Garpastum

Фрагмент восстановленного интервью с Германом Алексеем, Киев, 2006 год.

 Короткий каракуль волос. Круглый лоб. В глазах влажный моцартовский смешок, неудержимый, разнесенный на полтона с улыбкой весны, её божка, лакающего напролет тайной радости бурлящую секрецию постоянного возвращения. Возрождения.

- Алексей. И как, трудно быть сыном бога? (солнечно грассирует смехом) А-а, как хорошо! Я думаю, Давид, да?
- Да.
- Давид, это самый гениальный вопрос из тех ужасных вопросов о Германе-младшем и Германе! Такое вам спасибо! Я запомню!
- Так все-таки, да?
- Я думаю. Не знаю, не знаю. Бог ли? Это, хотя, знаете, хорошо. А вы как считаете?
- Бог ли или трудно ли быть сыном бога?
- Вы думаете, что не бог?
- Это просто игра слов, наверное. Алексей...
- А-а. Понимаю. Я думаю, я — это — я. А отец — это отец. Мы два разных человека. Мы — разные.
- Согласен. А как же, бунт — оправдание отцов?!
- О, это всё такие глупости. Я думаю, нет никакого бунта. Вообще. Бунт, это иллюзия.
- Революции? Смена времён?
- Всё условно. Смотрите! Моя семья, мама — сценарист, папа — режиссер, так? И вот, я хочу сказать, что для нас это просто названия, так назвали какие-то профессии, чтобы обозначить их, но это ничего не значит. Это просто наша жизнь. Ну, подумайте, как дерево может бунтовать против леса?
- То есть вы просто часть бога?
- (смеется) Я часть жизни. И я, в какой-то мере, хотелось бы так думать, и есть жизнь. Понимаете?
- Но Алексей Юрьевич, хотя бы раз в жизни, в детстве, наставлял вас? Как он относится к вашим картинам?
- А он не видел ни одной, кажется...
- Как так?!
- Я не знаю... Возможно, боится расстроиться... (смеется)
- И что вы при этом чувствуете?
- А что я должен чувствовать? Что я должен чувствовать, когда ем? Папа, посмотри, как я ем! Или когда выпиваю с друзьями? Когда чищу зубы или бреюсь. Когда сплю... Понимаете?
- Наверное, да. Алексей, “Гарпастум”, там просто столько много Германа... Старшего.
- Ну, да! Я думаю, ага, вот вы о чём. Хорошо. Смотрите, а как по-другому? Мы говорим, все мы говорим на языке, который нам передали, если смогли, наши родители. Мама, папа, бабушка. Дедушка. Да?
- Отец вам передал язык? Или дедушка?
- Да, они все, и я им, и маме, благодарен бесконечно.
- Язык отца — это язык Германа, другого такого нет.
- Вы ошибаетесь. Язык отца... Не знаю. Не знаю. Да, возможно, вы правы. Это его язык.
- Значит ли это, что отец создал свой язык?
- А как же! Конечно. В этом-то вся проблема сегодняшнего русского кино. У отца есть язык. А у моего поколения его нет.
- Нет отцов?
- Да в том-то и дело, что отцы и есть, и нет. Такая безотцовщина нищеты! Мы не знаем родного отца.
- И промолвил с мукою...
- А-ха-ха, да! Где-то так. Абсолютный отец русского кино. Он где-то есть, но где, я не знаю. Мне просто повезло. У меня есть мой отец и его язык.
- Алексей, в картине… трудно удержаться... это читается, как сплошное цитирование.
- Давид, ну, это просто смешно. Цитата, если бы я взял и вставил бы кадр отца. А у меня это язык, который мне дан, и которым я говорю. Смотрите, русский кино-язык, это уникальное... Это же... Русские создали, откровенно говоря, язык кино двадцатого века.
- Да и сам двадцатый век...
- Ну, тут вы перегнули... Это коллективный труд, если хотите. Русские, да, тут я согласен, выполнили самую тяжелую работу. Они открыли, точнее, ими открыли двадцатый век. Но давайте вернемся к кино-языку, да? Можно?
- Конечно. С удовольствием. Вы о Вертове?
- С языка сорвали. Да, Вертов! Да, Эйзенштейн! В помощь им тот же Тынянов. А Эйхенбаум?! Это же космос что такое, туда же — Шкловский, ну?! Да, ведь? И это был золотой век, когда рождался знак-кадр-слово-текст. И так далее.
- Абырвалг!
- Что?!
- Кадр - знак в том, кто читает?
- Ах, ну, да! Вот! И дальше, к ужасу, только хуже и хуже, не лучше, что, казалось бы, должно было быть. А наоборот, это отец мне как-то заметил, что становилось не лучше с каждым десятилетием, а только хуже.
- Вы о шестидесятых? Когда началась новая волна?
- Именно! Это у них новая волна, потому что у нас был Вертов. А у нас...
- Но, Алексей, мы-то живы...
- Да, конечно, я думаю, что Андрей, отец и Лариса, вот, они и удержали небо...
- Которое все-таки упало?
- Которое падало. Но они его удержали. Помните, как у Тарковского: «Я могу говорить! Я могу говорить!» Он только в “Зеркале” научился говорить. Я могу говорить!
- Небо, говорите, удержали...
- Ну, да, и держат. И Андрей, и Лариса, до сих пор... И мой отец.
- Так, значит, все-таки, он — бог?
- А-а! - заливается, - как-то так получается, что — да!