Абажур

Систематический мемуар или суждение о разных предметах в алфавитном порядке.


Люстру или светильник большой грех путать с абажуром. Я, честно сказать, за свою жизнь не видел ни одной уютной люстры, - светлые, шикарные, блестящие, не то, чтобы плохие, и многие, даже любимые, но, вот посудите сами: словосочетание «уютная люстра» - просто дичь, «уютный светильник» - так себе, а вот «уютный абажур» - в самую точку!

Сейчас, они как-то повывелись, эти абажуры из шелка на проволочном каркасе, хотя, вроде, недавно на них опять был модный всплеск. Но то ли промышленность, не отоварила запросы покупателя, то ли не подошли они к мебели, но, одним словом, толком так обратно не ввелись, и если их тащили откуда то, то из сараев, да с помоек.

Наш старый абажур из розового шелка с витыми веревочками по краю, я тоже достал с антресолей, когда перевозил маму из Пятигорска в Москву и хотел даже повесить абажур дома, но, разглядев его хорошенько, при дневном свете, увидел, что тот совсем умер.

Молодость его пришлась на начало пятидесятых годов, когда он освещал нашу большую комнату в Костроме на третьем этаже кирпичного дома на улице Сталина. Потолки там были до того высокие, что свободно вставала трехметровая елка и еще оставались две ладони от «пики» до потолка.

Абажур висел над обеденным столом, где все и обедали, ввиду того, что кухня была не совсем наша, а еще и соседей, да и моды такой, обедать на кухне, не было.
Внутри абажура помещалась только одна лампочка, но света вполне хватало. Кажется, шелк даже усиливал свет, хотя, если подумать, то этого быть, конечно, не может, - ведь от шелковых его боков падала на стены вполне различимая розовая тень и к этой тени прикреплялись, на всех четырех стенках, теневые веревочки, только теневые веревочки были гораздо длиннее настоящих шелковых и гораздо живее.
Если в комнате открывали окно, то, глядя прямо на абажур, вы могли и не заметить его легкого вращения и покачивания, но зато тень сразу выдавала любое движение воздуха. Теневые пальчики колыхались, нежно скользили по мебели, а потом возвращались после раскрутки абажура обратно на свои привычные места.
Абажуры были у всех и в основном двух цветов – розовые и желтые. Зеленые и синие были, но редко и на любителя.

Розовый свет окон был также обычен в те годы по вечерам, как сейчас голубой – телевизионный. Зимой этот розовый свет лизал сугробы и звал домой, в тепло. Так как фасон и конструкция абажуров были почти одинаковыми у всех, никому не было завидно.
Не помню об отношениях абажура и пыли. Наверное, они были сложными, но мне кажется, пыль на абажуре была совсем не так заметна, как на современных плафонах.
Этот старый абажур после переезда из Костромы в Пятигорск недолго висел в тамошней большой комнате и, довольно быстро, переехал на антресоли, уступив место трехрожковому чудовищу и прочно застряв между увеличителем, фанерным чемоданом и банками с вареньем.

Антресоль была мое гнездо. Туда я забирался в два приема: сначала вставал на стул, затем на ручку кухонной двери, а затем, закинув одну ногу на антресоль, передними лапками отжимался от верхней кромки двери и запихивал наверх сначала попу, а потом и все остальное.

Стул так и оставался торчать внизу, на самом проходе и, конечно, тут же появлялся отец, спотыкался о стул и говорил:
- Славка! Ты опять наверху сидишь? Смотри, сверзишься когда-нибудь оттуда!
Я, совершенно счастливый, смотрел, как все необыкновенно изменяется при взгляде сверху. Кухня становилась глубокой ямой, я парил наравне с самой высокой кухонной полкой и видел даже наверху, на этой полке, фарфоровый пестик со ступкой, которых все вчера обыскались.

Мама говорила:
- Ты хотя бы стул убрал! – как будто это было возможно! А если бы, она знала какое восхитительное мгновение есть при залезании наверх, когда дверь, о которую опирается рука, неустойчиво вращается на петлях, изменяя точку опоры и ты сам-то отнюдь не уверен, что не «сверзишься», и делаешь отчаянное последнее усилие, после которого так сильно колотится сердце!

А, иногда, она говорила:
- Ты не посмотришь там банку компота? И еще поставь туда эти пустые банки.
Она подавала их снизу, а я уже их расставлял согласно моей фантазии. Выполнял я эти поручения с восторгом, потому что они придавали как бы официальный статус моему сидению наверху и упрочали мое положение в этой экологической нише.

Особенного простора наверху, конечно, не было. С потолка свисала лампочка на витом шнуре, которую надо было вкрутить в патрон, и она загоралась при условии, что в туалете, под антресолью, тоже зажигали свет.
Зажечь лампочку-то было нетрудно, но надо было предупреждать всех кто выходил из туалета, чтобы свет не тушили, да еще делать это достаточно ненадоедливо, чтобы на тебя не разозлились (боже! Какие раздражительные существа эти взрослые!), да и вообще не слишком задумывались о несуразности твоего местоположения или, например, о том, выучены ли у тебя уроки.

Сложнее было лампочку выкрутить! Уже через пять минут она нагревалась так, что ее голыми руками не схватишь, и приходилось искать что-нибудь, чем ее можно было обернуть. Обычно, пошарив вокруг, я брался за нее подолом собственной рубашки. Выворачивалась горячая лампочка гораздо более туго, чем вворачивалась, видимо расширяясь от нагревания. («Так ведь патрон тоже горячий и тоже расширяется!» - думал я в такие моменты, но старался не заходить в мыслях  слишком далеко, туда, где ставились под сомнения правила классической физики.)

Большим неудобством было то, что от горячей лампочки на антресолях быстро становилось жарко, тек пот, приходилось раздеваться до майки и здесь уже, при каждом ерзаньи, следить, чтобы об эту лампочку не обжечься.
Зато при свете было видно миллион сто тысяч сокровищ спрятанных здесь.
Здесь были: валенки и, отдельно, галоши, саквояж, два чемодана – один совсем старый, фанерный, с которого давным-давно слезло покрытие, другой – помоложе, рыжий; был какой-то громоздкий черный брезент с колечками по краям, который мне ни разу не удалось развернуть из-за тесноты (да и не хотелось, уже по его краю видно было, что это вещь скучная и большая). Стоял тут и фотоувеличитель и, к нему, ящик с принадлежностями, среди которых была совсем обалденная коробочка с цветными светофильтрами – от совсем прозрачных через все цвета радуги! Каждое стеклышко было в отдельном пакетике и ячеечке и под своим номером.
 
Тут были и мои малышковые двухполозные коньки, на которых  я так и не научился кататься, были более взрослые коньки «Нурмис», на которых я тоже кататься не умел из-за фантастически сложной технологии их привинчивания к ботинкам, и, наконец, абажур, приткувшийся боком и всегда загораживавший часть вещей.

Тогда он еще был, без сомнения, жив, надеялся на то, что вульгарная трехрожковая надоест его возлюбленным хозяевам, его отряхнут от пыли и он снова сможет уютно поворачиваться на сквозняке. Увы, он совсем не нашел во мне участия. Я считал его самой неуклюжей вещью в моем надземном убежище.

Много позже, когда я вертел его в руках, в своей новой квартире, разглядывал помятый проволочный каркас и выгоревшие бока, я понял, что это  вещь-самурай, что он не захочет моей жалости, и сам вытащил его на свалку, отдавая последние почести.

Прошло время розовых окон.