Лимонный Снег

Лия Абышкина

Предисловие

От соавтора    
   
      Следующий текст – моя литературная переработка устного рассказа, удивительной истории, которую поведал мне мой отец несколько лет тому назад. Будучи уже в преклонном возрасте, отец попросил записать его воспоминания об одном уникальном природном явлении, произошедшем, как он утверждал, в середине 60-х в его родном городе. 
      Я удивилась. Удивилась тому, что раньше отец никогда со мной не заговаривал об этом, таком важном, как выяснилось, для него предмете; а ещё тому, что именно мне решил он поручить эти записи. Зная об его своеобразном, эпистолярно-дневниковом пристрастии к писательству, мне было странно от этого настойчивого поручения.
     Итак, мы начали наши беседы. Устное повествование, поначалу не столь обширное, неожиданно увлекло меня, и позже перешло в некое подобие интервью: задавая вопросы, уточняя детали, я пыталась представить более полную картину того фантастического события, свидетелем и участником которого он оказался в те далёкие годы. Использовала я и другие, независимые от отца данные. Таким образом, в моих руках, кроме самой первоначальной записи его устного рассказа, оказалось ещё и множество обрывочных сведений – различные фактические подробности с места события, воспоминания других людей, личные мои зарисовки... Позже я собрала всё это в один текст, попытавшись сгруппировать, и, по мере сил, художественно оформить этот чрезвычайно странный материал.
      Изумившись самой повестью, я с ещё большим вниманием отнеслась к фактам отцовского изложения, но после, попытавшись проверить их, потерпела фиаско. Так, я усердно искала в интернете информацию, касающуюся описанной в отцовском рассказе природной аномалии, но ничего даже косвенно подтверждающего реальность события, описанного отцом, не обнаружила. Все мои попытки выведать что-либо у моих знакомых – жителях города, о котором пойдёт речь, также не увенчались особым успехом; лишь одна пожилая женщина, мама моей приятельницы, словно неожиданно для самой себя, вспомнила о каких-то давнишних городских метеорологических толках.
      Отец сообщил мне, что собрал целую коллекцию доказательств произошедшего  – различных материалов свидетельствующих о том сверхъестественном событии. К сожалению, он не дал мне самостоятельно ознакомиться со своим «архивом», а только   суетливо перелистал на моих глазах целый чемодан каких-то фотографий, газетных вырезок, писем, бумаг, (даже несколько магнитофонных бобин имели своё почётное место). Сославшись на то, что всё это надо ещё «дорабатывать и дорабатывать», отец не позволил мне воспользоваться своим богатством. Все эти нестыковки, и особенно, столь подозрительная отцовская ревность к «документам», не дали мне повода отнестись к фактам, изложенным им, как к достоверным, и я приняла решение не помещать в свой текст имена людей, топонимы и точные даты.
      Однако, при всем этом, я всё же не могу решиться на категорическое утверждение, что ничего из того, о чём пойдет речь далее, реально не происходило. Как бы то ни было, но нечто, произошедшее тогда, резко переломило нашу жизнь и судьбу. Поэтому, я была бы рада получить любые сведения, касающиеся этой истории; а подтверди они, хоть сколько, истинность слов моего отца – вдвойне. Для меня, почти полное отсутствие подтверждений фактов из его повествования очень затрудняет дело: ведь отец мой никогда не был склонен к какой-либо мистификации, не отличался он и излишней экзальтированностью, а скорее наоборот – удивлял своей стойкой душевной трезвенностью. Сами попытки его рефлексии, тщательного анализа своих душевных состояний (разбор которых мне пришлось изрядно сократить в тексте), также убедительно свидетельствовали о том, что он был совершенно правдив, как перед самим собой, так и со мною. Не премину заметить, что вплоть до самой своей кончины он производил впечатление человека, находящегося, как это принято говорить, «в здравом уме и твёрдой памяти».
      Все сложные, а, в конце концов, и драматические семейные отношения, описанные ниже, относятся не к моей матери и не ко мне, а к первой семье моего отца, оставшейся жить в том самом, его родном городе.
      Я не пыталась передать в тексте стилистику устной речи: для сохранения общей стройности повествования мне пришлось несколько унифицировать стилистически розные меж собой фрагменты рассказа. Но местами, напротив – я намеренно старалась копировать отцов слог по сохранившимся у меня, его своеобразным, философски-сентиментальным письмам. Я поместила в текст несколько выдержек из них – они даны курсивом. Также, я попыталась передать тот юношеский строй мыслей и чувств, каким я  себе представляю его, у человека и в 75 лет сохранившего мечтательность и тревогу восторженного сердца.


Рассказ отца
                И небо плакало. В тот вечер
                Из необъятных глаз его
                Лимонный сок лился на пашни.
                Энрике Рамирес (пер. Г. Лозинского)   
               
               
      
      С того дня, о котором я хочу рассказать, прошло уже почти пятьдесят лет, но день этот до сих пор остаётся в моей памяти, во всей моей неброской жизни, чуть ли не единственным – единственным, поведать о котором другим, даже совсем незнакомым мне людям, я чувствую себя в праве.
      
«… Множество иных, буднишних дней незаметно продлилось, окружая, как простые солдаты своих начальников – воскресения и праздники, поездки загород или в отпуск, болезни и выздоровления, глубокие душевные переживания… – различные внешние или внутренние происшествия. Но и сами эти вожатые так же выстраивали свои ряды, сходились в причудливые пунктирные рисунки вокруг иных, более масштабных житейских событий: рождения детей и их взросления; распада государства и распада семьи, создания новых; нескольких  переездов – в другие  города, в другую страну; смерти родителей… И снова – даже эти столь важные, судьбоносные вехи, в свою очередь группировались вокруг того единственного и почти неизменного, что и зовётся жизнью. А она, жизнь наша, обычно только подстраивается под них, только ради приличия делает вид, что равна судьбе или биографии – что она складывается из этих наиважнейших событий, памятных происшествий и их буднего фона; но на деле – властно и тайно существует в нас, но и как бы сама по себе – почти статично внешне, и так же драматично внутренне. Это – сама личность.»
      
     Однако то, что случилось со мной в тот самый день, о котором я упомянул в самом начале, стоит отдельно и от всех составляющих моей незаметной жизни – мнимых или действительных; отстоит и от самой жизни, не укладываясь в её ткань. Если бы не наличие множества свидетельств о главном событии того дня, то мне пришлось бы считать и само событие, и день не реальными, а воображаемыми или сновиденными; возможно, пришлось бы подвергнуть сомнению своё собственное существование.
      Но сразу после произошедшего, и позже, и даже через многие годы после того, я занимался своеобразной реабилитацией собственной адекватности «тогда», и вменяемости «вообще». Я собирал рассказы очевидцев, фотографии, фонозаписи, газетные публикации, упоминания о телевизионных репортажах – различные, прямые или косвенные свидетельства об одном очень странном происшествии в жизни моего родного города – о необычайном, даже сверхъестественном природном явлении. В результате у меня сформировалось что-то вроде архива, очень своеобразного. Так получилось, что я не только оказался в самом центре этого загадочного события, но возможно, был его непосредственной, и, не побоюсь слова –  магической причиной!
      Было это, как я уже говорил, очень давно, и я ещё был молод.
      
    
       В тот далёкий год мы с моей молодой женой жили в маленькой квартирке на одной из главных улиц нашего города, через дорогу от городского парка. После свадьбы, ожидая рождения ребёнка, мы как-то очень дёшево наняли эту однокомнатную кооперативную квартиру, и, обособившись от родителей, были целых полтора года счастливы. Квартира наша была угловая, тесная, и не слишком удобная – «полуторка», как я говорил, – вдвоём уже тесно. Но мы, впервые вполне отделившись, были в ней свободнее всех на свете!
Окно нашей кухни выходило на большую городскую улицу и на угол парка, а окна комнаты и балкон на другую улочку – маленькую и тихую.
      
«… Приморский город наш – небольшой, южный и знаменитый, в те времена ещё не утратил своей гражданской и экономической самостоятельности – того внутреннего достоинства, которого лишены ныне все курортные города. И район наш был спокойным: восстановленный из руин после мировой войны  руками побеждённых, и населённый преимущественно отставными строевыми офицерами с их семьями, он внушал атмосферу респектабельности (какой она тогда представлялась), и чинности, не без строгого казарменного душка. Тут же рядом, на соседней улице от нас, немного ближе к морю, жил мой отец. Здесь, рядом с железной дорогой и пляжами, около парка, вырос и я.»

       Однажды, когда моя жена была ещё беременна, она, вдруг взяв меня за запястье, повела на балкон, и, показывая куда-то вниз, со странной значительностью произнесла:
      – Посмотри, видишь ту ветку?  – Я провёл взгляд вслед за её рукой: ворона качается, решётки магазина напротив, листья… Кивнул.
      – Она чудесная, – и ещё раз кивнул. Ветки и ветки…
      – О, какая! Самая красивая в мире, другой не сыщешь! – иронизируя, я разыгрывал заинтересованность.
      – Да, волшебная.  Я смотрю на неё каждый день.
      – Ты серьёзно?.. Про саму ветку?.. И от этого она стала волшебной?.. – Не сомневаюсь!
      – Может быть и от этого, – задумчиво, как-то внутрь себя, усмехнулась она. – Знаешь, когда дует ветер, она двигается совсем не так, как другие: если все клонятся в одну сторону, то эта – в другую; иногда она совсем замирает и не колышется даже при самом сильном ветре. Бывает и наоборот: полный штиль, ничто не движется, а она вдруг начинает плавно ходить из стороны в сторону. Но иногда эта ветка совсем исчезает, а может быть, становится невидимой.
Тут её голос изменился.
– Если её отломить и поднять над головой, то она исполнит любое желание. Я смотрю на неё каждый день…   

– Извини, какая? Покажи мне её ещё раз.   
      
      Я ей сразу поверил. Это было ещё в то время, когда я верил своей жене, верил во всём. «Ведь если все остальные на свете ветви деревьев – самые обыкновенные, то почему бы одной во всё мире не быть волшебной? Но даже если вот эта ветка тоже самая обычная, то почему бы ей не быть волшебной для нас? Если мы любим друг друга как никто на свете, если мы самые счастливые, и жена моя носит в себе нашего ребёнка, то разве ко всему этому мы не можем иметь свою волшебную ветку?! Ладно, уж! Пускай себе будет!..» – Не знаю, чего в этом было больше: юмора, игры, или радостного и безоговорочного доверия.
    
«… Такое бывает. В юности, в той поре, когда отроческая копилка узнавания полна, наступает время выбора: отказаться от призрачных богатств детства в пользу не менее эфемерных (как потом выясняется), но всегда заманчивых житейских оснований; либо претворять свои природные откровения в лепет, который, если очень повезёт, может достигнуть значения искусства. В последнем, и не слишком удачливом случае, повседневная жизнь становится чередой весёлых препятствий, которые с каждым годом делаются всё трудней и безрадостнее. Так и с этой веткой. Жизнь иногда делает поблажки. И нам, до времени, доставало душевных сил для мистического заполнения каждого дня и часа – внутри обычных забот украшать своё время такими ручными, домашними фетишами; переносить свои метафизические волнения на бытовую почву – милое, инфантильное язычество. Взращенным в атеизме, оторванным от традиции, приходилось играть в такие скромные игры.»
      
      А дерево то было вязом. Ветка же – довольно невзрачная, метра в два длинной, не больше, была и не совсем живой: не сухая, но листьев мало, и те какие-то худосочные. Но я принял игру, и тоже стал смотреть на «нашу» ветку каждый день.
       И действительно, что-то такое я в ней увидел. Легче всего было следить за сверхъестественным поведением вязовой ветки в ветреные дни. Да, на ветру она двигалась по-своему, отдельно ото всех остальных, а иногда совсем замирала, становясь какой-то призрачной. Правда, я пробовал следить и за некоторыми другими ветвями дерева, за каждой отдельно, и временами мне казалось, что и другие ветки тоже чем-то особенные. Несколько раз, в безветрие, я наблюдал как наша ветка, ни с того, ни с сего двигалась; раза два явственно видел, как она совершала загадочные круги и восьмёрки, а потом останавливалась. Её исчезновений я не наблюдал, и только однажды ночью, выйдя на балкон покурить, я стал вглядываться в тёмный силуэт дерева, и не увидел нашей ветви на месте. Я поспешил в комнату, чтобы позвать жену, но увидев её спокойно спящей, не стал будить. Напрасно вооружившись фонариком, и возвратившись через полминуты на балкон, я тут же нашёл нашу «волшебницу» на своём месте, будто специально выхваченную из мрака цепким ночным лучом. Может быть, она действительно тогда исчезла ненадолго, или стала невидимой, а может, я и не слишком внимательно смотрел…
      Мне нравилось иметь свою чудесную ветку в качестве полусерьёзного домашнего мифа, и поначалу я с воодушевлением рассказывал о своих наблюдениях жене. Правда, мне было немного странно от того, что она всегда слушала меня очень внимательно, даже что-то записывала с моих слов в блокноте, но избегала в таких разговорах моего шутливого, мнимо-торжественного тона, а была вполне серьёзна, задумчива, и совсем не радостна. Только очень редко, в часы нашей особенной безмятежно-дурашливой, и вместе с этим, самой глубокой близости, она всё же подхватывала теперь уже мою игру, и мы вместе начинали фантазировать о нашей ветке – о её происхождении, таинственной истории и будущем её воплощении в исполненном нашем желании.
      Раздражало меня то, что когда в разговоре дело доходило до самого этого желания, до чуда, жена моя как-то скисала, и всегда заминала разговор – снова становилась тиха и сосредоточена на каких-то своих мыслях. Однажды, когда я попытался растормошить её, вновь завести на наше чудодейственное воркование, она не на шутку обиделась; и в неистовство, почти в бешенство, привело её моё единственное за всё время, якобы реальное пожелание использовать нашу ветку «по назначению».
      Что-то в ней было такое… Да, мы жили дружно, весело, любили друг друга… Но порой возникало у меня чувство, что какая-то часть жизни моей жены от меня ускользает, что она, лишь одной, может быть и главной, частью своей пребывает со мною, а другая часть её мне недоступна, даже совсем неведома. Или мне это просто мерещилось; или действительно – она жила ещё иной, мистической и тайной от меня внутренней жизнью; а может быть… – но об этом я не мог даже подумать. Она так и не посвятила меня в тайну своего знания о волшебных свойствах  чудо-ветки, и все мои попытки доискаться первопричины этой её друидной фантазии, ставшей, отчасти, моей реальностью, были безуспешны, провоцируя её только на какую-то странную ревность.
      Но продолжалась наша игра не так долго, и со временем разговоры о ветке между нами прекратились; наскучило мне и наблюдать за ней  – пришли новые заботы. Потом я и совсем позабыл обо всём этом, и если, стоя на балконе, мне приходилось невзначай встретиться с веткой взглядом, то воспоминание о её чудодейственности уже скорее давало пищу для грусти, а могло даже и уязвить меня.

      Шло время. У нас с женою родилась дочь. Пошли хлопоты. Родительские восторги мешались с житейскими трудностями, супружеская благодарность – с обидами. Ревность, ранее умещавшаяся в изящную форму толерантного великодушия, стала шириться, превращаясь иногда в обычную бытовую подозрительность. Счастье наше стало и острее, и болезненней: чем исступлённей мы с женою бывали в нашем погружении друг в друга, тем больше отстранённости возникало между нами в часы и дни относительного успокоения. Ощущение некой автономности существования вызывало медленный обоюдный протест, понемногу вело к объяснениям, признаниям, к новым клятвам и окрылениям; а те, в свою очередь не найдя в самом близком времени реального воплощения, вели за собой новые фазы размыкания – круг за кругом...
      Мы любили и требовали любви. Но можно теперь предположить, что душевных сил для настоящего чувства у каждого становилось меньше, и ради мнимой компенсации этой собственной недостаточности, росли требования к другому – память ещё недавней полноты.

      В тот сентябрьский вечер, что предшествовал самому удивительному дню, пережитому мною, у нас произошёл первый настоящий семейный скандал – он же оказался и последним. Как с нами уже случалось, мы с женой, c неделю прожив во внутреннем одиночестве и отчуждённости, и устав от такого длительного домашнего небытия, начали разбираться в наших отношениях, проводя унылую ревизию нашей ещё недавно счастливой совместной жизни. Но разговор этот не привёл, как то бывало, к примирению, а напротив, перешёл в злобную череду взаимных упрёков и оскорблений. Пытаясь уязвить друг друга всё глубже, мы стали доходить уже до абсурда, и спохватываясь, невольно перенося раздражение уже внутрь себя, но не признаваясь в этом, мы чувствовали, как нашу комнату постепенно заполняют комья немой, бессильной ненависти. Наконец, исчерпавшись, после целых часов тоскливого, медленного умолкания, мы разбрелись по разным углам, и легли спать порознь. Когда мы разошлись, было уже глубоко за полночь.
      Мне не спалось. Многое сошлось во мне в тот час: незалеченный семейный раздор, неудачи на работе, глубокая душевная и творческая депрессия, общая житейская неустроенность, – всё это приводило к ощущению небывалой, смертельной пустоты – вакуума, который проецировался в моём сознании не только на мою личную судьбу, но и на всё окружающее пространство: на этот город, страну, общество, на целый Божий мир.
      Я вышел на балкон и долго курил там, находясь в этом тяжёлом, переходящем в оцепенение состоянии. Пока я стоял так, рассвело. Я не знал, что мне делать: начать новый день с таким грузом, идти на работу, продолжать заведённую жизнь? – немыслимо; искать примирения, представить себе новое начало? – но чем его обеспечить, что положить к ногам своей любви? Своё ничтожество? Эту самую мировую пустоту, которая – вот она – здесь, вокруг меня?.. Да и куда деть эту свою заполняющую, и уже не только мысли – с кровью, начиная от горла, идущую прямо в сердце, разбегающуюся по телу обиду?
      В какой-то момент, своим тусклым, усталым взглядом я остановился на пресловутой «чудесной» вязовой ветке. Ничего необычного с нею не происходило. Но я сразу ощутил, что во мне самом внезапно многое переменилось: оцепенение, усталость, бессонное томление куда-то исчезли, освободив место неожиданной сосредоточенности. Ветка не шевелилась, и мне лишь показалось, что она немного светлее самого дерева; но словно неким колдовством на меня повеяло от неё.  На месте опустошённости и бессилия, во мне  зашевелилась энергичная и трезвая злость.
      «Сейчас я её сломаю! Эта дурацкая ветка – её союзница; это воплощение её упрямства, глубинной, неизвестно чем обоснованной гордости; символ той самой, едва постигаемой мной, её таинственной, высокомерной, но жалкой породы. Она заставила меня верить в эту чушь! Я принял её игру, сделал своей – тревожной, но и желанной. Эта проклятая ветка стала даже моей надеждой. Она дурачила меня, но не ради шутки, а из властолюбия, из желания причастить меня к этой самой своей, враждебной мне сомнамбулической сущности. Но как нарочно, ради насмешки, она выбрала для этой цели вопиющую нелепость – заурядную ветку, идиотскую палку. Я сломаю её! Я докажу!..»
      Думая так, я в то же время осознавал, что возможно, в этот самый момент я сам попадаю во власть, если не колдовской ветки, то собственного болезненного психического возбуждения. Но со мной случилось то, что случается, порой, с отчаявшимися, но решившимися на «поступок» людьми: решив сломать злополучную ветвь раздора, я уже не мог, и не хотел остановиться.
      Я стал примериваться, как бы удобнее это сделать. Зная, что просто сломав эту ветку, я больно ударю по чувствам своей жены, – по той временами ненавистной мне, а порой страшной, но притягательной стороне её личности, я всё-таки не хотел, чтобы она была свидетельницей моего вероломного акта; не хотел я и разбудить жену произведённым от этого шумом.
      На улице стало уже совсем светло. Город пребывал в той стадии пробуждения, в которой жизнь выказывает себя пока только звуками. Я осторожно перелез через решётку, встал на небольшой каменный выступ сбоку от балкона, и, держась одной рукой за перила, другой рукой дотянулся до крупной ветви вяза, опёрся об неё, и замер. Ещё была возможность отступить, уговорив себя, что все эти мысли были только игрой, нарочитым возбуждением сознания. Так бы я, наверное, и поступил, и, отдышавшись, полез бы через балконную решётку обратно. Но вдруг рука моя соскользнула с ветки, на которую опиралась, и я, обдирая лицо, цепляясь за листья, начал падать. В последний момент я всё же вцепился в какую-то другую ветку чуть выше уровня моих ног. Таким образом, всё ещё упираясь о балконный выступ ногами, руками я с трудом держался за ветку, и тело моё было почти горизонтально. Залезть обратно на балкон не было уже никаких шансов. Нелепость и безвыходность положения не отрезвили, а ещё больше раздражили меня, и сознание моё сделало вид, что я нисколько не упал, а соскользнул вниз специально, и что у меня не было никаких сомнений. Я решился на дальнейшее, или мне пришлось решиться. Ухватившись за ветку покрепче, я мягко перенёс центр тяжести тела, отделился, и плавно ушёл вниз. Высота была приличная (мы жили на третьем этаже), и я боялся рухнуть, чувствуя, что ветка может не выдержать моего веса. Цель моя была рядом, немного ниже и в стороне. Ещё качаясь, я дотянулся ногами до какой-то другой ветви, чуть опёрся на неё, и снова на несколько секунд замер.
      «Вот она! Если я сделаю прыжок, и, падая, сумею ухватиться за неё, то она никак не выдержит меня, обломится; обломив ветку, я немного смягчу своё падение вниз, и оставшиеся до земли пару метров будут уже не страшны. Лишь бы не промахнуться!» – И я прыгнул.


      
      Всё, что произошло в тот день со мною дальше, уже относится как бы, не совсем ко мне.  До этого я, хоть и пребывал словно под гипнозом, но мысли мои были вполне разумны и отчётливы, а всякое моё действие, движение, было вполне осознано, находило естественный отклик у материи и помещалось в видимое пространство. Но сделав свой прыжок, ухватившись за чудесную ветку, я словно перешёл в некое иное физическое состояние.
      Она действительно сразу отломилась от дерева, но ни малейшего звука при этом не издала. А при своём падении на землю с веткой в руках, я не только не ударился, как предполагал – напротив, испытал даже удовольствие: земля была мягка и податлива, а сам я ловок и удал как герой приключенческого фильма.
       Я встал и побежал. Я даже не бежал, а плыл: двигаясь, я, кажется, только для порядка перебирал ногами. Подняв над головой свою вязовую ветку – светлую и невесомую, я сразу устремился к какой-то цели. Безо всякого размышления, очевидной целью моей был берег моря. Для этого нужно было обогнуть угол дома и перебежать улицу; потом пересечь городской парк и железнодорожные пути – сразу за ними начинался пляж.
      Чувствовал я при этом только одно – своё всесилие. Это чувство изливалось в небывалый восторг, и не только внутри меня: всё пространство вокруг, до этого вялое и безразличное, так же как и я сам, возликовало и закружилось. Время, до того сонное и мерное, почти незаметное, вдруг застучало свои новые, величественные и звонкие секунды. Почему надо было бежать? Почему бежать именно к морю? – этого я не знал, но и не задумывался. Меня словно несло, но сам я не чувствовал себя подвластным, а наоборот – был властелином всего.
      «Желание… Чудо. Если я сейчас назову его, оно исполнится. Надо только добежать до берега. Только бы успеть!..»
      Неописуемая радость моя мешалась с тревогой. Радость эта не была неожиданной: я сразу забыл цель своего прыжка с балкона – забыл все свои обиды, свои мстительные слёзы; но, сломав ветку, в тот же миг принял своё изменённое состояние, да что там –  преображение всего мира! – как нечто естественное, давно ожидаемое, и наконец, достигнутое. Тревога же, возникала от чувства незащищённости этого внезапно проявившегося волшебного мира. «Сейчас должно произойти что-то совершенно необычайное, а я не успею куда-то там добежать, и это напрочь всё испортит!» – В лёгкой домашней одежде и в тапочках, я бежал к морю.

      Была середина сентября. Лето ещё совсем не кончилось, и длилось – ни каким не бабьим, а самым настоящим, лишь немного смягчённым, вошедшим в свою самую благодатную пору. Город едва проснулся, вовсю щебетали птицы, а горлицы не сливаясь с общим гвалтом, где-то длили своё глуховатое, но мелодическое ауканье. Прохожих не было – только дворничихи мели свои участки, да слышен был где-то колокольчик мусоровоза. Вздымая над головой светлеющую, переходящую в свечение ветку, я обежал угол нашего дома, и устремился через большую улицу к парку.
      Приморский парк – довольно обширный, единственный в городе, делился на четыре части двумя главными пересекающимися аллеями. В самом центре – большой мемориал героев войны, а чем дальше от аллей к углам парка, тем более безлюдными, даже дикими становились заросли. Аллеи переходили в дорожки, дорожки – в тропинки, которые, растворившись в лабиринте кустарника, затем, ближе к границам парка опять выходили на поверхность. В такую тропинку я и занырнул.
       Напрямик, продираясь через кусты, я добежал до центральной аллеи. Мне оставалось немного – только свернуть направо и пересечь оставшуюся часть парка по диагонали. Не более двух минут – и я на железнодорожном переезде у морского госпиталя; ещё полминуты –  и с горки, по извилистой, в рытвинах, тропинке, влечу на пляж.
      Но едва достигнув центральной аллеи, я вдруг остановился, и вместо того чтобы свернуть направо в сторону пляжа, почему-то побрёл прямо, уже не разбирая пути. Ветка в моих руках едва колыхалась, и тот неистовый, радостный танец пространства, что сопровождал мой бег, утих, освобождая место величественному и замирающему кружению: весь этот мир утихомирился; большое время вышло – оно мельчало, исчезало… Всё на свете строго готовилось  к своему материальному преображению. Я не успел.
      Но не думал об этом. Мне было уже всё равно. Я всё замедлял шаг, и вот совсем остановился. Руки мои сами поднялись, и, задрав голову, я дикими глазами смотрел на свою ветку. «Сейчас! Только сейчас! Если я сию же секунду не возглашу своего желания, своего повеления! – то всё рухнет. У меня только один шанс. Вот он!» И я ощутил первую горячую волну, проходящую сквозь меня. Знал: их будет три.
      И тут, с ужасом, с отчаянием проваливающегося на экзамене школьника, я понял, что у меня нет никакого желания. Никакого!
      Но всё же, на пике первой волны я слабо пролепетал: – Пусть… Пускай вокруг меня… – мысли мои носились в голове, ударяясь о стенки черепа. Судорожно, запинаясь, я произнёс: «Пусть всё здесь вокруг… засыплет… – и почувствовал, как через моё тело проходит вторая волна, более сильная, – Деньгами? Золотом? Манной?.. Чем же? Чем?!!»
    – ЛИМОННЫМ СНЕГОМ!!!  – как гром, уходящий в небеса, выстрелил мой вертикальный голос на исходе последней, прожигающей меня волны.

     Не знаю, что заставило меня в последний момент произнести такие странные слова, – скорее всего, они были всего лишь случайной комбинацией из носившихся в моей голове спешных и сумбурных вариантов. Видимо, именно эти два слова были последними из всех слов, промелькнувших в моём сознании, и потому они воплотились в звук сами собой.
      Как только я произнёс эти слова, всё стихло. Это было похоже на внезапное пробуждение, возвращение к реальности. Наступивший день показался самым обыкновенным: теплый серенький денёк ранней осени, вторник, просыпающийся город… Мне стало немного смешно, но очень спокойно: ну вот – я сделал что хотел, исполнил, так сказать, свой долг… Чёрт, обломал её. Глупо. Глупо. Очень глупо. Осень. Да, сегодня наступила осень.
       Мне стало немного прохладно. Ну да, конечно – я в одной майке, хе – в тапках… Я опустил свою ветку, и, собираясь возвращаться домой, оглядывался по сторонам, размышляя, куда бы мне её деть. Подул ветер, и стало совсем уже неуютно. Вороны, испокон живущие в этой части парка суетливой и нагловатой колонией, отчего-то загалдели, поднялись в воздух и полетели над сонным городом. Передо мною было самое низкое и влажное в парке место, здесь росли высокие плакучие ивы. Мне захотелось забросить вязовую ветку на ближайшее ко мне дерево: всё-таки, не бросить же её вот так на землю? Задрав голову, я выбрал подходящее место, и было замахнулся рукой для броска, как увидел в небе что-то очень необычное.

      Сначала я подумал, что это луна, – луна окутанная маленьким белым облачком. Облачко светилось – вот я и подумал, что оно закрывает собой луну. Но облачко это увеличивалось, стремительно приближалось, как бы пикируя вниз и в мою сторону. Я с возрастающим вниманием и тревогой смотрел на небо, чувствуя, что лицо моё обдувает холодный, цепкий  ветер. Вращаясь, словно двигаясь внутри узкого, направленного воздушного потока, облачко через несколько секунд настолько приблизилось, что стало понятно – луна тут совсем не причём. Ещё несколько секунд – и лицо моё обожгло резким, почти нестерпимым холодом, с деревьев рванулись листья, а мгновение спустя в лицо мне ударили первые снежинки. Прямо на меня по узкой воздушной трубе летела страшная метель.
      Это произошло сразу. Снег повалил с такой густотой, что видимость совершенно исчезла, а дышать стало почти невозможно. Никогда в жизни – ни до того, ни после, я не видел ничего подобного. Но мне стало плохо: я был почти раздет, сразу стал коченеть, и к тому же ощущал сильную резь в глазах – слёзы полились по моим щекам, словно лицо моё облили кислотой. Всё это стало так мучительно, страшно, – я с очевидностью понял, что просто погибну через минуту-другую, что вот-вот потеряю сознание, замёрзну или задохнусь.
      И вновь побежал. Куда мне бежать я не знал, но ничего иного мне делать не оставалось. За считанные секунды снег покрыл всю землю, его становилось всё больше, и двигаться стало очень трудно. Через полминуты или меньше, я уже пробирался через один нескончаемый, плотный и глубокий сугроб. Смертельный страх овладел мною: тело моё не слушалось, деревенело, не было сил бежать дальше; я плакал и задыхался. С неистовством обречённого, со стоном переходящим в вой, я сделал я ещё один рывок, и, барахтаясь в снегу, вдруг наткнулся на преграду.
      Это был куст. На ощупь я тут же понял, что это куст жимолости, понял, что добрался до края парка – такой кустарник окаймлял парк по периметру. Последних сил хватило продраться через жёсткий ряд кустов; но я как бы перевалил некий барьер, и, свалившись на землю, неожиданно почувствовал облегчение. Здесь можно было дышать.

      Снега по эту сторону было значительно меньше, и здесь он не падал сверху, а только залетал со стороны, из парка. Тут было намного теплее. С трудом приподнявшись, я прополз ещё несколько метров, потом встал и добрёл до какой-то стены. Оглянувшись, я увидел, что весь парк засыпан снегом, и снегопад – ровный, красивый – радость южной зимы, опускается на деревья. Метель прекратилась.
      А здесь, через дорогу от парка шёл мелкий и тёплый дождь. Я с удивлением обнаружил, что в руках держу всё ту же вязовую ветку – уже надломленную, почти уродливую. Я стал понемногу приходить в себя, и меня даже рассмешила эта неразлучность: как же это? – я чуть не погиб, еле выбрался из этих снегов, но ветку не бросил, и даже не заметил, что она со мною! Над парком снегопад утихал, и вскоре перешел в дождь со снегом. А ещё через пару минут и там шёл обычный сентябрьский дождик.
      Когда достаточно прояснилось, стало видно, что снегом засыпало почти весь парк, но густо – только эту четверть его, примыкающую углом к выходу на пляж. В самом эпицентре, куда уходил мой след, снега было приблизительно по пояс, а ближе к границам этой части парка толща снега постепенно уменьшалась. Уже окончательно отдышавшись, я начал оглядываться.
      На этой стороне, вдоль дороги, кроме меня, стояли ещё три человека. Один совсем близко от меня, словно из-под земли вырос, два других дальше – и все они, не отрываясь, смотрели на это чудо – зимний остров посреди летнего города. Тут же удивление моё вызвали две фигуры, бегущие по снегу. А! – это собака. Её силится догнать хозяин.
      Снег, лежащий в парке, был всё-таки не совсем обычный: очень плотный, он покрывал землю не ровным слоем, а как бы волнами с торчащими гребнями и пиками. Собака носилась по этим маленьким барханам, не проваливаясь в них. – Казбек! Ко мне! Казбек! – кричал хозяин, силясь догнать овчарку, но через каждые несколько шагов проваливался в сугроб. – Казбек!..
      – Казбе-ек!!! – рассмеялся я, и направился обратно – туда, откуда только что  выбирался с таким ужасом. Минута осмысления – и я был неимоверно, абсолютно  счастлив. Это был мой лимонный снег! Пахучий, чистый и белый. Я сунул снежок в рот, выплюнул, схватил из другого места… Кисло! Ох! Ки-исло!.. Нет-нет, совсем не вкусно – но какая же разница?! Молодой пёс молча скакал по мокрым сугробам. Хватая пастью снег, он рычал, морщился, плевался, и снова нёсся по своей замысловато-щенячьей траектории. Я остановился примерно на том месте, где недавно провозгласил это самое чудо, и торжественно воткнул свою ветку в сугроб.
      – Лимонный снег!!! – заорал я в лицо толстого мужчины лет пятидесяти, ошарашено глядящего то на меня, то на свою собаку, то просто озирающегося по сторонам. Он отшатнулся; а я, как вознаграждённый взаимностью влюблённый, благодарил весь мир, всех людей в нём, за это упавшее с неба счастье. «Как же хорошо! Теперь всё пойдёт по-другому, по-настоящему. Я люблю её!»
      
«… Когда-то давно и у меня как будто началась жизнь – жизнь всерьёз, без этого томительного онтологического морока, который только маскирует небытие, навешивая на пустоту гроздья бесцельных событий и связей. Со мной произошло то, что давным-давно, с самого рождения мною переживалось и предчувствовалось, но только тогда, когда оставалась одна только тайная и болезненная, угасающая надежда… – свершилось! Новое рождение: из царства необходимости – в царство свободы! Ура… И вот, неслыханный курьёз – только символ, забавный знак начала удивительной, счастливой и правильной жизни, –  неожиданный, как юмор Божества. Прозревалось многое…  Ничего не вышло.»
   
       С лёгкой душой поплёлся я из парка на каменистый пляж – туда же, куда я изначально так стремился с поднятой над головой волшебной ветвью.

 «… Такая была привычка – поверять морю самое важное, переносить всё, что кажется значительным в декорацию планетарного масштаба.

«Я с детства привык не туда молиться,
У нас иначе никак нельзя –
На запад солнца. На юг моря.
Прощай, Россия! Прощай, земля!
Вдали – Тот берег туманится.
Туда душа моя стремится...»

Радоваться или горевать, глубоко задуматься о жизни, или напротив, избавится на время от всяких мыслей, – всё это лучше всего делать на берегу моря: глядеть в зыбкую солёную бесконечность, которая глубже самого неба, слушать сквозь монотонное шуршание воды о гладкие камни пискливое курлыканье чаек...»
      
      Всё так же шёл дождь, и снег в парке стал понемногу размываться, плыть. Но, не смотря на дождь, людей около парка прибыло: около десятка человек стояло здесь, рядом; и на противоположной стороне парка, вдалеке, было видно несколько вопросительных силуэтов. Проходя мимо двух стариков в спортивном трико, стоявших на углу парка, я снова схватил охапку снега, и, смеясь, стал жевать его:
     – Лимонный! Попробуйте! Совершенно лимонный снег! Что же вы так смотрите?
      Лица у стариков были совсем не подходящие – хмуро, с боязнью и осуждением глядели они на меня, на парк, и даже не шевельнулись в ответ.   «– Эх… Что с них взять! Они ещё не осознали того, что весь мир переменился, и что теперь могут происходить самые невероятные вещи, что отныне сами они навсегда станут иными».
      Странно, но я совсем забыл о своей ветке. Почему-то её роль в чудесном снегопаде мне казалась совсем не важной, и всё что произошло, я приписывал, словно какому-то божеству, лично себе. И даже сам снег стал мне почти безразличен: "Он растает сейчас, но разве стоит жалеть о нём? Снег – как первое шутливое откровение, а дальше будет – больше. Ну, по крайней мере, теперь в жизни ничего не страшно: дан этот снег – будет дано всё!"

      Кроме двух рыбаков в армейских плащ-палатках, сидящих с удочками на конце пирса, на пляже никого не было. Я прошёлся по берегу. Был почти полный штиль, море как озеро. На другой стороне залива, неслышно, как огромные богомолы, шевелились портовые краны, и только изредка отдалённые раскатистые громы сгружаемого металла нарушали морскую тишину. Шурша галькой, скатываясь на сыпучих откосах в воду, я дошёл до следующего пирса, потом ещё до одного. Там я присел, и провёл у воды долго – час или два. Если бы не дождь, я бы, вероятно, уснул – а так, я сидел на берегу, прислонившись спиной к бетонной стенке пирса, поминутно впадая в дрём и клюя носом, то погружаясь в сладостное забытье, то, вздрагивая и приходя в сознание. Такое состояние стало мне тягостно, и я полез в воду. После купания мне стало намного лучше. Я направился обратно, и, проходя мимо первого пирса, свернул на него и подошёл к рыбакам, всё так же сидящим со своими удочками на ржавых кнехтах.
       – Видали? – многозначительно, спросил я у рыбаков.
      Они обернулись, и спокойно глядели на меня, ни чертой не выражая своего отношения ко мне и к моему вопросу, но как бы предлагая мне продолжить мысль.
      – Ну, это… Метель. Как оно вам?! Половину парка засыпало. – Я рассчитывал, что рыбаки, сидя на пирсе, на этом открытом пространстве, никак не могли пропустить удивительного зрелища – возникновения и стремительного ниспадения снегового облака. Мне было очень интересно и важно узнать, как облако зарождалось высоко в небе, или откуда оно пришло, как снегопад выглядел со стороны… Но вместо ответа на мой вопрос, один из рыбаков полез в сумку, и достал из неё бутылку портвейна:
      – Ну и видок у тебя! – сказал он, протягивая мне бутылку. – На, выпей, приди в себя.
         Насколько только мог, я выразил восхищённым взглядом и неопределённым восклицанием свою благодарность. Осторожно взяв бутылку, я с трудом отковырнул ногтем пластмассовую пробку, и, сделав несколько глотков, присел рядом:
       – Да… Там где большие ивы и софоры, где червей копают – по пояс завалило, а по сторонам – там поменьше, по колено.
      – Ты давай не отвлекайся, – усмехнулся рыбак.
      Я выпил ещё, и попросил сигарету. После двух-трёх затяжек мне стало так хорошо, что не захотелось дальше расспрашивать рыбаков: "в конце-то концов – какая разница? Может быть, они действительно ничего не заметили. Вон – смотрят себе на воду, на поплавки… Странно, конечно, что они и сейчас ничего не замечают – странно, и как-то тревожно". Размякнув, и насладившись угощением, я всё же сделал ещё одну жалкую попытку. Я поднял руку, и, указывая в небо, примерно туда, откуда пришло снеговое облако, произнёс:
       – Ну, как же! Вон оттуда пришло. Часа два назад. Снег как повалил…  Лимонный... Люди видели…  – я осекся, увидав обернувшиеся ко мне строгие, уже почти злые лица рыбаков.  – Да я, это… Того…
       – Оно и видно. Тебе ещё чего-нибудь надо?
      Я потупился: «Они, видимо, ничего не знают, и думают, что я над ними издеваюсь». Мне стало грустно. Я посидел на пирсе ещё несколько минут, и, как бы пытаясь реабилитироваться перед рыбаками, попрощался спокойно и сдержанно. Сказал, что в долгу; что завтра с меня причитается…
      – Да ладно тебе. Иди, поспи…

      Я и вправду очень хотел спать. Совершенно мокрый, замёрзший, я уже плохо чувствовал своё тело. Почувствовалась сильно оцарапанная щека, и ноги мои, хотя всё ещё двигались как-то автоматически, но с каждым открывали тихую боль, которая приглушалась только недавно выпитым портвейном. Я шёл домой с единственным желанием немедленно рухнуть в постель.
      Проходя на обратном пути мимо парка, я увидел, что снега там почти не осталось, и только в центре недавнего снегопада ещё можно было распознать остатки бывших сугробов, превратившихся теперь в бесформенную жижу. По асфальту текли ручьи, на земле лежали обломавшиеся под напором снега ветви, а под деревьями стояли глубокие лужи. В одной из таких луж я увидел мёртвого голубя, то там, то сям, замечал застывших на земле мокрых воробьёв. Людей вокруг этой части парка стало гораздо больше, а некоторые даже бродили по талой воде внутри парка. На углу, около автобусной остановки стояли две милицейские машины, и почему-то одна пожарная. Мне стало как-то неприятно проходить мимо людей, и я свернул во дворы соседних домов.
      Так идти до дома приходилось немного дольше, но очень хотелось тишины и спокойствия. Неспешно пройдя несколько тишайших дворов, и сделав небольшой крюк, я вышел на улицу в двух кварталах от своего дома. Дальше нужно было перейти дорогу, и вдоль санаторской ограды добрести, наконец, до своего перекрёстка. Но сил у меня уже совсем не было. Я присел на скамейку у автобусной остановки. Дождь понемногу утихал, но человек до десяти спрятались рядом под навесом – то ли пережидали дождь, то ли просто ждали автобус. В нескольких метрах от остановки стояла милицейская машина, и два милиционера, топчась у капота, разговаривали между собой. До меня донёсся оживлённый говор из-под навеса, и несколько раз я различил слово «снег». Подойдя поближе, я встал рядом и попытался вникнуть в идущее обсуждение утреннего снегопада.
      Разговор на остановке был нелепым: две школьницы воодушевлённо, наперебой рассказывали всем остальным о снегопаде, а их слушатели – одни подтрунивали над рассказчицами, другие цыкали на них, считая, что их разыгрывают. Я хотел было включиться, чтобы в один момент убедить всех: и в факте нынешнего снегопада, и во всём грядущем… Но, выйдя из-за железной перегородки, что отделяла меня от всей компании, я встретил напряжённый взгляд одного из милиционеров, всё так же стоящих возле своей машины. Молодой старшина глядел пристально в мою сторону, и, как будто приостановив беседу, указывая на меня рукой, что-то коротко сказал своему начальнику – седому, коренастому прапорщику лет пятидесяти. Тот, словно не хотел слушать, и даже не посмотрев на меня, но как бы урезонивая своего подчинённого, возвращал его к прерванному разговору. Я же, продолжал глядеть на них, и поймал ещё несколько злобных взглядов старшины.
      Меня начинало беспокоить ощущение, что этот день идёт как-то неправильно, и что люди совершенно не замечают ничего чудесно-нового в этом мире и в самих себе. Стало даже казаться, что и от меня самого ускользает что-то очень важное. Это чувство, вместе с дикой усталостью, всё больше раздражало, а после того как я услышал разговор на остановке и понял взгляд милиционера, оно внезапно перешло в злость.
      Я решительно зашагал к милицейской машине, изо всех сил стараясь ступать ровно.
      – Офицер! – зачем-то отдавая честь, обратился я к прапорщику. Прапорщик нахмурился, но не повернул ко мне лица; зато старшина, торжествующе, с нескрываемым  презрением уставился на меня.
      – Офицер! –  замешкав, я тут же спрятал руку за спину, но продолжил, стараясь говорить твёрдо. – Сегодня, около шести часов утра, в городском парке, в той его части, что примыкает к железнодорожному переезду, около морского госпиталя, выпал глубокий снег с лимонным вкусом и запахом. Я считаю, что необходимо сейчас же сделать официальное объявление об этом важном событии! – Произнося эти слова, я словно боролся со своим языком, пытаясь говорить как можно чётче, по-армейски.
      – Вот, Леонидыч! Чего тут думать! Получи и распишись! – ехидно подхватил старшина, обращаясь к прапорщику. Прапорщик с какой-то тоскливой досадой посмотрел на меня:
       – Где, Вы говорите, это произошло?
      Вдали виднелся угол парка. Я стал показывать туда рукой, ещё раз повторяя свой предыдущий «доклад» и вставляя в него, вероятно лишние, торчащие подробности.
      – Вы, вот что… Садитесь в машину, – прервал меня прапорщик, – на месте подробно всё расскажите.
      Для меня это было странным и неожиданным облегчением. Без единого слова я обошёл машину и сел на заднее сиденье.

       В машине я моментально уснул. Не помню как поехали – это произошло не сразу; потом я несколько раз просыпался на секунду-другую – и мы всё где-то ехали, останавливались несколько раз, снова ехали, долго так... Смутно помню, как в полузабытьи я вышел из машины, как меня куда-то отвели, а потом ещё раз вели, и какой отрадой для меня была та жёсткая, но широкая дощатая плоскость в тёмной комнате, где меня оставили одного, в полном покое.
      Только звук мешал. Вот, какой-то тревожный, нарастающий гул доносится с юго-запада, со стороны горы, которая длинным, многокилометровым полукружием обнимает наш город, сбегающий с её склонов белыми домиками, словно овечье стадо. Солнце буквально пронизывает мою жену, её волосы и платье, и всю кухню квартиры моего детства. Это хорошо, что мы сюда переселились. Но почему? А где же мама, где папа?.. Всё так чисто и светло… Я сижу за столом, а жена моя, хозяйничая, рассказывает мне что-то радостное и лёгкое. Смеётся. Однако этот дальний гул всё-таки не даёт мне покоя. Наконец, я не выдерживаю и распахиваю окно. Сердце моё холодеет. Я вижу ужасную взрывную волну, что бурым потоком бежит к городу с вершины горы, всего в нескольких километрах отсюда. Сминая и проглатывая лес и воинскую часть, сады и дачи – всё, что стоит на её пути, она быстро спускается к нам. Что это?! Атомный удар? Взрыв вулкана? Падение метеорита? – Не важно! Это конец света. Ещё минута, и мы будем погребены этим яростным валом. Движимый паническим страхом, я выбегаю из кухни, и, судорожно запирая за собой все двери, несусь через квартиру, через подъездную площадку на лестницу, выходящую на противоположную сторону от взрыва. Тут безопасней. Гул нарастает, превращается в рокот. Подпирая спиной лестничную дверь, я вижу в окошке, как наш город темнеет, и вдруг шквальный морозный ветер налетает на него. Ещё через несколько секунд я чувствую удар, и вижу как смерть накрывает город, и с неимоверной скоростью мчится дальше, через залив, к посёлкам и кораблям, всё ещё залитым солнечным светом. А ещё через секунду видимое пространство покрывает клубящаяся холодная тьма. Я понимаю, что эта волна убила всех людей, бывших на той стороне дома, куда выходила наша кухня, и где осталась на погибель брошенная мною жена. А насквозь пронизать наш дом взрыв всё-таки не смог – так я и предполагал, убегая. Коченея от холода, я понимаю и то, что через минуту-другую я всё равно умру, задохнувшись заползающими сюда пылью и газами.
      Когда я проснулся, то сразу понял, что спал очень долго, и то, что болен: очень сильно болела голова, чувствовалась тошнота, знобило. Вернее, проснулся я не сам, – разбудили. Кто-то меня громко окликал, и, открыв глаза, я обнаружил, что нахожусь в слабоосвещённой комнате без окон, с зелёной железной дверью, и что большую часть этой комнаты занимает широкое дощатое возвышение, от стены до стены – нары. На них я и лежал, чья-то тёмная спина с тихим свистом дышала в метре от меня, и кто-то меня звал через маленькое окошечко в двери. Вполне очнувшись и подняв голову, а потом, разглядев лицо звавшего меня, я неопределённо откликнулся. Лицо тут же исчезло, а окошко захлопнулось. Но через несколько минут дверь широко открылась, и милиционер, позвякивая связкой ключей, позвал меня на выход.
      Дежурный офицер задал несколько обычных вопросов – фамилия-имя-отчество, дата рождения, прописка, место работы… Он записал всё это в журнал, а затем меня вывели на проходную отделения и отпустили.

 …………………………………………………………………………………………………      

      Дверь в квартиру оказалась не заперта, но никого дома не было. Судя по характерному беспорядку, жена моя собрала часть своих вещей, и вместе с дочкой ушла – наверное, к своим родителям. Такое уже было однажды, и я вновь испытал что-то вроде удара, когда понял это, но для меня тогда самым важным было как можно скорее оказаться в постели – чувствовал я себя совсем уж плохо.
      Через два дня я попал в городскую больницу с тяжёлым, двусторонним воспалением лёгких, и провёл там почти три недели. Жена моя не вернулась ко мне. Позже она позволяла мне видеться с нашей малышкой, но с нею самой что-то случилось: изменилось лицо, голос, движения – весь её образ; она совершенно отгородилась от меня и не шла ни на какой личный контакт, игнорируя мои непрестанные, отчаянные попытки хоть как-то объясниться. И сам я по выходе из больницы больше не жил в нашей квартире – мой отец перевёз оставшиеся там вещи, пока я был ещё слаб и долечивался дома.
      Когда я достаточно выздоровел, то почти каждый день ходил в парк, на то самое место, и, тоскуя, тщательно вспоминал, переживал все подробности «своего» утра. Я искал вязовую ветку. Я её не нашёл.
      Меньше чем через год я навсегда покинул свой родной город. Жену и дочь я больше никогда не видел – они одни из первых уехали в Израиль через несколько лет.

      Как первая несчастная любовь, воспоминания о лимонном снеге проходили через меня всю мою жизнь. Ещё долгое время я жил в томительной надежде. Я доверял себе, и подкрепляемый пронзительными сновидениями, верил обещанию. Позже, когда чувство моё стало ослабевать, на смену ему пришла память. И я по крупицам стал восстанавливать факты, собирать материалы. Я надеялся с помощью самых различных документов составить корпус доказательств, создать книгу о "истинном чуде", или что-то в этом роде. Но я натолкнулся на одно непреодолимое препятствие: несмотря на обилие информации о том летнем снегопаде, мне не удалось заручиться ни одним свидетельством о самом главном – о лимонном вкусе снега. Дело в том, что снег растаял очень быстро, и за это время никто не догадался попробовать его на вкус, даже просто понюхать. Естественно, что не могла быть проведена никакая химическая экспертиза. (Правда, некоторые жители до сих пор вспоминают тот факт, что когда-то часть парка оказалась почти голой, и несколько лет там не росла трава.)
       Так же мне не удалось убедительно, очевидно для непосвященных, увязать всё происшедшее с вязовой веткой и её историей.  Поэтому я отказался от своей идеи "доказать" миру чудо. Наверное, единственный на свете человек, который поверил бы мне – это моя бывшая жена. Но она навсегда отказалась от любого общения со мною, а недавно до меня дошли известия о её смерти. Её роль во всей этой истории так и осталась для меня загадкой.
    
«… Только с годами ко мне пришло понимание, что я тогда, вероятно, испортил какой-то прекрасный замысел. И теперь, под конец своей жизни, я решился о чуде просто поведать – доказать его невозможно по определению.
Это как гриновское Несбывшееся – оно окружает нас, сопутствует нам всю нашу жизнь – единственная альтернатива Провидения; пол-души человек заплатит за волшебную подмену, ещё шаг – и провал в бездну. Наверное, это очень большая редкость – когда возможность чуда претворяется, становясь реальностью. В какой-то момент я выхватил его из мира возможностей, потенций, заполучив к нему доступ, и не имея на него права. Похитив его, я, конечно же, не сумел им распорядиться. И более со мной в жизни ничего не случилось.»

Дополнение
      Недавно, перебирая пультом телеканалы, я набрела на «National Geographic», и едва сообразив о чём толкует ведущий программы, подпрыгнула с дивана. Из передачи я узнала, что очень похожие на описанный моим отцом снегопад явления происходят, хотя и редко, но с достаточной регулярностью, обычно в Тихоокеанском регионе. Я нашла на сайте запись программы, и сделала выписки.
      Например, 26 мая 1978 года на панамский городок Напауру-дель-Регрессо неожиданно обрушился сильный град, закончившийся снегопадом. Тогда этот городок подвергнулся значительным разрушениям от возникшего вслед за этим торнадо. Были жертвы. Так же, на Тихоокеанском побережье штата Вашингтон, США, наблюдалось нечто подобное в 1983 году. Похожие случаи были зафиксированы в Канаде, Аргентине и Новой Зеландии. В Европе ничего подобного не наблюдалось; но в СССР, летом 1989 года был практически полностью занесён снегом посёлок Рабочие Запасы в Амурской области.
      Отличие этих известных катаклизмов от случая, который рассказал мне отец, заключается в том, что там снег выпадал на гораздо более значительных территориях и сопровождался общим похолоданием и нестабильными погодными условиями в тех регионах. Здесь же, снег выпал на крохотном участке площадью всего лишь несколько гектаров. Но именно в том же 196… году случилась небывало холодная зима, замёрз залив, омывающий город, (явление чрезвычайно редкое на Южном море), – совпадение, пусть и незначительное, но весьма примечательное.
      Немного ознакомившись с проблематикой, я узнала, что все схожие зафиксированные аномалии ныне активно исследуются учёными. Наиболее авторитетным является мнение метеорологов о так называемом "Ледяном поцелуе". Согласно этой теории, точечные понижения температуры и выпадения осадков в виде града или снега связаны с достижением поверхности земли потоков воздуха из очень высоких слоёв атмосферы, которые оказываются захваченными и перенесенными вниз мощными, более низкими и тяжелыми атмосферными массами. Косвенно эти аномалии связаны с широко изучаемым ныне эффектом «Эль-Ниньо» в Тихом океане.
      «Лимонность» снега я могу объяснить только предполагаемой мною сложной галлюцинацией, психологическим сбоем, повлиявшем на некоторые органы чувств моего отца, который перенёс сильнейший стресс. Видимо, точное временное совпадение его странной личной истории с не менее странной и редкой погодной аномалией сильно повлияло на него. Но влияние это было точечным – таким же, как и забытый всеми снегопад.

                Москва. Май 2015.