Дурачок

Уроки кончились. Все разбежались, и я осталась одна в пустом полосатом от солнца классе. В открытые окна задувал со школьного двора духмяный майский ветер, желтоватый от пыльцы берез, чьи дымные тени колыхались на широких подоконниках.

Влажный глянец только что наведенный мною на доску, быстро бледнел, высыхая, на нем проступали неистребимые меловые разводы. Тем временем я шуровала веником, вычищая из разинутых парт конфетные фантики, жеваную промокашку и изгрызенные колпачки ручек. Оставалось только подмести. В коридоре уже звякала дужка ведра и сочно шлепала тряпка, которой техничка тетя Нюша валтузила затоптанный пол.

Волнистый ноющий звук низко летящего самолета возник где-то в ясной дали. Он приближался, наливаясь угрозой. Мо-о-оуннн, мо-о-оуннн – зловеще ныло небо, мертвящий вой разрастался, поглощая мирный лепет новорожденной листвы и птичий щебет, накрывая землю тяжким гулом и рокотом…

Я выронила веник и заметалась по классу, ища убежище от рыщущей в небесах смерти. Темный ужас, восставший из глубин, заставил меня забиться под парту и скрючиться там, зажмурившись. Откидная зеленая крышка с грохотом упала и стукнула меня по макушке. Погибая, я увидела звезды во тьме перед глазами, и чудовищный самолетный рев обрушился сверху, раздирая мир в кровавые острые клочья.

Кукурузник пролетел. В класс заглянула тетя Нюша:
– Думала, нету уж никого, – сказала она, вытирая мокрые руки о синий сатиновый халат.
Я вылезла из под парты, смущенно отряхнула пыльный фартук и подобрала свое орудие:
– Дежурю вот…
– Да уж вижу, – усмехнулась тетя Нюша, оглядывая замусоренный пол. – Веник-то тебе на что? – и неодобрительно гремя железной шваброй, ушла домывать коридор.

Дура, ох и дура, с отвращением думала я, возвращаясь из школы и на ходу поддавая коленками портфель с облезлой пятеркой – узнают, что большая, считай, девятилетняя девка самолетов боится, сраму не оберешься. А что делать? Пока рядом были люди, я старалась не выказать позорного страха, не поддаться отчаянному желанию рвануть наутек, спрятаться хоть в кусты, хоть под лавку. Втягивала голову в плечи, съеживалась, и последним усилием воли сдерживала трясущиеся ноги, оставаясь на месте.

Справиться с паникой в одиночку было невмоготу. Едва накатывал издали низкий вибрирующий гул, я стремглав неслась в какое ни есть укрытие – в угольный сарай, в малинник, понимая, что это не спасет, но торчать на виду одинокой мишенью было выше моих сил. Лучше ходить исцарапанной, лучше стерпеть нагоняй за измазанное сажей платье… В те мучительные мгновенья мне хотелось одного: залезть в погреб и ощутить над собой надежную земляную толщу. Там я бы спаслась.

От чего? Этого говорить нельзя. Ни за что. Конечно, я знала, что самолеты разбрасывают удобрения и опрыскивают совхозные поля от вредителей. Ну и что? А вдруг они вовсе не наши? Летают тут, высматривают, куда скинуть свой смертоносный груз… Балда! – бранила я себя, перешагивая через головки одуванчиков, заполонивших стежку, – кому рассказать – засмеют! Разве можно верить в такую чушь?! Я не хотела. Но получалось плохо. Думать об этом было стыдно. Да и некогда – пришла уже.

В доме пусто. Избавившись от жаркого форменного платья, надела прохладное ситцевое и пошла в огород искать бабушку. Она сидела у заросшей сорняками луковой грядки, привалившись спиной к меже, и дожидалась меня.
– Нагнулась пырей выдрать, а в спину ка-ак вступит! Хоть ложись, да помирай тут, – горько сказала она.
Где ползком, где волоком мы с нею дотащились до дому и водрузили болящую на диван. Я принесла аптечку и чашку воды. В пузырьке осталось всего две таблетки. Бабушка приняла их и со стоном откинулась на подушку.

До ближней аптеки надо было спуститься с нашей Улановой горы на главную улицу. Бабуля написала мне на бумажке названия лекарств и отсчитала деньги – рублевку и три тяжелых пятака. Я положила их в карман. Самый короткий путь лежал вниз по улице Захарова, мимо кирпичной стены школьного сада. Сразу за ней начинался крутой спуск.

Когда-то давно тут были порожки. Дожди и сточные воды подмыли камни, и они торчали теперь как стариковские выкрошившиеся зубы. Дорога эта брошенная и заглохшая, нынче была хороша, как одичалый сад в цвету. Справа тянулись серые заборы, откуда сирень выпрастывала лиловые кулачки еще нераскрывшихся кистей. Слева в медвяном дыхании вишен деловито жундели шмели, и белела земля, устланная их лепестками.
Отовсюду из каждой щели перла молодая нахальная жизнь, поднимались колосистые травы – овсюг, тимофеевка, нежный мятлик, я сдергивала его шелковый султанчик и гадала, кто останется в щепоти – петушок или курочка?

Внизу улицы виднелась старая школа. В ее разбитых, затянутых паутиной окнах, свистели сквозняки, но стены были крепки и обещали дождаться второго пришествия. Запущенный школьный двор зарос сладким конским щавелем, глухой крапивой и чернобыльником. Вдоль разломанной ограды стеной стоял жилистый шиповник, усыпанный розовыми кукишами бутонов. У дальней стены, где толпились кологривые ракиты, ходил человек. Я приметила его с горки и успела подумать, что он ходит, как сломанный кузнечик.

Впереди за невидимой Окой опасно дрогнул и гулко заколебался воздух, и не столько ухом, сколько захолодевшим вмиг животом, я ощутила – летит! Обуянная диким нерассуждающим страхом, я ринулась вниз с горы, взметая вишневую вьюгу, и земля скачками понеслась мне навстречу. Мо-о-оуннн, мо-о-оуннн – завыло небо и злобный рык молотящих воздух моторов ударил мне в уши. Я неслась, не помня себя от ужаса, а вой все не стихал, должно быть, самолет разворачивался, чтоб прицелиться. Вот он уже надо мной – сейчас сбросит… Мне чудился знакомый тяжелеющий свист, которого я никогда не слышала въяве. Не могла слышать. Свист падающей бомбы. Я ворвалась в школьный двор и рухнула под куст шиповника, лицом в холодные лопухи.

Прошла вечность. Самолет улетел, не найдя цели. Я открыла глаза и увидела совсем рядом мраморные от голубиного помета камни и ногу в кургузом стоптанном сапоге, из-за голенища торчали срезанные ивовые прутья. Чья-то рука взлохматила мне затылок. Я повернулась. Надо мной с начатой корзинкой в руках стоял Гриша-дурачок, безобидный малый.
– Ыыыы… – показывая бледные, будто целлулоидные десна, замычал он и уставил корявый палец вверх.
Все видел, сжимаясь, поняла я. Хоть и дурачок, а все одно совестно.

Гриша был ковыляющее растение. Одна нога у него не разгибалась, и он сильно притопывал ею, точно подпрыгивал, а другая – подворачивалась при ходьбе внутрь, отчего Гриша заваливался набок. Ковылял он, впрочем, довольно ходко. Я часто видела его с жестяным бидончиком – Гришу посылали за молоком. Продавцы знали, что ему надо, до краев не наливали – расплескает еще. Безъязыкий и смирный, с дурашливой ухмылкой, заменявшей ему все остальные выражения, Гриша был скорее деталью пейзажа, чем существом. Лет ему было за двадцать, но он оставался щуплым, как подросток.

Теперь он стоял рядом и глупо лыбился. Я поднялась, с независимым видом смахнула сор с подола. Дурачок опять ткнул пальцем вверх, выпятил слюнявые губы и загудел: «Уууу…», потом выронил недоделанную корзину и, пригнувшись, обхватил голову руками. Вот дурак, дразнится еще, с отвращением подумала я и пошла со двора.

Аптека была близко. Я уже сворачивала на главную улицу, когда обнаружила увязавшегося следом Гришу. Он тащился за мной, призывно мычал и тянул ко мне руки. Этого еще не хватало! И чего ему убогому надо? Я ускорила шаг и бегом взлетела по скрипучей аптечной лесенке.

Внутри пахло йодом и хлоркой. Провизорша в белом колпаке, склонившись, писала в амбарной книге, даже головы не подняла. Я вынула из кармана бумажку с названиями лекарств и увесистые пятаки. Рубля не было. Посеяла! Небось, когда летела с горы, сломя голову… Да что ж за день такой несчастный! В переносице предательски защипало. Я вышла на лестницу – пойду искать – и наткнулась на Гришу. «Гыыы…» – обрадовался он
и протянул зажатую в потной ладони рублевку. Я машинально взяла. Позже, расплачиваясь за мазь и порошки, с раскаянием вспомнила, что не поблагодарила беднягу.

А он не ушел никуда – толокся у высокого крыльца.
– Спасибо, Гриша, – с чувством сказала я и предъявила ему бумажный куль с медикаментами. – Видишь, это бабушке.
Он закивал, будто понял, и вдруг замер, прислушиваясь к чему-то. Затем быстро сунул палец в небо, потом ткнул в меня, и словно в испуге, закрыл голову руками. Теперь и я слышала: кукурузник возвращался. Он летел прямо сюда, и бежать было некуда…

Внезапно Гриша сграбастал меня за плечи, притиснул к себе и накрыл полой своего пиджака. От него пахло нестиранной рубахой и ржаным хлебом. И сердце у него колотилось громче стука самолетных моторов. Крылатая тень промчалась над нами и Гриша меня отпустил. Потом сжал крупный костистый кулак и сердито погрозил небу.

Ошеломленная, я пошла назад, мимо старой школы, где валялась во дворе забытая Гришей корзинка, и стала карабкаться наверх, мимо буйно цветущего вишенья. Дурачок ковылял сзади – в отдалении. Он не поспевал за мной, но когда я оглядывалась, вздымал над нечесаной башкой тощий кулак и улыбался. Это было смешно и страшно. Гриша меня защищал. До самой калитки.
С того дня страх перед кукурузниками оставил меня. Стоило пространству грозно заныть – Мо-о-оуннн, мо-о-оуннн – перед глазами вставал нелепый и бесстрашный дурачок, грозящий небу.