что ты долго не отвечаешь, но ведь тебе известно, как бывает скучно, когда нет писем. Об этом и говорить нечего. Пиши раз в неделю (как минимум). Пусть письма будут однообразны – это не важно. Пиши о производстве, о производственных знакомых, обо всем, о чем хочешь, только пиши.          Сегодня я сдавал зачеты в школе партактива. Результаты еще не известны, но скажу «по секрету», наверное,  не блещут.  У нас было очень мало времени. За тем до свидания. Крепко целую тебя, Алочку и Бориса.      Ваш А. Мельников  и  твой Леша.
Шура, привет тебе от В. Грызлова.  Извини за каллиграфию.

№ 57      24 октября 1940 г.         «Чахец»
Шура, спасибо тебе за письмо от 19 октября. Я его получил 23-го. Был очень доволен, так как перед этим получил от тебя письмо, на которое я уже дал ответ. Когда ты долго не пишешь, я хочу, хочу обидеться на тебя, но не могу. У меня всегда находится целый ряд предположений, оправдывающих твое молчание. Я не знаю, отчего так получается, но вместо обиды у меня остается одна грусть и ожидание, что завтра-то я уж наверное получу и т. д.
Шура, я, возможно, дней 10 писать тебе  не буду, так как, наверное, завтра выеду в Минск. Если удастся написать с дороги, то буду писать, но на это надежда плохая, так как в дороге у меня условия для писания писем не очень подходящие.
Теперь немного в отношении Бориса: очень печально, что он проявляет лень и небрежность. Лень – это самый худший из пороков. К нему с твоей стороны необходимо повысить требовательность. Не захваливать его за имеющиеся успехи и больше приводить примеров хорошего и плохого.
Шура, в отношении Алочки я хотел бы тебя попросить, чтобы вы ее не называли «обезьянкой» – это, по-моему, не хорошо. Я очень рад и счастлив тем, что она прекрасная и начала ходить. Об этом очень приятно читать.
Еще раз целую,   твой Леша.

№ 58      15 ноября 1940 г.           в. г.  Чахец
Шура, ты меня извини, что я 12 дней не писал тебе писем. Мне было некогда. Я уже тебе писал, что мы выезжали в г. Минск на парад. Оттуда приехали 11 ноября и прямо же приступили к подготовке машин к консервации (это тщательный осмотр, исправление неисправностей, очистка, промывка и смазка).
В Минске мы проехали хорошо, получили благодарность от командующего АБТВ Зап. ОсобВО. Был там раз в кино. Просмотрел «Музыкальную историю». Картина очень понравилась. Хорошо играет и поет Лемешев, и Федорова тоже очень хорошо передает образ Клаши.
Шура, в Минске в магазинах  всего много, как из продуктов, так и из промтоваров (пальто, костюмы, обувь и т. д.) Жизнь там веселая. Мы отдохнули хорошо. Правда, я бы ни за что не променял Тулу, но что поделаешь…
По приезде в часть мне сказали, что я премирован 40 рублями (для армейца это большие деньги и мне они как раз были нужны – я был должен Грызлову, у которого занимал для поездки в Минск).  Было бы гораздо лучше, если бы меня премировали отпуском. Шура, я отвечу тебе в отношении отпуска. Сейчас ехать никак нельзя, так как необходимо законсервировать машину, да надо признаться, что отпускать-то никого не отпускают. Говорят, что нет разрешения на отпуска, правда, я договоренность уже имею, но все это делается  «потихоньку», мне говорят, что, возможно, придется ехать за свой счет, так я и на это согласен. В декабре должен приехать, ну, а если и не отпустят, то все равно сделать ничего не сделаешь. Сейчас отпускают только по уважительным причинам. Так этот отпуск и не радует: какое же удовольствие, если дома не все в порядке.
Шура, в остальном у меня дело идет хорошо. Окончил школу партактива, уже получил аттестат. Сейчас работаю над первоисточниками. Общественной работы, как говорится, по горло, дыхнуть некогда.

№ 59       22  ноября 1940 г.          «Чахец»
Шура, большое спасибо тебе за письмо, полученное мною сегодня. Письмо, что шло очень долго. Писала ты его 10-го, но печать Тульской области стоит от 18-го.  Письму был очень рад. Я очень давно не получал ни от кого, а от своих не получал уже около 5 месяцев. Сейчас постараюсь поподробнее ответить тебе. Во-первых, тебе я письмо писал как перед праздником (3-го числа из Минска), так и после праздника, когда приехал из Минска. На все твои письма отвечаю регулярно и даже пишу много больше.
Во-вторых, отвечу в отношении сведений, полученных тобой от Самородовой.  Я об этом приказе знал давно, тебе не писал, потому что сейчас ничего определенного сказать нельзя, а понапрасну обнадеживать незачем. Приказ гласит, что лица, имеющие среднее и высшее образование, по окончании двухлетней службы могут сдать экзамен на звание младшего лейтенанта запаса или младшего политрука запаса. Для этого они должны проучиться месяцев 6, что ли, или еще сколько. Из таких лиц (набора нынешнего года) уже созданы роты, которые учатся и получают звание младшего командира, после чего сдают на звание младшего лейтенанта запаса и полгода стажируются. А потом уже увольняются в запас. Всего они будут в армии 2 года, ну а что касается нашего набора, то на будущий год  (через 10 месяцев) будет видно.
Теперь, Шура, в отношении отпуска. Видишь ли, какое дело: я немножко поторопился, написав тебе об этом деле. Но тебе отчаиваться не следует. Так как и тогда, когда я тебе писал, приказа об отпусках не было, и они не разрешены, но я рассчитывал приехать, да и сейчас пока надежды не теряю. Положение мое хорошее. Вот как посвободнее будет, так возможно, и приеду. А этот приказ Наркома, который ты читала, он касается новых званий (мл. сержант, сержант, ст. сержант).

№ 60      24 ноября 1940 г.       в. г.  Чахец
Здравствуй, милая Шура! Крепко, крепко целую тебя, свою Алочку и Бориса. Желаю вам самого наилучшего во всей вашей жизни. Тебе, Шурик, желаю не видеть глупых, мучительных снов, они вредно отражаются на здоровье сердца. Мне это известно, так как со мной были такие случаи тогда, когда мы только с тобой познакомились. Я боялся, что нас могут разъединить, но после и сейчас, когда я уверен в тебе, у меня уже мыслей о «разлуке» нет, и я спокоен (не принимая во внимание скуку). Советую, Шура, и тебе быть в этом отношении спокойной. Соперниц у тебя быть не может и их не будет.
Алочке своей желаю не болеть, быть резвушкой (только не надоедая маме, которая и без неё сильно устает) и поскорее увидеть своего папу, сильно скучающего по своей семье. Борису желаю хорошо учиться и быть дисциплинированным. Это для него самое главное.
Шура, 22-го я послал тебе письмо, в котором писал об отпуске, о приказах Наркома. Письмо у меня было нескладное. Не знаю, поняла ли ты что из него. Если непонятно что, то ты спроси ещё раз у меня, и я отвечу поподробнее.
Моего срока службы пугаться нечего. Важно то, что уже два месяца второго года можно сбросить со счета. Мы с октября месяца считаемся по второму году. Сколько осталось ещё служить, сказать затрудняюсь. Определенно пока никто ничего у нас  не знает. Приказ народного комиссара обороны «о новых воинских званиях младших командиров» про  зам. политруков ничего не говорит. Возможно, будут какие-нибудь добавления, тогда и узнаем поточнее.
В отношении отпуска: жди до января. Если не отпустят, то тогда, значит, не отпустят до осени. Конечно, можно было бы уехать – пойти на обман, сослаться на какую-нибудь причину, но мне этого делать не хочется, это нечестно.
В отношении службы: дело идет хорошо. Продолжаю работать над собой. Окончив изучение учебника «Краткий курс истории партии», приступил к первоисточникам. Читаю книгу Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Признаться тебе, дается мне это дело туго. Очень мало времени. Кроме учебы, я парторг, член бюро КСМ организации батальона, агитатор, веду группу политзанятий по изучению красноармейского политучебника. Прямо хоть растяни сутки до 48 часов, все равно времени не хватит. Сейчас я использую ночное время. Мы живем отдельно – 6 человек в одной комнате, так что можно позаниматься после отбоя, а для сна времени хватает. На сон нам положено 8 часов, но это, по-моему, много.

№ 61    22 декабря 1940 г.         в/ городок  «Чахец»
Шура, я на тебя в обиде. То ты хотела прислать телеграмму командованию за мое долгое молчание, ну а теперь придется мне отбивать телеграмму за то, что ты долго не пишешь. Я только не знаю, какому начальнику телеграфировать, то ли в профорганизацию, то ли ещё куда. Писем от тебя не получаю с самого начала месяца, хотя тебе пишу и писал всегда регулярно. Правда, прошлое письмо от 15 декабря было коротким (мне было некогда), но я бы был и то очень доволен, если бы получал от тебя чаще хотя бы такие письма.
Шура, мне так хочется знать о вас, о вашей жизни, знать, что у вас все хорошо, все по-прежнему, как и было со мной. Каждый день с нетерпением я дожидаюсь почтальона с надеждой получить письмо от дорогих мне людей. Но надежды остаются тщетными. Я тебя очень и очень прошу, Шурик, пиши чаще. Если ты в силу каких-либо обстоятельств не можешь писать (больна, занята и т. д.), то хотя бы черкнула пору слов, и этого было бы достаточно, а то получается как-то обидно. Шура, я считаю, что мы с тобой договорились, и ты будешь писать мне чаще. Напиши мне, что выписала ли газету «Коммунар» на мой адрес. С получением тульской газеты мне будет спокойнее дожидаться писем от тебя.
В отношении себя писать почти нечего. Живу и работаю по-старому. Думаю начать готовиться к сдаче экзамена на звание «младшего политрука запаса» на будущий год.
За тем до свидания. Остаюсь жив и здоров,   твой «цыганочек».

№ 62     1 января 1941 г.       С Новым годом,  Шурик!
Милая Шура, передай привет маме, да и вообще всем родным, передай им от меня пожелания быть в 1941 г. счастливыми. 1940 год прошел, этот год надолго останется у меня в памяти. Вчерашний день мы у елки подвели итог боевой и политической подготовки, а я ещё подвел итог тому, чем для меня как индивидуума был 1940 г. В области боевой и политической подготовки итоги хорошие. Год прошел недаром. А для меня этот прошлый год был особо замечателен: я на многие вопросы и вещи получил иные взгляды, чем они были у меня до этого. (Шура, слово «замечателен» ты не пойми как «очень хороший»). Когда я приеду домой, ты меня, наверное, не узнаешь.  Вчерашний день, на собрании, у елки (елку мы сделали большую) ко мне подошла дочка командира части. Я вспомнил свою малышку. Мне захотелось взять на ручки эту белокурую девчонку и, когда я её взял, то она быстро уснула у меня на руках. Пришлось весь доклад продержать её у себя на руках. Она так сладко спала, что ее жалко было будить и передавать матери. Я не слушал доклад, а мечтал, мечтал о своей малышке, мечтал о детях вообще. Я представлял нашу дочку, так же у кого-нибудь на руках сладко, сладко спящей и улыбающейся во сне. В сердце поднималась какая-то решимость до последней капли крови бороться за счастье наших детей, бороться за то, чтобы наши дети не эвакуировались, не прятались в бомбоубежища, чтобы у наших детей не было разрушенного крова и они не мерзли бы и не голодали.
Сегодня праздник, но, признаться тебе, настроение не праздничное. Почти все вспоминают о тех встречах «Новых годов», которые они проводили на «гражданке».

№ 63      12 января   1941 года
Сегодня я получил письмо от тебя, на которое спешу ответить. Во-первых, Шурик, большое спасибо тебе за письмо  (верь, я так же жду писем, как и ты). На меня ты за письма обижаться не можешь – я пишу их регулярно.
Шура, теперь ты меньше скучай, так как служить осталось мне меньше, чем уже прослужил. Тебе сейчас надо быть веселой и готовиться к встрече того, кого ты так ждешь. Самое главное сейчас – это провести зиму, а тогда время пойдет гораздо быстрее. Долго тянется только зима с ее холодами, а лето проходит быстро. Тебе, конечно, тоже нелегко будет провести зиму, особенно холодно, наверное, нашей Алочке. Но ничего, все должно окончиться хорошо.
   
№ 64       1 февраля 1941 года         в/городок «Чахец»
Шура, я чуть не забыл поблагодарить тебя за письмо. Большое тебе спасибо за внимание, а то я уже отчаялся ждать от вас письма: дней десять не получал писем ни от кого. Сейчас, получив письмо, спешу ответить.
Шура, что касается слухов об увеличении срока службы, так это, наверное, только слухи. У нас, например, наоборот, ходят слухи, что срок службы сокращается. Вообще-то слухам верить не стоит – когда будет приказ, тогда и узнаем. В отношении событий в Румынии ничего больше, чем в газете, я тебе объяснить не могу, а что касается того, что «Румыния от нас близко», так это не совсем верно. Румыния от нас довольно далеко.  («От нас» я понимаю как от нашей части, а не вообще).
Шура, я благодарю тебя за сообщение о цехе. Я был уверен, что цех изменит свое лицо, но не знал, что про меня забудут те, кто когда-то доискивался моего расположения. Хотя это почти естественно. Обыкновенно в жизни всегда так бывает. Нас с тобой это не должно очень тревожить. Пока мы ни в чьей помощи (кроме маминой) не нуждаемся. Я думаю, что когда приеду работать, то к нам будет за помощью кое-кто обращаться.
Если ничего не изменится, то скоро мы опять будем вместе. Стоит только пережить зимние месяцы, а лето пройдет быстро. За тем до свидания, еще раз крепко целую тебя, свою малышку и Бориса.

№ 65        10 февраля 1941 года         в/г. «Чахец»
Шура, это письмо я пишу в испорченном настроении. У меня попадался хороший случай быть дома. От нас должен был быть откомандирован человек в Москву. Я договорился с командиром роты и политруком о том, чтобы ехать мне. Они разрешили мне из Москвы заехать в Тулу на 5 дней. Но когда об этом узнал зам. командира батальона по полит. части, то он замахал руками и ногами и не отпустил, говоря командиру роты: «А работать  кто у вас будет?» Я начал доказывать, что уж не настолько я незаменим, что меня нельзя отпустить дней на 12. Но он и слушать не хочет. Так мы с ком. роты и ушли от него ни с чем. Меня не послали. Сделалось как-то обидно. Не работаешь – нехорошо, и работаешь – тоже нехорошо. А мне так хотелось быть дома, я представлял, как я приду, как войду в дом, как меня встретят. Но все впустую. «Мечты, мечты, где ваша сладость?»
Писать кончаю. До свидания. Еще раз крепко целую тебя, твой Леша.

№ 66        16 февраля 1941 года         в/г. «Чахец»
Последнее время я как будто бы повеселел: зима вроде проходит, приближается весна, а там и недалеко время, когда наступит долгожданный день, и я буду в кругу любимых мною лиц. Но сейчас, с получением маминого письма, я сильно забеспокоился. У тебя теперь там, кроме всей скуки, прибавились каждодневные неприятности.

№ 67      19 февраля 1941 года 
Шура, сегодня я получил от тебя письмо, чему был бесконечно рад. Спешу быстрее написать ответ и поблагодарить за доставленное удовольствие. Большое тебе спасибо за письмо.
Ты немножко не права, заявляя, что я, наверное, обижаюсь на тебя за то, что ты долго не пишешь писем. Обижаться на тебя я не обижаюсь, иногда хотел бы, но не могу. А вот жду писем, действительно, с нетерпением. Это ты должна знать по себе.
 
№ 68       7 марта 1941 г.
Здравствуй, мой Шурик. Поздравляю тебя с вашим женским праздником. Заранее прошу у тебя извинения за написанное. Настроение у меня прескверное. Скука такая, что даже грудь больно. Отчего это – объяснить не могу. Возможно, действует весна, но мне кажется, она ни при чем. Со мной происходит какая-то неразбериха. К работе, к занятиям я как-то охладел. Иногда появляются искорки любви к военному делу (это когда сядешь за рычаги и поведешь боевую машину или  когда стреляешь на полигоне), но потом опять все затухает. Шура, я прошу тебя, чтобы ты чаще писала мне письма, хотя бы маленькие. Они дают мне своеобразную бодрость и зарядку. А то, к моему стыду, появляется малодушие. Я последнее время, дня 4, чувствую себя чуть ли не больным. Все мысли мои проникнуты только тобой. Когда мне надо сосредоточиться на чем-нибудь другом, то я не могу, я думаю только о тебе. Сколько раз я пытался написать тебе что-нибудь ласковое, раскрывающее мои чувства, но ничего не получается. Нужных слов я не могу подобрать. Получается или обыденно или напыщенно.  А вот просто  то,  что в душе, – не выходит.
Шура, я тебя люблю очень сильно (это признание мальчика). Ты для меня половина моего «я». Все, что в моей жизни было самого хорошего, – это было с тобой. Мне очень больно подумать о том, как тебе трудно сейчас одной. Я с нетерпением жду осени, нашей встречи.
Погода здесь стоит нехорошая. Мокро, грязно. В поле снег почти весь стаял, а солнечных дней все еще нет. В лесу и низинах снега много. Прилетели жаворонки, скворцы, но кругом серо не по-весеннему.
Шура, еще раз прошу, чтобы ты меня извинила и не подумала, что я просто распустил нюни. Я думаю, ты поймешь, что я хотел написать. Еще и еще раз крепко целую в твой носик, который бывает часто заплаканным.

№ 69      21 марта 1941 года
Здравствуй, Шурик. Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Шура, спасибо за письмо, полученное мною 19 марта, и за пожелания, написанные в нем. Ответ 19-го написать не пришлось, т.к. готовился к выезду на учения, а вчера весь день допоздна были на выезде (на учении). Настроение у меня неважное, но лучше, чем было. Наверное, влияет приближение окончания срока службы.
В отношении душевных переживаний ты меня обижаешь. К чему напоминать и говорить о том, что кто-то и кому-то не пара. Эту мысль ты выбрось из головы, так как соображения расчетного порядка («пара» или «не пара») у меня в голове не укладываются.
          За тем до свидания, остаюсь жив и здоров,   твой Леша.
Следующее письмо постараюсь написать 23/III-41 г.

№ 70     24 марта  1941 года
Здравствуй, милый Шурик. Крепко-крепко, как всегда, целую тебя, Алочку и Бориса.
          Я обещал написать 23-го, но не успел. Рота была в наряде, и мне пришлось помогать  одному механику-водителю в работе на машине. Надеюсь, Шура, что ты не будешь на меня обижаться.  Шура, в прошлом письме я хотел у тебя спросить в отношении моей дальнейшей службы. Передо мной сейчас стоят три пути (получается, вроде как в сказке: пойдешь направо – коня потеряешь, пойдешь налево – голову потеряешь и т. п., но у меня немножко не так – я ничего не теряю). Мне можно отслужить до осени 1942 года как младшему командиру и после придти домой. Можно сейчас осенью сдать на младшего политрука запаса и придти домой, но тогда меня, возможно, будут брать каждый год на три месяца на переподготовку. Ты почитай закон о всеобщей воинской обязанности от 1939 г.  И можно, сдав осенью на звание младшего политрука, остаться в кадрах армии и быть военным человеком. Работать по политическому воспитанию масс.
Шура, ты почитай это получше и дай мне свои соображения. Мне важно знать твое мнение. Я, между прочим, сторонник второго пути, т.е. приехать этой осенью домой, а потом по 3 месяца отслуживать ежегодно (в течение 12 лет). Но боюсь, что в этом решении желание скорей видеть вас, скорее быть дома застилает здравый рассудок. 

№ 71     28 марта 1941 года
Привет, Шурик! Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю вам самого наилучшего в вашей жизни. Шура, сегодня я получил от тебя письмо. Спешу ответить. Я очень рад, что наша дочь очень хорошая, также рад и тому, что у Бориса хорошие отметки. Только мне мама писала, что у него есть одно «плохо» и два «посредственно» – это немножко нехорошо. Ему надо добиваться, чтобы не было ни одной посредственной отметки. Ты мне напиши, по каким предметам он получил «плохо» и «посредственно».
Привет родным и знакомым. Извини, что письмо небрежно написано – я очень тороплюсь.

№ 72      2 апреля 1941 года
Шура, вчера я получил твое и Борино письма. Сегодня же стараюсь ответить. Борису уже написал. Шура, я очень рад за нашу Алочку, только прошу тебя: не бей ее ни в шутку, ни в серьез. Сейчас физическим воздействием её можно сделать пугливой, замкнутой  и   т. д.
Ну вот,  пожалуй, и все. В прошлом письме я у тебя спрашивал на счет дальнейшей моей службы. Когда получишь то письмо, ты, конечно, ответишь. В отношении весны писать не хочется. У нас два дня идет дождь. Грязи, воды очень много. Солнечных дней нет.
За тем до свидания. Еще раз целую твой носик.
   
№ 73      10 апреля 1941 года         в/г-к «Чахец»
Шура, в прошлых письмах я просил целый ряд ответов, которые ты что-то не шлешь, а мне они крайне нужны. Взять, к примеру, вопрос о моей службе. Мне нужно твое мнение, а то я боюсь, что уже потом поздно будет изменить что-либо.        Да и вообще, Шурик, пиши мне чаще. Пиши, как сама живешь, какие изменения происходят в жизни родных, знакомых, в чем ты нуждаешься, какие трудности и т. д.
Я, несмотря на однообразную свою жизнь, и то пишу тебе писем больше, чем ты мне. Пускай мои письма похожи одно на другое, все же ты знаешь, что со мной все в порядке, что я жив, здоров, служу хорошо и помню о вас. Возможно, ты скажешь, что у тебя времени не хватает, так это пустяк: 10 – 15 минут всегда выбрать можно, ведь у тебя нет распорядка дня, где каждая минута учтена. Я знаю, что тебе тяжело, но ведь и от того, что ты редко пишешь, легче не делается. Шурик, получилось вроде жалобы, ты меня извини. До свидания, целую – твой Леша.
Привет тебе от В. Грызлова

№ 74        12 апреля 1941 года         в/г-к «Чахец»
Шура, в этом письме я хотел бы спросить тебя о том, как ты думаешь провести лето. Мне мама шлет письма и просит, чтобы на лето к ним привести Бориса и Алочку. Железная дорога теперь проходит недалеко от нашей деревни, станция в 5 км. Я думаю, что Бориса можно отправить после учебы в деревню. А свой отпуск тогда ты можешь использовать, как находишь лучшим. Мама просила, чтобы и ты приехала (она в каждом письме шлет вам привет). Подумай, может, тебе будет лучше провести отпуск в деревне. Если дадут отпуск рано, то постарайся достать с Алочкой путевку в дом отдыха. И там отдохни. А если дадут отпуск тогда, как поспеют вишни, яблоки и т. д., т. е. летом, то поезжай в деревню, там наварите варенья и тоже отдохнете неплохо. В отношении продуктов я «сделал запрос». Молока, конечно, будет много, а про остальное мне ответят.

№ 75     18 апреля 1941 года         
Здравствуй, Шура. Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю тебе самого наилучшего в твоей жизни. Привет маме и др. родным. Шура, сегодня я получил от тебя письмо, за которое благодарю и спешу ответить.
Мне хочется тебя успокоить в твоих тревогах. Конечно, ты права, отмечая напряженную обстановку, и справедливо твое возмущение кровавой войной, но нельзя, Шурик, все это так близко принимать к сердцу. Мы здесь находимся гораздо ближе к воюющим странам, но мы спокойны. Все события развертываются строго закономерно. Наш Советский Союз пока находится вне войны и занят грандиозной работой по укреплению хозяйственной и оборонной мощи. Каждый день отсрочки войны намного нас укрепляет.  «Большевики бабочек не ловят». Мы сейчас сильны и находимся в полной боевой готовности. Никакие угрозы нам не страшны.
А сейчас пока мы не воюем, а занимаемся упорной учебой. К нам скоро придут другие машины, которые еще лучше, чем те, на которых работаем сейчас.
За меня, Шура, ты не беспокойся. У нас здесь все в порядке. К концу года ждите домой. К маю приехать не могу: не отпустят. Отпускают только в случае смерти близких и стихийных бедствий.
За тем до свидания, еще раз целую – твой  Леша.
Поцелуй за меня Алочку в ее глазки.

№ 76     24 апреля 1941 года         в/г «Чахец»
Шура, письмо я твое получил вчерашний день, за него большое спасибо. Спасибо и за фотокарточку. Мне было особо приятно видеть изображение близких мне людей. Алочка наша, действительно, очень хорошенькая.  Надеюсь осенью увидеть её глазки не на фотографии, а на её личике.
Шура, теперь мне хочется немножко поправить, вернее, внести разъяснение к прошлым письмам.  Шурик, ты не рассматривай их как письма обиды. Я на тебя нисколько не обижался, да ты же знаешь, что и обижаться я на тебя не могу. Ни до какой крайности моя обида не доходила. Я просто высказал желание получать от тебя письма почаще.  Мне так скучно бывает без писем, как и тебе (даже больше, ведь с тобой Алочка и Борис).
Шура, к маю, возможно,  мои письма больше не дойдут, так разреши тебя заранее поздравить с большим праздником. Ты постарайся провести его повеселее, не скучай и, если будет свадьба, то пожелай от моего имени, от имени защитника счастливой жизни мирных граждан, Нине и Николаю дружной и счастливой жизни, основанной на взаимном понимании и уважении. А если не будет свадьбы, так где-нибудь в компании у мамы или еще у кого выпейте за меня рюмочку винца, и тоже поздравь всех с праздником. 
Беспокоиться призывом в армию тебе, Шурик, нечего. Это проводится согласно закону «О всеобщей воинской обязанности». А что касается Николая Жукова, так его, вероятно, взяли на переподготовку.
За тем до свидания, крепко целую,  твой Леша.

№ 77      2 мая  1941 года 
Здравствуйте, мама. Письмо Ваше от 22 апреля я получил 28-го. Ответить до сегодняшнего дня не мог. Был занят подготовкой к проведению 1 Мая.  Мне была поручена организация игр, соревнований и т. д.  Я ходил закупать одеколон, мыло, папиросы и т. п. для премирования за игры.
А 30-го заступил в наряд на 1-ое мая.  Праздник идет хорошо.  30-го и 1-го была солнечная теплая погода, только сегодня опять пошел дождичек, но он теплый, и это ничего. Все веселые, настроение хорошее, только меня май не веселит. Несмотря на то, что я сам являюсь организатором веселья, но хожу не веселый. Сейчас у нас работки прибавилось. Пришло молодое пополнение, а с ними надо много и много заниматься. Мама, Ваш совет о моем приезде я учту. Сейчас начинаю понемножку готовиться к сдаче экзаменов.
За тем,  мама,  до свидания.  Остаюсь с глубоким уважением,
Ваш Алексей.

№ 78     6 мая 1941 г.
Шурик, вот прошел и еще один праздник, который провели мы не вместе. Прошел он у меня неважно. Первый день погода была хорошая, но мы стояли в наряде, а на второй день после обеда пошел дождик. Настроение у меня было скучное. Я все время ходил с вашими образами в уме; не думать о вас, о доме я не мог, а думая о самых близких мне людях, с которыми нахожусь не вместе, я не мог быть в веселом настроении.
Мне было поручено проведение всевозможных игр с выдачей призов, для развлечения и увеселения бойцов, но сам я (хотя как следует проводил) был далек от веселья. Давали увольнительные в «город», но я ни в какой день не ходил, зная, что в таком городе, как Пружаны, мне смотреть нечего, поэтому не могу ничего тебе написать об оформлении, о параде (на котором тоже не был). Гораздо лучше я провел вчерашний день. Так как 1 Мая мы стояли в наряде, то нам дали отгулять вчерашний день.
Погода была хорошая, и я почти весь день прокатался на лодке. С утра поиграли в волейбол, а потом я ушел на пруды, взял твои письма и фотокарточки, книжку – и, севши в лодочку (она у нас очень маленькая), уехал в кусты, где отдохнул лучше; наедине с твоими письмами и портретами я довольно-таки приятно помечтал. У меня вошло в привычку – как я остаюсь один – так достаю твои письма и фотокарточки – и еще и еще раз перечитываю и пересматриваю их. Это доставляет мне большое удовольствие, так как мне думается, что я как бы побывал с вами.

№ 79     11 мая  1941 г.
Здравствуйте, мама. Шлю я Вам свой привет и желаю хорошего здоровья. Мама, передайте привет Николаю Александровичу, Василию, Серафиме, Пане, Петру Васильевичу, тете Поле и др. знакомым.
Вчерашний день я получил Ваше письмо, за которое большое Вам спасибо. Спешу ответить на него. Сегодня у нас выходной, и я имею немного свободного времени. Мама, мне Ваши письма доставляют большую радость и еще и еще раз вселяют спокойствие за положение семьи. Пусть Шуре и тяжело, но когда я читаю, что Вы не забываете нас, я спокоен. Я знаю, мама, что Вам тоже очень тяжело, но как-нибудь надо еще немножко потерпеть.
Я считаю, что теперь мне не так много осталось служить срочной службы. А то, что Вам говорил Сергей, так я не знаю, откуда он это взял. Он, вероятно, недопонял. Я ведь не вообще младший командир, а заместитель политрука. А в отношении  замполитруков было специальное положение, по которому они служат два года. Это положение я посылал Шуре. Сейчас пока я собираюсь в конце года приехать домой, а что дальше будет, неизвестно. Возможно, партия и правительство сочтет нужным задержать нас, так мы готовы выполнить волю партии, волю правительства и всего народа.
Мама, вот, пожалуй, и все, что я хотел написать. За тем до свидания, остаюсь жив и здоров,  Ваш Алексей.

№ 80     16 мая 1941 г.
Шура, вчерашний день я в конце концов получил твое долгожданное письмо. Честное слово, я уже отчаялся ждать. Ко мне начали закрадываться сомнения, которые с получением письма, конечно, рассеялись. Нехорошо с твоей стороны так долго не писать. После мая ко мне с 4-го числа начали поступать письма. Прислали мама, братья, Костя Автономов.   3-го мая получил телеграмму от своей старенькой учительницы, которая поздравила меня с праздником, а от тебя письма нет и нет. Я надоел почтальону с вопросами о том, что, возможно, часть писем на мое имя попадает в др. батальоны. Шурик, давай мы с тобой договоримся о том, чтобы писать друг другу письма не реже одного раза в неделю. Без писем очень тяжело.
Теперь, Шура, отвечу на твой вопрос. Видишь ли, какое дело, то положение, по которому я должен сдавать на младшего политрука, вышло в прошлом году, и таких людей, которые прослужили б два года, не было, а были замполитруки, прослужившие 3 года. Из троих моих знакомых двое уехали домой, а один остался в кадрах и сейчас работает политруком.
Я пока думаю приехать этой осенью, а что будет – этого, пожалуй, ни один человек сказать не может. Что касается Анатолия, так я ничего не могу возразить в том, что он хорошо «устроился», в армии все хорошо живут. А 100 руб. он получает как младший командир по 3-му году службы. И я, если буду служить 3 года, тоже буду получать больше, рублей примерно 150, только меня деньги не прельщают. Я те-то, которые сейчас получаю, стараюсь поскорее израсходовать на конфеты, одеколон, мыло и т. д.

 № 81      6  июня  1941 г.
Шура, вчерашний день я получил от тебя письмо, в котором ты спрашиваешь о причине моего долгого молчания. Этой причины я тебе сказать не могу, так как ее нет, и я тебе пишу ответы на все письма, даже больше – я пишу тебе и тогда, когда не получаю от тебя. В неделю я пишу не менее 2-х писем. Где запропали мои письма, я не знаю и очень обеспокоен, так как не желательно, чтобы кто-нибудь читал их, особенно мое последнее письмо.
Что касается твоего томительного ожидания, так я его целиком и полностью понимаю (ведь даже и Алочка понимает). В отношении отпуска (твоего) могу сказать только одно: делай так, как ты находишь лучшим, но к осени (к моему приезду) постарайся поправиться, а то я боюсь, что могу тебя не узнать (это, конечно, шутка).

№ 82     11 июня 1941 г.
Я очень и очень благодарен маме и Николаю Александровичу за их заботу о нашей кудрявенькой дочурке. Ну, а для выражении благодарности тебе у меня даже и слов нет подходящих.
Шура, вчерашний день я получил твое письмо, за которое тебе большое спасибо. Отвечать не знаю как. В письме от 31-го я, пожалуй, все написал. Тогда я услышал от одного политработника, что в отношении некоторых лиц (очень немногих, в числе которых был и я) шел разговор в отделе политпропаганды о том, чтобы нас оставить в кадрах. Исходя из этого я тебе и высказал свое предположение. Кое-кого уже вызывали в ОПП соединения для разговоров. Меня, правда, пока не вызывали, и я думаю, что не будут вызывать. Некоторым работникам ОПП я уже свое мнение высказывал (о своем отношении к службе в кадрах).
Так что, Шурик, пока я все еще надеюсь осенью увидеть вас и испытать всю радость долгожданной встречи. Боюсь, что тебя с Алочкой я заласкаю в своих объятиях. Определенной картины встречи я в своем воображении создать не могу. Она мне представляется во всевозможных вариантах, но всегда безгранично радостно. Ведь я с такой страстью жду этой встречи, с какой только может ждать самое любящее сердце.
Ну, а про свою службу мне и писать нечего. Служба у меня сейчас все еще идет хорошо. Работы много, я все время бываю занят, от этого время идет быстрее.
Погода у нас стоит хорошая, деревья все отцвели. Уже выколосилась рожь. В прошлый выходной я хорошо загорел и отдохнул. У нас здесь очень красиво: большой красивый лес (парк), пруды (правда, не большие), много зелени, птиц. Если бы я был художником, то сумел  бы тебе описать все наши пейзажи в подлинной их красоте. Мы  с Василием под выходной и на выходной день вечером, перед кино, часто ходим гулять по парку. Приятно быть одним – предавшись воспоминаниям, любоваться солнечным закатом.
С В. Грызловым мы все еще вместе, и это очень хорошо. Есть с кем побеседовать на любые темы. Вчерашний день я сказал ему о том, что ты спрашиваешь про него и передаешь привет. Он поблагодарил и, смеясь о том, не буду ли я ревновать, просил передать и тебе привет.
В отношении подписки на заем – ты, Шурик, молодец. Заем это дело хорошее. 50 р. в месяц деньги небольшие, зато действительно чувствуешь, что всё, что видишь, содержит маленькую частицу и твоего труда. У нас здесь подписка прошла с большим подъемом. Я подписался больше чем на 3-х месячное денежное довольство (на 100 руб.)
За тем, Шурик, до свидания, еще раз крепко-крепко целую тебя.

№ 83    15 июня  1941 г.
Шура, 21-го исполняется 2 года нашей малышке. Мне особенно хочется быть в этот день с вами. Ты помнишь, как 2 года назад мне вынесли Алочку и сказали: «Ну, а кто здесь пришел за самым «большим» человеком?» В этот день я был очень счастлив. Маленьким комочком в конверте у меня на руках была Моя дочь. Пять с лишним месяцев я мог ее  видеть, каждый день носить на руках, ходить с ней к маме. Несмотря на то, что она была очень мала, она уже стала узнавать меня. Алочка была со мной ежедневно. А сейчас уже больше года и шести месяцев я не могу даже увидеть ее.
Шура, 21-го поцелуй покрепче Алочку за меня и скажи ей, что в этот день все мои мысли будут заняты только вами. Я, как глупый, буду задавать себе вопрос: «А что делают сейчас Алочка с мамой?» – и в моем воображении будут рисоваться всевозможные картины.
Шура, я попрошу тебя прислать мне часы. Они мне очень нужны. Приходится выполнять приказания, проводить занятия, и все в поле. Без часов очень плохо. Ты их заверни во что-нибудь получше. Можно выслать в маленькой коробочке. Ремешок пришли какой угодно, но лучше широкий. Теперь осталось немножко служить, и они будут целы. Только не вздумай присылать еще чего-нибудь. Это будет лишним.  Мне ничего, кроме часов, не надо.
За тем до свидания, еще раз крепко целую,
   твой Леша.
№ 84    31 июля  1945 года
                Здравствуй, Шура!
Крепко целую тебя, Бориса и Алочку. Привет маме, Николаю Александровичу, Ефросинье Гавриловне, Петру Михайловичу, Виктору и другим родным и знакомым, которые еще дома. Наверное, многих уже в Туле и нет.
Шура, при первой полученной возможности, после длительного промежутка времени, я спешу уведомить тебя в том, что я жив и здоров, чего и вам желаю (как пишется обыкновенно в письмах).
Мне очень трудно писать тебе это письмо. Я не знаю, как его начать. Коварной волею судьбы я был лишен возможности тебе писать 4 года. За это время произошло слишком много изменений. Ты, наверное, считала меня давно погибшим.
Да это почти так и было. Я стоял лицом к лицу со смертью. Но любовь к самому дорогому, любовь к жизни, к тебе и детям победила. Я остался жить.
Какая у меня была жизнь эти 4 года, я описать не в состоянии. Сколько было потеряно товарищей – не счесть. И если бы не ты и не Борис с Алочкой, я уже не жил бы тоже. Жестокая война коверкала на своем пути все. Фашизм, не имея сострадания, рушил все. Он хотел господства над всем миром и разрушал весь мир. Никакие человеческие законы фашизму не присущи. Так как в основе человеческих законов заложен разум, а существо, руководившее фашистами, было сумасшедшим. Гитлеровский фашизм представлял из себя разрушающую машину, в вальцы которой был затянут и я со многими другими. Законы войны, судьба, обстоятельства – или как там угодно – бросили нас в эту машину.
Мысль о самоубийстве стояла перед каждым, но ненависть, желание дождаться торжества справедливости, любовь к ближним заставляли жить. Каждому хотелось, хотя бы перед концом, сделать что-нибудь полезное для своей Родины. Нигде так сильно не чувствуется любовь к Родине, как на чужбине.
Наши надежды сбылись. Мы дождались торжества справедливости. Машина сумасшедшего сломана, и мы сейчас уничтожаем ее окончательно.
Шура, теперь не далек тот день, когда я получу возможность тебя, Бориса и Алочку заключить в свои объятия. Мысль о вас не покидала меня ни на минуту. Я все время заставлял свою память восстанавливать детали из нашей короткой совместной жизни. Это было единственным моим наслаждением, которого я не мог быть лишен.
Шура, я хорошо знаю, что тебе было очень тяжело, и я не совсем уверен, что ничего не изменилось. Я стараюсь не предполагать ничего плохого и храню надежду, что все будет по-прежнему. Но жизнь сложна, и ее законы суровы. Может случиться все.
В своем ответе, Шура, ты напиши мне о своей жизни, о том, как выглядят Борис и Алочка, которая теперь уже, наверное, собирается в школу. Напиши о жизни родных и знакомых. Хотя коротко, но напиши.
Мой адрес: полевая почта  №53245/Е   Мельникову А.Е.
До свидания, крепко целую, твой Леша.
Если адресата не окажется, то Вы, кому попадет это письмо, напишите мне о том, что знаете. Возможно, Мельникова была эвакуирована,  или  еще  что.
                Мельников
№ 85    17  августа 1945 г.
                Здравствуй, Шура!
           Привет тебе, привет. Крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю вам всем от всей души самого наилучшего в вашей жизни. Привет маме, Николаю Александровичу, Петру Михайловичу, Ефросинье Гавриловне, Нине, Виктору и всем другим родным и знакомым. Шура, я пишу тебе уже третье письмо. Все письма писал с разных мест. Одно письмо послал с Матюшиной Марией, которую встретил случайно. Я болел гриппом. Лежал в постели, вдруг ко мне вбегают два товарища и говорят, что встретили мою землячку, спрашивают можно ли провести ее ко мне. Я сказал, что можно, если она только пойдет. Приходит она знакомиться, говорит, что с Косой Горы и на днях едет домой. Ну, а я ее попросил передать тебе коротенькую записочку, так как письмо писать я был не в состоянии. Ответов получить я не мог ввиду частой перемены мест, но сейчас как будто мой адрес стабилизируется, так что на это письмо, если у вас все благополучно и оно дойдет до тебя, я надеюсь получить ответ. В ответе, Шура, напиши подробно о своей жизни, о том, как вы пережили войну, кто уцелел и кого считать потерянным. Напиши о детях, как выглядят Алочка и Борис.
Шура, о себе я ничего пока не пишу. Получается как то странно. После более чем четырехлетнего перерыва – и я ничего не могу написать о себе. Пишу мало и несодержательно. Все это оттого, что произошло какое-то внутреннее опустошение.  Слишком много пережито. Из меня получилось измотанное существо в полном смысле слова. Я уже не представляю собой того человека с большой буквы, о котором говорил Горький: «Человек – это звучит гордо».  А я сейчас представляю собой лишь существо, влачащее свое бренное существование. Проклятая Германия изуродовала очень много таких, как я.
Шура, отдавшись раз в руки судьбы, тяжело взять судьбу в свои руки. Судьба очень и очень жестока. Она ставила передо мной вопрос: «жить или умереть?» Я поколебался. Долг требовал от меня смерти. Но внутри произошло раздвоение. Одна сторона говорила то же самое: «умри, ты выполнил все, что мог», а другая сторона говорила: «не умирай, ты еще мало сделал, мало прожил, впереди целая жизнь, впереди много работы, много радости». В памяти промелькнула вся прожитая жизнь: деревня, школа, колхоз, наш славный оружейный завод, ты, Алочка, Борис, неоконченная учеба, а впереди такая широкая перспектива, такая многогранная и прекрасная жизнь, что у меня не хватило воли оборвать свою жизнь, которая ведь принадлежит не одному только мне.
После, опухая от голода, замерзая от стужи в земляной норе или на тяжелой работе, я несколько раз раскаивался в том, зачем не умер. Но сила воли была потеряна, и сделать ничего не мог. Шура, дальше писать тяжело.
           До свидания, еще раз крепко целую вас всех. Остаюсь жив и здоров,   твой Леша.
           Мой адрес: полевая почта 13475 «А»

№ 86    9 сентября 1945 года
Здравствуй, милая Шура. Шлю я тебе свой привет и желаю всего хорошего во всей  твоей жизни. Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Привет всем родным и знакомым. Извини меня, Шура, что письмо очень кратко, но я уже потерял надежду, что оно дойдет до тебя. Мною уже написано много писем, но ответа я ни от кого не получил. По всей вероятности, мои письма до вас не доходят, во всяком  другом случае, я уже получил бы от кого-нибудь ответ.
Шура, меня очень интересует ваша жизнь. Такой длинный срок ничего не слышать о своих близких – это очень больно отражается на мне. Возможно, что вы там все переменили место жительства, так тогда бы мои письма пришли обратно, а этого тоже нет.
Шура, я очень прошу, ради всего нами пережитого напиши хоть несколько слов о своей жизни.
           Мой адрес: полевая почта 13475/ А  Мельникову А.Е.
Если это письмо не дойдет до адресата в силу каких-либо причин, то читающего его прошу написать ответ по вышеуказанному адресу.

№ 87     19 сентября  1945 года
Здравствуй, милый Шурик! Крепко, крепко целую тебя, Алочку и Бориса.  Шура, большое спасибо тебе (я не нахожу слов благодарности) за радость, доставленную мне письмом от 4 сентября, полученным мною вчера. То, что почувствовал я, увидев письмо с самым дорогим для меня почерком, не виданным столь длинный промежуток времени, нельзя выразить словами. Я хотел вчера же написать тебе письмо, но не мог, так как ко мне один за другим приходили товарищи разделить мою радость, и у меня до самого отбоя не было ни одной свободной минуты.
Шурик, вчера и сегодня у меня как будто большой праздник. Идя  с товарищами, находясь один, работая на заводе, я все время мысленно нахожусь с вами. В своем воображении я пытаюсь восстановить образы Алочки и Бориса, как они выглядят сейчас, и нужно признаться, что это мне не совсем удается. Я все время представлял Алочку малышкой, чуть побольше того, как тогда, когда я уходил в армию. А вчера в письме увидел слова, написанные  этой малюткой (конечно, написанные с помощью твоей руки). После этого письма мне так сильно захотелось быть вместе с вами, вместе с тобой любоваться своими детьми, вместе с мамой разделить горечь утраты Николая Александровича. Маме и Николаю Александровичу я особенно благодарен  за их любовь и заботу о наших детях. Но, видно, пока на время придется еще отложить нашу встречу, так как у нас здесь еще много работы, направленной на залечивание ран, нанесенных войной нашей Родине. Я сейчас нахожусь в одной из военных частей, занятых демонтажем германских фабрик и заводов. Работа большая и нужная. То, что они разрушили у нас, мы постараемся частично восстановить их оборудованием. Здоровье мое, Шура, пока хорошее, а также и у большинства товарищей, так что с этой работой мы быстро справимся.
Шура, сейчас у меня к тебе есть одна просьба, не можешь ли ты через кого-либо узнать номер моего партбилета в архиве цеховой парторганизации или заводского райкома. Так как свой партбилет я был вынужден сжечь в 1941 году и номер забыл, а сейчас мне требуется знать время вступления в партию и номер. Последнее время до армии  я состоял на учете в Центральном райкоме (но это не совсем точно, память мне изменяет).

№ 88     23 сентября 1945 года
Здравствуй, мой милый Шурик! Привет тебе, привет. Крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Желаю вам успехов во всей вашей жизни. Шлю искренний привет с наилучшими пожеланиями маме и другим родным и знакомым, которые уцелели. Шура, я все еще нахожусь под впечатлением твоего письма. После него я пишу тебе уже второе письмо и впредь буду писать как можно чаще. Твое письмо принесло мне так много радости. Знаю, что и мои  письма будут для вас желанными и радостными. Шура, пока что только одни письма являются средством общения между нами, но, как мне кажется, недалек и тот день, когда вслед за письмами приеду к вам и я сам. Я знаю, что у нас будет много трудностей (в смысле экономическом), но я этого не боюсь. Пока я здоров, и мне никакая работа не страшна. Всей моей дальнейшей целью является стремление обеспечить детей хорошим воспитанием, а тебя заслуженным тобой отдыхом. Я знаю, Шурик, что тебе очень тяжело пришлось перенести войну, да и сейчас нелегко одной с двумя детьми, к тому же и мама осталась одна. Ты ее, Шурик не оставляй. Мама много сделала для нас.
В своих письмах ты мне опиши, как ты жила во время войны и как живешь сейчас. Конечно, для этого потребуется много бумаги, но ты как-нибудь вкратце. Правда, сам я пока помочь ничем не могу, но все же я хочу делить с вами все ваши радости и печали.
           О себе лично мне много писать не приходится. Здоровье мое хорошее. Работаем тоже хорошо. Все мечтаем о скорейшем  возвращении на свою любимую Родину к своим любимым близким людям.  По всей вероятности, ждать нам осталось не долго.
До свидания, еще раз крепко целую тебя и Алочку,      твой Леша.
Шура, ты постарайся отыскать в архиве номер моего партбилета, хотя бы это было и  тяжело. Начни с первичной цеховой парторганизации  и  т. д.

№ 89      26 сентября 1945 г.
Шура, ты очень щедро наделяешь меня радостями. Вчера я получил сразу два твоих письма от 12 и 13 сентября. Не нахожу слов для благодарности. Ведь только эти письма являются средством общения между нами. Читая твои письма и составляя ответы, я преодолеваю те пространства, которые отделяют нас друг от друга и нахожусь как будто  в нашем семейном кругу с самыми дорогими мне людьми.
Когда я пишу тебе письма, то часто впадаю в такое состояние, что начинаю не замечать ничего окружающего. Мои мысли пробегают тысячи километров и находятся в Туле. Как в каком-нибудь кинофильме, мелькают образы, эпизоды и сцены нашей совместной, самой счастливой для меня жизни.  Да тебе про это писать нечего. Ты сама хорошо знаешь, что чувствуешь, получив долгожданные известия.
В сегодняшнем письме, Шура, я хочу развить один момент из прошлых писем. Из вопросов, поставленных в них, ты как будто поняла, что у меня имелись сомнения – возможно, ты вышла замуж и т. д.  Нет, Шура. Ты не так поняла. Я не мог так думать о тебе. Я тебя уважал и уважаю. Я знал и верил, что ты, как и многие другие хорошие женщины, не получившие от мужа известий и не дождавшись конца войны, не свяжешь своей жизни с кем-либо другим. Но, Шура, ведь война ужасна и она ни с кем и ни с чем не считается. Могло статься, что тебя уж не было бы в Туле, кроме того, учитывая твое здоровье (я это предположение отгонял), тебя могло совсем не быть в живых. Вот как надо было понимать мои сомнения и слова «в жизни все бывает».
За тем до свидания. Крепко целую тебя, Алочку  и  Бориса.  Твой Леша. 

№ 90     28  сентября  1945 г.
Здравствуй, Шура! Ты, вероятно, не ожидала от меня так быстро письма, так как я только позавчера послал тебе одно.  Но, знаешь, Шура, мне не терпится и хочется писать к вам и писать. Хоть пару слов, но написать. Я сейчас чувствую себя хорошо. Здоровье мое хорошее. О работе со стороны командования мнение хорошее. После получения твоих писем настроение поднялось, и работать стало радостнее и  лучше. Я успокоен тем, что дома все живы и что вы меня с нетерпением ждете. Теперь, Шура, ждать осталось недолго. Дело в каких-нибудь месяцах. Точного срока сказать не могу, но чувствуется, что наша встреча не далеко. В октябре закончим демонтаж станции, тогда дело будет ясней. Мы с вами ждали почти 6 лет, ну а месяцы значения не имеют.
Шура, не забудь то, о чем я просил тебя в предыдущих письмах, – это в отношении партдокумента. Если тебе не удастся узнать, тогда напиши. Я буду через командование запрашивать райком. Но это для меня дольше и хуже. А райком мне лично ответить не может по вполне понятным причинам. В первичную организацию я писать не могу, так как не знаю, кто там сейчас есть.
          Крепко целую – твой Леша. Поцелуй за меня Алочку.

№ 91     11 октября  1945 г.
Шура, благодарю тебя за письмо от 26-9-45 г., которое я получил сегодня. Мои товарищи мне очень завидуют в том отношении, что я часто получаю письма с нашей далекой, всеми сильно любимой Родины. Этим я обязан только тебе. Еще раз, Шура, спасибо. Извини меня, что пишу нескладно. Очень трудно выразить то хаотическое скопление чувств, появляющихся всегда, как только станешь писать вам. Про свою жизнь я не знаю, что написать. Описание получается очень кратким. Я, Шура, жив и здоров. Работа идет хорошо. Скоро от нас Родина получит еще одну хорошую электростанцию. Вот и все, что можно написать о моей жизни. Театров у нас здесь нет, мы довольствуемся собственной самодеятельностью, которая – надо отдать ей справедливость – развлекает нас каждый выходной день.
           Я, знаю, Шура, что тебя больше всего интересует – так же, как и меня, – один вопрос: «когда же мы все-таки встретимся?» В предыдущих письмах я тебе писал по этому вопросу. Нового сказать ничего не могу. Можно только привести слова романса «Жди меня, и я приеду».
Шура, на этом писать кончаю. Еще раз хочется тебе напомнить о моей просьбе в отношении партдокумента. Возможно, когда ты получишь это письмо, все уже будет сделано,  и  ты напишешь мне раньше, ведь нас отделяет большое пространство. Но для меня этот вопрос очень важен, и  я не могу не напомнить о нем.
Еще раз целую – твой Леша.

№ 92     12 октября  1945 г.
Здравствуй, мой милый Шурик! Крепко обнимаю и целую тебя, Алочку и Бориса. Привет и сердечное пожелание всего хорошего маме, Нине и другим родственникам и знакомым. Благодарю их за память и добрые пожелания мне, которые ты передаешь в своих письмах.
Сколько радости доставляешь ты, Шура, мне своими письмами. Они наполняют меня жизнерадостностью, уверенностью в счастливом будущем. Даже мои товарищи замечают во мне перемену. Если я до этого всегда был задумчив, строг, то сейчас они говорят: «И брови у тебя меньше стали хмуриться, и чаще можно видеть тебя улыбающимся». Вопрос о вас, Шура, всегда занимал для меня одно из первых мест. Неизвестность очень мучила.  Ну а сейчас главное известно, и я спокоен.  Сейчас живу так же, как и вы, одной только мыслью о скорейшем свидании с вами, когда я не мысленно и в письме, а в яви, в действительности смогу тебя, Алочку и Бориса заключить в объятия и осыпать жаркими поцелуями. Я уверен, что этого момента ждать осталось не долго.
Начатая нами работа продвигается успешно. Все мы усердно работаем для нашей любимой Родины, а как только закончим работу и пошлем в подарок Отечеству еще одну электростанцию, то приедем и сами помогать вам выполнять наш план восстановления народного хозяйства.
Шура, извини, писать кончаю. Пришел дежурный и напомнил, что отбой был уже давно. До свидания, крепко целую.    Твой Леша.

№ 93        21 октября 1945 года
Здравствуй, мой милый Шурик! Крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Я так соскучился по вас, что и описать не могу. Ты, Шура, мне часто снишься во сне; я бы хотел, чтобы и Алочка приснилась, но она, «упрямица», не хочет явиться мне в сновидении. Видно, она хочет представиться мне только наяву, в действительности. Особенно скучно становится тогда, когда проводишь кого-нибудь из старших товарищей на Родину. Просто завидуешь им – и с еще большим нетерпением ожидаешь своей очереди. 
Шура,  с каким чувством я читаю газеты, сообщающие о радости встречи демобилизованных с родными. О развертывании мирного строительства во всех уголках нашего великого Отечества. Мне сильно хочется быть на Родине, скорее покинуть эту проклятую немецкую землю, принесшую всем народам мира столь много бед. Но обстоятельства пока заставляют все еще находиться на нелюбимой земле. Утешаешь себя только тем, что наш труд здесь направлен на благо Родины, а это значит и на благо твое, Алочки, Бориса и всех трудящихся, населяющих пространство Советского Союза. У всех нас, находящихся здесь, одни только разговоры и мысли: о Родине, о своих ближних, о предстоящих встречах.
Когда ты получишь это письмо, то уже будет канун праздника, а возможно, и день праздника. Все вы, близкие друг другу, соберетесь вместе. Будете вспоминать пережитое, заглядывать в будущее. Так я тебя, Шура, прошу и меня считать с вами. Мысленно я все время буду присутствовать  среди вас. Мы будем проводить этот праздник вдали от родины, но мысленно будем все на Родине, среди своих ближних.
Теперь, Шура, напишу немного о работе. Как и должно быть, работа идет хорошо. Скоро вы получите результат нашего труда – хорошую электростанцию со всем оборудованием. Пусть она будет и не в Туле, но она будет все же у нас.  Мне уже здесь несколько раз предлагали остаться работать  в военно-строительном отряде. Я говорю, что мол, помилуйте – шесть лет не был дома, – там тоже работы много, там жена, дети ждут. «Ничего, – отвечают, – выписывай  жену с детьми сюда, и заживете не хуже, чем дома». Но для меня и 4 года разлуки с Родиной показались очень долгим сроком. Тяготение к дому все усиливается и усиливается, поэтому я стараюсь отклонять подобного рода предложения. Рассчитываю к Новому году быть дома.
Сейчас от нас демобилизуется вторая очередь состава РККА, уезжают сперва кадровые фронтовики (я, к большому сожалению, к ним пока что не отношусь).  Затем будут отправляться и такие, как я. Правда, зимой переправляться гораздо тяжелее, но мне трудности не страшны; несмотря на то, что я не имею никакой одежды, все же я готов ехать в любой мороз домой. Я хочу помочь вам провести зиму.
Я знаю, Шура, что моя помощь вам сейчас очень нужна, особенно после смерти Николая Александровича. У тебя, Шура, сейчас масса хлопот: и о топливе, и об одежде, и о маме. И обо всем другом. Хотя ты мне про это и не пишешь, но я это и так хорошо знаю.
До свидания. Еще раз крепко целую тебя, Алочку и Бориса.   Ваш папа.

№ 94     28 октября 1945 г.
Здравствуй, Шура. Крепко, крепко целую вас. Шлю вам свой искренний привет с самыми добрыми пожеланиями. Благодарю за письмо от 7-10-45, полученное мною вчерашний день. Шура, я заочно целую твои шрамы на левой щеке ниже челюсти (как ты сама мне написала) и готов расцеловать все залегшие морщинки на твоем личике. Ведь они являются документом всего пережитого за шесть лет нашей разлуки. Также, Шура, и в отношении проданного, я не только не могу обижаться, а даже готов отослать свое последнее платье для того, чтобы хоть немножко улучшить ваше положение. Я не раб вещей и на все тряпки смотрю поверхностно. Будем жить, и у нас будет все. Кроме питания и сохранения здоровья, больше ни о чем не думай. Мне было очень жаль, что ты так сильно переболела. Я представляю, как было трудно тебе и Алочке с Борисом в это время.
Сейчас я вместе с тобой радуюсь счастливому исходу всего пережитого. До скорого свидания. Еще раз крепко целую тебя, Алочку и Бориса.    Ваш папа.
Шура, передай привет маме и Нине, а также и другим родным и знакомым. Разреши еще раз напомнить о п/билете.

№ 95    1 ноября 1945 г.
Шура, сегодня я получил письма от тебя и Бориса, за которые спешу вас поблагодарить. Я особо доволен письмом Бори, что он собственноручно написал мне (конечно, под твоим, Шура, воздействием, но это не имеет значения). Сама ты о нем до этого письма почти ничего не писала. Нехорошо, конечно, что он отстал от товарищей. Мы это отнесем на счет войны. Теперь он стал уже большим, и я надеюсь, он понял, что учиться нужно, и учиться только на «хорошо» и «отлично». Я ему напишу ответ завтра. Сегодня мне писать второе письмо некогда. Веришь, Шура, у меня сейчас, как и в прошлое время дома, времени не хватает. В связи с наступлением праздника прибавилось много работы. То занятия, то беседы, то инструктаж и т. д. и т. п. Работать приходится много. Конечно, для одного письма я всегда найду время, чтобы его написать. Ведь письма, Шура, для меня являются самым дорогим и желанным удовольствием. Я так соскучился по вас, так мне хочется к вам, что в письме нельзя и выразить.
Шесть лет – это слишком много. Как я жду того момента, когда буду снова с вами. Шура, мне сейчас особенно тяжело. Ты знаешь мое отношение к работе. Работаю я, как говорится, с полным напряжением – иначе не умею. Меня обязали исполнять временно обязанности командира взвода. Приходится теперь больше работать и по воспитанию. Большинство нас здесь – это бывшие пленные или насильно вывезенные немцами из России. Все мы горим желанием работать для Родины и быстрее закончить выполнение задания, тем самым быстрее возвратиться домой. В остальном моя жизнь идет по-прежнему. Здоровье хорошее. Условия у нас тоже хорошие.
За тем до свидания. Еще раз крепко целую. Поцелуй Алочку.   Твой Леша.

№ 96     2 ноября 1945 года
Боря, здравствуй. Крепко целую тебя. Привет маме, Алочке, бабушке и Нине. Желаю вам всем всего хорошего, а тебе, Боря, желаю самых наилучших успехов в твоей учебе. Письмо я твое получил вчерашний день. Большое спасибо за него. Я очень доволен, что ты сам написал мне про себя, а то мама про тебя мне совсем мало писала.
Боря, я очень рад, что у тебя в отметках имеются «пятерки», что ты обещаешь лучше учиться. Но за то, что ты отстал от своих товарищей, что ты еще только в 4-ом классе, тебя бы стоило крепенько поругать. Ну да ничего. Это дело поправимое. Ты теперь, сынок, стал уже почти взрослым. Ты теперь уже хорошо понимаешь, что нашей Родине нужны грамотные, образованные люди. Я надеюсь, Боря, что раз ты обещаешь научиться всему тому, что тебе преподают, то ты обязательно научишься, и следующее письмо напишешь мне уже с меньшим количеством ошибок.
Молодец, Боря, что ты записан в библиотеку. Читай больше книг. Читай книги вслух для мамы. Самой ей читать некогда, у неё много забот о вас, так значит ты ей должен читать, да и вообще, старайся больше маме делать приятное.
Ну, Боря, а что касается лыж к зиме, так я тебе постараюсь помочь: как только мне будет возможно выслать деньги, я тебе пришлю, а возможно, и сам приеду. Я сейчас живу хорошо. Работаю в военно-строительном отряде далеко-далеко от вас на территории Германии. Ты должен знать, Боря, что фашисты у нас на Родине разрушили очень много фабрик, заводов, городов, колхозов и т. д. Так вот, мы сейчас разбираем в Германии их заводы, чтобы у себя построить новые. Мы настроим заводов больше и лучше, чем были до войны.
Боря, мне сильно хочется приехать скорее к вам. Я очень соскучился по вас, но меня задерживает работа, поэтому я не могу точно написать, когда приеду. Но, по всей вероятности, скоро.
За тем до свидания. Крепко целую – ваш папа.

№ 97     6 ноября 1945 г.                Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, моя милая Шура. Крепко-крепко целую тебя, свою малышку Алочку и Борю. Привет маме, Нине и другим знакомым. Желаю вам самого наилучшего в вашей жизни, работе и особенно в здоровье.
Я знаю, моя бедненькая, что ты все время болеешь. Ведь у тебя и до войны здоровье было неважное, а за время войны оно, конечно, еще больше должно было расшататься. Шура, я еще раз прошу тебя, все внимание уделяй только здоровью. Продавай все, что есть, если требуется улучшить питание. Мне просто иногда становится неудобно, когда я кушаю хорошее блюдо (мы питаемся, надо сказать, очень хорошо), а вы там этого скушать не можете. И прямо злишься на свое бессилие помочь вам.
В начале работы я считал, что к 28-ой годовщине Великой Октябрьской революции получу определенный результат об отправке на Родину. Но прошел праздник, а результата как такового я пока не имею. На все наши вопросы ответ один: «Отправляться домой вы будете, но пока подождите». Кадровые, находившиеся в рядах Красной Армии до конца войны, уже все уехали (мои ровесники). Остаемся одни мы – репатриированные. А домой хочется очень сильно. Даже в такой торжественный, ликующий момент наступившего праздника (мы сегодня не работаем) мысль о доме  сильной тоскующей болью сжимает сердце. Для нас, проведших 3 – 4 года в лапах фашизма, сегодняшний праздник особо торжественен. Мы его проводим вновь свободными, среди своих товарищей, а не на чужой опостылевшей земле. Возможно, от этого еще сильнее чувствуешь тоску по Родине.
Ну да ничего. Все-таки, я думаю, Шура, мы с тобой дождемся счастливой долгожданной радостной встречи. Тогда уж, конечно, скучать и тосковать не будем. Тогда будем только работать и радоваться,  и годы разлуки уплывут далеко назад в прошлое.
Писать на этом кончаю. До свидания, мой Шурик. Еще раз крепко-крепко, как когда-то, целую тебя в твои глазки и носик.  Твой Леша.

№ 98     10 ноября 1945 года            Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, моя милая Шура! Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Шлю вам свой сердечный привет и желаю всего наилучшего в вашей жизни.
Шура, ну вот и еще один праздник мы  с тобой провели не вместе. Как обидно. Несмотря на особенную торжественность, большое ликование, меня все время не покидала гнетущая тоска по Родине, по вас. Праздник провели очень хорошо, радостно, с подъемом. Ты сама должна понимать, что чувствовал каждый из нас, пробывших такое долгое время в вальцах чудовищной гитлеровской машины. С какой торжественностью и воодушевлением все слушали Москву, доклад с торжественного заседания МГКПб, – и все-таки все тосковали по Родине.
Мне пришлось на 8 ноября быть ответственным дежурным. И я вспоминал, как когда-то в такие же дни бывал дежурным в заводе, как ты с нетерпением ожидала меня с дежурства для того, чтобы мы вместе пошли куда-нибудь гулять. Сейчас, Шура, ты меня тоже ждешь. Но ждать тебе приходится долго и очень долго. По всей вероятности, в 1945 году ожиданиям нашим не суждено сбыться. Меня задерживают здесь еще на некоторое время. Страна ждет от нас оборудования, заводов – и мы, конечно, должны дать Родине все, что можно.
Я знаю, мой Шурик, что тебя эта новая задержка огорчает, как и меня. Но не печалься: если мы ждали столько лет, то теперь, конечно, дождемся.  Смотри веселее и радостнее в будущее.
Обо мне не беспокойся, я живу хорошо. Шура, свои хлопоты в отношении моего п/б прекрати. Я подам заявление так – без номера. Стрельникову и Саратову в завод я писать не думаю, так как не уверен в успехе. Ты им передай от меня искренний привет, и если они не забыли меня и не чуждаются, то пусть напишут несколько строк. Вот, пожалуй, и все.
Ты извини меня, Шура, что я скверно пишу. Как в смысле каллиграфии, так и в смысле содержания. Разучился, честное слово.  Мыслей в голове целый рой, и мыслей хороших, – много теплых, ласковых слов, – а вот выразить их на бумаге не могу, не умею. Надеюсь, что ты меня (как и я тебя) поймешь. Ведь мы с тобой чувствуем и мыслим одинаково.
До свидания, еще раз крепко целую  –  твой Леша.

№ 99    14 ноября 1945 года           Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, мой милый Шурик. Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Бориса. Привет маме, Нине и другим знакомым. Желаю вам в вашей жизни всего самого наилучшего.
Шура, вчерашний день я получил твое письмо от 24-10-45, в котором ты просишь меня писать чаще. Я не знаю, что с почтой, но я пишу тебе очень часто – в неделю 2 письма, а иногда и больше (не считая писем другим родным). Знаешь, Шура, ведь для меня письма так же, как и для тебя, самое драгоценное, потому что только они одни являются средством общения между нами в данное время. Я ежедневно с большим нетерпением жду их, а поэтому и сам пишу очень много. Пишу тебе, маме в деревню, маме в Тулу. Пишу в Ижевск, писал Виктору, писал Боре. А вот почему ты не получала моих писем, я просто не знаю. Мне прямо обидно. В дальнейшем я постараюсь посылать их еще больше.
Шура,  в своем письме,  после праздника, я написал тебе, что в 45-ом году, по всей вероятности, нам встретиться не придется. Я знаю, что тебя это сильно огорчит. Но что же поделаешь, ведь работы-то сейчас много, и ее надо кому-то выполнять. Дело требует того, чтобы нам здесь еще немного остаться. Моя убедительная просьба к тебе, Шура, не огорчайся, меньше тоскуй, и время до моего приезда пройдет скоро.
Ради нашего будущего, ради счастливой встречи с тобой, Шура, я думаю, у нас хватит терпения подождать еще несколько месяцев. Ты мне в следующем письме напиши: приехал ли кто из репатриированных в Тулу, оказывается ли им какая-то помощь и т. д.
Про себя мне нового сообщить нечего, если не считать того, что я получил обмундирование – шинель, брюки суконные, рубашку и сапоги, а в остальном все идет по-старому. Здоровье мое хорошее, только  из-за сырой погоды схватил насморк. Погода в этой проклятой Германии нехорошая – ветер, дождь, туманы, и даже 10-го шел снег.

№ 100     20 ноября 1945 года          Просмотрено Военной Цензурой
Шура, вчера получил от тебя письмо, за которое спешу отблагодарить. Я очень рад, что ты получаешь мои письма. А то получалась непонятная вещь. Я для тебя пишу очень часто и вдруг получаю вопрос: «Почему не пишешь, на что обиделся?»
Мой, Шурик, я на тебя никогда не обижался и не могу обижаться. Как писал тебе, так и буду писать. Я ведь сам без писем ужасно тоскую. Ну, а если  письмо  на несколько дней задержится, так ты запасись терпением и не надоедай письмоносцу. Знай, что тебе письмо – всегда идет.
Шура, я вместе с вами радуюсь за Соколинских. Мне бы хотелось так же написать тебе – «я еду». Но пока не могу этого сделать. Видно, придется Алочке самой скушать конфекты, собираемые ею для меня.  Месяца 3 я еще пробуду здесь. Знаю, что для вас это тяжело. Но что ж поделаешь. Раны, нанесенные войной, надо же залечивать.
До свидания, еще раз крепко целую  –  твой Леша.

№ 101       20 ноября 1945 года        Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, мой милый Шурик! Шлю я тебе свой привет – привет из постылой Германии. Крепко обнимаю и горячо целую (как жаль, что только заочно). Целую нашу радость Алочку и Бориса.
Шура, я начинал писать тебе письмо еще вчера, но ничего не получается. Я злюсь на свое бессилие, мне больно за вас. Передо мной лежат твои письма, их 16. С какой любовью и с какими чувствами я их перечитываю. В них чувствуется нежность, теплота, и все они зовут меня домой, на Родину. В каждом письме один вопрос: «Леша, когда ты приедешь?» Я понимаю тебя, моя милая, я чувствую из писем  биение твоего тоскующего сердца. Я слышу зов Алочки. Но долг заставляет меня все еще оставаться здесь. И я отвечаю на ваш зов только письмами. Письма мои получаются однотипными, мне трудно бывает изложить все свои чувства. Я знаю, что ты ждешь, как и Мария Соколинская, письма с содержанием «не пишите больше – еду сам». Но я пока этого не могу написать. Хотя мне и очень желается, чтобы я мог так написать.
Шура, у вас сейчас, наверное, настоящая зима. Шестая зима без меня. А здесь только что начинают перепархивать снежинки, половина которых тает на лету, а другая половина тает уже на земле. И все же это бедное подобие нашей зимы напоминает нашу милую Родину с ее действительной зимой. Мне этот полет снежинок навевает воспоминания зим, когда мы были вместе, когда такие же снежинки покрывали твои пышные волосы. Падали нам на лица, и мы были веселы. Шурик, как это было давно  и  как живо представляется.
Ну да ладно, об этом вспомним, когда встретимся, а то как будто уж и не в моем возрасте писать такие вещи. Да, возможно, и тебе будет странно читать про это. Ведь мы с тобой имеем уже довольно больших детей (тяготы забот о которых лежат пока что на одной тебе).
Шура, про свою жизнь ничего нового сообщить не могу. Живу по-старому – хорошо. Объект работы остался перед нами месяца на полтора, на два. Уж тогда, наверное, сможем выехать на Родину. Из Германии мы должны вывезти как можно больше оборудования. Ее нужно оставить без всякой возможности начать новую войну. Это наша задача – мы ее выполним.
Ты извини меня, Шура, за небрежность письма, перо неважное, да и каллиграфия моя оставляет желать много лучшего.
Привет маме, Нине и другим родственникам и знакомым. Еще раз крепко-крепко целую тебя – твой Леша.

№ 102       3 декабря 1945 года         Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, мой милый Шурик! Шлю я тебе свой пламенный привет и крепко-крепко целую. Шура, благодарю за твои письма. Только прошу тебя, меньше беспокойся обо мне. У меня условия очень хорошие. Я здоров, сыт, одет. Мне не надо заботиться о топливе или о чем другом. Мы все имеем, и наше дело только плодотворно работать.
В отношении случая, упоминаемого тобой, о каком-то И. Кузнецове из Каширы – все это было вымышленным. В Кашире я никогда не был. Я был все время около границы. И как могло бы быть, чтобы я, находясь в Кашире, не написал письма. За Никишу и В. Захарова я очень рад. Передай им от меня привет. Только не плачь. Ведь нас самих впереди ожидает радостная встреча.

№ 103      18 декабря 1945 г.  (близ Штеттина)
          Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, милый мой Шурик. Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Бориса.  Как долго тянется время в ожидании писем. Вот уже порядочное время (около 3-х недель) я не получаю от тебя писем. Шура, приближается Новый Год, шестой по счету, который мы проведем не вместе. Это очень жаль. Я получил письма от Виктора, он мне живо напомнил Новый Год 1940 года. Я думаю, что и у тебя, Шура, в памяти в это время встает январь 1940 года. И у тебя, помимо твоей воли, возникает досада на нашу долгую разлуку. Мне нечего написать тебе в утешение, так как я не хочу казаться только обещающим. Вначале мне думалось, что мы должны скоро встретиться, но работа все задерживала и задерживала.
Сейчас также нам поручен новый объект работы месяца на 2 – 2,5. Следовательно, долгожданная минута все еще находится на почтительном расстоянии. В отношении моих условий жизни и работы все обстоит очень хорошо. Я стараюсь работать как можно больше, так как при этом быстрее идет время.
За тем до свидания. Еще раз крепко целую – твой Леша.

№ 104    22 декабря 1945 года        Просмотрено Военной Цензурой
Привет тебе, мой милый Шурик!
Крепко обнимаю и горячо целую тебя, Алочку и Бориса. Привет маме, семье Чистяевых и другим родственникам со знакомыми. Поздравляю Василия С. и Анатолия с приездом. Желаю всем вам самых наилучших успехов в жизни и особенно в здоровье.
Шура, вчера я получил от тебя два письма (одно датировано 21-м ноября, а другое 2-м декабря), за которые выражаю большую благодарность. Твое письмо от 21-го ошибочно попало в другое место, и мне его передал один товарищ. Он его случайно там обнаружил. По всей вероятности, такая же история получилась и с тем письмом, которое ты получила обратно. Оно заблудилось и пошло по обратному адресу – к тебе. В этом нет ничего удивительного.
Шура, ты извини меня, что я не могу написать такого теплого, ласкового письма, как пишешь мне ты. У меня к вам теплых и ласковых чувств, горячей любви очень и очень много, но на бумаге они не находят своего выражения. Тобой, Шурик, Алочкой, Борисом я грежу наяву. Я готов вас задушить в своих объятиях. Но между нами лежат огромные пространства, и поэтому приходится терпеливо ждать, когда исчезнут эти километры, отделяющие нас друг от друга. В счастливом исходе ожидания я уверен. Наша встреча близка. Большой и трудный промежуток остался позади, еще немного терпения, и мы будем вместе.
Мне вспоминается, и очень часто, наше расставание, когда мама плакала и говорила: «Больше я тебя, Леша не увижу». Когда мне было очень тяжело, я думал, что мамино сердце предчувствовало правильно. А сейчас, к нашему счастью, оказалось, что оно в предчувствии ошиблось. Перед нами еще лежат многие годы совместной жизни. И мне хочется еще раз пожелать нашим мамам доброго здоровья. Мы должны считать себя все время большими должниками перед ними, ибо никто за нас так не выстрадал, как они.
 До свидания, еще раз крепко-крепко целую – твой Леша.
Шура, в кино ты не ходишь зря. Развлекаться надо. Это не вредно,  а наоборот,  даже полезно для здоровья.

№ 105     6 января 1946 года             Просмотрено Военной Цензурой
Шура, это письмо пишу в поздний час. На моих часах сейчас половина двенадцатого, а у вас там уже половина второго. Мы так далеки друг от друга, что к нам даже время запаздывает придти одновременно. Шесть лет тому назад, в это же время, я проводил свои последние часы с вами вместе… И с тех пор я как будто потерял частицу себя.  На мою долю выпала честь охранять рубежи нашей великой родной страны. Я был далек от вас, но моя частица была все время с вами. Думая о Родине, я думал и о тебе, Шура. И сейчас, после всего пережитого, мысль о Родине, о вас, Шура, меня не покидает ни на час. В своем письме ты спрашиваешь меня – имею ли я интимного друга, с которым бы мог поделиться чувствами в свободную минуту. Да, Шура, такого друга я имею, и этим другом являешься ты, моя дорогая.  Правда, передача чувств у нас осуществляется сейчас только через письма, в которых мы не можем как следует выразить то, что чувствуем, но мы все-таки отлично понимаем друг друга. И я часто читаю в твоих письмах то, что ты не писала, но чувствовала.
Шура, ты извини меня, на этом писать я кончаю. Слишком большой хаос стоит у меня в голове. Мысли беспорядочно текут на бумагу, воспоминания всплывают одно за другим. В результате ничего связного не могу написать. Работа идет хорошо, и здоровье у меня по-прежнему хорошее. В связи  наступлением выборов в Верховный Совет, свободного времени абсолютно нет. Ну, а для меня это даже и лучше – быстрее проходит время и быстрее приближается час нашей встречи.
До свидания. Еще раз крепко-крепко целую,  твой Леша.

№ 106    10 января 1946 года           Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, милая Шура. Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Бориса.  Привет маме и другим знакомым. От всей души желаю вам доброго здоровья и быстрейшего исполнения всех желаний.
Сегодня я получил от Нины письмо. Большое ей спасибо. Ее письмо оживило еще больше  воспоминаний о вас там, Шурик. Шура, мне так захотелось поговорить с кем-нибудь, поделиться воспоминаниями, но время уже позднее, и все спят. Своего друга, Николая Ерофеева (он фельдшер), мне не хочется идти будить. Обыкновенно я часто к нему забегаю, и мы с ним являемся хорошими друзьями. Правда, люди мы разного характера, но это не мешает нам быть дружными и при коротких встречах поделиться новостями, впечатлениями.
В этом письме к тебе я хотел бы так много высказать, а когда начал писать, то оказалось, что писать и не о чем. В моей жизни изменений нет, и перспектив на скорое возвращение пока мало, вернее, я пока что не могу написать вам «через неделю еду домой». Выборы в Верховный Совет СССР будем проводить еще здесь. Шура, нам остается только одно утешение – ожидание. Мне тяжелее. Я очень устал.
Милая, Шура, я знаю, что тебе также очень тяжело, но не будем отчаиваться. Мы дождемся счастливой встречи. Шура, в отношении письма к Алочке, ничего не получается, я не умею ей написать. Несколько раз принимался, но все тщетно. То слишком серьезно, то слишком по-детски. Вот будет выходной, тогда посижу и напишу. Честное слово, я стал туповат немного.
До свидания, моя милая, еще раз крепко целую,   твой Леша.

№ 107    13 января 1946 года            Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, моя любимая Алочка. Крепко и нежно целую тебя. Желаю тебе хорошего здоровья,  и быть самой лучшей во всем.
Бедненькая крошка, на твое детство выпало тяжелое время. Ты не помнишь меня, твоего папу. Тебе было только полгода, когда я был вынужден оставить вас одних. Прошло шесть долгих мучительных лет в разлуке, и я ни на минуту не забывал о тебе. Мой взор всегда обращался в ту сторону, откуда восходит солнышко. Там была ты с мамой, а я был в стороне очень далекой от вас, куда ежедневно уходит солнышко.
Алочка, мне очень хочется побыстрее приехать к вам, взять тебя на ручки, как шесть лет назад, и крепко-крепко расцеловать. Я сильно скучаю по тебе и всегда думаю: «А что сейчас моя Алочка делает, все ли у нее хорошо, есть ли у нее что покушать, есть ли у нее игрушки, не обижает ли ее кто».
Скоро, Алочка, я приеду к тебе. Пройдет холодная зима, начнет расти травка, и тогда я буду с тобой. Мы все: и ты, и я, и мама, и Боря с бабушкой – будем счастливы, и нам будет хорошо.
До скорого свидания, Алочка. Еще раз крепко целую тебя, а ты поцелуй за меня маму, бабушку и Борю.
Нежно любящий тебя,  твой папа.

№ 108      2 февраля 1946 года         Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, мой милый Шурик. Крепко обнимаю и горячо целую тебя, миленькую Алочку, Борю и маму. 
Шура, мне неудобно напоминать тебе о том, чтобы писала чаще, но приходится. Без твоих писем очень тоскливо. Прошу тебя: пиши чаще. Ты не дожидайся моих писем, чтобы писать мне только ответные. Пиши в каждое свободное время, пиши все, что знаешь и о чем хочешь, хоть о чепуховых мелочах. Для народного комиссариата связи это не явится слишком большим бременем, а для меня все твои письма представляют много отрадного в моей жизни.
В данный момент сам я тебе не могу писать так часто, как писал вначале. Ты сама понимаешь, Шура, какая сейчас проводится напряженная и большой политической важности работа в связи с выборами в Верховный Совет СССР. Мне приходится много работать на демонтаже электростанции, чтобы достойно встретить знаменательный день, а также после работы приходится вести большую агитационную разъяснительную кампанию. До 10-го февраля придется поднажать. А после 10-го февраля я обещаю наверстать все с лихвой.
Шура, ты не подумай так, что раз человек занят, то ему и читать, наверное, некогда. Неверно, прочитать я смогу в любую минуту. Для этого требуется гораздо меньше времени, чем для того, чтобы написать. Извини за помарки. Слишком уже позднее время, и голова прямо-таки отказывается работать. На моих часах половина второго – это по московскому времени уже половина четвертого. Как далеко находимся мы друг от друга, даже время запаздывает на целых два часа. Но ведь это, Шурик, не надолго. Скоро у нас будет одинаковое время. Я ожидаю вскоре после выборов определенного положения в отношении срока нашего возвращения на Родину. Этой минуты мы все ждем с большим нетерпением. Несмотря на большую загруженность, наши мысли все время направлены на любимый Восток, на любимую Родину. Работа – работой, а тоска по родному Отечеству ни на минуту не покидает каждого из нас, находящихся здесь,  далеко за рубежом своей Родины.
Ну, Шурик, до свидания. Еще раз крепко целую тебя (ты ведь в данный момент спишь глубоким сном, возможно, во сне увидишь меня и почувствуешь мой поцелуй). Остаюсь жив и здоров, твой Леша.
 
№ 109      6 февраля 1946 года         Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, милая моя Шура. Горячо и нежно целую тебя, Алочку и Бориса. Привет маме и другим близким людям. Желаю всем вам самого наилучшего в вашей жизни и особенно в здоровье.
Бедная Шура, как я понимаю тебя. Мне также очень тяжело не получать от тебя писем. Два дня тому назад я послал тебе письмо точно такого же содержания, как полученное мной сегодня от тебя (датированное 19-1-46 г.)
В том письме я писал, чем именно объясняется то, что я реже стал писать вам. Но  сейчас я вижу, что моя причина не совсем основательна. Я слишком занят работой – это верно. Но ведь тебе, Шура, наверное, еще тяжелее, и все же ты мне писала очень часто. Мне просто стыдно. Я все время думаю о вас. Я жду писем от вас. Жду с нетерпением. А сам стал писать реже (видишь ли – устал; подумаешь, нежности какие). Во всяком случае, я должен был бы урвать полчаса для того, чтобы написать хоть несколько строк, и тем самым сделать приятное для тебя. Виноват, Шура.  Ты уж меня извини. В дальнейшем я буду писать так же часто, как и вначале.
Пусть мои письма будут короткими; возможно, что я напишу только о том, что жив и здоров, но все же буду писать чаще.
О своей жизни мне, собственно говоря, писать почти нечего. Я тебе в предыдущих письмах уже писал. Живу по-прежнему хорошо. Питание хорошее. На здоровье также обижаться не приходится. Пока что здоров. В смысле культурного развлечения отстаю, так как в свободное время я по долгу службы должен проводить занятия, беседы и массу других дел, из которых в общем складывается воспитательная работа. Кино у нас бывает редко. Но все же мне случайно удалось посмотреть картину «Без вины виноватые». Вещь, действительно, очень хорошая. И мне она так же, как и тебе, очень понравилась. Рецензию я писать не собираюсь, но все же должен отметить, что в образе Е. Кручининой глубоко раскрыта внутренняя красота женщины, женщины-матери, испытавшей на себе превратности суровой жизни (вернее, грубой и алчной жизни) капиталистического общества. И все же, Е. Кручинина в этой жизни сумела сохранить свою душевную красоту, сумела остаться готовой помочь или сделать доброе нуждающемуся.
На этом, Шура, кончаю. До свидания, моя дорогая. Спокойной ночи.
Несколько раз крепко-крепко целую.  Твой Леша.
 
№ 110     16 февраля 1946 года         Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, мой милый и любимый Шурик! Целую несчетное количество раз тебя, Алочку и Бориса. Привет маме, Нине и другим знакомым. Желаю всем вам наилучшего в вашей жизни и здоровье. Особо тебе, Шура, желаю хорошего здравия и быстрейшего исполнения твоих желаний. Твои желания являются и моими желаниями.
Мне очень досадно, что я не могу написать: «Ура! Еду!» А без этого, несмотря на то, что я переполнен любовью к тебе и своей малышке, как будто писать нечего. К общему нашему огорчению, я все еще задерживаюсь здесь. О причинах и продолжительности задержки больше не хочу и писать,  так как со своими обещаниями выгляжу как будто обманщиком. Но я думаю, Шура, ты сама хорошо понимаешь обстановку и задачи. Это понимание должно помочь тебе легче дожидаться  теперь  уже  совсем  недалекой  долгожданной  встречи.
Ведь это ожидание, Шура, еще больше усилит нашу любовь друг к другу.
У меня сейчас одно слово «Тула», прочитанное в газете или услышанное по радио, вызывает какое-то особенное чувство. Связанное всегда с вами чувство, которое я, к сожалению, не умею выразить на бумаге (опять, Шура, надеюсь на твое понимание).
Шура, мне хочется каким-нибудь путем оказать вам материальную помощь, я знаю, что вы там во многом нуждаетесь, но мне не предоставляется возможности, потому что я сам не имею ничего. Нет, мой Шурик, сам я обеспечен полностью. Я получаю довольно приличную зарплату. Просторная теплая комната, хорошее питание и т. д. Но нас отделяют расстояние, границы и особое положение, в результате чего я не имею возможности ничего вам выслать.
 Ты, Шура, не подумай, что я забыл про вас (как пишут некоторым из дому) и отделываюсь одними письмами. Нет, моя любимая, Тебя, Алочку  и Бориса я не забуду никогда. Я до конца своей жизни – твой и только твой.
До скорого свидания. Еще раз крепко целую – твой Леша.
Шурик, пиши, моя дорогая, чаще. Пиши обо всем. Какая жизнь, какая погода и т. д. Здесь, например, сейчас идет дождь, снега нет. Грязь. А ведь у вас там, наверное, такой морозище. Мне интересно читать  от  тебя все.
 
№ 111    23 февраля 1946 года          Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, моя милая Шура! Крепко-крепко целую тебя, Алочку и Борю. Мой любимый Шурик, как мне ни тяжело, но мне все же  приходится начинать с этого вопроса: «Почему редко пишешь?» Вот уже прошло более полумесяца, как я от тебя не получаю ни одного письма.
Неужели ты обижаешься на меня за то, что я не могу приехать? Я этого не могу допустить. Возможно, Шура, ты больна, так пусть напишет кто-нибудь другой. Не бойся расстроить меня. Я хочу знать правду, так как всякая правда лучше, чем хорошая ложь или неизвестность. Если у тебя нет времени, так напиши хоть пару слов.  Ты можешь представить, как я жду твоих писем? Шура, честное слово, я считаю, что тебе много легче. При тебе наши дети – Алочка, Боря и мама. Пусть тебе тяжелее в экономическом отношении. Но все же ты не одна.
А я в этом отношении совершенно одинок. Тоска по близким людям, по Родине очень тяжела. Достаточно пару слов получить от тебя, как  снова чувствуешь, что ты не одинок, что тебя ждут милые и дорогие люди. Шура, ведь не от меня сейчас зависит приезд к вам, так зачем же ты еще отягощаешь меня своим молчанием. Мне в голову лезет тысяча нелепых предположений.
Ты извини меня, моя дорогая, мне кажется, что я уже лишился логического мышления. У меня все перепуталось. Какое следствие из чего вытекает, оно туда же и впадает.
На этом разреши закончить. До скорого свидания. Еще раз целую. Остаюсь жив и здоров,  любящий тебя  Леша.

№ 112     23 февраля 1946 года 
                Привет, Леша! 
           Крепко-крепко целую тебя и желаю самого наилучшего в твоей повседневной жизни. Привет тебе от нашей малышки, Бори и мамы. Все мы желаем тебе одного – быстрейшей встречи с нами. Леша, писать как будто и нечего, я только вчера отослала тебе письмо – то, которое сначала было датировано 2-м февраля, но почему-то я его вчера, 22-го февраля, получила обратно. И сейчас пишу  лишь для того, чтобы ты чаще получал наши весточки и был уверен в том, что далеко-далеко тебя ждет любящая жена, маленькая дочка, сын, которым так хочется видеть своего папу.  Пишу для того, чтобы время в разлуке с нами протекало быстрее и веселее. Мне, Леша, как и тебе, бывает очень скучно без твоих писем, и мы их ждем ежедневно, а больше всего ждем, когда же приедешь ты сам. Каждый вечер, когда мы ложимся спать с Алочкой, мы вспоминаем тебя, что сейчас делает наш папа. Алочка мне говорит: «Мама, когда папа приедет, он будет спать с нами, а я буду у вас в середочке, ладно?» Я отвечаю: «Ладно, ладно», и она остается очень довольной.
           Леша, не обращай особого внимания на мой сильно искаженный почерк – дома холодно, и холод сковывает движение руки.
           До свидания, Леша, еще раз крепко-крепко целуем тебя. Твои Шурик, Алочка и Борис.

№ 113     24 февраля 1946 года        Просмотрено Военной Цензурой
Здравствуй, мой милый Шурик! Целую тебя несчетное число раз. Сегодня получил твое письмо от 9-2-46 г. Если бы ты не находилась от меня на таком «почтительном» расстоянии, то я бы замучил тебя своими объятиями. Спасибо тебе, Шура. Я только вчера отправил тебе письмо с вопросом «почему давно не пишешь». И вдруг сегодня такая радость. Еще раз спасибо тебе.
Привет маме, Нине и другим знакомым. От чистого сердца желаю вам самого наилучшего в вашей жизни и здоровье; Шурик, тебе особенно. Моя бедненькая, ты опять хвораешь. Прошу тебя, береги себя. Береги всякими средствами ради нашего счастливого будущего, ради будущего наших детей. Мы много пережили, много выстрадали, и это вселяет в меня уверенность в нашем скором счастье.
 До скорого свидания. Целую тебя, а ты поцелуй за меня Алочку и Борю. Остаюсь жив и здоров,  твой Леша.

№ 114      25 февраля 1946 года           г. Тула
           Леша, сегодня получила твое письмо, датированное 1-1-46 г. Несколько раз я прочла эти дорогие мне строки, и желание видеть того, кто писал, ощутила еще больше. Ах, Леша, Леша, когда же придет конец нашим ожиданиям, ведь пошел уже седьмой год, как мы расстались. Как сурова судьба, как жесток рок, выпавший на нашу долю. Я знаю, Леша, ты скажешь, что это необходимо, я и сама знаю и понимаю все, но от того, что я понимаю, мне нисколько не легче.
            Знаешь, Леша, вчера я видела необыкновенный сон, а когда проснулась, тихо прошептала: «Ведь это – только сон» Мне снилось, что я стою, как обычно, за столом и глажу белье; были густые сумерки. Вдруг вбегает Борис и говорит: «Мама, к нам идут красноармейцы!» Я вышла их встречать, их было несколько. И один из них, обращаясь к тебе, говорит: «Прячься, прячься – узнает она тебя или нет?» Окинув взглядом присутствующих, я быстро нашла тебя и, произнося твое имя, бросилась к тебе. Ты шутил, утешал, утирал непрошенные слезы на моем лице и говорил: «Ну вот я и вернулся»… и тут я проснулась.   
           Режущая боль горькой обиды охватила мое сердце, и уже настоящие слезы навернулись на глаза. Это только сон, а наяву нужно еще ждать. И снова я сама себя мысленно утешаю – «ведь он тоже ждет этого свидания». И от того, Леша, что ты так же ждешь, как и мы, становится немного легче, и мы снова ждем.
           До свидания, Леша, будем ждать этот счастливый миг нашей будущей жизни. Еще раз крепко-крепко обнимаю и горячо целую.  Любящая тебя – твой Шурик.

№ 115      2 марта 1946 г.       Привет из Тулы
     Здравствуй, Леша!
          Крепко, крепко обнимаю и горячо целую твою, очевидно, уставшую голову. Помнишь, Леша, как любила я целовать тебя? Как мне хочется снова расцеловать это дорогое мне лицо, о котором я мечтаю и мучительно скучаю вот уже седьмой год. Но не будем об этом; мне как-то немножечко стыдновато своей откровенности. Ведь нам с тобой не по семнадцать лет, а уже за тридцать перевалило, правда?
          Леша, живем мы по-старому, изменений никаких нет, все ждем тебя, ждем твоих писем, которые теперь для нас дороже всего на свете. А вечером, когда ложимся спать, все вспоминаем  с детьми о тебе: «Чем теперь занимается наш папа? – может быть, уже спит – ну, пусть он увидит нас во сне, как мы его здесь ждем и думаем о нем (это я так говорю Алочке). А завтра, может, получим от него письмо». И с этим засыпаем.
          Ну, Леша, до свидания, писать существенного нечего, все по-старому, даже в душе моей все чувства сохранились прежние. Надеюсь, Леша, и у тебя в этом отношении изменений не произошло, не правда ли? Пиши нам чаще, ведь мы ежедневно ждем твоих писем и все ждем, когда же нам отец напишет: «Скоро приеду». Алочка все собирается в школу. Она очень толковая – любит много говорить, сама сочиняет сказки и по целым вечерам их рассказывает Борису и бабушке. А когда ложимся спать, то любит, чтобы я рассказывала ей что-либо. А я уже и не знаю, что ей говорить.
          Еще раз, Леша, крепко-крепко целуем тебя – твои Шура, Алочка и Борис.

 № 116       12 марта 1946 года           Просмотрено Военной Цензурой
           Привет тебе, мой любимый Шурик! Крепко обнимаю и горячо целую тебя, Алочку и Бориса. Привет маме, Нине, Чистяевым и др. знакомым. От всей души желаю вам самого наилучшего в вашей жизни и вашем здоровье.
           Шура, благодарю тебя за твои письма. Я получил их уже два, но ответ на первое мне не удалось написать. Я два раза принимался, но все не мог закончить, так что сейчас пишу ответ сразу на два письма. Надеюсь, Шурик, ты извинишь меня. Письма к тебе мне приходится писать всегда ночью. Моя работа заставляет меня очень часто немножечко подзаняться и после отбоя. Я не могу ограничиться распорядком дня. Приходится занимать время у сна. Но это не важно. Раз нужно, так значит – нужно. Здоровье пока хорошее, сила есть, а раз есть сила, то надо ее использовать для быстрейшего выполнения задач по улучшению культурно-материального благосостояния всех нас. Ведь перед нами сейчас раскрыты широкие перспективы, как никогда.
           Шура, в своем письме ты пишешь мне, что жизнь у вас улучшается. Я очень рад. Но это только начало. В скором времени она будет еще лучше.
На этом пока кончаю. До скорого свидания. Еще раз крепко-крепко целую.    Всегда твой,   Леша.

№ 117        7 мая 1946 г.         Привет из Риги
Здравствуй, Шура. Крепко-крепко целую тебя. Целую Алочку и Бориса.  Шура, извини меня, что мне пришлось причинить тебе много неприятностей своим долгим молчанием. У меня сложились крайне неблагоприятные обстоятельства для переписки. Я долгое время был в дороге, не имея определенного адреса. Мне не представилось возможности поздравить тебя даже с 1 Мая. Ну ничего, сейчас я переехал немного ближе. Мы можем переписываться теперь чаще. О приезде домой все еще  ничего определенного написать  не могу. Живу пока хорошо. Здоровье также хорошее. Правда, надо признаться, у меня опять начали появляться пессимистические настроения. Думаю их преодолеть.
           Извини за краткость.  Подробнее напишу в следующий раз. Мой новый адрес: п/п 23867 «Б»

№ 118      21 мая 1946 г.
Привет, привет, Леша!
Шлю тебе свой искренний привет. Нежно целую и крепко обнимаю своего любимого «цыганка».
             Леша, 19 мая получила, наконец, весточку от тебя. Ты, наверное, не представляешь, сколько радости и сколько счастья доставляют нам твои письма. Ведь мы все, наверное, надоели почтальону с вопросами: «Нет ли нам письма?» 18 мая у нас был Петро, он сейчас находится в служебной командировке. И представь себе, Леша, я сначала его не узнала. Когда он прошел мимо окон, то я подумала, что это ты, а Алочка даже бросилась к нему в объятия со словами: «Папа, папа!» Но, когда я ей сказала, что это не папа, а брат папы, она обиженно отошла и потом совсем ушла. Уж слишком ей было обидно, что получилась такая горькая ошибка. Если б, Леша, ты знал, как мы ждем тебя; как долго тянется это роковое время, и кажется, ему нет и конца.
         Леша, о себе мне писать, как будто, и нечего. Здоровье мое хорошее, правда, за период, когда ты не писал, я страшно осунулась и очень похудела. Это меня огорчает, ведь, чего доброго, в таком виде я могу не понравиться своему «цыганочку». Ну ничего, внешняя сторона не всегда играет положительную роль, особенно для нас теперь. Леша, я стою за внутренние качества и высшие взгляды на все происходящее.
          Я желала б, чтоб Леша мой был тем же Лешей, каким он уехал в ту памятную ночь от нас. Пусть он похудел, постарел, только б любовь его оставалась прежней, большой и настоящей.
          Леша, привет тебе от Вали Дьячковой, она очень рада, что ты жив и здоров, и желает тебе быстрейшего возвращения на Родину. Как видишь, Леша, еще многие друзья довольны тем, что ты жив и здоров.
           В семье нашей изменений никаких не произошло. Борис ходит сейчас на экзамены, я очень беспокоюсь за него, хотя он меня и уверяет, что будет все благополучно.
           Погода у нас стоит сейчас чудная.  Цветут яблони, груши и все фруктовые деревья. Сад стоит, словно под белоснежным покровом.  Ночи теплые, только скучные, скучные. Вспоминаю те вечера, когда мы далеко за полночь сидели с тобой в тени сиреневой беседки. Правда, Леша, без грусти, без мучительной боли в груди это вспоминать не возможно.  Я только успокаиваю себя: «Придет и на нашу улицу радостный праздник, и наши сердца наполнятся счастьем». Правда?
До свидания, Леша, еще раз крепко-крепко целую. Вечно любящая тебя – 
                твой курносенький Шурик.