Сапоги всмятку

  «Здравствуй, моя дорогая мамочка! Живу и служу по-старому, готовлюсь к принятию присяги…»
  Каждое слово, слетаемое с листка школьной тетради, разносилось по длинному коридору казармы. Две шеренги наголо стриженых ребят нового пополнения внимали высокому щёголю с пышными чёрными усами в безупречно подогнанной и отглаженной капитанской форме. Щёголь медленно прохаживался вдоль строя, держа листок в правой согнутой руке. «Мамочка, у меня к тебе огромная просьба…» Голос капитана начал крепчать и подниматься вверх…
  «Ишь,  артист…» - раньше обязательно отметил бы про себя Вовка, однако первые слова письма насторожили его, показались ему странно знакомыми. Вовка напрягся, вытянул шею, и… горячий поток крови ударил ему в голову и мгновенно разлился по телу, выбив всю силу из ног.
  Это было его письмо. Его письмо, которое сквозь слёзы он написал под самое утро и, озираясь, сунул в почтовый ящик, висевший в конце коридора.
  Вовка сразу устал. Он был опустошён и им овладело безразличие. Он стал походить на жертву, приготовленную к закланию и смирившуюся с ним. И вот он, страшный миг: «Хованский, два шага вперёд…»
  Каких-то пару месяцев назад сёстры проводили его на сборный пункт. Мама осталась дома – проводы были непосильны её натруженному сердцу.
  Нервно-взвинченную, разношёрстную призывную толпу растолкали по огромным пульманам – вагонам для перевозки различного груза: леса, угля, зерна, скота… а ещё, по случаю осенне – весеннего призыва,  молодого пополнения вооружённым силам страны. Делалось это просто. В вагоне сооружались  двухъярусные нары из не струганного тёса, и ставилась печка-буржуйка. Всё. В добрый путь, защитники Отечества.  Куда ехать и как долго держали в секрете. Харчей велели взять на трое суток.               
     Пустили слух: везут в Хабаровск, а то и дальше. Появились сопровождающие – бравые морячки в широченных брюках-клёшах.   Эшелон какое-то время постоял в тупике, набираясь сил перед дальней дорогой и, наконец, колеса оставили за собою первые метры пути. И тут началось… Эшелон запил-загулял. Дым коромыслом. Безоглядный пир до последней капли водки… Домашние харчи были пущены на закуску и съедены в одночасье. Вспомнили о казённых. Но что буханки чёрного хлеба с кашей для молодой прожорливой оравы – слону  дробина.
    Вовка, с детства питавший отвращение к табаку и бывший на «вы» с алкоголем, в этом трам-тарараме почуял угрозу. Публика собралась пёстрая, от неё  можно было ожидать чего угодно. Надо было срочно искать напарника и он быстро нашёлся. Витька, простой рабочий парень, лежавший на нарах недалеко от Вовки, переговорив с соседями, улёгся рядом с ним. Полегчало.
   У них сохранилась кое-какая еда и они, предчувствуя нескорый конец путешествию, постарались растянуть её, как можно дольше. Эшелон не столько шёл, сколько стоял. Проехали Свердловск, Новосибирск, на восьмой день добрались до Красноярска. Здесь эшелон остановился на долгожданную помывку. Глубокой ночью, под звёздным сибирским небом, кое-как скроенный строй грязных, расхристанных парней, похожий на длинную лохматую змею, вполз в спящий город. Он долго петлял по улицам, то сжимаясь, то разжимаясь и пугая  редких, задержавшихся с ночлегом прохожих, пока не дополз до бани.
   В огромном, холодном и гулком предбаннике велено было скинуть с себя всю одёжку и обувку на дезинфекцию и прожарку, дабы избавить будущих воинов от вшей и прочей заразы. Затем голую, покрытую гусиной кожей толпу, разом запустили в моечную. В моечной, неоглядной бетонной коробке, не хватало всего:  шаек, мочалок, сдирающих кожу, грязно-коричневых брусков хозяйственного мыла, и, главное, воды, тонкими тёплыми струйками, стекавшей откуда-то сверху, из серого тумана.
   Народ галдел, толкался, лез под струйки, остервенело скрёб и тёр истосковавшиеся по воде тела, радостно охал, опрокидывая на голову полную шайку благодати… А после бани, умиротворённым, почувствовавшим себя людьми, новобранцам выдали свою, горячую еще, резко пахнущую карболкой скукоженую амуницию, построили и повели назад, к холодным, опостылевшим вагонам. Эшелон продолжил свой путь.
   Впервые Вовка увидел и осознал огромность и величие просторов своей Родины. Если, в первые дни тоска по маме и дому заслоняла ему белый свет, то теперь, когда её  хватка маленько ослабла, он не отрываясь, смотрел и смотрел в открытую дверь вагона.
   Медленно проплывали холмы и степи, леса, сливающиеся в сплошную зелёную стену, бесконечное озеро Байкал, то подступающее к самым колёсам вагона, то уходящее к горизонту, но никак не отпускающее взгляд. А потом пошли горные разломы. Вагон бросало из стороны в сторону на безумном серпантине, пробитом сумасшедшей рекой Зеей. Железная дорога в точности повторяла все выкрутасы её русла. Места пошли дикие. Редкие жители выходили к насыпи, безмолвно и скорбно стояли, прося подаяния, прося у эшелона хлеба. Но какой хлеб мог остаться в эшелоне, уже две недели упорно продвигающегося на восток.
     На исходе семнадцатого дня прибыли в Хабаровск, далее Комсомольск на Амуре и Советская Гавань – конечный пункт. Северный отдалённый район, тьмутаракань, медвежий угол. Здравствуй, Тихий океан, привет Тихоокеанскому флоту…
   Пополнение согнали в экипаж – что-то вроде биржи труда, куда съезжаются военкупцы со всей округи, чтобы набрать в свою часть приглянувшуюся молодёжь.
   Вовке экипаж запомнился муравейником, с тревожной неопределённостью, повисшей в воздухе, слухами, сеющими панику, и совершенно дикими повадками старожилов, непостижимым образом неделями увиливающих от выполнения  священного долга. Остатки жалкого скарба могли умыкнуть в любое время, в любой момент. Короткая отлучка, по причине малой нужды, незамедлительно каралась потерей места у стены, к которой лепилась заросшая и одичавшая братия в замызганных телогрейках, демисезонных пальто, а то и просто в кофтах и рубахах, надетых одна на другую.
   На четвёртый день приглянулся Вовка майору в очках из штаба базы Тихоокеанского флота, расположенной в городе Советская Гавань. Советская Гавань, или просто Совгавань, состояла из нескольких посёлков на берегу огромной, глубокой, живописной бухты, одной из лучших и удобных в мире. Штаб базы флота находился в посёлке Желдорбат, что, вероятно, означало: Железнодорожный батальон. Вот здесь-то и ступил Вовка на новую ступеньку своей жизни.
   Подъём в шесть утра, сорок пять секунд на одевание, зарядка в любую погоду, восемь часов строевой на плацу, ночные тревоги и марш-броски, зачастую в противогазах, по дальневосточным сопкам. Жизнь по принципу: не можешь – научим, не хочешь – заставим. И ничего. Не умирали. Терпели, учились, закалялись, жили суровой нормальной армейской жизнью. Без родительской опеки, самостоятельно, в коллективе. Потом Вовка много раз с благодарностью и каким-то тёплым, светлым чувством вспоминал эти годы, сделавшие его независимым и самостоятельным.
   А «старики» - настоящие взрослые мужи, служившие по последнему, четвертому году, всё знавшие и умевшие, добрыми «дядьками» опекали новичков, учили  уму-разуму терпеливо,  без  подзатыльников и пинков. Спасибо им и низкий поклон.
   Именно здесь научили Вовку обихаживать себя: гладить брюки, вручную стирать белье, вплоть до простыней, зашивать и латать одежду, подбивать обувку. А уж драить тяжеленной шваброй палубу и мыть стены  с мылом – было делом святым, делом чести собственного «я».
   Снег в том году выпал рано, но морозы ударили лишь в ноябре. На плацу было слякотно, несмотря на ежедневную уборку. Вовка,  в тот злосчастный  день,  должен был нести ночную вахту в учебной казарме. В распоряжении вахтенного находилась крепко сбитая табуретка и тумбочка, стоящая у большой буржуйки в конце спальни с двумя рядами сдвоенных железных коек. В морозы печку раскаляли докрасна – спальня была обширной. Вахтенный поддерживал тепло, подбрасывая в топку дровишки, неспешно мерил проход между койками, читал и писал письма.
   Письма писались всем: родителям, родным, друзьям и подругам, просто знакомым. Душевное здоровье, шаткого, неустоявшегося юнца, вырванного из родного гнезда, поддерживала почтовая связь. И чем прочнее была она, тем легче переносились тяготы и лишения, подчинённой дисциплине жизни.
   Кстати, среди служилого люда находились любители почтовой игры с «заочницами». Согласно её правилам, писалось письмо с просьбой-предложением знакомства, переписки и прочего,  с примерно этаким адресом: «Москва… Ленинград… Калуга…  Самой красивой девушке…» И ведь находились адресатки,  и писались ответные письма, и высылались фотографии… Чуден мир твой, о Господи.
   Вовка заступил на вахту сильно уставшим. Пошагай-ка по снежной каше на воде, повыполняй команды мичмана – рыхлого, блинообразного лицом, с мерзкой фамилией – Пикуза. Он, сверхсрочник, пакостил, как только мог, цеплялся по пустякам, донимал нарядами.
    Утомленная рота уснула мгновенно. Полумрак мерно дышал, постанывал, похрапывал, бормотал бессвязно. Огонь в буржуйке сошел на нет. Она хорошо поработала, насытив мягким теплом большущюю спальню и, хотя еще продолжала дышать жаром, он с каждой минутой становился слабей.
   Вовка сел на табуретку и, первым делом, скинул сапоги. Они раскисли. Флот гордился своей экипировкой: бескозыркой, гюйсом – большим синим воротником с тремя узкими белыми полосками, тельняшкой, форменкой, бляхой с якорем на широком кожаном ремне, брюками клёш, бушлатом, чёрной суконной шинелью и чёрной же шапкой-ушанкой. Яловые сапоги, добротной выделки, несли свою службу два года, хромовые штиблеты – все четыре.
   Вовка поставил сапоги возле буржуйки, развесил на голенищах зимние байковые портянки, сунул ноги в казённые шлёпки и взялся за письма. Поставив последнюю точку, он сунул руку в сапог. Мокро. Сапоги грелись снаружи, но внутрь тепло почти не поступало.
   Печка остывала,  и начинать новый день в промокших сапогах было нельзя.
    Вовка открыл дверцу буржуйки. Из нутра, серого от пепла, пахнуло приятным жарком. Это было то, что надо. Лучшего для сушки нельзя было и желать. Он сунул сапоги в большой квадратный зев буржуйки носками вперед и, довольный, развалился на массивной табуретке, наслаждаясь теплом и покоем. Через несколько минут вытащил из буржуйки сапоги. Внутри них стало горячо, дело пошло на лад. Если печка не остынет, через час-полтора сапоги станут сухими, как степной ковыль.
   Вовка придвинулся к тумбочке, положил на неё шапку, а на шапку голову. Сон сразу навалился на него, стал давить на веки, путать мысли. «Не спать, не спать, только не спать…» - через каждые десять минут надо было проверять сапоги. Вовка ещё раз вытащил сапоги – хорошо. Снова прильнул к тумбочке и… стремительно вращающаяся воронка тяжёлого тёмного сна придавила, а потом подхватила его и затянула в себя вместе со всею казармой.
   Ему показалось, что  лишь на мгновенье, поддавшись напору сна, он закрыл глаза. Едкий запах палёного ударил в Вовкины  ноздри, оборвал сердце, бросил к буржуйке. Он выхватил из нее горячие голенища и, мгновенно осознав весь ужас произошедшего, повернул их к себе…
   Две страшные, ощерившиеся острыми железными зубами, дымящиеся пасти потрясли его душу. Катастрофа… Это была катастрофа. Спасаться, бежать, но куда…  До дома десять тысяч верст. Повиниться, поплакаться, но кому... Усатому капитану…
   И тогда Вовка, смахивая горькие детские слезы, сел писать письмо единственному, всё понимающему и всё прощающему человеку – маме…
   Ему хватило сил выстоять и выслушать приговор. Правильные слова о трудной жизни женщин, потерявших в Великой войне мужей-кормильцев и отдавших все силы воспитанию неблагодарных балбесов, оказавшихся неподготовленными к несению воинской службы. О наплевательском отношении к социалистической собственности. Об  иждивенчестве. О том, что проступок этот должен послужить примером халатности и разгильдяйства, стать суровым предостережением таким же вовкам, стоящим в этом строю.
   Закончив речь, капитан порвал письмо и дал команду разойтись. Вовке же приказал следовать за собой. И уже у себя, в сухой казённой комнате, совсем другим голосом, мягким и спокойным, расспросил Вовку о житье-бытье, о маме, о доме, о ещё короткой гражданской жизни.
   А потом Вовка пошёл в коптёрку и получил поношенные стоптанные сапоги, в которых ему предстояло продолжить службу. После принятия присяги он, в числе немногих, по рекомендации капитана  был послан в учебку, где готовили будущих младших командиров. По этому случаю стоптанные сапоги ему поменяли  на более приличные, хотя тоже побывавшие в употреблении.
   Такая вот приключилась трагикомедия. Кому смех, а кому – слёзы…