Корь

Корь
(из книги «С самой солнечной стороны»)

Сыночек, что с тобою? - кидается навстречу мать. - Ты какой-то не такой! Заболел?
Я не отвечаю, мне не хочется вообще говорить, а вопросы матери меня раздражают. Я с трудом снимаю с ног мокрые от снега ветхие валенки, снимаю латанную мокрую фуфайку и пытаюсь забраться на печку. Обычно я это делаю в два счета: став на скамейку, прыгаю на телятник, потом оттуда делаю прыжок на лежанку. На этот раз у меня ничего не получается. Сил нет, и я разрешаю матери подсадить меня...
Хотя печка протоплена еще утром, она прямо-таки пышет жаром, кирпичи так раскалены, что без подстилки, пожалуй, минуты не вытерпишь. Мне же холодно, зябко. Я натягиваю на себя две или три попонки (мать специально застилает ими лежанку, чтобы подольше сохранялось тепло), укрываюсь ими с головой и... сразу куда-то проваливаюсь.
Прихожу в себя от того, что начинаю задыхаться. Горло и грудь сдавлены.
- Ма, - хриплю я, не надеясь, что мать услышит. - Ма, мне жарко. Мать тут как тут, она, наверное, не отходила от меня,
прислушивалась к каждому моему вздоху.
- Сыночек, давай я тебя перенесу на кроватку. - В руках у нее семилинейная керосиновая лампа.
- Убери лампу! - кричу я, насколько позволяет заложенное и залипшее горло. - Мне больно глазам!
- Да у тебя, сыночек, кажись, эта зараза... корь, - как можно безразличнее говорит мать. Но я чувствую, как она напряглась. - Вон у тебя и губа верхняя припухла, и нос. Ничего, сыночек, вот высыпет он наружу, и полегчает сразу.
- Да замолчи ты! Надоела! - ору я снова.
Мать поправляет одеяло, отходит на цыпочках от кровати.
- Сыночек, - возвращается через минуту. - А может, поел бы? Попил? Узварчику принести?
От узвара я не отказываюсь. Жажда меня не отпускает. Во рту противно и сухо. Потом я погружаюсь в полусон, полузабытье. Утро приносит некоторое облегчение. Вскоре сознание опять затемняется.
- Случай тяжелый, - слышу незнакомый мужской голос. - Сыпь ушла под кожу, сильнейшая интоксикация.
"Фершал", - догадываюсь я. Увидеть доктора я не в состоянии, глаза слиплись да и апатия не дает мне возможности открыть их.
- Что же делать, дохтур? - плачет мать.
- Быть готовым ко всему, - отвечает фельдшер. И добавляет, чтобы мать успокоить: - Давайте дождемся кризиса. Нынешняя ночь переломная, решающая...
И опять провал сознания. Тьма...
...Прихожу в себя от чьего-то острого пронизывающего взгляда. Над моим изголовьем склонилась пожилая цыганка.
- Да он у тебя совсем плох, - обращается гостья к . матери, глядя, однако, мне в глаза. - Погубить мальца решила?
- Да как ты такое подумать могла? - взрывается мать, обливаясь слезами. - Я места себе не нахожу. Не дай Бог никому!
- Не дай Бог, - соглашается цыганка. - Небось, и фершал был?
- Был.
- Не обнадежил, - не спрашивает, а подтверждает цыганка.
- Куда там! Вот шью смертельное. - Я замечаю в руках у матери холстину и до меня доходит смысл ее занятия.
Цыганка решительно выпрямляется.
- Вот что, хозяйка! Самогонка есть? Первак?
- Есть, - покорно отвечает мать, и в глазах у нее появляется надежда.
- Давай наливай целиком "маленковский".
- Пить будешь? - удивляется мать.
- Наливай без разговоров! - прикрикивает цыганка. - Не я пить буду, а вот он, - показывает она кивком головы на меня. Мать всплескивает руками, лепечет, что я не вынесу такой лошадиной дозы. Но лезет в сундук за сулеею.
Удивительно, но все мое существо прямо-таки жаждет спиртного. Я припадаю к граненому стакану как путник в какой-нибудь выжженной пустыне к спасительному источнику. Огненная вода обжигает внутри, но мне хорошо, мне приятно.
...Утро. Сквозь жиденькие миткальные занавески пробиваются лучики скупого зимнего солнца. На полу посреди хаты прыгает-шалит золотистый зайчик. Я ловлю себя на мысли, что я наконец смотрю на мир разлепившимися глазами и мне все интересно. На душе удивительное спокойствие, умиротворенность...