Никого не пущать!

   Порядки у нас в экспедиции вольные. Народ самобытный, свободолюбивый, характером стихийный. Работает, так работает, разгуляется – так уж разгуляется. Из легенд, которых я во множестве наслушалась в первый год моего приезда, помню сказания о Дне Встречи Полевика, который в пятидесятые годы прошлого века праздновался особо широко и бесшабашно.

Полгода дикой жизни, когда от города отвыкаешь, а количество новых лиц в размере пяти-шести уже кажутся несметной толпой, заканчивались, по старым временам, всенародной гулянкой в ресторане, на худой конец – кафе. Особенно часто собирались в «Юности» на Театральной. Видно, очень привлекательными казались высоченные овальные зеркала вдоль широкой лестницы, по которой впервые за полгода побрившиеся бывшие бородачи, закованные в приличного вида костюмы и при искусно завязанных подругами галстуках, чинно-мирно шествовали в «золотой зал» - праздновать по высшему классу. 

Сначала под легкий звон бокалов «зубры» легко касались производственных тем, прерывая себя возгласами: «за тех, кто в поле!», затем, по мере разгорания празднества, споры превращались в словесные профессиональные баталии, усыпанные специальными терминами. Вначале упорное противостояние противников-сторонников "сдвига или надвига" проходило в более или менее мирном русле, но очень скоро  яростно нараставший гул голосов, обсуждавший трепетную тему стыковки листов, уже обещал нечто серьезное:

- Ты был там? Был? В стыковочной точке?! Во-о-о-от! А я - был. А твой Журкин - молокосос, что он понимает! 

А на другом конце стола спор "по свитам" переходил уже во всеобщую рукопашную потасовку!
И уж тут доставалось и людям, и посуде, и зеркалам, осыпавшимся на лестницу сверкающими под люстрами многоцветными осколками.

- Застрелю! - орал начальник Тарманваямской партии Матюшин, - дайте пистолет, я его застрелю!

И, за неимением, к счастью, огнестрельного, переходили на простое оружие, которое всегда при себе - зубодробительное.

Дирекция кафе за много лет к таким битвам привыкла и спорщикам препятствий не чинила, твердо зная, что за урон будет уплачено сполна, а потому беспокоиться нечего.
Платили в складчину приличную сумму – около восьмидесяти рублей с копейками, и потом весь год вспоминали буйные события, героев сражений и многочисленные блистательные детали.

   Обычно тихая, но в праздник напивавшаяся до положения риз палеонтолог Пластикова, непременно устраивала охоту на смирных и ни в чем неповинных мужчин, которым стремилась обязательно расцарапать раскрасневшиеся лица длинными, к этому случаю покрытыми алым лаком коготками. Был случай, когда дородный Широков, боявшийся жены, которая могла бы увидеть боевые раны на его физиономии, спрятался от нее в узком гардеробном ящике, из которого, после того, как опасность миновала, его выдергивали вчетвером. И выдернули, но не без потерь!

   Не могу не вспомнить и праздник седьмого ноября, когда моя начальница, прозванная за свирепость Ягусей, вместе с Валентиной Пластиковой оказалась в Северной партии, далеко от камчатской столицы. Откуда-то взялось в полях на этот революционный праздник спиртное, и закусивший народ вышел с ружьями, чтобы отсалютовать в воздух в честь великого Октября. Постепенно салют преобразился в беспорядочную стрельбу во все стороны, и вышедшие полюбоваться доморощенным фейерверком две незадачливые тетки добирались до ближайшего леска по-пластунски, погрузившись в грязную, наполненную размякшей от осеннего дождика глубокую колею.

Ягуся вспоминала, что на душе было восторженно страшно, но весело!

Было и так: пришедший в бухгалтерию с подотчетом обросший и одичавший геолог долго не мог понять, почему нельзя списать поврежденную и не подлежащую починке рацию «Ангара». Наконец, уразумев, что рация недостаточно плоха, чтобы можно было от нее отказаться так просто, он вышел, вернулся с большим топором-колуном и на глазах перепуганного главного бухгалтера Михалюка, глаза которого чуть не выскочили из-под очков, привел рацию в требуемое состояние.

   И вот в такой-то нашей свободолюбивой экспедиции посадили на вахту маленького и щуплого, но весьма благообразного старичка с  цыплячьей шеей и высоким детским голоском.
Старичок начал с того, что приучил нас предъявлять на вахте пропуска. Никакие просьбы и уверения, что мы «наши», не имели на Егора Нилыча никакого влияния. Он ставил поперек пути "зайца" выдвигающуюся кочережку и принимал вид дремлющего египетского сфинкса. Можно было топать ногами, жаловаться, возмущаться, сколько угодно душе, но Держиморда был неумолим. Так мы привыкли предъявлять пропуска.

Затем страж ворот принялся наводить порядок по выходным дням. Публика наша привыкла вольно приходить на работу, и частенько, как в известном фантастическом романе, понедельник у нас начинался в субботу. Но однажды упомянутая выше кочережка стала поперек потока страждущих работать по воскресным дням.

-  Предъявляем разрешение на воскресный проход, - объявил Егор Нилыч в один прекрасный день
- Так вот же пропуск! – возмущались трудящиеся, пытающиеся вломиться в узкий турникет
- Это пропуск, и это правильно, - назидательно бубнил противный старичок, - а где разрешение на проход в рабочий день?
- Я, знатца, главный инженер, - знатца! – от возмущения чуть ли не переходил на родную речь  заместитель начальника экспедиции Магомаев
- Не написано про главного инженера, - невозмутимо констатировал дед, - а товарищ Майский сказали: никого не пущать, окроме Писюка

Висюк – это наш зам. начальника по хозяйственной части.

Этот рассказ долго ходил по экспедиции в виде анекдота, постепенно обрастая бородой, а потом и вовсе пропал.

Вспомнила его я, да и то случайно, обдумывая сюжет для небольшого рассказа.