Абрикос

За грязелечебницей, на краю дороги рос абрикос.

Зады грязелечебницы совсем были не похожи на ее классический фасад, мимо которого я каждый день бегал в школу.

Бегал не по тротуару, а по низкой каменной оградке грязелечебницы, высотой она была сантиметров сорок, а шириной – в две детские ступешки. Бегать по ней было очень удобно, и особенный интерес был в том, что несколько плиток шатались и надо было вовремя это почуять и перепрыгивать дохлые плитки.

Сама дорога сзади грязелечебницы была совсем не парадная – пыльная, с разъезженными в пыль краями и зарослями айланта над неровной придорожной канавой. Ездили здесь обычно грузовики на маслозавод, в кузовах которых грудами насыпаны были семечки. Иногда, машины выстраивались длинной цепочкой и ждали своей очереди на разгрузку.
Залезть на колесо и зачерпнуть кепкой семечки было одной из тогдашних наших доблестей. По нынешним временам, думаю, что в этой забаве приняли бы участие и окрестные домохозяйки, с такими удобными для набивания полиэтиленовыми сумками, но то время, было какое-то не такое жадное и, если, кто-то из взрослых видел нас, то особо детей не гонял.
Иногда, на этой дороге, которая называлась улицей Малыгина, появлялся ишак, запряженный в маленькую тележку. Хозяин оставлял его, привязав к дереву. На Центральной аллее города ишаки, видимо, не одобрялись.
Глаза ишака были большие и грустные. Выглядел он игрушечно, но любил поорать дурным голосом, напряженно вытянув шею.
 
На задах грязелечебницы была также котельная со ржавой крышей и старыми покрышками, валявшимися в густой траве.
Деревья росли как хотели, не соблюдали никакого порядка и ранжира, окружали себя непроходимой порослью и, с особенным ехидством, обсиживали отвалы всякого рода мелиоративных канав, тут же распространяя свои корни по их дну и задерживая  сначала разный мусор, а, потом, и саму воду.

Абрикос,  пожалуй, был самым благородным деревом на улице Малыгина.
 
Жалко, что он со своего места не мог видеть Машука – этой  священной фудзиямы Пятигорска.
Жалко, что Машук не мог видеть розового цветения абрикоса.

Благородство абрикоса явно было в том, что вырастил он невысоко над землею удобную развилку и даже при метровом росте залезть туда можно было запросто, а от развилки, как шоссе от дорожной развязки, где-нибудь на московской окружной, разбегались восхитительные широкие сучья, каждая из которых образовывала в свою очередь бесчисленные удобнейшие сиденья и подставки.
Абрикосовая охота начиналась чуть ли не в начале июня, как только с земли становились различимы малюсенькие, величиной с зарубежные оливки и такие же зеленые «абрики».

Они были совсем еще несъедобные, с неокостеневшей беленькой косточкой, которая вначале была гораздо нежнее самой мякоти, но это, конечно, никого не останавливало
.
Все понимали, что созреть плодам на этом дереве и не суждено.
Абрикосы лучше всего различались с земли, но стоило, опираясь на свой же портфель, долезть до развилки, как они тут же пропадали из виду!
Тут не только большое виделось на расстоянии, но и весьма мелкое – тоже.
Плотная листва дерева бережно закрывала недозрелые плодики и приходилось перебирать каждую ветку буквально по листочку, чтобы добраться до добычи.
Сорванные абрикосы прятались за пазуху, где они тут же разбегались по всей периферии, изредка падая в штаны.

Ту часть абрикосов, которую удавалось спустить вниз мы поедали тут же под деревом с кривыми от кислоты мордами и пугали друг друга холерой.
Существовало твердое детское поверье, что сами по себе зеленые абрикосы – вещь совершенно безопасная, если только не запивать их холодной водой.

Мы воды не пили, и не заболели. Так что, может быть это и правда.
Абрикос прощал нам поломанные ветки и зацветал на следующий год снова, но вот чего ни разу я на нем не видел, это созревших плодов.

Зрелые абрикосы представляли собой как бы совсем особый фрукт, никакого отношения к тем, зеленым, не имеющие. Росли они не на этих жертвенных деревьях, а на Верхнем или Нижнем рынках, откуда мамы тащили их ведрами с коварным замыслом все быстро переварить на приторное варенье.

Тут надо было улучить момент и успеть к тому моменту, когда на кухне начнется их переборка. Нижняя часть абрикосов в ведре обычно страдала от трамвайной перевозки и, вообще, абрикосы как бы сами собой сортировались, причем наиболее спелые проявляли себя помятостями или даже распадением на две румяные половинки, из которых выглядывала острая коричневая косточка.

Эти абрики были самыми сладкими и, конечно, можно было их наесться от пуза, прежде, чем они попадали в варочный таз.

Костромской по происхождению мужик, первые годы своей жизни в Пятигорске (целых шесть годов) я тупо выбрасывал косточки в ведро, не подозревая какое богатство погребаю. Иногда, впрочем, я пробовал расколоть одну-другую косточку, но они оказывались то ничего, а то – совсем горькие, и ни черта не угадаешь, какая будет следующая, так что казалось – игра не стоит свеч, но так было только до тех пор, пока однажды в солнцепеклый день во двор не вышел мой приятель Коля Козьмин со второй квартиры.
 
У Коли был с собой целый пакет косточек и он начал на моих изумленных глазах лупить их на асфальте булыжником и есть одну за другой.
Я понял, что здесь что-то нечисто, и, что-либо он напал на какой-то дивный абрикосовый сорт в котором хороши и вершки и корешки, либо здесь другая жгучая тайна.

Я вызвался помочь ему лупить косточки, а так как в это время он уже видать наелся и лупил их по заданию мамы, собирая ядрышки в специальный стакан, первое время мне приходилось трудно, так как изображая бескорыстие, первый десяток я честно положил в стакан не отведав и заметил только, что ядрышки этих косточек, какие-то необычные, все сморщенные и легкие. Украдкой я стал их совать в рот и обнаружил с восторгом, что действительно, среди них нет ни одного горького.

Оказалось, что их надо было довольно долго подсушивать, что я и делал впредь, с тоской, впрочем, вспоминая тысячи косточек бесславно погибшие до того, как я овладел правильным методом поедания.

С тех пор мы выходили с Колькой на пару.

Дома нам особенно не давали разгуляться с молотками, из-за паркетных полов, подоконников и всякой другой ерунды.
Я делал, впрочем, попытки наладить битье косточек на балконе, но после каждого удара от цементного покрытия отлетали небольшие кусочки, а колка невеликого пакетика косточек оканчивалась вполне заметной вмятиной в палец глубиной. При этом и свои и чужие кричали, что весь дом дрожит и, волей-неволей, приходилось переселяться на улицу. Там, конечно, было неплохо, хотя и приходилось искать подходящий камень, запас которых тоже был ограничен, несмотря на то, что весь Кавказ из камня.

Но это – там – на диких вершинах, а здесь на возделанном общественниками дворе, настоящий булыжник был находкой. А их, каждому из нас надо было по два, ибо в сильную жару косточка просто утопала в расплавленном асфальте.
Можно было, конечно, притащить сверху, из квартиры, молоток, но кому же хочется, наевшись косточек, тащиться обратно класть молоток на место, рискуя тем, что из дому больше не выпустят.

Наконец, мы приспособились лупить косточки на большой бетонной плите, в которой был люк для загрузки угля в подвальную котельную.

Как только мы начинали стучать по плите камнями, из щелей люка вылезали отряды ярко-красных клопов-солдатиков и начинали нервно бегать вокруг косточковых скорлупок. Особо надоедливых мы переворачивали и они замирали без малейшего шевеления.

Мимо этой плиты проходил всякий, кто шел в дом или из дома и, если взрослые были вполне порядочными людьми, то всякий из детей останавливался с протянутой рукой, а кто потактичней подходил с вопросом: «Что это вы тут делаете?».

Но мы с Колькой вовсе не были жадинами и, пару раз вздохнув, угощали всех кто просил.