Медитация на

Случилось это со мной так давно, что кажется теперь даже не сном, а эпизодом, где-то прочитанным. Причем название книжки и про что там было еще, забылось.
Помню в то лето вечный шорох дождя, неторопливый, задумчивый, бесконечный, и это уютное замкнутое пространство, знакомое любому нашему человеку. Крыша косая, половина стены изнутри выкрашена салатовой — цвета влажной листвы — эмалью, а половина — палевая, как не состоявшееся и в этот день солнце, пусть и размытое тучами.
И она на стене — японочка в белом, как первый снег, кимоно, на фоне такого же робкого  снега на темно-зеленых кустах с жесткой, острой листвой. Первый робкий шажок зимы.
О, дачный тот туалет на заре жизни моей! Сколько в нем передумано, прочувствовано!.. Милая улыбка японочки, вежливо скромная, а за ней — бумажные, на рамах, стены павильончика, который я мысленно обжил. И там над входом светился золотистым круглый фонарь — безмятежный, уютный, мечтательный.
Я был самурай в синем шелковом кимоно, скромном, но очень достойном, и, крадучись, пробирался по скользким от инея камням петлистой дорожки, где ждала меня эта девушка. И все кусты у дорожки — жимолость, можжевельник, жасмин?.. — дышали на меня мокрой своей прохладой, все более таинственной из-за сгущавшихся сумерек, синих, как рукава моего кимоно и как океан зимой в этих местах, вечно несоразмерный с жучком-соседом — здешней отраслью человечества.
Океан — филиал космоса на Земле.
Два меча, положенных самураю, иногда звякали о мшистые валуны. Похожие на макушки живых существ, валуны чередовались с густой мягкой травой вдоль дорожки в каком-то особенном порядке — смысл его был неясен, но что смысл был — это угадывалось.
И ты понимал: все это не напрасно здесь взращено и словно заботливо разложено на огромном жертвеннике. Во всей полноте такую красоту постигнет местное божество, я же могу лишь подглядывать.
Я ведь только часть божества, и не самая лучшая.
Снаружи ветер менял направление, и шорох дождя то становился ясней, то затихал, то с козырька крыши падали капли довольно отчетливо, полновесно. Порой дождь умолкал совсем, обращаясь в мельчайшую сеть, подвижно-отвесную, в серебристых тяжелых складках на фоне темного, почти черного леса.
Про складки я выучил наизусть за две недели этого водопада.
Дождь шелестел бесконечный, неисчерпаемый. Порой мне казалось, что я нахожусь в мутном брюхе гигантской стеклянной жабы, и она подтачивает, съедает меня своей бесконечной сонною скукой, а скука переходит в тоску настолько изнемогающую, что за гранью ее светится радость расставания с любыми предметами, стремленьями, смыслами. Я сам делался мутно-стеклянной жабой, не знавшей своих границ, ставшей бессмысленно самодостаточным мирозданием.
Кажется, я начинал и бредить, помещенный в тепло и тесную сухость покоя, который невозможно ни нарушить, ни прекратить. Перед глазами были японка, фонарь и иней на валунах — воображаемый мир, ничего общего с моей судьбой, с моей жизнью-то не имеющий. Но тут же неподалеку отверзлась другая вселенная, там, внизу — темная, смертоносная для меня, однако полная бурной жизни и такая своя, желанная для цветов, трав, насекомых, которыми мы любуемся, и даже рептилий, которых, слава богу, не слишком много в нашем скупом и суровом климате.
Мне говорили, что там, в вязком и черном мраке, живет огромная жаба, причем коричневая. Трудно представить, что даже и будучи жабой, можешь все время сидеть пусть и в живородящей, но все же тине, грязи. Вероятно, она слепая или видит лишь в темноте. Поэтому ночами она все же выпрастывается под звезды, если они есть, или под незримый дождь. Невидим он нам, но жаба, может быть, его как раз видит, и дождящая летняя ночь для нее так же густо серебром расшита, как для нас лунная зимняя полночь.
Или картина жизни для нее — всегда только бурая, но разных неведомых нам богатых оттенков. Даже луна и звезды горят для нее как бы сквозь карий флер. И она, жаба, никогда так и не сможет узнать, что этот флер — на самом-то деле запах. Для нее понять это так же невмочь, как для меня невозможно преодолеть расстояние между моей грезой и правдой о милой японской девушке и блеклым фонарем за ее плечом, который давно, наверно, истлел, эфемерно-бумажный или до цвета пепла пропылившийся шелковый.
Конечно, сидеть-цепенеть разверстым над беспокойной холодной бездной нелепо, нехорошо. Долго там находясь, я сам уподоблялся нижней незримой жабе. Или, точнее, так: выход из меня смотрел в черноту входа в другой, параллельный мир, и этот другой параллельный нашему мир был, наверное, перспективнее, если разуметь эволюцию жизни, как минимум, на Земле.
В каком-то смысле я был соглядатаем и пограничником, в каком-то — передаточным неизбежным звеном. Но я был также, естественно, и предателем в душе, ведь только предатель может так зачарованно долго погружаться во враждебную его державе страну, увлечься вдруг ею, стать мысленно почти ее гражданином. И не гражданином даже — а патриотом, простите меня!
И я, наверно, вот этой моей нутряной теплотой, раскрывшейся над холодной тинистой бездной, — я был как бы раскаленным, алым солнцем над черным миром грязи, и если не согревал его, то все-таки освещал. Жабка внизу видела меня как натужное солнце в черном небе над собой, как Марс или как луну, с усилием вырвавшуюся в простор небес. И все же мне хотелось быть именно солнцем, кровавым яростным солнцем над битвой микробов, над их стройно разномастными полчищами.
Солнце Куликовской битвы было, наверно, таким. Дикие пространства Азии и то, что не стало пока Европой, встретились.
И тут я опять вспомнил японочку с фонарем за плечом, среди зелени, инея, валунов. И японочка, наглядная греза моя на старом календаре в кабинке, как в капсуле, летевшей сквозь переменчивые струи дождя, и возможная жабка там внизу подо мной, — все это являло единство случайностей, спаянное насущной необходимостью.
И я подумал: это и есть код самой жизни, любого ее проявления!
Рецепт тайны, которая одновременно и мечта.
Нарушить это единство, разрушить его, я не мог, я не смел. Это было все равно, как взорвать Землю, если уж не вселенную.
И тут — показалось ли мне? — кто-то тихо, исподтишка лизнул меня из таинственной тьмы внизу. Лизнул в самое солнышко.
Я вскочил, кое-как прибрался и метнулся под дождь, в детском смятении унося, впрочем, это странное впечатление, всю его длительность.
Память о нем до сих пор в сердце моем, хотя оно и бьется порой уже с перебоями. И где-то золотисто светит бледный фонарь, в конце петлистой тропы, блестящей от инея.

14.05.2015