Обречен на мучительное одиночество

Обречен на мучительное одиночество,
на глухой заколдованный плач?
Загадка человеческой и творческой судьбы Пимена Ивановича Карпова
(Из книги "Друг ты мой, товарищ Пимен...")

В 1995 году в московском издательстве «Голос» вышла интереснейшая книга Станислава и Сергея Куняевых «Растерзанные тени». В основу ее легли уникальные документы и свидетельства, проливающие свет на жизнь, судьбу и трагическую гибель многих друзей, соратников и близких Сергея Есенина. Названием же книги послужила строка из стихотворения нашего земляка Пимена Ивановича Карпова, которое он написал в память расстрелянного 30 марта 1925 года поэта Алексея Ганина. Вот фрагмент этого стихотворения.
От света замурованный дневного,
В когтях железных погибая сам,
Ты сознавал, что племени родного
Нельзя отдать на растерзанье псам.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Но за пределом бытия, к Мессии –
К Душе Души – взывал ты ночь и день,
И стала по растерзанной России
Бродить твоя растерзанная тень…
Уроженец Вологодской губернии, Алексей Ганин, познакомившись в 1914 году в Петрограде с курянином Пименом Карповым, тут же обнаружил в нем родственную душу. Ничего удивительного. Алексей, как и Пимен, происходил из крестьянской семьи. Его также волновала долюшка народная. Правда, в отличие от Карпова, к моменту приезда в столицу для прохождения срочной военной службы, Ганин имел за плечами диплом об окончании Вологодского медицинского училища. И, тем не менее, благодаря в частности нашему земляку, стихи вологжанина появились в петроградских журналах.
И вот его жизнь трагически оборвалась в неполные тридцать два. Поэт был арестован ЧК, обвинен в контрреволюционном заговоре с целью свержения советской власти и казнен.
Не станем здесь выяснять, насколько обоснованно репрессировали Ганина. Судя по книге Куняевых, в тот период еще не шили дел белыми нитками. Речь о другом. Расправляясь с неугодным поэтом, бешеные псы сталинского режима под горячую руку могли растерзать и тех, кто с ним всего лишь контактировал, общался. Сколько таких случаев знает наша недавняя история! Тем более, что Ганин не скрывал своих связей, скажем, с Пименом Ивановичем. Так, в протоколе допроса читаем:
«В день ареста (накануне я получил семьдесят рублей в Хлебопродукте жалованья) ходил покупать пальто на Смоленский рынок. Пальто не купил. На квартире у Карпова в общежитии писателей я одел пальто, вот то, что на мне, и пошел просто обедать, где подешевле, то есть в «Рабочую газету».
Или еще цитата.
«Вторая группа. Это литераторы, для которых, конечно, все человеческое не чуждо, но которые прежде всего по природе своей деятельности слишком далеки от всякой политики – Рукавишников, Грузинов, Ивнев, Есенин, Клычков, Орешин, Карпов, Кузько, Шепеленко, Иванов, Пильняк, Шенгелия, Кириллов, Герасимов, Марьянова и другие члены ВСП и многие  члены Союза писателей».
Конечно, ничего предосудительного в объяснениях Ганина не содержится. Он, пожалуй, даже чуточку лукавит, утверждая, что перечисленные поэты далеки от политики. И все же… Одно лишь упоминание имени могло повредить. Не повредило… Тогда, во всяком случае…
Удивительно, но и  позже, когда закончилась эпоха вегетарианская (выражение А.Ахматовой) и началась поистине кровая, плодоядная (1937-1938 г.г.) Пимену Карпову так же невероятно везло. Один за другим судили его друзей и соратников Николая Клюева, Петра Орешина, Сергея Клычкова… Нашего земляка не трогали. Можно понять то, что его «не привязали» к клюевскому делу. Взаимоотношения Карпова и крестьянского певца из Олоненской губернии, по мнению Сергея Куняева, были достаточно сложными. Хотя оба выходцы из старообрядцев, оба в юности участвовали в крестьянском революционном движении, подвергались преследованиям полиции, оба считали себя посланниками мужицкой России в столицах и были фактически зачинателями новокрестьянского литературного направления… Дело в том, что Карпов с некоторой завистью относился к мощному поэтическому таланту Клюева и в то же время считал, что Клюев подлаживается под «мужичка-простачка». И это соответствовало в некоторой мере истине.
Итак, даже по представлениям ГПУ «подружить» Клюева с Карповым казалось непросто. А что мешало соединить Орешина и особенно Клычкова с Пименом Ивановичем? Сергей Клычков относился к курскому поэту очень душевно и сердечно, искал и находил в нем единомышленника. Да и возраста они были примерно одинакового. Опять-таки в деле Сергея Антоновича неоднократно называется имя Пимена Карпова.
Из показаний М.Герасимова от 15 июня 1937 года:
«Клычков Сергей Антонович – писатель кулацкий. Он постоянно ругал нецензурными словами советскую власть, что правительство грабит и разоряет крестьян, что без зажиточного мужика нам не обойтись. Клычков объединял вокруг себя писателей, которые в творчестве отражали кулацкую идеологию. Взять того же Васильева П. Из лиц группы Клычкова назову – Кириллов, Мещеряков, Карпов Пимен, Кожебаткин, Шаблеев. Я тоже был связан с Клычковым».
Впрочем, сам Сергей Антонович, подтверждая в протоколах допроса и объяснениях участие в своих «контрреволюционных деяниях» почти всех перечисленных выше лиц и Пастернака в придачу имя Пимена Карпова почему-то не приводит. Случайно? Вряд ли. Видимо, пожалел.
Но, думается, в ту пору уже и не требовалось признания самого «виновника», достаточно, что кто-то кого-то причислил к преступной группе. Основание «органам» упрятать в лагерь, а то и приговорить к вышке Пимена Карпова давало и дружеское расположение к нему Сергея Есенина. Общеизвестно, что период их наибольшего сближения относится к 1916 году. На обороте собственной фотографии великий поэт сделал такую дарственную надпись Карпову:
«Друг ты мой, товарищ Пимен. Кинем мы с тобою камень, в небо кинем. Исцарапанные хотя, но доберемся до своего берега и водрузим свой стяг, а всем прочим осиновый кол поставим…»
В тридцатые Есенин считался едва ли не врагом народа и дружба с ним, даже в прошлом, никому не прощалась.
«Путевку» на Соловки (и это вариант лучший) Карпову гарантировала и следующая характеристика творчества, содержащаяся в краткой литературной энциклопедии от 1931 года:
«Карпов примыкает к группе художников патриархально-кулацкой деревни (Клюев, Клычков), но отличается от них значительной степенью деклассации, своеобразного люмпенского отщепенства… В рассказах послеоктябрьского периода Карпов разрабатывает мотивы ущемленности деревенского интеллигента, обиженного городом, затертого и головотяпством деревенской советской общественности, и темнотой деревенского быта. Это подчеркивание безысходности деревенского бытия – прямой мост к реакционному отрицанию возможности переделки деревни».
А какую опасность для Карпова представляла его «Поэма о дураке»! Памфлет, направленный прямо против Иосифа Джугашвили. Между прочим, произведение создано задолго до известных событий, главным режиссером которых по праву считается Сталин – 1925 году! Точнее, за двенадцать лет до них! Сталина в стихотворении Карпов называет не иначе как убийцей. Счастье Пимена Ивановича, что рукопись лежала запрятанной глубоко в столе. Хотя тогда и не такие тайники вскрывались. А хранил Пимен Карпов в домашнем схроне не только крамольную поэму. Ищейкам от ЧК было бы любопытно познакомиться и  с его записными книжками. Станислав и Сергей Куняевы впервые приводят в другой своей книге «Сергей Есенин» (серия «Жизнь замечательных людей», Москва, Молодая гвардия, 1995) записи нашего земляка, сделанные им в родном селе Турка:
«Русскую революцию погубило германофильство ее вождей. Особенно большевиков. Удивительно – ведь и старый режим погубило германофильство. Не отсюда ли это родство души в дальнейшем: смертная казнь, охранка, крепостничество, ненависть к мужикам, барство, кастовая отчужденность, достигшая до геркулесовых столбов, и кровь, кровь без конца, без краю. Николай Кровавый мальчишка и щенок перед Владимиром Кровавым… Чуть кто заикнулся о гнете – «бандит» - и к ногтю.
А все-таки дело большевиков – в идее – христианское дело. Но проводит это дело в жизнь – Сатана. И ведь в том-то и ужас, что иначе, как сатанинской тактикой, нельзя ничего провести в жизнь – даже Божье дело. Т.е. сразу, сейчас. А ждать столетиями – кому охота? А впрочем, может, в том-то и состоит каверза Сатаны, чтоб все сразу, сейчас.
Буржуи и вообще эксплуататоры, богачи – дети Сатаны. И поделом вору мука. Но если беднота их сейчас мучит, то какое право имеет она жаловаться на свои мучения в прошлом?..
Нищие духовно – нищие материально. Сатана отец в образе Христа. Заклание агнца – русского народа. Голгофа. Толпа единодушна только в несчастье и нищете. Но как только нищие дорвались до «общественного пирога» - прощай единение, разговоры о солидарности трудящихся, о коммунизме и проч.! Борьбу с крестьянами они называют «борьбой с эпидемией рогатого скота». Крестьяне для них – не больше, чем рогатые скоты. Отряды ЧК так и называются – «отрядами по борьбе с чумой рогатого скота».
Кулаки изобрели средство борьбы с тружениками: чуть что заметил за бывшим эксплуататором и заговорил о законности – сейчас тебе: «А, бандит, саботажник! В Чеку!» А так называемые ответственные и партийные работники, эти чекисты и проч. - теперь все кумовья и сваты бывшим помещикам и купцам…
Словом, сказка про белого бычка. Через 10 лет все нынешние  ярые коммунисты будут ярые защитники собственности и «естественного подбора» сильных, т.е. кулаков и головорезов»
Согласитесь, что запись чудовищной обличительной силы. Попади она на глаза… Не попала. Смерть снова прошла стороной…
А беда грозила с некоторых пор Пимену Карпову постоянно.
Угнетающе на него подействовал обыск у родных в селе Турке в 1924 году. Вот что рассказал он об этом, не скрывая недоумения, в письме к близкому знакомому библиофилу Александру Борисовичу Руднему:
«Едва только я приехал в Рыльск, оттуда домой, чтобы заняться работой над книгой, - вдруг узнаю, что дома у меня был обыск, что меня хотели арестовать, а за что – черт их знает!.. Ты там, друг мой, пожури Воронского, при случае и других – зачем меня терзают?»
Зачем! – будто не догадывался! Не сам ли он только что отразил в стихотворении «Тринадцатый колдун» свое недавнее кошмарное сновидение?
И мы пошли: я в бездну преисподней,
Ведя святых самосожженцев в бой;
Ты – к алтарям обители господней,
Туда, во след  за солнечной трубой.
И вот обожжены венцы и крылья
В молниеносном  пламени пути…
И белая тебе приснилась лилия,
А мне приснилось: некуда идти.
Действительно, последние иллюзии по поводу будущего (да и настоящего тоже) наконец рассеялись. Он и в самом деле не знал, что делать, куда двигаться…
Настоящим шоком для Карпова, предзнаменованием и одновременно предупреждением стала смерть в том же 1924-ом поэта Александра Ширяевца.
Последние месяцы они жили вместе в одной комнате на Тверском бульваре. Александр был бодр, весел, подтрунивал даже над пессимизмом Пимена. Ничего не предвещало трагедии. И вдруг… такая развязка…
«…Что-то тут неладно, - сверлила Карпова назойливая мысль. – Смерть без причины…» Против своего обыкновения ни с кем особо не открываться, не откровенничать, на этот раз Пимен Иванович счел возможным поделиться своими сомнениями даже с посторонними. Подруге Ширяевца Маргарите Новиковой-Костеловой поэт писал:
«6 мая э.г. он заболел легко малярией. Приглашенный врач ограничился общими советами. Я в это время сам был болен и должен был ехать в санаторий. Александр Васильевич попросил меня отложить мой уход в санаторий и побыть с ним. Я остался. 10 числа в болезни А.В. наступило резкое ухудшение, и я, посоветовавшись с врачом и с самим А.В., должен был отвезти его в больницу… Простившись со мной в больнице, покойный посоветовал мне ехать в санаторий, что я и сделал. Как вдруг 15 мая вечером я по телефону слышу от Есенина, что Александра Васильевича не стало. Из расспросов больных и сиделок можно было узнать, что покойный тяготился отсутствием близких, часто бредил. 15 мая, в день смерти его посетила какая-то девушка в вуали, и он навстречу ей, встав с кровати, прошел несколько шагов. Та успокоила его и, побеседовав, ушла. Спустя несколько минут в болезни наступил, очевидно, кризис, и Ширяевец скончался. Это было в 4 ч. 10 мин. пополудни. Смерть была мгновенной.
В истории болезни говорится, что роковой исход произошел от менингита (кровоизлияние в мозгу на почве малярии). Все же там стоит огромный знак вопроса. Подлинная причина смерти не уяснена».
К этой потери друга Пимен Иванович будет возвращаться еще и еще, пытаясь разгадать загадку несчастья. Ответа он не найдет. Одно было ясно: тучи над страной, а стало быть, и над каждым мыслящим гражданином, сгущаются сильнее и сильнее. И неизвестно, чья голова покатится завтра…
В этот год только Есенина арестовывали три или четыре раза. Гэпэушные псы входили в роль…
Так в чем же секрет, загадка везучести нашего именитого земляка? В небесном покровительстве? Ведь не зря в народе подмечают: «Кому сгореть, тот не утонет». Доля правды в этом объяснении, наверное, есть. И все же я не спешил бы с выводами по поводу расположения планиды. Еще одна народная пословица напоминает: «Бог есть Бог, но и сам не будь плох». Пимена Карпова жизнь еще до Октябрьской революции успела и погнуть, и покрутить. Отведал он несладкого хлеба заключенного, испытал голод и холод. К середине тридцатых наш земляк перешагнул полувековой рубеж. Вполне зрелый человек, для того, чтобы семь раз отмерить прежде чем один отрезать. К тому же, по свидетельству родственников и знакомых, Пимен Иванович имел замкнутый характер, не любил много говорить. Так же вел себя он в кругу писателей. Занимая как бы обособленное положение.
Не высовывался, не рвался в передовики.
Не исключено, что псари тогдашней системы не захотели ликвидировать литератора и по какой-то неведомой нам прихоти. Ведь не расправились же они с Пастернаком, Ахматовой, Зощенко… Может, следуя иезуитскому методу, они хотели вечно измываться над Карповым -, мешая ему жить, не разрешая публиковать ничего из написанного. Так что еще неизвестно, чья участь лучше – тех, что растерзаны, или тех, кто обречен «на мучительное одиночество, на глухой заколдованный плач». Именно такую судьбу предугадал для себя Пимен Иванович в стихотворении, датированном 1 января 1919 года. Кстати, написано оно в селе Турке.
Всю-то жизнь я томился да маялся
О тебе, мой отверженный род.
Ты ж в безумстве своем не раскаялся,
И настал он, возмездия год.
Год, когда за мои же пророчества
Обречен я – святой и палач –
На мучительное одиночество,
На глухой заколдованный плач.
Чем не ответ на поставленный нами вопрос?
01.10.2008г.