Дели поровну!

   В геологии, этом своеобразном братстве по духу, не уживаются люди равнодушные, завистливые или жадные. Их отфильтровывает сама природа, принимающая в свое лоно только открытые и щедрые души, как она сама. Жадюгам приходится лихо в цельном, как прозрачный кристалл, коллективе.

   Девицу, появившуюся в комнате, которую покинули мои любимые подруги, звали Ленашкой. Девочки мои стихийно выдвинулись замуж в результате упоминаемого где-то в дебрях моих рукописей того самого слета молодых геологов, который, словно самум, унес и разбросал их в  разные точки неизученной Камчатки. Тост «за перемену фамилий!»,  который мы шутливо произносили два года подряд, неожиданно остался актуален для меня одной.

   Но, как известно, общежитские места долго не пустуют,  потому в один неладный серый день номер сто шестьдесят два, а может, триста шестьдесят пять,  явилось мне наказание за ведомые и неведомые грехи - в лице девицы Ленашки. Мне очень дорого имя Лена, потому, если можно, позвольте мне называть вновь прибывшую Ленашкой, как она того и заслуживает.

   Знакомимся. Новенькая долго сопит и раскладывается, иногда льстиво называя меня «старожилом» и «главной в комнате». Разложила, кажется, вещички, четко выделив себе полку на импровизированной кухне, долю в шкафчике и, кажется, даже кусок окна…

   Мне грустно. Честно говоря, даже мама Бре-ке-кекса, бичеватая толстая Лида, была как-то натуральнее, что ли!

   Накормить бы надо новенькую. Лениво иду ставить чайник и сообразить яичницу на скорую руку. Организую на столе нехитрый холостяцкий ужин, Ленашка, кажется, очень довольна. И в этот момент появляется Ирка. О, счастье! Бог меня не забыл!

   Да, девчонки, те, кто не так далеко, меня навещают! Вот и Ирка, хлопая крыльями, одновременно меня обнимает, здороваясь, при этом с порога уже что-то рассказывает, отчаянно, как восторженный итальянец, жестикулирует, округляет большие глаза и при этом успевает стрельнуть ими из-под загнутых ресниц в сторону поджавшей тонкие губки Ленашки.

- Ир! Садись с нами, яичницу будешь?

Неписанный общажный закон – накормить! Неважно, будет на столе пол-пирожка или полная кастрюля – это на всех, кто бы ни зашел.
И тут в разговор тонким голоском встревает Ленашка:

- Мы на гостя не рассчитывали, хи-хи, но если хочешь (это ко мне), раздели поровну. Как говорится, мне половина и гостю половина от твоей половины, хи-хи-хи! Не обижаетесь? (это к Ирке)

   Я даже сразу такого изуверства и понять не могу, соображаю. Но бедная Ирка начинает вопить отчаянно громким голосом:

- Нет-нет-нет-нет!!! Я не буду, я не хочу, я дома только что наелась! Спасибо, кушайте, а я пойду, меня уже давно ждут, я пойду…
- Ладно, Лен, ешь сама, я Иру провожу…

   Ирку ко мне привела когда-то Галька из соседней комнаты. Они вместе отработали полевой сезон, когда Ирка была в нашей экспедиции еще в студентках. С тех пор она до беспамятства влюбилась в Камчатку, прорвалась в пограничную зону и попыталась остаться.

Взяли ее на работу в «Самоцветы», в народе называемые «Рога и копыта», потому что руководителем вновь организованной конторы был известный камчатский авантюрист Набоков. И помощником у него не менее авантюрный Широков. Взяли, похоже, за огромный оранжевый берет, из-под которого наивно светили доверчивые серо-зеленые глазищи. И взяли еще не геологом (это было обещано в будущем – за хорошее поведение), а на экономическую работу, где работника явно не хватало. Потому Галька и привела ее ко мне за советом.

- Ты в каком измерении живешь? – грозно спрашивает, беря двумя пальцами за воротничок куцего пальтишка, честную Ирку авантюрист Набоков, - подписывай актировку, твоей глупой головы все равно не хватит, чтобы это понять!
- Тебя сюда зачем взяли, - нависает с другой стороны Широков, - чтобы ты эти фитюльки подписывала, а не характер свой упрямый показывала!
- Не буду подписывать, - чуть не плача отвечает честная Ирка, - это лимитированные работы, их нельзя превышать, для этого нужно  смету переделывать!

Про смету это я ее научила, опираясь на свой маленький опыт молодого специалиста. И она стояла на своем насмерть, подкрепленная советом, данным ей моим собственным многомудрым начальником. Выслушав Ирку, изложившую набоко-широковский план, Виталий Федосеевич многозначительно нарисовал в воздухе сложенную из четырех пальцев решетку.

Правда, через неделю моего начальника привезли в «Рога и копыта» в качестве консультанта, временно оформив его услуги в виде «проводника-каюра», и он подтвердил, не глядя в сторону съежившейся Ирки, легитимность придуманного Набоковым-Шировковым плана перетряски сметы, тем самым посадив новоиспеченного экономиста Ирку в глубокую дырявую калошу.

Больше никто к ней с предложениями не обращался, подписи не требовал, игнорируя и презирая даже самое Иркино в рогокопытном бизнесе присутствие. А это означало скорый и быстрый расчет по истечении испытательного срока, что, собственно, и произошло. Тут уж не помог и сдвинутый набекрень оранжевого колора берет.

Потому, оставшись на Камчатке на птичьих правах, почти год она прожила, скитаясь между нашей рабочей общагой и «синагогой» на горе. «Синагогой» звалось незавершенное строение на соседней сопке с репутацией «нехорошего дома», строительство которого в советские времена начал обеспеченный гражданин, но разорился.
Дом по сходной цене купили «Рога и копыта». Оправдывая «нехорошую» репутацию, недострой  два раза пытался сгореть, один раз был ограблен, и так никогда и не был сдан «под ключ». Почему он получил название «синагоги», точно сказать не могу, возможно, из-за округлого помещения сверху, напоминающего, на мой взгляд, скорее, студию художника-мариниста.

В настоящий момент Ирка была замужем за геологом Романом, и приходила навещать меня в моем беспросветном одиночестве.

Обмениваться впечатлениями по поводу Ленашки мы не стали, а печально постояли и помолчали под знаменитой надписью на стене нашей общаги. В голову мне пришла безобразная мысль, что я покину это пятиэтажное заведение, лишь когда время эту надпись сотрет дотла. Ирка не пыталась меня утешить, зная печальные обстоятельства моей жизни.

Возвращаюсь. Сковородка подчищена, Ленашка со свистом прихлебывает чай.

- Я тут у тебя немножко вареньицем попользовалась, хи-хи…не против?
- Да ешь на здоровье…
- Надо бы запасец сделать, больно вареньице вкуснющее у тебя, сделаешь? А я помогу

Варенье было из жимолости, любимой Наташкиной ягоды, нечего и говорить, что умяла его Ленашка в одиночку.

Добычей Ленашки становилось, все, что попадалось на глаза. Она была просто Плюшкин в юбке, не брезговавшая ни тряпочкой, ни перышком. В общем, тоска была с ней смертельная.

   Наконец летом девица моя отправилась в поля. Я тихо радовалась и отдыхала от нее и ее противного «хи-хи». Но моя безмятежная  душевная тишина была непродолжительной, и, как все хорошее, закончилась очень быстро.

Пролетело лето, и Ленашка вернулась, широким шагом уверенно войдя в комнату, как настоящий полевик – в штормовке и с рюкзаком.

Про ее подвиги я узнала от сотрудников партии, которая дружно плевалась, поминая батюшку и матушку того кадровика, который принял такое на работу.

В поле Ленашка проявила себя во всей красе. В маршруты она почти не ходила, прикидываясь болящей, а если ходила, то лучше бы сидела в палатке. Ела за четверых, а ее противная присказка про «твою и мою половину» достала всех  еще в самом начале сезона.

Перед возвращением в город Ленашка предъявила начальнику партии счет-график поедания ею полевых продуктов, где по числам и в граммах было подсчитано, сколько и в каком количестве скушала она мисок гречки, риса, пшена и овсянки, сколько потребила граммов тушенки, какое количество сахара съела и сколько выпила компоту из сухофруктов. Выражаясь научно: в физических объемах и денежном выражении.

График этот поверг в шок весь личный состав партии. Такого от основания экспедиции и за пятьдесят лет ее славного существования никто еще ни разу не наблюдал. Расписывалась стоимость продуктов на всех – да и ладно. Однако попытку "разбросать", в том числе на нее, стоимость испортившегося остататка сливочного масла Ленашка с негодованием отвергла, распределение же полезных бесплатных благ - приветствовала. Наверное, где-то по большому счету, у Ленашки, возможно, и была своя сермяжная правда, но такой уж у геологов, наверное, неправильно поставленный менталитет, что она в него круто не вписалась.

Кроме патологической жадности, Ленашка обладала еще и патологической ленью и ярко выраженной трусливостью.  Дежурить на кухне она отказывалась принципиально, объясняя, что это не входит в обязанности инженера-геолога. В маршрут ходила с подобранной где-то палкой, согнувшись, как ревматический дед, причитая, охая и взвизгивая, так что маршрутную пару подобрать ей можно было только под угрозой расстрела.

Ну, и напоследок: Ленашка была никудышным специалистом. Это, пожалуй, самое главное. Граниты от габбро отличить она была не в силах, хоть поставь ее на голову, хоть оставь на ногах.

Потому, когда в конце сезона моя девица выходила с литровой кружкой, и, набулькав туда чаю с вареньем, начинала с громким стуком вкруговую вращать в кружке большую ложку, ребята покидали место у костра со скоростью летящих комет.

   Ленашку отправили в город (на мою голову) за месяц до окончания сезона «первой попутной лошадкой», вздохнули с облегчением и постарались забыть, как страшный сон. Мне сочувствовали, говоря, что за совместное проживание с таким фруктом можно требовать памятник при жизни.

   Но, видно, не было мне суждено получить такую награду, а счастье случилось другое. Ленашка по осени неожиданно собралась рожать, а потому вытребовала себе у государства однокомнатную квартиру как мать-одиночка.

На этом ее геологическая карьера закончилась.

К великому счастью и мои испытания – тоже.