Страдания молодого Вертера. 30 мая

          То, что я недавно говорил тебе о живописи, конечно, относится и к поэтическому искусству, отличие только в том, что узнаешь нечто превосходное и отваживаешься это высказать – и этим малым уже выражено очень много. Я сегодня наблюдал сцену, которую если описать, получилась бы прекраснейшая в мире идиллия; но что значат поэзия, сцена и идиллия? Стоит ли возиться, когда имеешь дело с природным явлением?
          Если ты от этого вступления ожидаешь чего-то важного и возвышенного, ты снова здорово ошибаешься. Всего лишь обычный крестьянский парень, который произвел на меня такое впечатление – я буду, как обычно, рассказывать плохо, а ты, думаю, будешь, как обычно, считать это преувеличением – это снова Вальхайм и всегда Вальхайм, рождающий такие диковины.
         Под липами собралась компания выпить кофе. Так как она казалась мне не очень по душе, я нашел предлог остаться в стороне.
         Из соседнего дома вышел крестьянский парень и начал что-то налаживать в плуге, который я недавно рисовал. Так как мне по нраву пришелся его облик, я с ним заговорил, спросив о его занятии. Скоро мы познакомились, и как у меня обычно бывает с такого рода людьми, скоро перешли на доверительный тон. Он рассказал мне, что служит у одной вдовы, которая содержит его очень хорошо. Он так много говорил о ней и восхвалял ее в таких выражениях, что я скоро мог заключить о его исключительной ей преданности. Она была уже немолода, говорил он, первый муж плохо обращался с ней, поэтому она больше не хочет выходить замуж. Из его рассказа было ясно, как хороша и привлекательна была она для него, как он стремился, чтобы она отдала ему предпочтение, он хотел стереть память об ошибках ее первого мужа, так, что я слово в слово должен повторять, чтобы тебе достоверно передать полноту симпатии, любви и преданности этого человека. Да, я должен бы обладать дарованиями великого поэта, чтобы ты живо мог представить красноречивость его жестов, гармонию его голоса и тайную пылкость его взгляда. Нет, никакими словами нельзя выразить ту нежность, которая сквозила через все его существо и внешний облик – все, что бы я ни говорил, окажется грубым и неуклюжим. Особенно меня умилило, как он опасался, что я мог бы превратно воспринять его отношение к ней и засомневаться в ее достойном поведении. Как очаровательно говорил он об ее осанке и теле, которое вдохновляло и притягивало его, уже будучи лишенным юношеской прелести, он говорил так, что я могу воспроизвести это только глубоко в своей душе. В жизни я не видел такой горячей страсти и заветных желаний в такой чистоте, да, я совершенно определенно могу сказать, что в таком свете я даже не думал и не мечтал. Ты не станешь меня ругать, если я тебе скажу, что воспоминание об этой невинности и чистоте опаляет мене душу огнем, и меня повсюду преследует образ этой верности и нежности. И я, сам воспламеняясь от этого, томлюсь и тоскую.
          Я хочу найти возможность увидеть и ее в скором времени или, напротив, обдумав как следует, я от этого уклонюсь. Лучше я ее увижу глазами любящего человека, может быть перед моими глазами она предстанет не так, как я ее сейчас себе представляю. Почему я должен портить прекрасный образ?