Блудный сын. Часть вторая. Глава 9

9
      Год пролетел стремительно, как выпущенная из лука стрела, наполненный работой и любовью. Они встречались едва ли не каждый день. Он десятки, сотни раз рисовал её своими стремительными, небрежными линиями: вот она сидит, стоит, обернулась к нему, улыбается, хмурится, удивляется. Он поведал ей о своих лейденских экспериментах с зеркалом и разными выражениями лица, показал работы, сохранившиеся с того времени.

      Как когда-то Ян Ливенс, Саския хохотала до упаду. Иногда она соглашалась позировать для учеников, рисовавших её с разных углов и ракурсов, Рембрандт ходил вокруг и подправлял зарисовки. Рассматривая потом эти тренировочные рисунки, Саския находила доброе слово для каждого. Он писал её маслом: портреты с прозрачной вуалью на голове и портрет смеющейся невесты в шляпке, с маленькими, сузившимися от смеха глазами.

     Портреты смеющихся женщин с приоткрытым  ртом и прописанными зубами писались редко, поэтому картина слегка шокировала всех кто её видел или узнал о ней по рассказам увидевших.

     Пришло письмо от секретаря штатгальтера Константина Хейгенса с благоданностями за картины о страстях Христовых и новым заказом от Фредерика Хендрика, пожелавшего историческое полотно, что-нибудь из греческих или римских легенд – выбор сюжета остаётся господину ван Рейну, если господин художник согласится, любезно прибавил Константин Хейгенс. Рембрандт, отвечая на письмо, спросил, не подойдёт ли сюжет похищения Прозерпины Плутоном и, получив письменное одобрение своего выбора, продолжил уже начатую картину.

     Семья Рембрандта в Лейдене так и не изменила своего отношения к его помолвке и предстоящей женитьбе, ограничилась поздравительным посланием. В письмах Рембрандта и его семьи друг другу сквозила натянутость. Тактичные ван Эйленбюрхи не приставали с расспросами, видя, каким он становится напряжённым, задай они вопрос о родных. Рембрандт уже не помышлял о поездке в Лейден, а потом и писать перестал. В конце-концов Нелтье сдалась, испугавшись, что может потерять сына.

     Приехала в Амстердам и дала формальное благословление брака. Рембрандт видел - мать делает это через силу, наступая себе на горло. Пытаясь примириться с сыном, Нелтье ответила на приглашение Рембрандта, зашла в его мастерскую. Прибежавшая в мастерскую Саския, стараясь понравиться матери своего жениха, смеялась и щебетала более обычного. Нелтье прилагала усилия чтобы быть или хотя бы казаться любезной с Саскией, Рембрандт уловил принуждённость матери.

     Провожая Нелтье, Рембрандт молвил при прощании:
 - Спасибо за согласие на брак, мама.
 - Она, наверное, не разу в своей жизни тарелки не помыла.
 - Наверное, нет, мама
 - Что ж, будь счастлив, Рембрандт.

     Брак зарегистрировали в Амстердаме, а на сваденую церемонию отправились всем миром в Фрисландию. Поплыли и пастор с Алтье и Хендрик со всей семьей. Фрисландия... голубое небо с лёгкими облачками, бирюзовые озёра, изумрудные луга с пасущимися коровами, знаменитыми своим вкуснейшим молоком и сырами – аркадская идилия. Сюда приехали братья и сёстры Саскии на свадьбу своей младшенькой сестрёнки. Рембрандт нарядился по последней моде – бархат, атлас и батист.

     Саския выглядела изумительно в наряде, издавна надевавшемся фрисландскими невестами: белое с красным платье из шерсти тончайшей выделки, всё расшитое мелким жемчугом и серебряными нитями, массивное ожерелье на шее, чуть тяжеловатое для неё, и венчающий голову венок, в который, казалось, вплетены все цветы прекрасной Фрисландии.  Раздольная, шумная, широкая, многолюдная фрисландская свадьба, пир горой на несколько дней, солнечные разгульные дни, страстные любовные ночи – горячие обьятия, жаркие поцелуи, разметавшиеся локоны, сплетающиеся руки, сливающиеся тела.

     В эти дни непрекращающегося счастья они, надев простые полотняные одежды, шли вдвоём на прогулки в зеленотравные цветочные луга. Саския собирала цветы, что-то напевая, плела венки и надевала их на голову себе и Рембрандту. Рембрандт валялся на траве и, покусывая сочные стебельки, наблюдал за женой. Цветочно-веночная Саския кого-то напоминала ему. Он вдруг вспомнил как мысленно убирал парчой и бархатом её светло-зелёное платье, надевал на голову венок и вручал в её руку жезл, увитый цветами. «Флора», - зачарованно прошептал художник,  –  «Флора».

      Не успели они сойти на пристань Амстердама, новоиспечённые родственники Рембрандт и Хендрик приступили к  подготовке нового празнества –  банкета по случаю вступления Рембрандта ван Рейна в амстердамскую гильдию Святого Луки. Поздравить Рембрандта пришёл Томас де Кейзер, неуютно себя чуствовавший последнее время, ему заказывали гораздо меньше портретов, и Рембрандт, потеснивший известного портретиста, явился одной из причин. Рембрандт вежливо раскланивался со знаменитым мастером; он, как, впрочем, и другие художники, использовал цветовые находки де Кейзера.

     Но в одном жанре никто пока не превзошёл Томаса де Кейзера: конные портреты неизменно заказывались ему. Пикеной привёл на банкет своего ученика, на коего возлагал большие надежды – Бартоломеуса  ван дер Хелста. Рембрандт, видевший уже работы молодого человека, сказал Пикеною под его одобрительное кивание: «Он будет приличным портретистом», - и тут же подумал, - «но мой Флинк всё же лучше». Забежал Геркулес Сегерс, опять пребывавший в Амстердаме, поздравил Рембрандта и рассказал несколько ходивших по Гааге анекдотов о бедняге Яне ван Гойене, пытающемся разбогатеть, пускаясь в разные предприятия, вечно заканчивающиеся неудачами.

     Его последние попытки покупать и перепродавать луковицы тюльпанов тоже пока не имели успеха, рассказывал Сегерс. Он подхватил распространившееся на всю страну занятие, так как знал людей, нажившихся на такой торговле. Рембрандт вспомнил, что знал ван Гойена ешё в Лейдене. Анекдоты упали на благодатную почву: и без того уже весёлая толпа подвипивших художников безудержно хохотала, при этом всё же жалея невезучего пейзажиста.

     Среди кипы посланий и приглашений, ожидавших Рембрандта по возврашении из Фрисландии, художник обнаружил письмо от Константина Хейгенса, благодарившего за картины о Страстях Христовых, историческое полотно о Прозерпине и сообщавшего о желании принца Оранского заказать господину ван Рейну ещё три картины на сюжеты о жизни Иисуса, схожие по размерам с предыдущими, но их можно, и даже предпредпочтительнее, написать на холсте.
Рембрандту казалось, что он может всё, что он не ходит, а летает, а если и ходит, то может пройти даже по морю и море достанет ему только до колен.


 - Дорогой, я устала, мне нужно немного отдохнуть.
Саския стояла, одетая в фантастический наряд из атласа и тяжёлой парчи  зелёно-оливкового цвета, один из театральных костюмов, что Рембрандт во множестве скупал в лавках, с массивным венком из всевозможных цветов на голове, держа одной рукой представляющую жезл палку, обвитую сплетённой из цветов гирляндой. Другой она поддерживая под грудью длинные полы костюма. Рембрандт подсмотрел это движение в картинах старых нидерландских мастеров и, во что бы то ни стало, захотел изобразить его в своей Флоре.

     Он и наряд подбирал, держа этот жест в голове. Так, наверное, женщины носили плятья в старину, когда писались эти картины, или ещё раньше. Так, наверное, должна была бы выглядеть римская богиня цветов, покровительница земледелия и плодородия Флора, если бы она была голландкой. Солнце, освещавшее комнату, придавало оливковому цвету её одежды сказочный золотистый оттенок. Рембрандт затемнил фон в картине, а наряд оставил золотистым и лицо Саскии-Флоры – светящимся, словно залитым солнцем.
 - Ну, потерпи ещё немного, совсем немного.

     Рембрандт завершал работу над полотном, но, ещё не вполне довольный, что-то дорисовывал, подправлял детали там и тут. В этот раз он работал на холсте вместо излюбленных дубовых досок. Стремясь быстрее завершить Флору, художник работал, преодолевая усталость после двух сеансов с членом амстердамского правления господином Пелликорном и с его супругой для их портретов и занятий с учениками. Подавляя свою усталость, он не замечал и усталости жены. Или не хотел замечать? «Ей нужен отдых, в её состоянии нельзя утомляться», - нет-нет, да появлялась у него мысль во время сеансов, но он только отмахивался, говоря себе, - «ещё чуть-чуть, совсем немного, это ничего не изменит», - и продолжал писать. Рембрандт взглянул на Саскию.

      Выражение волнительной нежности на её лице, тихое, безмятежное счастье и трогательная уязвимость, исходившие от её фигуры, старательно переносимые им на полотно, исчезли, сменившись обычной усталостью. В душу Рембрандта закрались чувство вины и угрызения совести. Зачем он так мучает свою любимую Саскию!
 - Пожалуй, ты права, милая, тебе нужно отдохнуть, закончим на сегодня. Прости, что мучаю тебя, мне не терпится поскорее закончить.

     Говерт Флинк работал на печатном станке с эстампами и с тревогой поглядывал на обожаемую им Саскию. Услышав слова наставника, он не поленился сбегать на кухню и принести ягодный напиток для неё и Рембрандта. «Вряд ли малый принёс бы питьё для меня одного, если бы я не попросил его об этом», - усмехнулся про себя Рембрандт. Он замечал, что Говерт более чем с симпатией относится к Саскии, но упрекнуть его было не в чем, он вёл себя безупречно. Поставив напитки на столик, тонконатурный Флинк подошел к картине и с чувством воскликнул:

 - Это восхитительно, учитель! Такая нежная, прелестная картина. Мне кажется, что я ощущаю прохладу атласа на своей коже и тяжесть парчи на плечах.
 Саския присела на стул, сняла с головы венок и залпом выпила полстакана напитка. Отойдя немного от усталости, она произнесла со слабым смехом:
 - Сейчас подойду и посмотрю, стала ли я ещё красивее.
Рембрандт подошёл, осторожно поднял её вместе со стулом и поставил перед полотном.
 - Я красивая.
 - Ты красавица.

     Глядя на молодую женщину, застенчиво смотревшую на неё с картины, Саския не сказала бы, что это точное её отображение, как если бы она смотрелась в зеркало, но выражение лица девушки, чувства, которые оно излучало, абсолютно точно изображало чувства и ощущения, которые  сейчас владели ею: счастье, любовь и нежность к своему избраннику, а ещё –  загадочность, хранящая прекрасную тайну. Она изменилась с тех пор, как осознала, что в ней зародилась и развивается новая жизнь. Непривычное, волнительное для неё состояние не изменило её обычной жизнерадостности и смешливости, но в ней появились ещё и некая медлительность, задумчивость и ощущение спокойной умиротворённости. «Именно так, наверное, чувствуют себя будущие матери», - улыбалась себе Саския.

     Она легонько пожала руку мужа, лежавшую на её плече, Рембрандт нагнулся к сидящей на стульчике Саскии и нежно поцеловал её макушку.
Вслед за Флорой появилось полотно, изображавшее Саскию в костюме аркадской пастушки – дань моде на аркадские и пасторальные мотивы, начатой поэтами и подхваченной художниками. Он недолюбливал пасторальные поэмы, но обожал смотреть театральные постановки по ним, делая наброски играющих актёров и костюмов.

     Говерт Флинк предложил написать их парные портреты в образах пастушка и пастушки. Саския взвизгнула от радости, так ей понравилась идея. Рембрандту пришлось согласиться ради Саскии, но мысленно он чуть не убил рьяного ассистента, поскольку теперь нужно было позировать. Он мог позировать сколь угодго и в какой угодно позе, но на это требовалось дополнительное время, которого и так мало – он должен приступить к картинам для принца Оранского. О Саскии Рембрандт не волновался – он был уверен, что чувствительный Флинк не станет подолгу её мучить.