Бытие и призвание

Из "Записок о минувшем"


В старших классах я не очень-то задумывался о своём послешкольном будущем. Высшее образование, как некая абстракция, предполагалось априори, конкретный же вопрос «кем быть» если изредка и возникал в моей легкомысленной голове, то надолго в ней не задерживался. К концу школы я так и не обрёл того, что называется призванием. Имевшиеся у меня наклонности я не связывал со своей будущей профессией. Смутные фантазии, сладкие грёзы, которым я не был чужд, не мешали мне трезво смотреть на вещи.

Так, я точно знал, что несмотря на советы и увещевания, учиться музыке не буду, потому что великим музыкантом не стану, а быть заурядным оркестрантом или «музработником» — не хочу.

Детские мечты о журналистике там, в детстве, и остались: я рано понял, что в лучшем случае меня ждет участь провинциального газетчика, живописующего «битву за урожай» или успехи соцсоревнования.

Для изучения иностранных языков, к которым я испытывал некоторый интерес, нужно было поступать в пединститут (немногочисленных студентов мужского пола в народе называли «педиками»), но у меня отсутствовала тяга к преподавательско-педагогической работе, а переводческого отделения в нём не было. Можно было, конечно, попытаться поступить в переводческий вуз в другом городе, но влечение было не таким уж сильным, чтобы рисковать. Ведь в случае неудачи меня ожидали три года армейской лямки.
            Да и мамины ненавязчивые вздохи о верном куске хлеба крепко сидели в моём сознании. В чём, в чём, а в этой прозе мы толк знали.

В общем, получалось так, что меня, чистого гуманитария по своей натуре, волею волн неудержимо тащило к технической пристани — кузнице инженерных кадров, главному городскому вузу — Горно-металлургическому институту.
Ну что ж, родная Магнитка, славный комбинат, земная, мужская, уважаемая профессия. Одним словом, как все...

В МГМИ было два факультета — горный и металлургический. Третий, строительный, закрыли как раз в год моего поступления. Отец, который тогда уже не жил с нами,  был этим огорчён, он хотел, чтобы я, как и он,  стал строителем, мне же по каким-то неясным соображениям этого не хотелось.
При моём равнодушии к МГМИ вообще, и его факультетам, в частности, я почему-то сразу отмёл горный факультет. Возможно, из-за того, что студенты-горняки, единственные в институте, носили форму — чёрную суконную шинель до пят с гербом в виде кайла в петлицах и на фуражке. Маму-то как раз бесплатное обмундирование привлекало, я же терпеть не мог никакой униформы.
Оставался метфак. Профессию металлурга я представлял смутно, не видел разницы между доменщиками, сталеварами, прокатчиками. Из разговоров выяснилось, что домна и мартен это страшное пекло, грязь, бедлам, а прокат — культурное производство, чистота и порядок, жара если и есть, то вполне терпимая. Была ещё специальность «Термообработка металлов», но в термисты шли почему-то сплошь девицы. Я подал заявление на прокат, несмотря на самый высокий проходной балл.

Сдавать нужно было шесть экзаменов: русский письменный, устный, математику, физику, химию, иностранный язык. На кой чёрт в технический вуз сдавать русский устный, было непонятно, но мне такой расклад — 50 точных на 50 неточных — был на руку: увеличивались шансы на получение более высокого общего балла.

Первым экзаменом было сочинение. Я выбрал тему «Образ Рахметова» по роману Чернышевского «Что делать?». Книгу я не читал, хотя начинал, соблазнившись названием первой главы: «Дурак». После нескольких страниц я понял, что читать эту ахинею невозможно и бросил. (Это было ещё до того, как мы роман начали проходить. Больше я ни разу к нему не прикасался.) Память у меня была неплохая, я быстро вспомнил хрестоматийный «образ нового человека» из учебника, что-то там ещё про разумный эгоизм, включил лицемерное вдохновение и быстро накатал несколько страниц.
Большую половину моего произведения занимал восторженный рассказ о великих профессиональных революционерах, среди которых основной, беспроигрышной фигурой был И.В.Сталин. Имитируя воодушевление, я живописал образ великого вождя самыми яркими красками. Наградой за вдохновенный труд была пятёрка, единственная на всём потоке (более ста человек).

На русском устном, который я знал неважно (никогда не учил правил), экзаменаторша, завороженная моей пятёркой по сочинению, прерывала мои ответы, говоря «достаточно». Третьим вопросом была басня Крылова, которую я знал лишь до половины. Я начал читать её медленно, растягивая фразы в ожидании заветного слова «достаточно», но оно всё не звучало. Дочитав до рокового места, я замялся.
— Ну? — удивлённо встрепенулась добрая экзаменаторша. Я сосредоточенно молчал, делая вид, будто вспоминаю выскочившие из памяти строчки.
— Жаль! — разочарованно произнесла дама и поставила четвёрку. Из-за какой-то дурацкой басни мне впоследствии не хватило одного решающего балла.

Рассказ об экзамене по физике требует небольшого отступления.

* * *
В соцгороде (так назывался крупный, наиболее благоустроенный городской район) было несколько записных красавиц — учениц женской школы №31, вокруг которых увивались раскованные, заносчивые, спортивного вида парни из бомондной мужской восьмой школы. Мы, зачуханные сатиново-хэбэшные шибздики из хулиганской школы №16, испытывали к ним нечто вроде классовой ненависти, завидовали, ревновали, не признаваясь самим себе.

Особую неприязнь вызывал один тип из этой компании, Гарик Халипер, чаще других попадавшийся нам на глаза в обществе очаровательной, неприступной Гали Галушкиной, первой красотки соцторода.
Гарик был известным щёголем. Высокий стройный брюнет с волнистой шевелюрой, узенькими мексиканскими усиками, он одевался с иголочки в какие-то немыслимые брючки и курточки. Очевидно, его отец, работавший в администрации драмтеатра, имел доступ к необычным шмоткам.
Всякий раз, пересекаясь с элегантным пижоном на улице, мы злобно цедили сквозь зубы: «Поймать бы гада, да повыдёргивать ему усики!»

* * *
Профессор Корж, принимавший вступительный экзамен по физике, оказался пожилым хмурым дядькой с косматыми седыми бровями и губами в нитку. Монотонная картавая речь, неулыбчивый холодный взгляд — не зря, видать, пугали, что Корж — гроза абитуриентов. Хоть как ответишь по билету, задаёт кучу вопросов, заваливает безжалостно, выгоняет через одного.
Перед началом экзамена возле аудитории, разбившись на группки, толпились абитуриенты. Я присоединился к знакомым ребятам. Кто-то храбрился, пытался натужно острить, но, в основном, настроение было явно тоскливым. В одной из стоящих рядом групп я заметил Гарика Халипера. «И этот здесь», — с досадой подумал я.

Наконец, появился Корж, пригласил в аудиторию несколько человек, среди них оказался и я. Мы взяли билеты и расселись по обе стороны длинного стола. В центре одной из сторон уселся Корж, место рядом с ним было свободным — для отвечающего. Моё место оказалось на противоположной стороне стола. Напротив меня, чуть наискосок, сидел Гарик, я воспринял это как дурной знак.

Посмотрев в билет, я загрустил: что первый, что второй вопросы — тёмный лес. В голове лишь бессвязные, расползающиеся лохмотья. В задаче вроде-бы мерещились какие-то подходы к решению, но они были нечёткими и неочевидными. Пустой номер...
Я уже собрался покинуть аудиторию, даже приподнялся со стула, когда внезапно поймал на себе пристальный взгляд Гарика. Я решил, что мне это показалось, но Гарик не отводил взгляда, сопровождая его едва заметной вопросительной мимикой. Я пожал плечами. Гарик что-то черкнул на листке, слегка двинув его в мою сторону. Стол был узкий, наши бумаги почти соприкасались. Я без труда прочёл: «№?» В недоумении я крупно написал номер своего билета.

Убей меня бог, если я смог бы объяснить, как через минуту перед моими глазами оказался фирменный институтский листок с ответами на вопросы и решением задачи! Я мог поклясться, что Гарик не делал никаких движений в мою сторону, он сосредоточенно и невозмутимо что-то писал на своём листке.
Когда дошла моя очередь, я отвечал, не выказывая излишней уверенности, чтобы не вызывать подозрений. Дополнительные вопросы, хоть и не слишком сложные, всё же пролили некоторый свет на истинную степень моей эрудиции, и я получил трояк. Произошедшее было настолько невероятным, что казалось иллюзионистским трюком (кстати, спасительный лист не имел следов сгиба!).
Но, пожалуй, не меньшим чудом для меня оказалось то, что человек, которого я считал высокомерным, спесивым хлыщом, заметил моё смятение и пришёл на помощь. Это было удивительно.

Как выяснилось очень скоро, Гарик Халипер оказался совсем не таким, каким я его представлял, в нём не было ни одной из тех мерзких черт, которыми мы его щедро наделили. Это был интеллигентный, доброжелательный, тёплый, душевный парень. Все годы учёбы мы были с ним очень хорошими, добрыми приятелями, вместе участвовали в художественной самодеятельности. Гарик был бессменным конферансье на студенческих (и не только) концертах, любимцем публики, над его шутками и монологами зал изнемогал от хохота. Он был, безусловно, очень одарён.

Но подлинной легендой института Гарик стал благодаря другому своему таланту. Он был непревзойдённым мастером, профессионалом, магом шпаргалки. Уличить его было невозможно. За ним пристально следили, контролировали каждый жест. Экзаменаторы сажали его рядом, визави, пожирали глазами — всё было тщетно! Шпаргалка появлялась будто из воздуха, словно прорастала сквозь столешницу. В моих словах нет ни капли преувеличения. Я не знал, как Гарик это проделывает, он никого не посвящал в технику своего мастерства, но всё это было, и здорово попахивало мистикой.
Однако сколько верёвочке не виться... Корж, видимо, поклявшийся разоблачить Халипера, однажды  пометил все экзаменационые листки особой меткой — едва заметной коричневой точкой. На листке у Гарика точки не оказалось.
Хвост по физике тянулся до четвёртого курса, всё это время Гарик учился без стипендии.

На экзамене по математике мне попался хороший билет. Кое-что я знал, кое-что скатал и получил твёрдую тройку. Импозантный профессор Шнейдмюллер не проявил излишней дотошности в отношении глубины моих знаний.

Экзамен по немецкому принимала  пожилая женщина домашнего вида по прозвищу Старушка. Ответив на вопросы билета, я начал переводить прилагавшийся текст. Через пару минут немка, извинившись, прервала меня, попросила немного подождать и вышла из аудитории. Вскоре она вернулась с каким-то старичком в куцей жилетке, коротких брюках и узбекской тюбетейке, с суковатой палкой в руке.

— Продолжайте! — обратилась ко мне Старушка. Во время перевода она то и дело вскидывала глаза на экстравагантного гостя, будто ожидая от него какой-то реакции.
— А если с листа? — весело спросил старикан, протянув мне машинописный листок. Я начал переводить, текст был несложный. Старичок забегал вокруг стола, то громко стуча палкой по деревянному полу, то размахивая ею так, будто хотел кого-то ударить.
— Вот! — возбуждённо восклицал он на бегу. — А говорят, что школа не даёт должной подготовки! Чушь собачья! Старичок остановился против меня. — Хорошо, молодой человек, очень хорошо! — выкрикнул он и выбежал из аудитории. Я получил пятёрку. Экзотический старикан оказался профессором Николаевым, эзавкафедрой иностранных языков, известным лингвистом и полиглотом.

Последним экзаменом была химия. К ней у меня было особое отношение — я её терпеть не мог. Валентности, реакции, длиннющие, на целые страницы, формулы в виде каких-то сцепившихся ромбов, вызывали во мне скуку и желание немедленно захлопнуть учебник, что я и делал. Мои познания в химии ограничивались несколькими банальными формулами типа Н2О, С2Н5ОН, а также некоторыми, почему-то казавшиеся мне забавными особенностями периодической системы Менделеева.
В экзаменационном билете не оказалось ничего для меня знакомого. Как ни напрягал я свою память, из неё ничего не извлекалось, пришлось импровизировать, видимо, неудачно, потому что экзаменаторша по фамилии Чистота, выслушав мой бред, сказала:
— Ей-богу, если бы этот экзамен не был последним, я непременно поставила бы вам двойку, но сейчас мне вас просто жалко. Обещайте, что подтянетесь, нажмёте на химию, я вижу, вы неглупый человек.
Я поклялся, что поднажму и получил трояк. Увы, я обманул добрую женщину: любви к химии у меня не прибавилось, прилежания тоже.

Я не попал в группу прокатчиков, не добрав одного балла до проходного (аукнулся дедушка Крылов!). Огорчился я не здорово, хотя некоторую досаду ощутил.
У доменщиков и мартеновцев был недобор и мне предложили на выбор любую из этих специальностей. За время экзаменов я познакомился с ребятами, поступавшими на домну, а с одним из них, Санькой Олисовым, шутником и меломаном, успел подружиться, так что, не раздумывая, подал заявление на специальность «производство чугуна», куда и был зачислен. 

Первый шаг в направлении к «верному куску хлеба» был сделан.