Татарин

  Фахруддин… Он писал рассказы для детей, радовался, когда они его рассказы читают; и ему особая радость была, когда та ребятня, которая не знала русский язык – тоже бежала к нему, и кричала по-немецки, в ожидании рассказов о русском богатыре; о русском богатыре, таком странном и неведомом – «… о дьяде Фьёдоре…». Фахруттдин читал немецким детям свои рассказы, как мог – на русском, изредка перемежая немецкими словами повествование, и главное – с чувством, эмоционально; и дети его понимали, потому – что язык эмоция интернационален.
 А когда «дьядя Фьёдор» замолкал, прочитав ребятне очередной свой рассказ - он  гладил своей изуродованной, взрывом гранаты в Гражданскую войну, рукой таких ему по-русски любимых детей, и вспоминал…

 Фахруттдин не понимал этого, как ни старался, но ему было всё равно, он знал – все мы за Родину, у которой нет ни границ, ни преград. Ему было тридцать семь лет, когда пришла война.
- Фахи, по радио сказали – война!
 Фахруттдин резко вскинул голову, его глаза залились слезами: он знал, что война с Германией – неизбежна, молчал об этом, но это известие для него всё же стало новостью.
 Пройдя Гражданскую, он не хотел больше войны и надеялся, что такого больше никогда не случится; устроился работать в кожевенную мастерскую на берегу своей любимой реки  - Ишим. Встретил женщину, которая его поняла и приняла таким, какой есть – вспыльчивый, но добрый, желая завести детей с ним; они поженились, зажили рядом с рекой – он построил дом, завёл хозяйство.
- Фахи, Фахи! Смотри! – Амина вбежала в мастерскую, где работал её брат, взволнованная.
- Что такое? – спросил Фахруттин.
- Смотри, - совсем ещё молодая женщина прижалась к брату, показывая ему телеграмму.
 Фахруттдин понял по виду бланка, что сообщение – срочное; прочитал, недолго помолчал, и сказал:
- Уйди.
- Ты что, не понял – война началась?!
- Иди отсюда, дура! – закричал Фахруттдин и, бросив работу – пошёл в сторону дома.
 Он шёл среди мазанок, среди редких деревянных и кирпичных домов, и знал одно – он идёт на войну! С этого момента, даже идя рядом с этими старыми домиками – мужчина уже шёл против войны, за Родину! За ту Родину, которую он любит – за общую для советских людей Родину!

- Фахи, что ты ищешь? – спросила худенькая, маленькая женщина, прижимая разноцветное полотенце к груди.
 Фахруттдин молчал, методично и небрежно перекладывал вещи из шкафов и сундуков – на кровать.
- Мама, где мой пачпорт и военник? – спросил он, по привычке коверкая слово.
- Ты что – на другую работу устроиться решил? И зачем тебе военный билет? – спросила пожилая татарка.
- Мама! – ладонью ударив по старинному сундуку, вскрикнул Фахруттдин, - война пришла, вон – у Амины спроси! – потом тихо добавил, отвернувшись: - Мама, я ухожу.
 Повисла тишина… В дом зашёл отец; по его глазам Фахруттдин понял, и с уважением подумал: «Услышал всё же, старый будённовец, и всё уже понял», сказал прямо:
- Отец, я ухожу!
 Старый солдат, прошедший три войны, сказал:
- Давай… - махнув рукой, он отвернулся; все знали – зачем…
- Нет!!! Я не пущу тебя!!! Сынок, Господи!!! Аллахом прошу!!! – упав на колени и схватив сына за ноги, кричала мать.
- Мать… Так надо… - по-татарски сказал Рахимулла, отец Фахруттдина.
 В этом пожилом, седом и худом татарине собралась вся русская воля, вся русская сила и, глядя на него – Настя, дочь Амины, решила – дедушка и дядя спасут мир, и они все будут жить хорошо.
 Девочке было всего три года, но по эмоциям, и по каким-то ещё ей неведомым приметам в ней поселилась уверенность – спасут, победят, и вернутся живыми её любимые и родные люди – дядя и дедушка. Она ничего не понимала, но видела одно – наступило что-то страшное, плохое и нехорошее. Настя кушала мороженое, но она это делала автоматически, глядя на дядю и дедушку. «Я боюсь, что их не увижу. Пожалуйста, Детский Бог – пусть мои дядя и дедушка ко мне снова придут!» – мечтала она. Такими были детские мечты в начале войны, которой пока ещё ни один ребёнок не познал…

 Уля, Ульяна - одноклассница Фахруттдина, первая его любовь и известная балагурица в школьные годы – стояла серьёзная и держала цветы, коими она никогда и никого не одаривала.
- Я всё равно буду тебя ждать, - сказала она, и повернулась к мужу: - Извини, так надо, - поцеловала его, а потом Фахруттдина, - ты только живым приди, - продолжила она, виновато глядя на Николая, своего супруга.
 Николай, перекинув вещь-мешок через плечо, понимающе посмотрел на друга и жену, махнул рукой, и ответил:
- Лады…
- Я обязательно вернусь! – сказал Фахруттдин - Уле, и посмотрел на Николая.
 Он отвернулся, и промолчал, махнув рукой.

Стук колёс  и редкий гудок паровоза разбивали степную тишину.
- Коля, ты как там? – спросил Фахруттдин, понимая состояние Николая.
- Да пошёл ты…
- Эй, вы там что – драться начнёте? – послышался чей-то голос из глубины вагона.
- Да тише ты, Сеня! – узнав голос одноклассника, крикнул Фахруттдин, продвигясь к Николаю.
 – Слышь, молодёжь…
- Да что тебе? – со злобой в голосе, обернувшись, спросил Николай.
- Разговор есть.
- Нет у нас базаров, иди отсюда.
 Тут старый солдат вскипел и, желая быстро закончить беседу, худым, но крепким кулаком коротко ударил молодого парня в шею, повалив его на пол вагона. Тот не ожидал, и стал сопротивляться, но Фахруттдин ударил второй раз Николая в горло, потом зажал его в «тиски».
- Да угомонись ты, горячая кровь… - спокойно сказал он, - забирай свою Ульку с потрохами… Я её любил когда-то, но ваша жизнь – это ваша жизнь, и я в неё не буду вмешиваться – чувства прошли, - он помолчал... потом, опустив голову и задумавшись, тихо, но уверенно добавил: - За наших баб биться будем, так что – не ссы, - татарин встал, протянул руку.
 Николай принял знак дружбы, мужчины обнялись.
- Извини, я с тобой был согласен, но просто не знал – как всё сказать.
- Ладно, хрен с ним – забыли, - Фахруттдин порылся в своей сумке, достал трёхлитровую банку с прозрачной жидкостью, в которой плавали несколько крепких, свежиx и жёлтых ранеток, - ну, что, щеглота – откушаем спирт?
 Под одобрительные возгласы бойцов появился совсем молоденький лейтенант:
- А-а-атставить! – стараясь придать своему голосу командный тон, скомандовал офицеp, - кто такой, доложитесь! – приказал офицер Фахруттдину, внезапно вставшему перед ним.
- Сержант Рахматуллин… – потом обмяк, и добавил: - Вот так вот…
- Как Вы разговариваете с комсоставом?! – пронзительно, высоким и неокрепшим голосом прокричал молодой офицер.
 Фахруттдин наклонился к лейтенанту, и тихо, с улыбкой, сказал ему на уxo – чтобы никто не слышал, кроме них двоих:
- Товарищ лейтенант… я в составе дивизии Семёна Михайловича Будённого – бил беляков в Гражданскую, теперь мы вместе в одном вагоне на фронт едем. Как вы теперь понимаете – боевой опыт у меня есть; и после этого вы будете моим союзником, я надеюсь? – сказал Фахруттдин, стараясь вспомнить фамилию офицера.
 Мальчишка посмотрел на Фахруттдина сверху – вниз, поджал губы, но успокоился, и сказал:
- Я учту ваш опыт. Вас как зовут, по имени?
- Фахруттдин… – ответил сержант.
- Ой, сложно… а можно вас просто – Федя?
- Да запросто! – весело ответил солдат, левой рукой за плечи обнял лейтенанта, и подняв другую – сказал: - Мужики! Кто воевал уже?
- Я, в Гражданскую… - из глубины толпы послышались голоса.
- Империалистическая, Гражданская… - где-то ещё ответили.
- Японская, и – дальше… - сказал мужчина, лет шестидесяти.
 Фахруттдин с уважением посмотрел на бойцов, и продолжил:
- Мужики… наш командир – молодой, и с нами много молодняка, поэтому – поможем им…
- Не вопрос… - практически хором ответили старые солдаты.
 Молодой мужчина, но старый солдат посмотрел на бойцов: они были разные - национальность, возраст, и он понимал – не все вернутся домой. Это его пугало – не все…

- Твою мать, это просто ужа-а-ас! – кричал молодой паренёк, упав на траву и закрывающий руками голову.
 Сверху наседали «Юнкерсы», пронзительно воя и сбрасывая бомбы на железнодорожный состав.
- Да убери ты бошку свою, иди ко мне – сейчас фрицы тебя разнесут, к чертям! – орал Фахруттдин, одновременно глядя в небо, на паренька, и тем временем метясь из винтовки в жалюзи мотора пикирующего на него «Юнкерса».
- А-а-а, ма-ма-а-а!!! – кричал солдатский молодняк, бегущий в разные стороны.
- Да ёкарный бабай, сука! Bсе гражданские - в лес! Воякам – лежать, и пить по самолётам! – прижал сапогом какого-то паренька Фахруттдин, и выстрелил в голову горящему машинисту, уже едва ползущему к лесу.
 «Простите меня, ребятки! Кто горит и бежит к лесу – расстреливать! Простите!» – билась в его голове мысль.
 Фахруттдин заметил, как по ту сторону полотна снижается десант.
- Лейтенант, там десант! – закричал он тому молодому офицеру, так и не вспомнив его фамилию, да и не до этого ему было сейчас; и, не дождавшись от него ответа – решил реагировать самостоятельно: схватил первого попавшегося справа бойца, рванул его к себе, и закричал:
- Собирай всех справа от меня, давай к насыпи, - он показал на откос железнодорожной насыпи, - и вали немцев, они с той стороны! Понял, мать твою?
- Да!
- Давай, двигай! – отдавая приказы первому бойцу, Федя уже смотрел налево:
- Стоять! – направив ствол винтовки на убегающих к лесу бойцов – закричал солдат, - херачьте на насыпь, за ней – немцы! Бейте их всех!
- А-а-а… - только и мог вымолвить молодой боец.
 Федя ногой ударил его поддых, и тот пришёл в себя.
- Беги на насыпь, щегол! Давай, давай, давай-й-й! – закричал снова Фёдор, продолжая стрелять в самолёты. – А, твою ж ты мать, как вы мне надоели-и-и! – крикнул он, когда пуля ему пробила челюсть и вышла со стороны шеи; он этого не заметил, и продолжал бой.
 Федя быстро глянул на откос. «Молодцы, чертяки! Молодцы!» - обрадовался он, когда увидел, как молодые бойцы удерживают оборону, и даже нападают  - они потушили пламя в вагонах, не дали гитлеровцам приблизиться к насыпи, и теперь бьют их в открытом поле!
- Держитесь за насыпью, пацаны! – закричал он им, и в этот момент он почувствовал, как что-то тупое и горячее пронзило его: - Ай! – по-мальчишески вскрикнул Фахруттдин, пaдая на траву, - «Всё-таки достали, суки!» - мелькнуло у него в мозгу, и он больно ударился о что-то твёрдое, но – мягкое; попытался встать.

- Лежи, сверчок-дурачок… - услышал он мягкий, очень похожий на мамин, голос.
  Федя повернул в сторону голоса голову, и увидел совсем молоденькую медсестру.
- О, ну – не будь тебя, я бы погиб! – весело сказал он, отметив, что бомбёжка прекратилась, - тебя как зовут?
- Машка я, из Иркутска; с войны придёшь – приходи картошку копать! – она усмехнулась, и убежала.
 «Да ну тебя на хрен! Сама же всё понимаешь!» - подумал солдат, уползая в сторону леса.
- Старенькие есть?! – закричал Федя, не желая выдавать офицеров, если гитлеровцы рядом.
- Лейтенанта убило! – закричал кто-то.
- Нет офицера… - ещё кто-то протяжно сказал; чувствовалось – ранен.
- Ефрейтор Скворцов … - сказал кто-то ещё.
 «Ну, пердец – сдались вы на мою голову, щеглота!» - подумал Фахруттдин, и сказал:
- Я – сержант Сибгатуллин, слушайте меня! У насыпи – всех немцев убили?
- Да, всех!
- Те, кто бился у насыпи – у фрицев собираем оружие, еду, одежду, и в общем – их голыми оставляетe, тела – в вагоны; остальные тащат раненных в лес, выносят всё из вагонов, и собираемся на мой голос, по эту сторону леса!
 Так Фахруттдин организовал партизанский отряд.

- Ну, вот – мы ещё в окружении, зато я «язычка» притащил! – сказал Федя санитарке Марие, когда в очередной раз он, из оставшихся двух членов партизанского отряда – совершал вылазку в тыл фашистов. – Ты балакаешь по-русски, э? – ткнув автоматом в бок фашиста, спросил Федя.
 Тот залепетал на своём языке, и Маша перевела:
- Ну, тебя не удивит: он простой рабочий, херачил раньше на ферме простым крестьянином, и… - молодая женщина посмотрела на фотографии, протянутые немцем, задала ему вопрос; он начал что-то говорить, с радостью в глазах показывать на фотографии; потом жалостно и со страхом посмотрел на Фахруттдина, и, показав пальцем в его сторону – что-то спросил Марию. Та рассмеялась недобрым смехом.
 Федя нахмурил брови:
- Что эта шваль трындит?
- Ну, он про свою семью балакал, а потом спросил – ты ли тот Татарский Палач, который уработал кучу ему подобных ублюдков, - спокойно ответила Маша.
- Да, твою мать! – резко вскрикнул Фахруттдин, и ударом приклада автомата по голове - вырубил фашиста.
- Блин, он без сознания. Зачем ты так?
- Да ладно, сорвался. Пусть знает русский гнев, сука. Очухается… наверное… - он взял фашиста за горло, и пощупал пульс.

 Через полчаса фашист пришёл в сознание.
- А-а-а, ты тут…
- Федя, ну его нафиг - не бей его! – заступилась Маша.
- Да не хочу, ты чай поставь… лучше… заодно и допросим этого серого субчика, - Федя поёжился, и запахнул полы ватника. – У-у-у, бляха-муха… зябно, однако! – мужчина затрясся так фальшиво, будто он плохой актёр – выступающий на сцене самого захудалого театра, и стал думать – как у фашистов разжиться тёплой одеждой: чтобы и их уничтожить, и вещами разжиться.
 Когда чайник вскипел, и землянка наполнилась густым, вкусным ароматом чая – трое людей сели к столу: два русских героя-освободителя, и фашист.
- Как его зовут? – спросил Федя санитраку.
- Фриц.
- Ну, так – смешно. Я думал, что «Фриц» - это всех фашистов так зовут, а оказывается – это такое имя. Дела...
 Услышав своё имя, фашист заговорил, снова показывая фотографии. Его заботливо вымытая Машей от крови белобрысая голова вертелась то к Фахруттдину, то к Марии, он что-то рассказывал, показывал снова фотографии своих родных: отца, мамы, детей…
 Федя вспомнил свою родню в далёком сейчас Акмолинске: родителей, жену, детей, Амину, её мужа Иваню (как он его называл, скрещивая полное и ласкательное имена), и племянницу – Насюшку; именно так он её и зовёт – Насюшка, без «т»…
 Конечно, с виду он не показал – что у него в душе, но там, внутри – в сердце, у него кипело всё, и рвалось домой. Но он понимал, и его душа звала – вперёд, в бой, и Фёдор знал - преград для него нет. Фахруттдин себя чувствовал машиной;  боевой машиной, сметающей всё на своём пути. Он это понял тогда, когда был в первом бою с басмачами – в двадцатом году.
 «Мама, папа, все родные мои… Я приду к вам, скоро уже… Мы уже скоро придём к нашим границам, отбросим за них фашистскую сволочь!» - вспоминал он строки из крайнего письма - домой, а сам думал: ещё долго нам бить их.

- Э, ну чего ты там? – Маша была, как всегда – «предельно вежлива»; присела рядом, достала папиросу, закурила.
- Да… так… Что там фриц?
- Сидит, чай пьёт… Базарит про себя…
- Как он там, нормально себя чувствует?
- Да ты его, дурак, саданул прикладом – у него руки дрожат теперь!
- Ладно…
- Да, вот такая ерунда, - сказала молодая женщина, вспоминая своего односельчанина.
- Ладно, пойду я фрица пугать… - взяв со ступеньки автомат, сказал Фахруттдин.
- Эй, ты – его только не трожь, - засуетилась Маша, и пошла вослед командира.
 Три человека пили чай всю ночь, рассказывали друг другу смешные истории. Федя собственноручно открыл флягу со спиртом, разлил Маше, Фрицу, себе – выпили, закусили.
 Фахруттдин всё это время, глядя на жизнерадостность Фрица и Маши, как они рассказывают о себе, своих семьях – всё больше и больше тосковал по Родине, по своему городу – маленькому Акмолинску, и в главном он был спокоен: враг - не пройдёт.
 Тут Фриц, порывшись у себя в карманах – достал пачку сигарет и, показывая то на них, то на Федю, по-детски наивно улыбаясь, сказал:
- Федья, курить, мужьиськой говорить!
 Фахруттдин улыбнулся, показал открытой ладонью Маше: «Я понял!», и мужчины вышли из землянки.
 Была тёплая, майская ночь – девятого числа, сорок третьего года.
- Ну, хрен с ним – давай свои буржуйские сигареды! – засмеявшись и махнув рукой, по привычке сказав «д», вместо «т» - негромко крикнул Фахруттдин.
- О, йа! – довольно сказал немец, и мужчины закурили.
- Хороший табачок, но – мягкий, мне покрепше надо, брат! – сунув под нос сигарету немцу, весело сказал Федя, посмотрев вверх – на небо.
 Небо было чистым, безоблачным.
 «Мирное небо – самое красивое небо» - подумал Федя, обняв Фрица. Немец понял дружеское расположение русского, и весело закивал, знаками выказывая своё дружелюбие.
 И так двое недавних врагов сидели, обнявшись – куря в кулаках сигареты, о чём-то там общаясь… Каждый не понимал – о чём говорит собеседник, но они оба понимали – о дружбе народов. Простых народов, которые хотят мира. Потом Фахруттдин посмотрел на часы, докурил сигарету; дождался, когда её докурит фашист. Вставать резко не стал – ноги затекли, и сказал:
- Ну, что – покурили? Можно уходить уже, - он, незаметно от Фрица, из голенища своего сапога резко выхватил десантный нож и молниеносно его воткнул в сердце фашисту; у врага на миг сжалось горло, потом отпустило, и его тело обмякло.
- Напрасно-о-о Ганновер-р-р,  ждёт Фрица… домо-о-ой… - пропел Фахруттдин, по оси разворачивая нож, и вытаскивая его из груди фашиста.

- Напрасно фашиста  ждёт фрау домой - заходя в землянку и вытирая окровавленный нож о рукав своего ватника, уже монотонно напевал Федя; но, решив не смешивать святую песню с фашистской поганью – замолчал.

Астана, 14.05.15
Музыка: Paul Haslinger