Рядом с покойником. Ги де Мопассан

Он умирал, как умирают чахоточные. Я каждый день видел, как около 14.00 он сидел под окнами гостиницы, лицом к спокойному морю, на прогулочной скамье. Некоторое время он оставался неподвижным под палящим солнцем, угрюмо глядя на Средиземное море. Иногда он бросал взгляд на высокие горы с туманными вершинами, которые обрамляют Мантон, затем скрещивал медленным движением свои длинные ноги, которые были такими худыми, что казались двумя костями, вокруг которых болтались брюки, и открывал книгу, всегда одну и ту же.
Тогда он больше не шевелился, читал, читал глазами и мыслью. Казалось, всё его бедное тело читало, вся его душа углублялась, терялась, исчезала в книге, пока свежий воздух не заставлял его слегка кашлять. Тогда он вставал и уходил в дом.
Это был высокий немец с белой бородой, который завтракал и обедал в номере и ни с кем не разговаривал.
Смутное любопытство привлекало меня к нему. Однажды я сел рядом с ним и взял с собой для вида томик Мюссе.
Я начал пробегать «Ролла».
Внезапно мой сосед спросил меня на хорошем французском:
- Вы знаете немецкий, мсье?
- Ничуть, мсье.
- Жаль. Потому что, поскольку нас свёл случай, я хотел показать вам бесценную вещь: книгу, которую я держу в руках.
- Что это за книга?
- Это томик моего учителя Шопенгауэра, подписанный его рукой. Все поля, как вы видите, заполнены его почерком.
Я с уважением взял книгу и смотрел на непонятные для себя слова, которые раскрывали бессмертную мысль самого великого грабителя, ограбившего человечество от мечтаний.
Стихи Мюссе прозвучали в моей памяти:

«Спишь ли ты довольным, Вольтер, и твоя ужасная улыбка
Парит ли ещё над голыми костями?»

И я невольно сравнивал инфантильный, религиозный сарказм Вольтера с непреодолимой иронией немецкого философа, чьё влияние отныне неизгладимо.
Можно протестовать, сердиться, возмущаться или приходить в восторг, но Шопенгауэр отметил человечество печатью своего внутреннего мира и своего разочарования.
Разочарованный жуир, он перевернул верования, надежды, поэзию, химеры, разрушил стремления, опустошил доверие душ, убил любовь, культовый идеал женщины, сердечные иллюзии, восполнил самую гигантскую потребность в скептицизме, которая когда-либо существовала. Он всё перевернул своими насмешками и всё опустошил. И даже сегодня те, кто питают к нему отвращение, носят в себе частицы его мыслей.
- Значит, вы лично знали Шопенгауэра? – спросил я немца.
Он грустно улыбнулся.
- До самой его смерти, мсье.
Он рассказал мне о нём, о том почти сверхъестественном впечатлении, которое производил этот странный человек на тех, кто к нему приближался.
Он рассказал мне о встрече старого разрушителя с одним французским политиком, республиканцем-доктринёром, который хотел видеть этого человека и нашёл его в шумной пивной, сидящим в кругу учеников, смеявшегося незабываемым смехом, раздирающего идеи и верования одним словом, как пес одним укусом разрывает тряпку, с которой играет.
Он повторил мне слова этого француза, который ушёл в ужасе и кричал:
«Я провел час с дьяволом!»
Затем он добавил:
- Действительно, мсье, у него была ужасная улыбка, которая пугала нас даже после его смерти. Если хотите, я расскажу вам анекдот, который почти не известен.

*
И он начал рассказывать усталым голосом, который время от времени прерывали приступы кашля:
- Шопенгауэр только что умер, и было решено, что мы будем дежурить возле него поочерёдно, попарно, всю ночь.
Он лежал в большой комнате, простой и тёмной. 2 свечи горели на ночном столике.
В полночь я с одним товарищем заступил на дежурство. Двое друзей, которых мы сменили, вышли, и мы сели в ногах кровати.
Лицо ничуть не изменилось. Оно смеялось. Складки, которые мы хорошо знали, пересекались в углах губ, и нам казалось, что он сейчас откроет глаза, задвигается, заговорит. Его мысль или, скорее, его мысли обволакивали нас, и нам казалось, как никогда, что атмосфера его гения владела нами. Это доминирование нам казалось ещё более сильным теперь, когда он был мёртв. Какая-то тайна примешивалась к власти этого несравненного духа.
Тело таких людей исчезает, но они сами остаются, и в ночь, когда тело умирает, они ужасны, уверяю вас, мсье.
Мы тихо говорили о нём, мы вспоминали его слова, формулы, его поразительные максимы, которые кажутся светом, который пролила неизвестная Жизнь.
«Мне кажется, что он сейчас заговорит», - сказал мой товарищ. И мы смотрели на это неподвижное смеющееся лицо с беспокойством.
Постепенно мы почувствовали себя плохо, мы ослабели. Я пролепетал:
«Я не знаю, что со мной, но уверяю тебя: я болен».
Тогда мы заметили, что труп плохо пах.
Тогда мой спутник предложил мне выйти в соседнюю комнату и оставить дверь открытой. Я согласился.
Я взял одну из горящих свеч со столика, вторую оставил, и мы сели на другом конце соседней комнаты так, чтобы видеть и кровать, и мертвеца, который был хорошо освещён.
Но он всё ещё владел нами. Можно было бы сказать, что его нематериальное, освобождённое, властное существо рыскало рядом с нами. И иногда до нас доносился слабый тошнотворный запах разлагающегося тела.
Вдруг дрожь прошла у нас по телу: из комнаты усопшего послышался слабый шум. Мы тут же посмотрели на него и увидели – да, мсье, - мы явственно увидели что-то белое, что соскользнуло с кровати, упало на ковёр и исчезло под креслом.
Мы вскочили на ноги, обезумев от дикого страха, готовые бежать. Затем мы посмотрели друг на друга. Мы были ужасно бледны. Наши сердца колотились так сильно, что, казалось, приподнимали ткань одежды. Я заговорил первым:
«Ты видел?»
«Да, видел».
«Разве он не мёртв?»
«Но он же гниёт!»
«Что будем делать?»
Мой спутник произнёс с колебанием:
«Нужно пойти посмотреть».
Я взял свечу и пошёл первым, глядя во все чёрные углы комнаты. Ничего не шевелилось, и я приблизился к кровати. Но тут меня поразил страх: Шопенгауэр больше не смеялся! На его лице была гримаса, рот был сжат, щёки страшно ввалились. Я пролепетал:
«Он жив!»
Но отвратительный запах ударил мне в нос, душил меня. И я стоял неподвижно, с оцепеневшим взглядом, испуганный, словно увидел призрака.
Тогда мой спутник взял другую свечу и наклонился. Затем он тронул меня за руку, не говоря ни слова. Я последовал глазами за его взглядом и заметил на ковре под креслом вставную челюсть Шопенгауэра, раскрытую так, словно она собиралась укусить.
Разложение трупа раскрыло челюсти и рот.
Я действительно испугался в ту ночь, мсье.

Солнце приближалось со сверкающего моря, поэтому чахоточный немец встал, попрощался со мной и пошёл обратно в гостиницу.

30 января 1883
(Переведено 12 мая 2015)