Беглец

Рассказ

      На дне зеленого океана тайги, неразличимая даже с высоты бреющего полета, грубо вырубленная проплешина.  На ней насажено несколько кривых бараков, сараев и два-три дома, тоже не ахти каких, но сварганенных подобротнее. Вся проплешина опоясана колючей проволокой и удостоверена по диагоналям наспех сколоченными вышками с козырьками. У вышек привязаны собаки, лениво взмахивающие хвостами застывшему багровому солнцу. В бараках маются заключенные, в домах те, кто за ними приглядывают. Нынче полдень, и вокруг пустынно, разве пробредет голый по пояс солдат из охраны, либо дневальный по кухне из зеков выплеснет ведро жижи, высунувшись из коптящего сарая. Заключенные вкалывают на лесоповалах, к которым протоптаны широкие тропы, змеями расползающиеся от главных ворот, на которых радует взор ярко-красный транспарант, обвисший флаг и полуоторванная доска. Это лагерь особого назначения НКВД.
        Ночью тайгу умыл дождь, и она, словно девушка при первом признании, стояла, зардевшаяся, юной, свежей и красивой, и не пугала обычной насупленностью и неприступностью. Впрочем, для обитателей лагеря ни то, ни другое значения не имело. Из этих глухих, забытых Богом мест можно было выбраться разве что на расширявшийся погост. И коль тут кантоваться до скончания своего века, то не красот девственной природы, которая опостылела, как и все на свете.
       На второй делянке западного участка монотонно работала бригада – две дюжины унылых однообразных мужиков, скучно переругивавшихся меж собой, под наблюдением трех разомлевших охранников. Ослабленная бдительность последних оправдывалась примитивной логикой – убежать в тайгу мог только сумасшедший. И если его не успеют сожрать медведь или тигр, то лагерные собаки, дрыхнувшие всего в километре, а потом и охрана весело отыграются на дерзнувшем. Но – умалишенных и дерзнувших не находилось. Загадочная тайга пугала больше, чем угрюмая морда вечно злого начальника лагеря Муратко, ненавидевшего все вокруг после того, как за пьянку с поножовщиной его по-тихому перевели из славного Саратова в эту телегах блатные ездили за харчем, почтой и указаниями иркутского руководства, была такой же глухой, как и тайга, но с продлавкой и стационарным телеграфом, привезенным военными специально для связи с лагерем. Телеграф не установили прямо в лагере, что было бы правильнее, из-за опаски – мало что взбредет в зековские башки: сломают, а то и захватят... Так нечаянно деревушка обзавелась ниточкой в мир. Но и до деревушки было полсотни километров, и все заключенные хорошо знали, что туда незваному лучше не соваться – на сей случай жители были тщательно проинструктированы людьми в фуражках с синими кантами.          
        Иван Вруда, бывший армейский разведчик, на войне отчаянный и сильный, закончивший ее в Вене и направленный сюда за учиненное непотребство – восхищался американской тушенкой и техникой при встрече с подгулявшими союзниками, которые заблудились в венских улицах и  разграничительных зонах, да еще выпил за это, - внимательно поглядывал на курящих охранников, рубя топором ствол ели. Сухопарый, росту выше среднего, кареглазый и смуглый отдессит, Иван,  представлявший еще год назад набор мускулов, теперь походил на гору костей. Здесь ему стукнуло месяц назад тридцать. И в тот день, припомнив прожитый таежный год и представив, что впереди еще с десяток подобных,  тверрдо решился – бежать. Он чуял, что нервы стали сдавпоать: поначалу расклеились нервы, но как можно воспринимать тупицу Муратко спокойно, который на вторые сутки прибытия оскорбил заслуженного фронтовика и удалился, рыгнув, оставив Ивану жжение за ухом и в сердце. А  потом начало А сдавать и тело – лесоповал вытягивал все жилы, выдаивал мускулы, горбил хребет. Короче, к осени он превратится в доходягу, станет таким же, как почти все вокруг – покорным бараном стада. А там, глядь, когда-то отвезут его на тайге подальше на корм волкам, ибо на погосте хоронили выслуживавшихся и блатных. 
        Иван решил бежать сегодня. Утром он съел свою пайку, и, за пазуху, она напоминала о задуманном. Да, конечно, Иван слышал о тайге, боялся ее и ненавидел. Плана особого он не придумал, да и какой план – лес и буреломы, зверье и неизвестность. Была цель – Вена! Вруда хотел возвратиться в Вену. Из затерянного лагерного мрака в глубине человеческого бытия этот город казался ему истинным раем, воплощением мечты, свободой, наконец, - наваждением. Победившая страна вместо почестей и рая на родине, упекла его в ад. Вынести его больше Иван не мог. Он инстинктивно понимал, что задуманное – итог его вспыхнувшего отчаяния в день рождения, разбудившего фронтовую лихость, злость и бесшабащность. И если он не рискнет сейчас, то не рискнет больше никогда. Лагерь и тайга сломят его, это вопрос времени. Отчаяние уступит обреченности, а лихость – покорности. На второй порыв не будет ни сил, ни желания. 
        Была только надежда. На Бога, на себя и на авось. Глядь, что и вывезет. Вруда засунул топор за пояс и приналег на ель. Та крякнула, закачалась, всплеснула растерянно густыми лапами и шумно упала поперек просеки. Лучше и не придумать!
        В свой замысел он никого не посвящал. Что такое стукач, Иван уяснил в Вене, а здесь и подавно могли сдать, хотя бы из зависти его решимости глотнуть свободу, из того, что захотел, ишь ты, выделиться из стада. Таково свойство человеческой натуры, если плохо всем, то это «плохо» переносится легче, ибо – «всем», и еще легче, если кому-то хуже, чем всем, то есть, и тебе.    
       Вруда находился на краю делянки: справа тропа в лагерь, слева на опушке жужжала бригада. Перед ним лежал толстый ствол пушистой ели, верхушкой едва ли не достававшей до темнеющей границы леса. Леса, в котором его ждала неизвестность и судьба.
        Он опустился на четвереньки, затем приник к земле и, не мешкая, пополз. В лицо впивались теплые мягкие колючки, но он их не замечал – все нервы Ивана обратились в слух: что там  – за стволом. Пока вроде ничего не изменилось, то же переругивание, стуки топоров, скрип тросов, смех охранников.
        Он дополз до середины ствола, как вдруг на всю делянку раздался зычный голос бригадира Семкина, справедливого, но крутого мужика,  не жалевшего ни себя, ни бригаду. Семкин попал в лагерь одним из первых и сжился с ним, ни о чем не помышляя и тупо таща свою упряжку. Начальство ему доверяло.          
       - Иван! Эй, Иван! – орал бригадир. – Где ты, в мать твою?
       Вруда замер. Подняться, отряхнуться и как ни в чем ни бывало подскочить на зов? Он пересилил это собачье желание и закусил губу.
        - Неси пилу, да шевелись, сука! – подгонял Семкин.
       Врула медленно выдохнул. Звали не его. в бригаде работали еще два Ивана. И снова ветви щекотали нос, лезли в глаза, царапали щеки. В спину больно упиралось при каждом дтвижении лезвие топора. Тело стало скользким от пота. Порвалась, задев за сучок, нательная рубаха. Еще метр, еще. Если его хватятся, то через час – в обед. Еще с четверть часа  будут разборки устраивать,  кликать и искать.  Потом сбегают за собаками – еще полчаса. Доложат Муратко и прибегут обратно. Итого у него около двух  часов в запасе. Еще метр…
       Ствол стал уменьшаться, ветви – редеть. Он был у кроны. До манящей темноты леса было рукой подать, три метра, но – по голому пространству. Ствол свою задачу выполнил. Теперь всего три метра.
       Раздумывать некогда – Вруда сжался в комок (все же хватка разведчика осталась), ящерицей пропахал открытую полосу и юркнул за мощный ствол вековой сосны. Отдышался и осторожно выглянул. На делянке никакой тревоги не отмечалось.
       Вруда вскочил на ноги, прыгнул ко второму, к третьему дереву – и вот сзади уже исчезли опушка и звуки оттуда, скрытые ширмой леса. Стало тихо-тихо. Впереди настороженно застыли колючие кустарники, догнивающие коряги и – деревья, деревья, деревья. Они внушали страх – пропадешь здесь от зверя или голода. Ты не выберешься, ты пленник, на сотни километров ни дороги, ни охотничьей заимки, НИКОГО! Сердце заклокотало, грудь заледенела. Может вернуться, повиниться? На секунду перед глазами встала рожа Муратко, торжествующая и похабная. Нет! Вруда скрипнул зубами и начал продираться через кустарник. Собакам несладко тут придется.
       За кустарником к его удивлению и радости обозначился болотистый ручеек. Жадно испив воды, Иван захлюпал вдоль него. Потревоженные кочки    обиженно чавкали и, подмятые ногами, снова приподымались, скрывая следы. 
      Иван бежал долго, пока случайно не угодил в яму. Нога по колено ушла в  жижу. Он едва не подвернул ее. Дальше могло быть настоящее болото, пора сворачивать. Вруда снял рубашку, вытер пот, намочил ее и одел снова. Влажная материя приятно холодила и бодрила. Он вытащил из-за пояса топор – мальчишеское настроение внезапно овладело им. Он словно индеец, пионер в первобытной стране. Он - свободен!   
        Вруда шел на запад, ориентируясь по солнцу. Сколько шел - не помнил. Но ближе к вечеру где-то вдали и почему-то сбоку явственно послышался собачий лай. Иван судорожно вцепился пальцами в кору ближайшего дерева. Это был кедр, и от него пахло… морем. Как в Одессе… Лагерь не собирался отпускать его так запросто. Борьба не окончена.      
        Он спрыгнул в буерак, наполненными причудливо смешанными сухими закортгрибами, корявым мертвым валежником. Спотыкаясь и соскальзывая, бывший разведчик упрямо пошел буераком. Треск ломающихся веток уколами вонзался в сердце. Ничего, перетерпит. Если погоня достигнет этих мест, то ей придется здесь карабкаться в темноте. А тут и при тускнеющем свете сломать руку, ногу или ребро – раз плюнуть. Вряд ли сытой ленивой охране закортит ломаться. Собак спустят? Иван сжал ручку топора, легко не дастся. Но тут же отогнал эту мысль. Они испугаются отпускать от себя собак ночью в тайге. Собственная шкура дороже шкуры какого-то психа- зека.
        Буерак неожиданно кончился. Тайга вроде бы смилостивилась над смелостью двуногого и открыла ему широкую пустошь с мягкой пахучей травой. Дрожащие ноги, ступая по ней, отдыхали. Между тем быстро смеркалось. Лес чернел на глазах. Собачий лай затихал. Либо погоня располагалась на ночлег, либо махнула на него – сам подохнешь. И в самом деле – у него даже спичек нет. Из еды – пайка хлеба. Еда! Тут только Вруда почувствовал, что голоден до невозможности. Он сел под ольху, вытащил завернутый в тряпку хлеб. и стал жадно кусать его. Когда все было съедено, Ивана вдруг осенило – а что будет завтра! Но только на секунду. Пресыщенные напряжением нервы и тело жаждали покоя. 
       Он сломал немного веток, нагреб на себя сухие листья – все же некое спасенье от назойливых злых комаров, натянул расстегнутую рубашку на голову и тут же уснул. Впервые от всего и от всех свободный. Пустись ливень, ударь молния, рыкни зверь – ему было безразлично. Иван провалился в кромешную бездну…
       Удар в лицо был сильным. Так бить могли только они, прикладом, особенно не разбирая и не жалея. Вруда вскочил, срывая с  головы рубашку и тут же согнувшись – следующий удар мог быть в живот. Но следующего  удара не последовало. В тайге горел зеленым пламенем рассвет. Солнечные лучи, пробиваясь через кроны и ветви насупленных деревьев, окрашивали лесное пространство в волшебный малахитовый цвет. Воздух был прохладоен и чист. Откуда-то сорвались, видимо потревоженные его пробуждением, несколько птиц, огласив лес испуганным щебетом. Вруда тряхнул головой, избавляясь от последних обручей сна. Вокруг все дышало благостным покоем. Иван взглянул вверх. По веткам кедра, под которым он спал, убегал серебристо-коричневый зверек с пушистым хвостом. Белка, понял Иван, ох же бестия, напугала как. И словно в подтверждение его догадки сапог нащупал твердый камешек – орех. Вруда прислушался. Больше никаких звуков – ни собачьего лая, ни криков погони. Никого! Боже, спросонья он принял за удар щелчок упавшего из лап белки ореха.
       И тут его громкий  нервный смех окончательно разбудил дремавший лес. Они его не нашли, скорее всего уже похоронили и пишут рапорта в Иркутск. Ну, а он жив! И принадлежит себе. Давай, судьба, выводи! Вруда подхватил топор, определил где запад и, посвистывая, пошел между деревянных таежных колонн.
       Есть он захотел внезапно. Привыкший к лагерному режиму, заскрежетал желудок. И тут же крутой спазм согнул его пополам. Иван застонал и рухнул на колени. О, какой же он глупец: еда валялась под ногами. Бурые головки земляники податливо предлагали себя. Он захватил пригоршню ягод и торопливо проглотил. Что-то сладкое обожгло рот, и только. После третьей       попытки он понял, что так толку не будет. Иван расстелил рубашку и стал собирать на нее красные спелые ягоды. Через час появилась аппетитная сочная горка. 
        Но о еде стоило подумать крепко. Здесь даже на жалкую похлебку, трижды изворованную лагерными блатными, рассчитывать не приходилось.
       К полудню Вруда вышел на берег шепелявого ручья. Ему определенно везло – природе было угодно бросить по краям ручья  два валуна. Иван осмотрелся, выстругал топором крепкую палку, нанизал на нее все ту же опустил самодельное рыболовное устройство между валунов. Рубашка запузырилась, но увлекаемая ленивым течением, оттянулась и скрылась под водой. Время для беглеца потеряло физический смысл, и потому он лаже не знал, сколько сидит у воды, как вдруг палка дрогнула, и руки ощутили дрожь под нею. Иван перехватил напружинившимися пальцами рубашку и ощутил в мокрой материи бьющееся тельце рыбы.
        Он со всего размаху стукнул рубашкой о камень, а затем раскрыл ее. Рыба была крупной и жирной, с набухшими молоками. Вруда вскинул руку вверх в победном молчаливом кличе и снова стал внимателен. В течение часа он наловил около дюжины рыбин, из которых половина оказалась с икрой. Что это была за рыба, как называлась, он не знал, да и то ли важно. Разделав весь улов, он съел часть икры, завернул в большой лист подорожника остальное и  рассовал по карманам галифе (галифе и сапоги он, выдюжив, не сдал ни блатным, ни охране, ни начальству). После, вспомнив, как это делалось в родной Одессе, стал вялить рыбу на солнце, разложив порубленные тушки на валунах. 
        Все пока шло неплохо. Он зачерпнул воды из ручья, попил и вдруг почувствовал за спиной упорный и злой взгляд. И тут же понял, что за ним наблюдают давно. Иван нащупал топор, медленно взял его и так же медленно стал поворачиваться. Раздалось рычание. Он похолодел. Тигров он видел только на картинках и всегда представлял их некой сказочной абстракцией. Но это и в самом деле был тигр. Точь-в-точь как на картинках. Только намного больше и страшнее.
         Тигр гордо и даже небрежно вышел из заросли дикого малинника и, угрожающе рыча, направился в его сторону.
         - Какой же ты, однако, сволочь! – вырвалось у Ивана восхищенно и в ужасе.
       Тигр в самом деле выглядел внушительно. Пенились при ходьбе желто-оранжевые узоры шерсти, подчеркивая грацию и сталь тела, морда поблескивала белыми клыками и спрятанными в глубине серыми угольками глаз.
        - Топай, родимый! Самому жрать нечего, - заорал Иван, лихорадочно соображая что ему делать и как выжить.
       Величавая кошка ступила к нему, но привлеченная запахом рыбы, недоуменно покрутила мордой и изменила направление.
     - Куда, тварь! – захрипел Иван. – Не на твою рожу готовилось.
      Их взгляды пересеклись. И в каждом застыла решимость. Иван выставил впереди себя топор. По лезвию заискрился солнечный луч. Тигр перенес завороженный взгляд на это искрение, и вдруг желтая молния взметнулась над землей. Каким-то чутьем Вруда за миг до этого отпрыгнул за валун, горланя от страха. Тигр оказался молодым, и потому ошибся. Железная хватка его лап заскользила по скользкому покрову валуна, где только что стоял Иван, и мощное туловище шлепнулось в воду. Но следующая попытка оказалась бы безошибочной.
       Вруда, не помня себя, взмахнул изо всех сил топором. Лезвие хищно вонзилось в переносицу вынырнувшего очумевшего зверя. Не мешкая, вторым ударом, в который он вложил все отчаяние, Иван превратил морду тигра в кровоточащее месиво. Тигр грузно вздохнул и тихо сполз на дно ручья. С топора капала густая кровь.
        Иван недоуменно посмотрел на запачканный топор, на редкие конвульсии издыхающего животного, и его вытошнило. До белых кругов в глазах. Пошатываясь, он собрал рыбу и, не оглядываясь пошел прочь.
        Вечером, уставший и ошалелый от долгих ползаний по корявой тайге – за смерть тигра она мстила ему буреломами, кочками, скрытыми в траве корнями, липкой паутиной, колючими кустами, - он забрел в какую-то низину, полную гниющих пней, от которых нестерпимо несло тухлятиной. Идти дальше сил не было. Кое-как он нащупал некое приемлемое место, нагреб полумокрых прелых листьев, зарылся в них, положив под голову топор, и зло бросил в нависшую черную пустоту:
         - Так просто не дамся! Посмотрим еще – кто кого. Я четыре года под смертью ползал и выжил. Меня на понт не взять. Я докажу вам всем, заразы, докажу…
        Тайга мрачно вслушивалась в слова двуногого, осмелившегося в одиночку нарушить ее вековой покой, и молчала. То ли от растерянности, то ли от усмиряющего собственного величия, то ли от непонятной дерзости.   
        Путевой обходчик Клим Паражкин, пожилой, сгорбленный похоронкой на единственного сына, равнодушно выстукивал молотком  по матовым рельсам, вытирая пот выцветшей майкой. Рельсы вели к дому. По обе стороны железнодорожной ветки задумчиво высилась дремучая тайга. Клим привычно окинул рассеянным взглядом две скирды накошенного сена –  не нашкодили ли лесные хозяева. И заморгал. То ль на солнышке разморило, то ль глаза от старости застило, - какая-то тень мелькнула к левой скирде и юркнула внутрь. Не то волк, не то лосенок. Разворошат скирду, потом сгребай ее, окаянную, да с радикулитом и немощной женой Серафимой сызнова.
     Серафима копалась поодаль в грядках выкопанных вдоль дороги огородиков, которые цепочкой шли к неказистому домику путевого обходчика.
      - Иди-ка сюда, - замахал ей Клим. – Да вилы прихвати.
     Серафима, маленькая юркая старушка с печальным недвижимым лицом, послушно разогнулась, выдернула вилы из земли и беззвучно подошла к скирде.
       - Э-э-эй, брысь, - завопил Клим, перехватив вилы у жены.      
       В сене ничего не шевелилось.
       = Эк, вот, как пужану тебя, - старик осторожно стал тыкать вилами в скирду. – Прыгай обраткой в лес, неча здесь-то.
        Вдруг оттуда раздался сдавленный, какой-то жалобный стон. Вилы уперлись во что-то мягкое.
       От изумления обходчик выронил инструмент из дрожащих рук и отскочил назад. Серафима вцепилась ему в локоть. Скирда зашевелилась. Старики омертвели: прямо на них выползало нечто, и в этом нечто с трудом угадывалось что-то человеческое. Искусанное до синевы лицо с заплывшими воспаленными глазами, густо поросшее грязной щетиной, расцарапанное тело, похожее на скелет, на котором висели лохмотья. Нечто с трудом расклеило распухшие с  гнойными оспинками губы и просипело:
          - Не дамся…
          - Боженьки! – запричитала Серафима. – Откуда такое?
          - Замолчь, - Паражкин сглотнул. – Не то враз окочурится. Сбегай за молоком, что ли… Вот те предмет…
         После выпитого молока взгляд изможденного незнакомца стал чуть осознаннее. Он хмуро смотрел на склонившихся над ним людей и обессилено прошептал:
        - Нагулялся… Хватайте, сволочи…
        Клим крякнул, обхватил податливое легкое тело оборванца и, подняв его, потащил к видневшемуся домику, одновременно служившему и сигнальной будкой. Серафима семенила сбоку, поддерживая то качнувшегося мужа, то дергавшегося лесного гостя.
        - Не отходи от него, - приказал Клим жене, когда, наконец, положил ношу на кровать и унял расходившееся сердце. – Я баньку сварганю пока. Нехай спит.
       - А мож он того, бандит какой, - робко спросила Серафима.
       - Откель в наших краях люди вообще, не то что бандиты, - рассердился Клим. – Поглядь на сапоги – офицеровы, наш сын такие ж носил.
        Довод о сапогах, связанный с упоминанием о сыне, показался убедительным настолько, что Серафима как-то сразу прониклась к спящему и жалостью, и растерзанной материнской любовью. Когда муж через несколько часов, соорудив баньку, вернулся, то с удивлением обнаружил как Серафима, нежно тприговаривая, кормит с ложки горячим молоком пробудившегося человека.
         - Много-то не совай, не то помрет, будь он неладен, - пробурчал Клим, но голос его дрогнул. - А ты, гостюшка, не прилаживайся к подушке, подымайсь.   
       - Что, уже приехали за мной? – резко приподнялся «гостюшка».
       - Дурак, кому тут наезжать, - усмехнулся Паражкин. – В баньку наладимся, чай, вонят от тебя несладко.
       - Дед, не надо со мной возиться, - прохрипел тот. – Я – беглец, преступник. Из лагеря НКВД упер. Закладывайте, не стоит тут овечками прикидываться.
       - Потом поболтаем, а то баня остынет, - Клим повернулся и вышел вон.
       Баня и горячее молоко сделали свое дело. Под ночь при тающей свечке, бледный, но вымытый и побритый, одетый в чистое белье из стариковского сундука, смазанный пахучими мазями, беглец впервые улыбнулся, когда старики не смогли понять и с тр етьего раза, почему его посадили за то, что он выпил с союзниками. Впрочем, это место в беседе осталось эпизодом, ибо Паражкиных волновала война, а не ее окончание, а в той войн   одно – не встречался  ли с сыном Никодимом Паражкиным, пехотинцем Первого Белорусского.
        - Я в другом месте воевал, - огорчил он стариков.
        Разошлись поздно. Беглец на миг ощутил забытую мягкость и свежесть постели, умиротворение покоя жилья, и провалился в сладкий омут, и лишь урывками к нему приходила так и не понятая тайга.
        Добрые и умелые руки Серафимы залечили раны, убрали царапины и ссадины, и за пару недель беглец окреп настолько, что в охотку стал помогать старикам -  дров к зиме нарубить, воды принести, в огороде повозиться. Клим тихо радовался этому стройному смуглому парню. Да радость преходяща. Екнуло у старика в груди, когда узрел он, что беглец, прищурясь, глядит на убегавшие вдаль рельсы.      
- Чего ты, Ванющ? – спросил, замирая.
- Пора мне, дед, пора.
- Да .куда ж тебе? Ищут, поди, - всполошился Паражкин.
- Ищут, гады, - согласился Иван. – Не успокоятся, пока не найдут.
- Тут не отыщут. До Иркутска, почитай, верст полтыщи станет. Останься еще хоть на месяц, а то и на годик. А, может, насовсем? Нас схоронишь, заживешь в покое. – Клим чуть не плакал.
- Спасибо за все. Но не могу. Душа  навыворот. Надо идти дальше, - и голос Ивана дрогнул. – Прости, дед.
Старик обессилено присел на рельсы. Кошки скребли и на сердце Ивана. жаль этих милых славных людей, одиноких и простых. Тяжела их судьбина, и будь у него вторая жизнь – посвятил бы ее им, этим старикам. Но одна она, паразитка, жизнь, и ломает, ломает всех: и их, и его…
Серафима собрала в дорогу, но прощаться не пошла – они поняли почему – не смогла.
- Товарняк через полчаса, - выдавил  Клим.
- Хорошо, - прошептал Иван. - Я пойду вперед, чтобы вас не подставлять.
-  Как это?
- Ну, чтобы не подвести. Прощай, дед. Низкий вас поклон, а коли выживу - докажу. – Иван, в общем-то, и сам не знал, что он докажет и кому. – на Вернусь, погощу у вас, обязательно.
Старик благодарно кивнул. Они оба не верили, что Иван вернется. Они больше никогда не увидятся, случайно пересекшиеся судьбами обитатели великой и несчастной страны.
Сторожка или домик, не все ли равно теперь, остались вместе с застывшим обходчиком за сгибом железки. Иван прилег за густым кустарником, сорвал травинку, заставляя себя думать о товарняке. Получилось плохо, хотелось сорваться и – обратно, крикнуть с порога Паражкиным – «Я решил остаться!» - и увидеть их воскресшие лица. Он вздохнул и ударил кулаком по земле. Да что же за жизнь такая…
Товарняк натужно загудел сбоку, сбавив скорость на повороте. Мелькнул  локомотив, за ним покорным караваном загромыхали вагоны. Иван подполз  к насыпи, вычислил предпоследний и, пружинисто оттолкнувшись от нагретого щебня всем телом, ухватился за скобу, сразу за другую, повис на миг на закопченном боку вагона, ноги тут же уперлись в металлическое ребро, и в следующее мгновение он оказался наверху. Гибкое тело заскользило вдоль уложенных бревен, пока не нашло удобную выемку.
   Монотонные укачивющие движения, вкусная снедь Паражкиных в конце концов усыпили Вруду, тем более, что состав почти не останавливался, упорно тащась на запад. Иван проспал остаток дня и всю ночь безмятежно, как в детстве.
Проснулся он от громких криков. Поезд стоял на какой-то большой станции. Это чувствовалось по гулу голосов, уханьям маневровых паровозов, по специфическому запаху таких станций: смеси мазута, угля, древесины, навоза, одеколона, кислой капусты… Из безотчетного любопытства Иван приподнялся и прикипел: его взгляд встретился с непроницаемыми темными зрачками усатого мужика в кителе охранника с голубой фуражкой на затылке. Фуражка ползла к нему.
- Эй, кто таков? – рука охранника потянулась к поясу.
Что там, за поясом, Вруда знал наверняка. Раздумывать было некогда. Напружинив руки, он выбросил тело вперед и достал усатую рожу каблуком сапога. Тот икнул, зашатался, но вторым ударом Иван сбросил его с вагона.  Раздался крутой мат, оборвавшийся звучным шлепком, который тут же сменился звучным ором.
Иван тут же спрыгнул на другую сторону. Надо же! – прямо у вагона стоял, задрав прямоугольную башку, второй охранник. Иван увлек его прямо в лужу мазута, зацепив за плечо. Охранник дико выругался, вставая  силы, швырнул на бок вагона. Ударившись всем лицом, охранник, оставив на вагоне кровавую отметину, тихо осел, подумал и так же тихо упал. Но Ивану некогда было рассматривать содеянное. Он уже юркнул под колесную пару вагона соседнего состава, наскоро пролез и почти напоролся на маневровый паровозик. Едва успел перекатиться через рельсы перед ним, обданный густым паром. Паровозик истошно заскрежетал тормозами и выпустил еще одно белесое облачко. Иван успел пролезть под еще одним составом. Сзади слышалась истошная брань. И вдруг раздался выстрел, другой. Вся станция внезапно пришла в суматошное состояние. Вруда высунулся из-под очередных колес и заметил, что по соседнему пути  идет поезд.
Поезд был проходящим и снижал скорости. Была не была: или остаться калекой, или его пристрелят, или спасется.
Вруда встал перед мелькавшими вагонами. Только бы не зажмуриться. Только бы не промахнуться. Осталось четыре. Три. Два! Один! Решайся! Иван кошкой прыгнул на вагон. Пальцы левой руки бесполезно скользнули по гладкой поверхности вагона, но правые, больно ударившись, сжали скобу. Ивана дернуло так, что все поплыло перед глазами, но, сцепив зубы от судорог внутреннего крика и боли онемевшей правой руки, перехватил скобу левой. Стало полегче. Остальное было проверенным делом: поджавшись и помогая ногами, он перемахнул в вагон и упал на кучу угля. Закашлял от ветра и поднятой угольной пыли. Но это ерунда! Станция уплывала назад и казалась уже не опасной.
Через километров десять он высунулся из вагона, проделал обратный путь к нижней скобе и повис над ней. Перед глазами мелькали кусты, пригорки, рытвины, столбы. Но прыгать было необходимо – на станции, разумеется, уже приняли меры, и обзвонили все ближайшие перегоны. На первом же разъезде его поджидает конная милиция… Лучше не смотреть, а то .вовек не спрыгнешь. Вруда глубоко выдохнул и бросил спину на дремавший у дороги куст. Колючие ветки оцарапали тело, но предохранили от переломов. Отлежавшись, Иван внимательно осмотрел е пустынные окрестности и припустил к лесу, стоявшему часовым поодаль. иЭто уже была гн тайга, здесь все выглядело просторнее и ровнее, но и – опаснее. Здесь его могли обнаружить люди. И что толку от подаренных Паражкиными спичек, костра все одно не зажечь. Хотелось есть и пить.
Нет, лучше подождать ночи. Неужто из-за глупых желаний желудка, пройдя столько пути, он сдастся теперь, теперь, когда пахнуло свободой. Иван отполз в глубину леса, не теряя из виду дороги, и слился с ним.
Время текло медленно. И в который раз думанное-передуманное стискивало тяжким обручем голову. Почему он, воин-победитель, признанный и уважаемый там, в родных краях унижен, скрывается как вор и, подчиняясь житейскому инстинкту самосохранения, вынужден пробираться в чужую страну? Насколько велики его прегрешения перед Родиной, что она не может ему простить их, травит и превращает в зверя, заставляет голодать, таиться от своих...Я же защищал эту землю не щадя себя и искренне верил и ждал – мою дорогу домой благодарные люди цветами устилать будут, а вместо цветов меня встретили колючей проволокой, жирным тыловиком Муратко и несчастными доходягами, тоже воевавшими за Родину! Почему там он чувствовал себя и победителем и человеком,  здесь – ни тем, ни тем? Его не просто несправедливо обидели, его раздавили...
Понимал ли, слышал его лес? Или привык к таким как Вруда наш русский лес, самое свободное место необъятных просторов…
Наконец вечер покрыл темной пленкой молчаливое пространство. Вруда  повышел из леса, вглядываясь в мрак. Он чувствовал, что если, не дай Бог, встретит кого-нибудь, убьет. Он устал балансировать на грани человека и зверя. Одержимый заполонившей его идеей вырваться, он не остановится ни перед чем. Разве что – перед пулей.
Состав появился к полуночи, когда продрогший Вруда почти отчаялся. Мгновенно улетучилось все лишнее, вернулись цепкость, осмотрительность, решимость. Как у зверя, вышедшего на охоту. А разве он не зверь? И его жертва – свобода... Он не имеет права промахнуться…
Скоро Иван перестал различать дни и ночи: дни проходили в ближайшем ги прыгать на поворотах пути, автоматически понимая,ма что минута поступка наступила, по ходу движения поезда. Одежда Вруды износилась, стала грязной и липкой от пота, да и сам он превратился в автомат, нацеленный на то, что делать ночью и что – днем. Еще немного, и он бы начал сходить с ума. Тем более, что Иван смутно представлял, где он находится. Надо было что-то менять.
       Он вышел на околицу спавшего села. Ему повезло – магазин располагался не в центре, как обычно, а на окраине. Лениво протявкала одна собака и заткнулась.
        Под тускло мерцавшей лампочкой спал, укрывшись старой шинелью, сторож. Иван вышел из-за угла, быстро оглянулся и твердым шагом направился к лавке. Из-под нее вдруг с оглушительным лаем выскочила собачонка и запрыгала вокруг него. Вруда мрачно примерился и страшным ударом ноги вбил собачонку в стену магазина. Та взвизгнула и забарахталась в конвульсиях. Сторож проснулся и подслеповато щурился, пытаясь усесться. Беглец подскочил к нему и сжал оцепеневшему старику горло :
        - Заорешь – удушу. Ключи живо, теперь открывай, - прохрипел Иван. – Да не трясись…
        Из магазина он взял три костюма, башмаки, еду и спички. Один из костюмов и башмаки надел на себя, остальное запихал в сумку, вытащив ее из груды таких же.
       Сторож затрясся еще больше, если больше было возможно, когда Вруда связал ему руки за спиной и в рот засунул носовой платок, выпавший из шинели сторожа.
       - Извини, мужик. У меня не осатталось другого выхода. А тебя связал, чтобы раньше времени глупить не стал. Сам понимаешь. Бывай. – Иван хлопнул связанного сторожа по плечу и растворился в темноте…
      Мелкий щипач и фуфлыжник Макар-тюха мирно проветривался по житомирскому вокзалу, выискивая, у кого бы что поклянчить, а то и спереть. Правда, судя по клиентуре, особого навара не намечалось. А он задолжал пятерку, и нынче вечером требовалось отдать, иначе ноги оторвут и голову. Макар-тюха елозил по пыльному периметру перрона, как вдруг заметил стоявшую у забора сумку. Не веря удаче, он высмотрел все   кругом – точно удача, на сумку никто не обращал внимания.
       Макар-тюха рысцой по дуге приблизился к забору с другой стороны. Закурив, он обронил коробок спичек прямо у сумки. Вполголоса выругался и нехотя стал поднимать коробок. Пальцы при этом захватили и ручки сумки. И тут кто-то крепко сжал ему бок, да так что Макар-тиюха почувствовал собственную печень в горле.
      - Поставь на место, тихо, - прошипели ему в ухо.
      - Ага, - покорно исполнил требование струсивший Макар-тюха.
      - Правильно, - его по-прежнему держали крепко. – А. теперь сведи меня с блатными, пару костюмов скинуть надо. Или сам постарайся: мне сотни четыре, остальное себе возьмешь, - костюмы дороже стоят. Прибыток хороший, если дураком не будешь.
      - А костюмы в самом деле стоющи? – ожил Макар-тюха.
      - Открой сумку, да посмотри, - снисходительно разрешили ему.
      Макар-тюха так и сделал. Незнакомец не врал. Костюмчики сулили выгоду в три сотни как минимум. Все-таки есть удача ему.
     - Не оборачивайся, гони мне четыреста рублей, и бери сумку вместе с товаром, - грубо тряхнули его.
     - С собой нет, но через полчаса принесу, век без воли… сукой буду, - искренне запищал Макар-тюха.
     - Двигай! Придешь сюда же. Приведешь кого, печень вырву и заставлю сожрать, - Макара-тюху сильно толкнули вперед. Он еле удержался на ногах, и тут же быстро обернулся.         
     У забора одиноко стояла сумка, и чуть колыхались ветки засохшей сирени.
     Ну, дает, восхитился Макар-тюха. Класс чувствуется, не чета нашим лопухам. Он даже не обиделся за неласковое обращение с собой, по-всякому бывает. Причем надо торопиться и застать Томку-скупщицу дома, а то уплывут костюмчики, а с ними негаданные денежки. 
     Через полчаса запыхавшийся Макар-тюха топтался у сумки.
     - Принес? – внезапно процедили за ухом. – Куда! Не оборачиваться!р
     - Ага, вот, все как в аптеке, - Макар-тюха протянул через плечо четыреста рублей.
       Воцарилось молчание, видимо деньги пересчитывали.
       - Порядок, бери сумку, костюмы там.
       Макар-тюха только в этом убедился, как его снова грубо пихнули вперед, но он не стал оборачиваться, а схватив сумку пустился бежать.
       Той же ночью в допотопном вагоне (такие еще, поди до революции строили) поезд уносил Ивана Вруду к Карпатам.
      - Приготовиться, граждане пассажиры, - высокий проводник в форменной одежде пробирался по полузаваленному чемоданами, сумками, ящиками и прочей дребеденью вагонному проходу. – Скоро пограничный контроль, прошу заранее приготовить паспорта, чтобы не задерживать поезд.
      Иван спокойно поднялся, одел пиджак и направился к туалету. Постояв у туалета, он раздумал туда заходить – его тоже проверят.
      В другом конце вагона показался офицер с двумя солдатами.
      Вруда выскочил в тамбур. Дверь! В таком дореволюционном вагоне она на ключ не должна закрываться. Он рывком распахнул ее и ахнул: поезд шел по высокому откосу, и прыгать здесь было равносильно выступы и хромые деревья. Но время шло. Патруль, наверно, уже прошел половину вагона.
      Иван шагнул на ступеньку, держась за холодный поручень. Ветер тут же исхлестал его лицо. Но – не до ветра. Он потянулся до решетки окна туалета и уцепился за нее рукой. Теперь нужно было как-то соскользнуть со ступеньки и все же удержаться за нее хоть краешком ноги. Если патрульный откроет дверь на всякий случай проверить, то она открываясь, может прикрыть часть ступеньки, куда уперлась его нога. Вися между ступеньками и решеткой окна туалета, покрывшись обильным потом, он ждал. Носок убрать уже было нельзя: он был единственной точкой опоры тела с поездом. Решетка не в счет, она не могла бы выдержать его веса. Лишь бы не поворот – дверь раскроется  настежь или его выбросит. Сердце кузнецом отсчитывало секунды.
     Наконец (он ощутил это инстинктивно, нежели услышал) открылась внутренняя дверь вагона в тамбур. Патруль вошел в тамбур, кто-то закашлялся. Еще один лязг открывавшейся на миг двери. И ее тут закрыли. Прошли. Прошли! Они ничего не заметили.
     Теперь нужно снова дотянуться до поручня. Иван подтянул вторую ногу, все это время болтавшуюся на весу, и, как крюком, зацепил стопой поручень. Стало полегче, но и только. Он прижался к вагону. Спокойно, самое страшное позади, спокойно. Пальцы, обдирая кожу, медленно потянулись к поручню. Почти касаются. Но больше никак. Тело между тем начало затекать. Ветер иссек лицо. А внизу все так же зловеще проплывал отвесный спуск.
     Вруда  зарычал и с силой оттолкнулся от решетки окна. Ноги проехали по ступеньке, но пальцы левой руки уже намертво держали спасительный  поручень. Еще одно движение – и он основательно закрепился на ступеньках.
     В тамбуре Иван долго приходил в себя. Пережитое, как казалось ему, не походило ни на военные ужасы, ни на лагерь, ни на тайгу. Это было за пределом сил. Расскажи кто-нибудь раньше, что вот таким способом он будет прятаться от пограничников, он бы лучше сдался им на милость или сразу сиганул на валуны. Расслабленные руки дрожали, в ногах разлилась холодная сталь, виски сжимали колючие обручи. Неужели он прошел и это испытание? Но сколько еще осталось впереди, и на каком он сорвется? И все окажется глупым представлением или тщетной игрой с судьбой. И плевать будет всяким уродам вроде Муратко, что ты месяц полз по тайге, словно дикое животное, что висел на подножке этого треклятого вагона как заправский циркач… Удар кулаком в нос, чтобы не зарывался, и давай принимайся, Иван Вруда, неудачник, за лесозаготовки до самой смерти подобно червю – грязь и беспросветность.
      - Не дамся, - выдохнул Иван. – Не дамся…
      Вагон качнуло, задребезжало просоленное окошко двери  тамбура – то     здесь выглядела пышнее и первозданнее. В отличие от таежной – первозданности веселящей, чарующей, ароматной, изысканной. Тут, среди серебристо-сиреневых деревьев, стремительных ручейков и бойких речушек, молодящихся верховин, не верилось, что в мире есть какие-то лагеря.
      Здесь и дышалось по-другому. Вкуснее, чище, свободнее. Может  быть, и потому, что за покатыми боками старых гор ждала другая страна, иная жизнь, выстраданная надежда?
      Оставался последний рубеж.
      Иван пробирался осторожно, выбирая густые участки. Скрип ветвей дерева, шум потревоженной птицы, всплеск воды, даже порыв ветра пригибали его к теплой земле. Он лежал часами прежде чем убеждался – тревога ложная. Костюм его от этого стал грязным, замусоленным и заметно истаскался. Еда кончилась, а Карпаты, увы, оказались не столь богатыми, как тайга, да и не мог Вруда позволить себе ловить рыбу или искать ягодные кусты – он мог запросто напороться на пограничников, и это означало конец.
      Впрочем, голода он не чувствовал. Все мысли были заняты одним – не оплошать на  последнем рывке. Мысль о том, что он может попасться у последней черты после всего, что перенес, приводила его и в холодную ярость, и утраивала осторожность. Ночью он забирался на деревья и полуспал в густых пахучих кронах вязов. Он не знал путей через границу, да и кто подскажет, расчет опирался на инстинкт и авось.
      К исходу третьих суток Иван не выдержал, залезть на дерево не хватило сил, и он рухнул в серых сумерках у древнего ствола.
     Дуло автомата уперлось ему в плечо.
     - Вставай. Живо!
     Иван разлепил глаза. Сверкал прелестный убранный день, свежие листья огорченно покачивались вверху, впитывая яркие лучи. Он зажмурился, но его толкнули ногой.
       - Глухый, нияк?
       Ивана пронзило – погранцы! Он медленно и обреченно повернул голову. Над ним стоял рябой парень в солдатской форме. Автомат четко указывал – никаких глупостей.
       - Хто такый? – рябой говорил с ярко выраженным западноукраинским акцентом.
       Господи! Вот и все. Стоило ли все это затевать, чтобы так кончилось? Он попался… Вруда превратился в камень. Жить уже не хотелось вообще, бои одна лишь мыслишка шевелилась – как побыстрее с ней расстаться. Броситься на автомат? Шандарахнуться головой о дерево? Перестать дышать?
       А к рябому на подмогу торопливо шел второй – высокий, взъерошенный, со взглядом коршуна из-под кепки. Странно, почему они носят кепки, подумалось Ивану. Хотя я уж год не знаю, какие порядки в армии.
      - Хто це? – высокий небрежно кивнул на лежащего Ивана.
      - Байстрюк, неначе, - ответил рябой.
      - Беглец я, беглец, сволочи, ну хватайте или лучше сразу пулей, а то кусать буду, - у Ивана началась истерика. Он заплакал. – Бнудьте вы все прокляты. Ненавижу… как же это…за что. – Стреляйте, суки!
      Он перекатывался по земле, и его ослабевшие кулаки били по ней, но как-то слабо и совсем не пугающе.
      - Завъяжи йому очи, та геть до схрону видвэдэм, - приказал высокий и грубо поднял Ивана.
      Истерику сменила апатия, и Вруде было все равно, куда его вели с завязанными глазами. Только идиот не уразумеет, что представляет собой на границе заросший, грязный, в рваной одежде и без паспорта человек. Да он и сам облегчил им задачу, признавшись, что он – беглец.
     Но привели его почему-то не на заставу, а в какую-то землянку, где при свете керосинки за столом из свежевыструганных досок его с ммрачным любопытством изучали четыре пары глаз.
    - На, - кто-то сзади положил перед Иваном краюху хлеба и два помидора.
    - Розповидай, - проскрежетал другой голос, терпеливо дождавшись, когда Иван, задыхаясь, проглотил еду.
    - Кто вы? – прохрипел Вруда.
    - Друзи, - ухмыльнулся третий. – Кажи, звидкиля и хто ты?
    - Вы не пограничники? – удивился Иван.
    - Ще ни.ч
    - Гэй, Мыклошу, налый цьому щось надийнэ, а то до рэчи нияк нэ втямыть, - распорядился все тот же скрежещущий голос из полумрака землянки.
     Перед Иваном поставили алюминиевую кружку с чистейшим первачом. Он выпил и закашлялся. Самогон ожег все  тело, но придал уверенности.
     И он начал рассказывать. Сначала приятно обрадовав слушателей тем, что сам из Одессы и стал говорить на украинском, затем изумив историей своего преступления и побега. Когда в землянке стало тихо, тот со скрежещущим голосом поднялся – это был рослый, бородатый с хищным взглядом мужчина в форме немецкого офицера. Иван вздрогнул. Однако рослый положил ему руку на плечо:
      - Ты не москальскый шпыгун. Якщо це правда, ты – герой. Оставайся з намы.
     - Прости, но я уже поставил цель. У тебя тоже есть какая-то цель и ты ей не изменишь. Я – тоже, хоть убей…
     Рослый кивнул. По его команде стали быстро накрывать стол. От запаха сала и вареной курятины у Ивана закружилась голова. После второй кружки самогона он себя не помнил.
     Его разбудили на рассвете. Тот же в форме немецкого офицера, в упор рассматривая помятое лицо Вруды, тихо произнес:
     - Зараз тебе проводять за кордон. Бувай…
     И как явился вчера призраком из полумрака землянки, так и исчез, растаяв в ней.
     Возле Ивана стоял рябой и протягивал ему крынку молока:
     - Зъишь на дорогу…
    На вершине древней горы Иван повернулся назад. Прощай, страна, потерявшая право быть любимой. Ничего к тебе не имею: ни ненависти, ни сожаления, ни пожелания. Одну лишь пустоту, но ее уношу с собой. Я очень хотел, и я вырвался из-под твоего тяжелого тела. Живи как знаешь, может и тебе найдется судья. но ни свидетелем, ни зрителем на этом суде я не буду. Я постараюсь забыть этот путь – от Вены до таежного лагеря, и от лагеря – сюда. Как страшный сон. Как временное умопомрачение. И тебя, страна, постараюсь забыть, как измену любимой. Мы квиты. Прощай…
     На востоке властно поднималось красное солнце.   
 
     Послесловие: Беглец – второй, после Осоргина, потрясший меня в Архипелаге ГУЛАГ А. И. Солженицына тип славянского характера. И я не мог не представить этих людей, прочтя документальные события, связанные с ними в Архипелаге. Потому написал о них рассказы, сохранив хронику и места событий, но допустив авторскую трактовку в некоторых действиях и раскрытии психологии этих русских славян. Заодно  отвергаю возможные обвинения в плагиате – книга А.И. является, на мой взгляд, неиссякаемым источником постижения необъяснимой русской души, о чем, кстати, в этой книге говорит и сам великий русский писатель. Я благодарен ему за то, что он ввел меня в этот далекий и трагический мир, несозвучный моему поколению, но заставляющий задуматься, а при желании и понять – кто мы, зачем, для чего в этом мире. Что Россия – не просто символ и святыня, но и ссадина в сердце.
     Судьба Беглеца далее, увы, жестока и трагична. Но я хочу оставить его здесь таким, победившим.
     Следующий рассказ – об Осоргине.