Андрей Белый и его женщины

   Андрей Белый, Александр Блок, Любовь Менделеева - классический любовный треугольник. Но чтобы Белый не выглядел этаким  злым ангелом, змеем искусителем, нарушившим благополучную семейную жизнь Блока и Любы, вернёмся в прошлое. В  жизни человека бывают минуты, когда душа хочет очиститься от тяжёлых мыслей, мучающих её. Хорошо, если в этот момент рядом оказывается умеющий слушать, не перебивая, человек.

   Такой день наступил и в жизни Андрея Белого. Однажды в минуту откровения он  рассказал всю свою жизнь. Белому повезло: ему "подвернулась" писательница, которая умела слушать. А этот седой и почти лысый человек уже не мог держать в себе то, что мучило его годами, и рассказал всю свою жизнь. Лучше самого Белого не сказать, и потому предоставлю слово ему.

  - Это чушь, что детство золотое! В сущности и моё детство можно назвать золотым. Ещё бы! И волосы  у меня были золотые, и  всюду было золото. Я ходил в кружевном платьице, обвешенный золотыми локонами. Мальчик или девочка? Вернее - ангелочек.

   Родители вели за меня борьбу. Я был с уродом папой против красавицы мамы, и с красавицей мамой против урода отца.  Каждый тянул в свою сторону. Они разорвали меня пополам. Да, да, разорвали моё детское сознание, моё детское сердце. Я с детства раздвоенный... Чувство греха... Уже в четыре года они меня мучили... Грех любить маму, грех любить папу. Что было мне, грешнику, делать, как не скрывать грех?

   Я был замкнут в круг семейной драмы. Я любил и ненавидел... С детства я - потенциальный отцеубийца. Комплекс Эдипа, извращённый любовью.... Мама била меня за то, что я любил папу. Глядя на меня, она плакала: - "Высоколобый, башковатый, весь в него. В него, а не в меня."

   А мама была настоящей красавицей. Ах, нет, Достоевский не прав! Красота не спасёт мир! Какое там - спасёт! Мама была очень несчастна. Знаете, красивые женщины всегда несчастны и приносят несчастье другим. Особенно своим единственным сыновьям... А мама была красавицей... Константин Маковский писал с неё и со своей жены, тоже красавицы, картину "Свадебный обряд." Раз они сидели на обеде в честь Тургенева, и Тургенев всё время разглядывал их в лорнет и жмурился от удовольствия, как кот. А маме от её красоты радости не было, одно горе. Ей и мне.

   У меня в детстве только и было хорошего, что гувернантка - некрасивая старая дева. Только она меня понимала. Но мама, приревновав меня, прогнала её, и в четыре года я остался один.

   Знаете, я всегда ношу маску. Даже наедине. Я боюсь увидеть  своё настоящее лицо. И это не-вы-но-си-мо  тя-же-ло! Не-вы-но-си-мо!
   Любовь... Она всегда для меня была трагедией. Всегда... И теперь тоже... Ася... Моя жена Ася... Да, да... С самого начала - папа и мама, потом Нина...

   Произнёс Белый это имя и замолчал, задумавшись. Пока он молчит, вспомним, кто такая Нина, и какова её роль в жизни Белого. Белому было 22 года когда он познакомился с Ниной и "спасал её, очищал после испепеляющей страсти" Бальмонта. Нина полностью доверяла Белому. Он был для неё Орфеем, выводящим  Эвридику из ада. Но, как и Орфею, ему это не удалось, и она осталась в аду. Он стремился поднять её на девятое платоновское небо, а она  захотела посетить  с ним третье небо Венеры. В Нине вспыхнула земная страсть, но златокудрый пророк  отверг её. Нина, смертельно оскорблённая, возненавидела его, не переставая любить.  Тут появился "великий маг" Брюсов, влюблённый когда - то в Нину, и предложил ей с помощью чёрной магии завоевать сердце Белого.  Долго Брюсов проводил какие - то "магические опыты", но не сумел приколдовать Белого к Нине.

   Во всей этой путанице возникла любовь Нины уже к Брюсову. Но к этому моменту он  уже не интересовался Ниной.
   Белый всё ещё молчал, и писательница негромко сказала:
  - Да, я знаю, когда Брюсов бросил Нину, она в Политехническом музее стреляла в вас, как главного виновника всех своих несчастий,  но револьвер дал осечку.

  - Ах, нет, нет! Совсем нет! То есть и нет, и да! Она действительно навела револьвер на меня, прицелилась. А я не шелохнулся. Я стоял перед ней на эстраде, раскинув руки и ждал смерти. Но она не выстрелила в меня. Она перевела револьвер на Брюсова. А он, как барс, кинулся к ней и выхватил револьвер. Но она успела выстрелить в ... потолок. Никто не был даже ранен. Этот выстрел, не убивший никого, для самой Нины был роковым. Её жизнь закончилась в тот день. Нет,она не застрелилась, не отравилась. Нет, хуже: она уехала за границу, потом спилась, стала морфинисткой. И всё время звала к себе Брюсова. Он не реагировал, и она погибла...

   Признаюсь, я потом, во время Любови Дмитриевны, жалел, что она не убила меня в тот день в Политехническом  музее... Саша Блок! Ах, как я его любил!... Как  любил!... Любил по его стихам, ещё не видя его. Для меня его стихи были откровением. Всё, что я хотел, но не умел выразить, я нашёл у него. Я катался по полу от восторга, читая его стихи. Да, да, катался и кричал, как бесноватый, Во весь голос. И плакал...

   Знаете, всё с самого начала между нами было мистерией, роком. Я написал ему и получил от него чудесное письмо, как мистический ответ. Так началась наша дружба. Потом он пригласил меня быть шафером на его свадьбе. Но у меня тогда умер отец, и я не смог приехать. И в этом тоже таинственное предзнаменование - у него свадьба, у меня похороны. В тот же самый день...

   У Лермонтова в драме "Странный человек" есть строки: - "Свадьба, которая происходит в день похорон, будет несчастной." То есть, конечно, брак, а не свадьба. Так и вышло. Хотя всё предвещало им счастье...

   Мы с Сашей познакомились только зимой. Они с Любой приехали в Москву. Как я ждал его! Ночь я провёл без сна. Я даже не ложился. Я слонялся по квартире, как привидение, останавливаясь перед зеркалами гостиной - завтра в них будет отражаться Саша. Завтра... Я боялся не дожить до завтра. Я боялся, что его поезд сойдёт с рельсов, что он погибнет в железнодорожной катастрофе. Но в условленный час - минута в минуту -  раздался звонок. Я понёсся в прихожую. Горничная уже успела открыть дверь. Я смотрел на них, на него. Никогда в жизни - ни прежде, ни потом - я не испытывал такой жгучей неловкости и ... разочарования. Обман, обман! Меня обманули! Это не Блок! Не мой Саша Блок!

   Но до чего он был красив! Высокий, стройный, курчавый, весь - как в нимбе -  в золотых лучах, румяный с мороза. В студенческом сюртуке, широкоплечий, с осиной талией. От синего воротника его дивные глаза казались ещё голубее. До чего красивый, до чего неземной, здоровый! Я, по его стихам, представлял его измождённым, худым, бледным и даже скорее некрасивым. А он оказался оскорбительно здоровым, цветущим, фантастически красивым. Всем своим видом он словно затмевал, уничтожал, вычёркивал меня.

   Тут талантливая слушательница не сдержалась:
  - Но вы ведь и сами были фантастически красивы тогда. Я знаю, я слышала, что у вас были звёздные глаза, ресницы - опахала, что вы решительно всех очаровывали.
  - Вздор, вздор, вздор! - трижды выкрикнул Белый. - Миф! Легенда! Никакого сравнения с ним! Или нет. Может быть, я и был красив, но слишком. На грани безобразия. Это я уже тогда чувствовал. Хотя у меня ещё не было ни морщин, ни лысины. Но сквозь красавца уже тогда проглядывал урод. А Саша... Нет, я не умею объяснить.

   Я поздоровался с ним за руку. Он был смущён не меньше меня. Но он владел собой. Она же совершенно спокойно и непринуждённо смотрясь в зеркало, поправляла  светлые волосы под большой шляпой со страусовыми перьями. Я запомнил её  палевые перчатки. Молодая светская дама, приехавшая с визитом.

   Мама ждала нас в гостиной. Любовь Дмитриевна села рядом с мамой на диван. И всё также спокойно и непринуждённо молчала. Мы с Сашей в креслах напротив них ужасно мучились. Боже, до чего томительно и тяжело было! Говорила одна мама. О театре. И вдруг я, как сорвавшийся с горы камень, полетел и понёс чепуху. Саша застенчиво улыбнулся. Не тому, что я говорил, а мне. И с той минуты я по -
 - новому, без памяти в него влюбился. И тут же почувствовал, что наша встреча не пройдёт мне даром. Я за неё заплачу. За всё заплачу... И заплатил.

   А потом я стал  ездить к Блокам каждый день,  все две недели, что они оставались в Москве. Мы тогда основали "Братство Рыцарей Прекрасной Дамы." Любовь Дмитриевна была нашей "Прекрасной Дамой", но хотела ли она этого? Она стремилась на сцену, а мы - Саша, Серёжа Соловьёв и я -  поклонялись ей, как Богородице. Мы даже в лицо ей смотреть не смели, боялись осквернить её взглядом.

   А она - розовая, светловолосая - сидела на диване, свернувшись в клубочек, кутаясь в платок. А мы, верные рыцари, сидели на ковре, поклоняясь ей. Ночи напролёт... До зари...

   И снова Белый  замолчал, "ушёл в прошлое." Писательница хотела знать, что было дальше. Она слышала, что Белый влюбился в жену Блока, что она  собиралась оставить Блока из - за Белого. Но почему - то ушла от Блока не к Белому, а к кому - то другому. Тогда - то Блок и написал:
          Но час настал, и ты ушла из дома
          Я бросил в ночь заветное кольцо.
          Ты отдала свою судьбу другому,
          И я забыл прекрасное лицо.
          Летели дни, кружась проклятым роем,
          Вино и страсть терзали жизнь мою.
          И вспомнил я тебя пред аналоем
          И звал тебя, как молодость мою.
          Я звал тебя, но ты не оглянулась,
          Я слёзы лил, но ты не снизошла.
          Ты в синий плащ печально завернулась,
          В сырую ночь ты из дому ушла.
          Не знаю, где приют своей гордыне
          Ты, милая, ты нежная, нашла -
          Я крепко сплю; мне снится плащ твой синий,
          В котором ты в сырую ночь ушла...
          Уж не мечтать о нежности, о славе,
          Всё миновалось, молодость прошла!
          Твоё лицо в его простой оправе
          Своей рукой убрал я со стола.

   После длительной паузы Белый продолжил свой монолог.
 - А из дружбы, любви и зорь вышла вражда и ненависть. Как это могло случиться? Я и сейчас не понимаю... Саша изменился: он иронизировал, отвратительно, бездарно. Или молчал. Я почувствовал, что мы - духовные враги. Но я в своих статьях превозносил его, его стихи. Я был мистически влюблён в него, а через него в неё. А из всего этого вышел "Балаганчик". "Балаганчик" гениален, но он - низость, измена, предательство... И его совершил самый честный, самый благородный, самый справедливый человек на свете. Кому после этого верить? Из - за "Балаганчика" Саша потерял право на Любовь Дмитриевну. Она поняла это и просила меня увезти её, спасти. И мы решили уехать за границу. Но один день она любила меня, а на следующий - Сашу. А на третий обоих ненавидела. Так Саша чиркнул всем нам головы долой, нам и ей, Прекрасной Даме. Она стала картонной куклой. Я чуть не помешался от обиды за неё. Ведь я любил её священной любовью. А она оказалась картонной куклой. Ужас, ужас! Но он был прав - картонная кукла. С кукольной душой. Нет, и кукольной души у неё не было. Ничего не было. Пар. Пустота. И всё - таки из - за неё всё погибло. Мы очутились в петле - не разрубить, ни развязать.

   До чего она меня измучила! Меня и Сашу. За вину мою, за грех перед Сашей. Ведь это я погубил их жизнь. Он продолжает её любить и по сегодняшний день, он всегда о ней заботится. Только для неё живёт. Но не общей с ней жизнью. Жизни их никогда по - настоящему не сошлись. Я разбил их жизнь. Хотя, видит Бог, не я виноват!
...Сердце у меня дырявое, но исходит оно не клюквенным соком, а кровью. И как это больно!

   Саша готовился к госэкзаменам, кончал университет: занимался, заперевшись в кабинете. А ночи проводил в кабаках. Пил там среди пьяниц с глазами кроликов. После одной такой ночи он написал "Незнакомку". Может быть, лучшее... Нет, у него всё лучшее. Но "Незнакомка" заставила меня кричать от восторга.

   Чудовищная весна 1906 года. Я не расставался с Любовью Дмитриевной. Она потребовала, сама, чтобы я дал ей клятву спасти её. А Саша молчал. Или уходил пить красное вино.

   И мы пришли с ней к Саше в кабинет. Ведь я дал ей клятву.... Его глаза просили:
  - Не надо.
   Но я безжалостно сказал:
  - Нам надо с тобой поговорить.
  - Что ж? Я рад, - кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, ответил он, и так по - детски посмотрел на меня своими чудными голубыми глазами так беззащитно и беспомощно.

   Я ему сказал всё. Всё. Как обвинитель. Я стоял перед ним и ждал поединка, готовый принять удар.  Даже смертельный! Нападай! А он молчал. А потом тихо  повторил: 
  - Что ж, я рад.
   Она крикнула:
  - Саша, да неужели же?
   Он ничего не ответил, и мы молча вышли, тихо закрыв за собой дверь. И она заплакала. И я заплакал с ней. Мне было стыдно за себя, за неё. А он... Такое величие, такое мужество! Как он был прекрасен в ту минуту! Святой Себастьян, пронзённый стрелами!

   В тот же день я умчался в Москву достать денег на отъезд за границу. Надо было подготовить маму. Я был раздираем жалостью к Саше. Не верил ни себе, ни Любе. Никому. И всё пошло прахом, кубарем с горы полетело, на тысячу кусков разбилось. Но я всё ещё надеялся спасти её. Я же поклялся! А то буду клятвопреступником. От неё получал ливень писем - страшно противоречивых.

   Потом она простудилась, заболела серьёзно. Саша очень вежливо написал мне и просил не приезжать. Но я заподозрил заговор и на утро был в Петербурге. Он был слишком дружественный, она - нерешительная, больная. Я просил, умолял, даже грозил. Наконец  она решилась через два месяца ехать со мной в Италию.

   Но никуда мы не поехали. Всё лето она провела с Сашей с Шахматове. Он, несмотря ни на что, сдал все экзамены. А осенью опять волчком закружилось: свидание с Сашей на Арбате, в "Праге", минутное. Предъявили друг другу ультиматумы и разошлись без рукопожатий.
   Саша спускался по лестнице впереди, твёрдо и быстро, не оборачиваясь. Я сбежал следом за ним. Взял извозчика, поехал на вокзал и вернулся в Москву. Решил заморить себя голодом. Не удалось. Тогда я вызвал Сашу на дуэль. Он отказался:
  - Не стоит, нет повода, ты просто устал, - сказал он.

   Наконец, уже в сентябре, она посылает за мной. Она принимает меня, чтобы уничтожить, сбросить со скалы, чтобы от меня мокрого места не осталось. Дьяволица, а не Богородица! Я не успел опомнится. Я не оправдывался, не защищался. И оскорблённый, униженный, раздавленный - о, как она меня презирала, как заставила меня презирать себя! - я побежал топиться в Неве. Но - ирония судьбы - там баржи. И всё вокруг рыбой провоняло. Даже утопиться нельзя.

   Вернулся я в гостиницу, написал прощальное письмо маме. А утром - записка от Любови Дмитриевны. Новое свидание. Новое предложение встретиться через год. Не писать, не видеться, не выяснять отношений весь год. Ждать год. Я обещаю, но уже ничему не верю. Еду в Москву, оттуда  - надолго - за границу.

   Так всё и кончилось для него и для неё. Но не для меня. Для меня и сейчас не кончилось. И никогда не кончится. Даже после смерти. Любовь? Нет, нет, какая там любовь! Но боль. И угрызения совести. Угрызения сердца. Грызу своё сердце. Если можно было бы забыть! Но забыть нельзя...

   Спасибо вам. Как я благодарен, что вы так ангельски терпеливо слушали меня. Слушатель - это такая  нежданная радость. Голубушка, если бы вы знали, как мне тяжело молчать. Никто меня не хочет слушать. Каждый только о себе... Настоящий, даровитый слушатель такая редкость! Я страшно ценю.

... Теперь всё другое. Я Люблю Асю. Невыразимо люблю. Она нежная, лёгкая, прелестная. Она чудная:
          Мой вешний свет,
          Мой светлый цвет,
          Я полн тобой,
          Тобой - судьбой...
   Это я о ней, Асе. Я тоскую о ней, мечтаю о ней, она сейчас в Дорнахе. Я мечтаю о ней, а говорю о Любови Дмитриевне. Не дико ли? Ведь от неё, прежней решительно ничего не осталось. Её узнать нельзя. Я её на прошлой неделе встретил: несёт в кошёлке картошку, ступает тяжело пудовыми ногами. Что - то грубое в ней появилось, почти мужское. Взглянула она на меня незрячими взглядом и прошла. Не узнала. А я всё глядел ей  вслед. Вспомнил Анненского:
          Господи, я и не знал,
          До чего она некрасива!...
   Но от этого ничего не изменилось. Мне не стало легче. А он, Саша... Он всё так же прекрасен. Или нет, иначе. Трагически прекрасен. Он измучен ещё сильнее, чем я. И как странно, мы живём в одном городе, встречаемся  - то в Доме искусств, то во "Всемирной литературе" - здороваемся. И за всё это время ни разу не разговаривали. Почему? Ведь мы были друзьями. И мы всё друг другу простили... Всё... Так почему?... Почему?...