Красная метка

Рассказ


Но я люблю – за что, не знаю сам –
Её степей холодное молчанье,
Её лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек её, подобные морям…
М.Ю. Лермонтов, «Родина»


1.
— Турция мне надоела, — голос Тамары был холоден и твёрд. — Этот отпуск мы проведём в Греции.
Моя жена — преуспевающий зубной врач. Мне с моей мизерной зарплатой научного работника приходится считаться с её решениями.
— Уже что-то выбрала? — спросил я.
— Пока нет, но недавно смотрела по телику старый советский черно-белый фильм. Он был скучным и серым, и вдруг экран вспыхнул яркими красками —  началась рекламная пауза. Показывали какой-то греческий остров, к сожалению, его название пролетело мимо моих ушей. Но, Генаша, ты б его видел! Красота несусветная! — Синее море, белые домики и синие купола церквей. А пляжи там чёрные; сказали, из-за вулканического происхождения. И на том острове есть руины какого-то древнего храма и, говоря о нём, почему-то упомянули Гиппократа. Тут я вспомнила, что в конце шестого курса я, как последняя дура, приносила присягу советского врача, которую все называли клятвой Гиппократа. Судя по той рекламе, человек, придумавший всю эту ерунду с клятвами, обитал на том прекрасном острове.
— Гиппократ жил и творил на острове Кос, — не преминул я блеснуть своей эрудицией.
— Вот оно что. Тогда едем на этот Кос, — заключила жена наш разговор.
На следующий день Тамара обрушила на меня выуженный из интернета водопад информации об острове Кос. Он оказался, ни дать ни взять, жемчужиной всего Эгейского моря и, естественно, раем для туристов. Дешёвая еда, дешёвые гостиницы, пляжи с чёрным песком, руины древних храмов, крепость рыцарей-госпитальеров и масса достопримечательностей, связанных с жизнью Гиппократа. Было найдено даже место, где выпускники его медицинской школы приносили свою пресловутую клятву.

Уже в середине мая мы сошли с трапа самолётика, перенёсшего нас из Афин на этот чудесный остров. Наш отель находился в городе Кос — административном центре острова. Быстро приведя себя в порядок, мы бросились осматривать окрестности. Оценили уровень неприступности крепости госпитальеров, полюбовались на ужасно старый, уставший от жизни дуб, под которым якобы сам Гиппократ читал своим ученикам лекции по медицине. Прогулялись вдоль древней гавани… и куда бы мы ни заходили, всюду натыкались на магазины и магазинчики, торгующие статуэтками и керамикой, повторяющими древние оригиналы. Однообразие этих товаров стало меня даже раздражать, и тут я увидел симпатичный двухэтажный особнячок с вывеской «Раковины, морские звёзды и морские ежи Южных Спорад».
— Давай зайдём в этот магазинчик, — предложил я супруге. — Мне  любопытно взглянуть на обитателей местных морей. Я же всё-таки биолог.
— Давай, — согласилась Тамара, — но меня привлекают не гадкие морские твари, а призывно звучащие «Южные Спорады».
Удивительно, но даже 18 лет суровой зубоврачебной практики не смогли до конца выбить из Тамариной души знаменитый женский романтизм.
 
Мы вошли в полутёмное помещение, заставленное столами, на которых были выставлены раковины моллюсков, ажурные скелеты морских ежей и высушенные морские звёзды. На отдельном столе лежали изделия из раковин:  бижутерия, рамочки для фотографий, пепельницы, светильнички и другие симпатичные вещицы из разряда безделушек. Часто с раковин был снят наружный роговой слой, и обнажался перламутр, сверкающий всеми цветами радуги. Жене понравилась лодочка, сделанная из голубовато-лиловых перламутровых створок крупной мидии. Она взяла эту лодочку в руки и даже рассмеялась от удовольствия. «Генашка, да ты только взгляни на эту прелесть!» — воскликнула она. «А ты взгляни на цену, приклеенную к стеклянному постаменту этой прелести. Это не рубли, дорогая, а весомые 50 евро», — попытался я умерить её телячий восторг. «Да, конечно, — согласилась Тамара, — лодочка дороговата, но как шикарно она будет смотреться на моём туалетном столике! А ещё лучше украсить ею фойе моего зубного кабинета. Короче, Генаша, я хочу эту перламутровую лодочку и точка!» И не успел я уступить ей, как услышал слова, произнесённые на русском языке: «Это изделие вам обойдётся всего в десять евро». Всё в этой фразе было грамматически правильным, но моё ухо без труда уловило, что речевые органы говорившей женщины настроены на другой язык. Мы повернулись и увидели стройную брюнетку с голубыми глазами. На вид ей было не более двадцати пяти. «Столь значительная скидка установлена хозяином лавки только для туристов из России», — добавила, улыбаясь, девушка. «В таком случае, мы хотели бы приобрести и это чучело красной морской звезды», — я показал рукой на экспонат, подвешенный к потолку. «Извините, сударь, — ответила приветливая продавщица, — но именно эта морская звезда не продаётся, она лишь украшает нашу лавку». В этот момент за деревянной балюстрадой второго этажа появился пожилой мужчина лет семидесяти. «Это кому же приглянулась наша красная звёздочка?» — приговаривал он, спускаясь по лестнице. Я приветственно махнул ему рукой:
— Не ожидал встретить этот вид звёзд в Эгейском море!
— Да и не встретите, — ответил старик. — Эту морскую красавицу я выловил ещё студентом в Баренцевом море на биостанции в Дальних Зеленцах. И всю жизнь таскал её как путеводный талисман. Вот видите, куда в конце концов она меня завела. Похоже, здесь я и закончу свой земной бег и звезду эту в могилу заберу.
— Если не ошибаюсь, это великолепный экземпляр Asterias rubens? — спросил я.
— Дайте мне взглянуть на людей, знающих, как моя путеводная звёздочка звучит на языке древних римлян! — весело прогудел пожилой мужчина, подходя к нам.
Он был высок и худощав. Время выбелило его волосы, высушило и смяло кожу, и даже светло-голубые глаза его показались мне слишком светлыми, будто время разбавило их цвет.
— Что вы кончали? — спросил он меня, и добрая улыбка озарила его обветренное лицо.
Пришла и моя очередь улыбаться.
— Я кончал биофак Питерского университета. Практику по зоологии беспозвоночных проходил на Белом море, там и звёзд таких видел и даже зачёт по ним сдавал.
— Боже мой, — воскликнул старик, — так вы учились на моём родном факультете. Я его закончил в 62-ом, наверное, лет на двадцать пять раньше вас. По специальности, я ихтиолог. Поначалу занимался гибридизацией осетровых, потом увлёкся разведением мидий. Но всё это было в моей далёкой прошлой жизни. Как мы тут говорим: «Ещё в той жизни». Давайте знакомиться. Меня зовут Степан Ильич, а рядом с вами стоит моя дочь по имени Каллиопа, что по-гречески значит прекрасноголосая. Она так прекрасно и так мощно голосила в первые дни своей жизни, что жена, не колеблясь, назвала её Каллиопой.
Представился и я.
— Меня зовут Геннадием, а супругу — Тамарой. Я занимаюсь молекулярной биологией, а Тамара — врач-дантист.   
— Как это вас занесло в этакую даль? — без лишних церемоний выпалила моя жена, глядя прямо в глаза хозяину лавки.
— О, это длинная история, парой слов её не передашь, — какое-то время все молчали, и вдруг Степан Ильич оживился: — Дорогие россияне, может быть, вы не откажетесь зайти ко мне в гости? Туристы из Питера на Косе не редкость, но вы другие. Глядя на вас, я будто вижу своих друзей, будто в прежнюю жизнь погружаюсь. Пожалуйста, не откажите старику в удовольствии общения с близкими по духу. Далеко ходить не надо. Мои хоромы здесь же, на втором этаже. «Каллочка, — бросил он дочери, — слетай в погреб».
— Будет сделано, папочка! — весело откликнулась Каллиопа.
— Как она похожа на мать, — негромко произнёс Степан Ильич, глядя вослед быстро уходящей Каллиопе. Да и я не мог не отметить, как красиво, с какой кошачьей грацией она двигалась. 
Через несколько минут мы сидели за широким некрашеным столом, в его центре стояла большая глиняная амфора с домашним вином и корзинка с миндальным пирожным.



2.
— После окончания университета я пятнадцать лет протрубил в Новосибирске, — начал Степан Ильич свой рассказ. — Занимался скрещиванием стерляди с сибирским осетром. Интересная была работа, но жилищные условия были ужасными, да и морозы поднадоели. Разругался со своей первой, развёлся и убежал в тёплую Керчь, в институт с мудрёным названием АзЧерНИРО. Пять лет наслаждался холостяцкой жизнью, пока не встретил среди практиканток института  свою прекрасную Елену — гречанку по крови. Она была из потомков греков, поселённых в Крыму Екатериной Великой. В 88-ом у нас родилась Каллочка. Мы с Еленой занимались разведением в Керченском проливе устриц и в этом деле добились больших успехов, но пришли суровые 90-е, и стало не до устриц. Сначала исчезли евреи, а потом и греки потянулись в свои родные палестины. Елена, как этническая гречанка, имела право на репатриацию. Недолго думая, мы подали в греческое посольство нужные документы и через несколько месяцев оказались в сих благословенных краях. Я с остервенением бросился работать. Разводил устриц и мидий, организовал эту лавчонку. Дело наше неплохо развивалось, но в 2007-ом умерла моя Елена, и мы с дочкой остались одни на этой жалкой полоске суши: 42 километра в длину и около 10 — в самом широком месте.

В нашем разговоре наступил момент расслабления. Вино приятно туманило сознание; нежное, безумно вкусное пирожное таяло во рту, и я почему-то стал воспринимать хозяина лавки как своего старого приятеля. Милая Каллиопа услужливо подливала в грубоватые глиняные кубки красное вино и улыбалась. Однажды, подливая мне, она изучающе взглянула в мои глаза, и… голова моя пошла кругом. Полурусская Каллиопа вдруг показалась мне прекрасной греческой нимфой, богиней-богинь Калипсо, а сам я почувствовал себя Одиссеем, забывшим на время о своей верной Пенелопе. Но моя Пенелопа сидела рядом, и каблучок её босоножки настойчиво давил на носок моей правой сандалии. Получив очередное напоминание, что нахожусь не в пещере сказочной нимфы, а в гостях у душевного Степана Ильича, я решил его разговорить, чтобы продлить своё эйфорическое состояние. К тому же, тема ностальгии в последнее время стала интересовать и меня. Ибо с некоторых пор огромная масса моих друзей и знакомых стала относиться к советским временам с явным знаком плюс.
— Степан Ильич, расскажите, мне интересно знать, как вам рисуется издалека ваша прошлая жизнь в Союзе?   
Старик прихлебнул вина, посмотрел на потолок, скользнул взглядом по раскрасневшемуся лицу дочери и как-то сокрушённо произнёс:
— После ухода Елены я часто думаю о той жизни. Думаю и переосмысливаю её. На расстоянии, знаете, как-то виднее. Стыдно признаться, но я тоскую по ней. Сразу оговорюсь, в моей тоске по прошлому нет места политике. Живя в Союзе, я часто испытывал ненависть к его политическому строю. Я ненавидел митинги, обязаловку ходить на праздничные демонстрации, загоны на субботники и, самое ужасное, — загоны на сельхозработы в так называемый «колхоз». За все 35 лет своей самостоятельной жизни при Советах, я так и не смог подавить в себе чувство негодования перед этим грубым и массовым насилием.
В школе нас на сельхозработы, слава богу, не гоняли. Но став студентом, я получил колхозный опыт, что называется, по полной программе. Гоняли меня и на картошку, и на мелиорацию земель Ленинградской области, и на уборку хлеба на казахстанской целине. И после окончания университета нельзя было укрыться от колхозной повинности. Как-то я просуммировал все дни моей жизни, проведённые в качестве раба на сельхозработах, и получился немалый срок —  не менее двух лет. Подумать только: припаяли два года принудительных работ человеку, никогда и нигде не нарушившему закон! Но забавное дело, я крайне редко слышал от своих друзей каких-то неприятных воспоминаний об их колхозной жизни. Действительно, всякий раз, приехав из колхоза, я почти моментально стряхивал с себя вместе с обычной почвенной грязью и грязь скотской жизни. Видимо, действовал какой-то охранительный механизм, пекущийся о моём психическом здоровье.
Степан Ильич отхлебнул вина и мечтательно взглянул в окно. Паузой воспользовалась моя жена.
— У меня опыт жизни в Совке поменьше вашего, но более всего меня тошнило от вранья по радио и от дефицита элементарных вещей. Ради, извините, какого-то вшивого бюстгальтера, приходилось отстаивать в Гостином дворе длиннющие очереди. И половина людей в этой очереди была из провинции — из Пскова, Новгорода и даже из Вологды, где, говорят, вообще ничего не было.



3.
— Вы, безусловно, правы, — продолжил свой рассказ хозяин лавки. — Чтобы купить приличный костюм иной раз приходилось ехать аж в Прибалтику. А к вранью по радио все так привыкли, что даже не верили, когда говорили правду. И тем не менее, нельзя всю нашу жизнь при Советах красить одной чёрной краской. 
Даже колхозы кое-чему меня научили. Я не имею в виду искусство забрасывать одной рукой в кузов самосвала ведро с картошкой или умение спать не раздеваясь. Нет, я имею в виду более сложные навыки. Так в первом своём колхозе я научился косить, отбивать и точить косу. Научился работать с сеном, скирдовать и навивать стога, гуртовать овощи. Я даже научился управлять трактором! Но главное, я научился жить в скотских, полулагерных условиях, в которых, кстати, жили миллионы людей в деревнях, сёлах и посёлках России. Память интересно устроена, она сократила время подневольного физического труда, но сумела растянуть блаженное время отдыха. У меня из памяти сами собой встают прекрасные картины моей колхозной жизни.
Я сижу на берегу широкой реки. Осень. Пригревает неяркое солнце. По голубому небу текут белые пушистые облака. За мной берёзовый лес, шелестящий золотой листвой. Нет птиц и насекомых. Я сижу на расстеленном ватнике и читаю «Страдания юного Вертера» — шедевр юного Гёте. Прекрасное состояние души. В тот момент я был благодарен колхозу за то, что он дал мне возможность отложить подальше учебники и суету и подумать о действительно великих вещах. Чтобы понять, что на самом деле важно в этой жизни и что в ней пустая шелуха, пустоцвет и пустозвон.
Случались за колхозную жизнь и крупные события. Одно такое произошло 4-го октября 57-го года. В тот день мы косили клевер. Поработали хорошо, устали. Прошёл мелкий дождь, клевер намок, и мы двинулись к дому. Проходя по деревне, я увидел двух мужиков, чинящих крышу. «Слыхал? — спросил один. — Наши спутник запустили!» «Ну, теперь Америке капец!» — ответил другой и смачно выматерился. Я бросился в избу, где был приёмник, и своими ушами услышал эту потрясающую весть. Страна, неспособная без помощи студентов собрать уже выращенную картошку, сумела обогнать Штаты, производящие половину мирового продукта. Какое дикое несоответствие, но факт. Я забрался на сеновал и закопался в тёплое сено, лишь лицо оставалось открытым. Воздух был прохладным, пропитанным запахами сухих трав. Сквозь дыру в кровле виднелось чёрное усеянное звёздами небо. И мысли мои были там, в том чёрном небе, где летел первый искусственный спутник Земли. Вспомнил своего школьного учителя по физике — моего любимого Густава Матвеича. В ушах зазвучали его слова, произнесённые с финским акцентом: «Если бросить камень со скоростью восемь километров в секунду, он никогда не упадёт на землю и станет вечным спутником нашей планеты».
Странно, что я не вспоминаю ни долгих часов напряжённого труда, ни кратких моментов побед — любовных и трудовых. Ни пятёрок на экзаменах, ни горячей похвалы малознакомых людей и даже моментов творческих озарений не вспоминаю. При желании я могу всё это вспомнить, но память сама по себе  упорно возвращает меня к эпизодам заурядным, ненапряжённым, наполненным тихим созерцанием. Чаще всего передо мной вспыхивают типичные ландшафты России. Реки, озёра, леса, луга, болота …  Вот я стою на ветхом деревянном мосту и гляжу на тихую лесную речку. Длинные водяные травы вытянуты вдоль течения и постоянно змеятся. Ближе к берегам дрожат на воде широкие листья кувшинок и их огромные жёлтые цветы. К правому обрывистому берегу подходит светлый бор. Левый берег — низкий, у самой воды он порос осокой, а дальше плавно переходит в широкий луг, покрытый яркими цветами — белыми, алыми, голубыми, лиловыми, … а над ними порхают разноцветные бабочки. Отсюда с моста их, конечно, не видно, но я могу, как в кино, подлететь к цветам, могу даже лечь на траву и разглядеть вблизи бурную жизнь насекомых и в воздухе, и даже под пологом густого травяного леса. Этот вид с моста я вижу снова и снова, и не понимаю, что он хочет мне сказать. И тут мой внутренний голос шепчет: «Это твоя родина. Это то, что навеки вмонтировано в твоё сознание». Вот, собственно, и весь мой патриотизм. Что же получается? Колхозы ненавижу, очереди в магазинах терпеть не могу, и вечные поиски самого необходимого не люблю. Но куда деть эти леса и луга, этот туман над рекой, этот запах обнажённой земли весной и осенью? А с чем сравнить запах только что выпавшего снега? А как описать то чувство, когда зимой я здесь, прямо под окном этого дома, вижу трясогузку, прилетевшую откуда-то с Севера? Я гляжу на неё и вижу свою мать. Она указывает мне на крошечную птичку, весело семенящую по мелким июньским лужицам, и говорит: «Вот у кого, Стёпочка, надо учиться оптимизму!»
Выходит, в основе моего патриотизма лежит природа страны, где я родился и вырос. А как же люди? Да и люди не так уж плохи. Такие, как везде. Одни лучше, другие хуже. Да и начальники не звери. Когда бывало сиживал за праздничным столом с директором, я не видел принципиальной разницы между ним и его подчинёнными. Помню, спрашиваю его: «Почему нужно гонять людей в колхоз?» — и он отвечает: «Вишь, какое у нас окружение. Мы противостоим военной силе всего Запада! Подумай-ка сам своею головой, как можно сдерживать натиск миллиарда американцев, японцев и европейцев — этого золотого миллиарда планеты — силой одной обширной, но далеко не самой богатой страны с населением в четверть миллиарда? Но мы это делаем! Чудо? — Да, нет. Какое там чудо. Вот потому и не хватает средств ни на сельское хозяйство, ни на производство ширпотреба». Я спрашиваю директора: «Когда же придёт время, когда перестанут гонять в колхоз?» И он мне отвечает: «Никогда!» Действительно, ничто не указывало на грядущие перемены. Я жил, мужал, старел и видел, как мои сверстники с годами переходят в разряд людей с положением и начинают рассуждать и вести себя точно так, как их бывшие начальники. Система воспроизводилась. Воспроизводились и мысли людей и их рассуждения. 
К примеру, я готов подписаться под каждым словом рассуждений Ивана Тургенева о «великом и могучем». А ведь высказаны они были ужасно давно (я проверил в интернете) — в 1882-ом году. При всей моей критичности я не могу не признать, что язык, созданный бесправным и забитым русским народом, — прекрасен. У меня слёзы наворачиваются, когда я читаю вслух Гоголя, Пушкина или Толстого. Тут всё смешивается — и восторг от самого звучания слов, и от глубины их смысла, и от чувства гордости своей причастности к русской культуре. По моему слабому разумению, после Гомера и Шекспира наша западная цивилизация не порождала литературного гения, равного Льву Толстому. А ведь он — русский. Есть кое-что ещё, что меня роднит с русскими — это тот особый тип переживания, который я испытываю, когда слышу русскую песню. Вроде «Ямщик не гони лошадей», или «Эх ты степь широкая, степь раздольная», или что-нибудь про Стеньку Разина. Спазмы перехватывают горло, слёзы разъедают глаза, и душа моя куда-то рвётся. Удивительно, но никакие английские и даже греческие песни ничего подобного не вызывают в моей душе. Я слышу в нашей песне всю боль, всё отчаяние и весь размах души русского человека — моей души.


4.
Я часто думаю, — продолжил старик. — что же означает это странное чувство ностальгии? Что стоит за ним? Зачем тосковать по природе отдельных стран, когда родина людей — весь земной шар? — Степан Ильич выжидающе посмотрел на меня, и я попробовал ответить:
— Вы как ихтиолог прекрасно знаете о неудержимом стремлении тихоокеанских лососей нереститься именно там, где они вылупились из икринок. Мальки, начав самостоятельную жизнь, запечатлевают (навеки впечатывают в свою память) запах и вкус пресной воды родного ручья, но вскоре течение уносит их в огромный солёный Тихий океан. Здесь они несколько лет растут и, достигнув половой зрелости, возвращаются в тот самый ручей, где родились. Они отыскивают его по вкусу воды, в которой прожили несколько своих первых дней. Смысл этого явления понятен — рыба как бы думает: «Повезло мне с этим ручьём — повезёт и моим малькам». А ведь, отнерестившись, родители гибнут в том самом ручье, и их разлагающиеся тела подкармливают мальков — своих и чужих.
— Получается, — заговорил Степан Ильич, — что неудержимое желание вернуться на родину гонит взрослых лососей на смерть, дающую жизнь их потомству. Неужели чувство, которое они испытывают, почуяв воду родного ручья, сродни моей ностальгии?
— Никто не ответит вам на этот вопрос, — уклонился я от прямого ответа. — Но я не исключаю общности обоих явлений. В основе патриотизма явно лежит нечто вроде запечатления нашей памятью природы и культуры родины. И здесь тоже есть биологический смысл — ведь на своей земле, среди «своих» по языку и культуре человек лучше защищён, чем на чужбине, среди «чужих».
— Но я слыхала, что многие наши эмигранты (особенно женщины) никакой ностальгией не страдают. Как это понять? — спросила моя половина.
— Отсутствие ностальгии — я посмотрел не слишком любезно на Тамару, — по-видимому, говорит о каком-то сбое в развитии психики человека. Либо он в начальный период жизни часто менял воспитателей и среду своего обитания, либо структуры его мозга, ответственные за формирование запечатлений, отклонились от средних значений. Между прочим, не всем взрослым лососям удаётся отыскать свой родной ручей. Некоторые сбиваются с пути и заходят нереститься в другой ручей, по запаху и вкусу похожий на свой, но всё-таки другой. Однако в этих ошибках есть великий смысл, ибо, если бы их не было, дальневосточные лососи никогда бы не освоили все бесчисленные реки и ручьи, впадающие  в северную часть Тихого океана. Может быть, ослабление ностальгии помогало и людям заселить все континенты. А в принципе, вы, Степан Ильич, безусловно, правы: наш дом — конечно же, весь земной шар.   
Тут в разговор включилась Каллиопа.
— Отец, я тебя ужасно люблю, но ты самый странный человек, которого я видела в своей жизни. Я уверена, что на всём нашем острове, да и на всех Спорадах с Кикладами, нет человека, который бы так хорошо отзывался о Советской России — об этом огромном ГУЛАГе. И разве не странно твоё отношение к чучелу морской звезды, которым ты так дорожишь, будто оно сделано из рубина и усыпана бриллиантами. Для меня морская звезда — это жестокий и безжалостный хищник. Никакая раковина, никакой известковый покров не могут защитить морское малоподвижное животное от атаки этого чудовища. Даже гигантский Большой Барьерный риф — самое грандиозное сооружение живых существ на нашей планете — отступает под напором морской звезды с жутким именем «Терновый венец». А ты даже в могилу решил забрать эту свою колючую пятиконечную красную звезду. Уж не потому ли, что она стала для тебя символом твоего красного прошлого?
— Господи, ну какой же я красный?! — обиделся Степан Ильич. — До чего дело дошло! Родная дочь (подумать только!) не понимает меня. В своё оправдание могу привести мудрейшую русскую пословицу: «всяк кулик своё болото хвалит». Иными словами, человек любит свою родину, несмотря на все её недостатки.
Степан Ильич допил содержимое своего кубка и, оживившись, воскликнул: «Что же сухо в чаше дно? Наливай мне, дочь родная!» и добавил, глядя на меня: «Уж извините за вольное обращение с пушкинским стихом».
Каллиопа подлила всем вина. И старик перешёл к заключительной части своей исповеди:
— Сейчас я попробую перечислить по пунктам всё положительное, что получил от власти Советов.      
Во-первых, веру в человека, в силу его воли и ума. Во-вторых, пренебрежение к деньгам и убеждение, что лишь творческий труд, в любой его форме, делает человека человеком. В-третьих, презрение к людям, которые гордятся своими особыми связями с аристократией прошлого и настоящего. Конечно же, я категорически не согласен с советским тоталитаризмом, с его стремлением подавлять в зародыше всякое инакомыслие. И все разглагольствования о судьбоносной роли рабочего класса всегда считал полнейшей чушью. Но мне симпатична ленинская идея о партии людей, отдающих все свои силы делу создания на земле царства изобилия и справедливости. И хотя звучит она утопически, в глубине души я не считаю её утопией. Мне кажется, человечеству давно пора браться за создание партии талантливых, добрых и неподкупных людей. Пусть поначалу их будет лишь какие-нибудь три сотни, но ведь мы знаем, что могли свершить триста спартанцев царя Леонида.

Было уже темно, когда мы покинули домик ихтиолога. Каллиопа вызвалась проводить нас до гостиницы. По дороге весело болтали и много смеялись. Но когда мы с Тамарой поднялись в свой номер, я увидел, что у жены ужасное настроение.
— Геннадий, — когда злилась, она всегда называла меня полным именем, — я видела, как ты два часа пялился на эту, прости Господи, Каллиопу. И в наказание за твоё гадкое поведение, мы завтра же едем в Касторию — в шубную столицу Греции. Я должна скомпенсировать этот испорченный вечер чем-то приятным. Я уже подумала и решила порадовать себя новой норковой шубой.
Так всё и случилось.