Искушения и соблазны

Рассказ

Совесть — официальное название трусости.
Оскар Уайльд



1
Мест нет, — тявкнула женщина-администратор гостиницы «Керчь». Все приуныли, но Мишель — мой приятель и сотрудник — был соткан из особой материи. Он распахнул свой походный балахон, выпятил свою широкую грудь, тряхнул гривой белокурых кудрей, задрал к потолку свой царственный профиль и загрохотал своим божественным баритоном:
— Простите, сударыня, мне неудобно с вами говорить, не зная вашего имени и отчества, — и замолчал, жуя тонкими малокровными губами. Выдержав паузу, Мишель добавил: — Меня зовут Михал Степаныч, я начальник научной экспедиции.
— А я Алевтина Григорьевна, — как загипнотизированная, ответила администраторша.
— Так вот, Алевтина Григорьевна, я вижу, вы прекрасно исполняете свой служебный долг. А мне, знаете ли, докладывали, что в вашу гостиницу может поселиться кто угодно и даже люди без определённых занятий. Мои сотрудники из Академии наук предупреждали меня, что экспедиция СОАН СССР может столкнуться в этих краях с неожиданными трудностями. А ведь цель нашей инспекции состоит в оценке влияния антропогенного фактора на фауну Керченского полуострова и омывающих его Чёрного и Азовского морей.
У администраторши стала отваливаться нижняя челюсть.
— Сколько вас... э-э, Михаил Степанович?
— Здесь представлена лишь небольшая часть моего отряда, основной контингент я направил чуть западнее, и, насколько мне известно, его уже приютила центральная гостиница Феодосии.
— Двух номеров вам хватит?
— Смотря каких, Алевтина Григорьевна?
— Очень неплохих, на третьем этаже. Но к сожалению, все удобства в конце коридора. Номера люкс освободятся лишь в конце недели.
— Ну что тут поделаешь? Надо же когда-нибудь и мне привыкать к суровому экспедиционному быту.

В тот вечер мы весело справили начало нашей вольной экспедиционной жизни. В Керчи свободно продавалась всё ещё экзотичная пепси-кола, которая после смешения со спиртом в отношении 5:1, давала весьма приятный для принятия напиток. Героем вечера был, конечно, Мишель, сумевший обеспечить нас вполне приличным жильём. Да он и сам остро осознавал свой героизм. После первой дозы Зинаида — моя 26-летняя сотрудница — приступила к восхвалению Мишеля:
— Михал Степаныч, вы опасный человек. Я не представляю, какой твердокаменной должна быть женщина, чтобы устоять перед вашим напором. Говорят, женщины любят ушами, а ведь вас можно полюбить и глазами.
Мишель снова вошёл в образ номенклатурного работника:
— Эх, Зинаида Модестовна, знали бы вы, как трудно бывает временами отбивать оргиастические атаки прекрасных дам.
— Опишите, Михаил Степаныч, хотя бы один такой случай, — в глазах Зинаиды вспыхнул огонь любопытства.
— Зиночка, — встрял в разговор мой аспирант Борис, — Михаил Степанович слишком мало выпил. Чтобы его разговорить, предлагаю дёрнуть по второй.
Все засмеялись и с удовольствием приняли ещё по стакану.

— Вы, конечно, слышали о Дарье Сосновской, дочери довольно популярного писателя Иосифа Сосновского, — Мишель раскрыл свой портсигар, извлёк сигарету, спокойно закурил и картинно задумался.
Пока Мишель думал, я припомнил эту довольно симпатичную двадцативосьмилетнюю брюнетку. Я бы не отнёс Дашку Сосновскую к, сверхпритягательным женщинам, но почему-то в среде биологов-молекулярщиков было принято её домогаться. Как-то я наблюдал мучения одного молодого сотрудника Института молекулярной биологии. Бедняга, подражая старшим товарищам, был влюблён в эту девицу, но та откровенно демонстрировала своё равнодушие к нему. Было ясно, что Дашку интересовали мужчины с положением, по меньшей мере, завлабы. Надо отдать должное её проницательности, она мгновенно, как говорится, навскидку определяла, добьётся научный работник успеха или нет.
— Так вот, — заговорил Мишель, — на недавней конференции в Москве я познакомился с Дарьей Иосифовной лично. На кофейном брэйке я, как вы понимаете, совершенно случайно оказался невдалеке от неё и мог следить за нею своим острым боковым зрением. Моим собеседником был Лёня Топорков, ну вы знаете этого бойкого членкоришку. Я весело и, видимо, довольно громко его журил за недооценку эффекта генного сцепления при подсчёте скоростей микроэволюционных процессов. Заметив, что Сосновская навострила уши, я ещё энергичнее и ещё увлечённее принялся ругать авторитеты. Тут Лёня увидел Марата Вайнштока и сразу слинял к нему. Вот тогда-то ко мне и подошла (можно сказать, подплыла, а точнее, подкралась) мадмуазель Сосновская.
— Извините, я не знаю, как вас зовут, — её голос призывно вибрировал.
— Михаил, — представился я.
— Даша, — отозвалась она. — Видите ли, Михаил, я как раз работаю с эффектом, о котором вы только что говорили с доктором Топорковым. Мне понравилась ваша точка зрения, и мне кажется, у меня есть экспериментальные свидетельства вашей правоты.
— Интересно, — оживился я, — и что это за свидетельства, разрешите полюбопытствовать?
— Увы, — засмеялась она, — я не ношу с собой рабочие журналы, но, если вы не против, я могла бы вам их представить. Нужный журнал в данный момент находится у меня дома. Видите ли, я люблю полистывать его на сон грядущий. Сами понимаете, чего только не увидишь во сне и особенно в самый момент засыпания. Однажды, вы не поверите, я увидела во сне результат задуманного эксперимента. Представляете? Кстати, как вы относитесь к точке зрения, что во сне мы способны воочию заглянуть в своё будущее?
— Пожалуй, да, — постарался я не расхохотаться, — но с поправкой.
— С какой же, именно, Михаил?
— Во сне мы можем видеть будущее, но не совсем своё.
— Чьё же ещё, Михаил?
— Боюсь посеять в вашем сердце тревогу, но знатоки сонного дела уверены, что мы видим во сне будущее своих любимых, то есть людей, связанных с нами мистическими узами любви.
— Вот как! Надо подумать, — ответила Сосновская, явно сбитая с толку.

Дойдя до этой точки своего повествования, Мишель умолк, извлёк из портсигара новую сигарету, не спеша закурил и почему-то уставился на Зинаиду.
— Я, знаете, люблю сбивать с толку женщин, изображающих из себя невесть что. К тому же мармозетки, вроде Дэ Сосновской, совершенно не в моём вкусе, — Мишель задумчиво выпустил из округлённого рта красивую струю табачного дыма. — На своём веку я повидал таки-и-их женщин, таких богинь, за которыми — помани они пальчиком единым — в убогую хижину дяди Тома махнёшь, в омут с высокого берега сиганёшь да и сгинешь, как бедный швед под Полтавой.
— Михал Степаныч, ради бога, не теряйте нить вашего рассказа, — взмолилась Зинаида. — Так что же случилось дальше?
— А вы, Зинаида Модестовна, не гоните лошадей, — делано возмутился Мишель и после краткой паузы продолжил: — Итак, выслушав мою хитро сплетённую фразу насчёт мистических уз, Сосновская выкатила до предела свои чёрные ближневосточные очи и сказала: «Ах, вот вы какой!» Мы оба рассмеялись и вышли на улицу. Она отработанным жестом остановила такси, и уже через полчаса я любовался предметами искусства на стенах и стеллажах её роскошной квартиры на Ленинском проспекте.

Дарья Иосифовна усадила меня за журнальный столик в гостиной, принесла свой рабочий журнал, поставила рядом с ним бокал армянского коньяка и сказала, что ей хочется переодеться и принять душ, а я тем временем мог бы взглянуть на её результаты. Итак, я попивал коньяк и разглядывал весьма небрежно оформленные данные. И скажу вам честно, мало что в них понимал. И вообще, не приведи Господи, разбираться в каракулях чужого рабочего журнала.
Наконец дверь ванной комнаты отворилась, и в гостиную вошла мадмуазель Сосновская. Однако, пардон, стыдно сказать, но она, знаете ли, была, что называется, в полнейшем неглиже.
— Ну и как она выглядела? — не выдержал Борис.
— Как, Как? — Да как все голые бабы не первой молодости. Неплохие, но уже чуть отвислые груди. Небольшой круглый животик, и с растительностью, знаете ли, явный перебор.
— Стоп, — резко оборвала Зинаида. — Михал Степаныч, так что же она вам сказала?
— Да ничего! Я инстинктивно отвернулся, а она подошла ко мне сзади и обняла. И её рука заскользила по моему животу. Я вежливо, но твёрдо отстранил её руку.
— А она? — потребовала Зинаида.
— А она страстно прошипела: «Почему?!»
— У меня есть жена и ребёнок! — вскричал я.
— Милый Мишенька, у меня нет ни малейшего желания отнимать их от тебя, я хочу только тебя, — ублажала мой слух опытная развратница.
— А Вы? — ещё энергичнее потребовала Зинаида.
— А я вырвался из её объятий, шагнул в прихожую и вышел на лестничную площадку.
И всё?!! — вскричали мы разом.
— Да! Всё! А чего вы ждали? Неужели вы не понимаете? Это же была кем-то хитро расставленная ловушка.
Мы довольно долго молчали. Наконец Борис сказал:
— Ну, вы, Михаил Степанович, воистину герой — в такой ситуации сумели устоять.
— У меня не было выбора, Борис. Не велика заслуга переспать с распущенной, жаждущей секса женщиной, но как бы я мог после этого взглянуть в глаза жены? — веско отчеканил железный Мишель.
Все снова замолчали, и чтобы разрядить мрачноватую атмосферу, я предложил выпить за высокие моральные устои Мишеля, и вообще за высокую мораль.



2
— А у вас, Сергей Сергеич, бывали какие-нибудь, что называется, аховые ситуации? — задала мне Зинаида провокационный вопрос. — Правда, при вашей безупречной репутации нечто аморальное вам, по-видимому, глубоко чуждо.
Я усмехнулся.
— Эх, друзья! вы даже не представляете, что творил ваш шеф в годы своей туманной юности.
— Так поделитесь, — потребовала Зинаида.
— А не выдадите? — засмеялся я.
— Святой истинный крест! Не выдадим! — побожилась партийная Зинаида.
— Стыдно признаваться в своих былых преступлениях, но что тут поделаешь. Что было — то было, — так я начал свой рассказ.
 
— Случилось это лет тридцать тому назад. Учился я тогда на первом курсе медвуза. Общежития мне не дали, так что пришлось снимать угол в убогой комнатёнке в старом угрюмом доме на канале Грибоедова.
Перед моим отъездом в Ленинград мама наказывала мне ходить почаще в театры — и в оперные, и в драматические — но, главное, регулярно посещать Эрмитаж. Эрмитаж, дескать, расширит мой кругозор. Она советовала мне изучать великий музей по частям, по плану, осматривая в день не больше одного отдела. «Тогда и устанешь поменьше, и узнаешь побольше, и новые знания прочнее закрепятся в твоей памяти», — поучала меня моя бедная мама.
Вообще-то, я, как и большинство сыновей, обычно пренебрегал советами матери, но в отношении Эрмитажа, вынужден был признать её правоту. Практически в каждое воскресенье я отправлялся в это хранилище людских достижений в сфере изобразительных искусств, понемногу приобщаясь к мировой культуре. Особенно приглянулись мне залы, посвящённые искусству древней Греции. На всю жизнь запомнил я эти слабо освещённые и безлюдные залы в осенние и зимние дни: тишину и какой-то специфический запах, казавшийся мне запахом вечности. Всё вокруг приводило меня в восторг: и огромные изваяния из мрамора, посеревшего и потерявшего свой блеск после долгого пребывания в земле; и старинные шкафы с безумно красивыми сосудами всех форм и размеров; и горизонтальные витрины из красного дерева, хранящие монеты, ювелирные украшения и геммы, вырезанные из драгоценных камней.
 
В одно тусклое воскресное утро я, как обычно, прошёлся по древнегреческому отделу и в зале глиптики заметил ключ, торчащий из передней стенки одной витрины, похожей на старинную конторку. Оглянулся — людей в зале нет, одна лишь старушка-служительница мирно дремлет на стуле с гнутыми ножками. Моментально сообразил, что с её места тот ключ увидеть невозможно. Подошёл к витрине и стал разглядывать экспонаты — на бархатной подстилке лежали резные камни, изготовленные мастерами эллинистических ближневосточных государств. Сразу бросился в глаза довольно крупный овальный камень с парным профильным портретом мужчины в шлеме и женщины с диадемой. Исключительная красота геммы заставила меня прочесть этикетку. Это была камея Гонзага, изготовленная неизвестным мастером в египетской Александрии в третьем веке до нашей эры. На многослойном сардониксе был вырезан портрет властителя Египта Птолемея II и его жены-сестры Арсинои. Попробовал приподнять остеклённую крышку витрины — она легко поддалась. Было ясно, что какой-то рассеянный музейный работник забыл запереть витрину и оставил ключ в скважине. Я скосил глаза на стул со смотрительницей. Та по-прежнему дремала. В душе моей возникло острейшее желание поднять крышку и схватить камею. Но камень был довольно крупным и явно оттопырил бы мой карман. К тому же служительница могла в любой момент открыть глаза. Нужно было действовать. Решение пришло само. Поворотом ключа по часовой стрелке я запер витрину, извлёк ключ из скважины и сунул его в карман. Проделав эту операцию, я заставил себя успокоиться, постоял несколько минут у соседней витрины и, не торопясь, вышел из зала. Когда проходил мимо старушки-служительницы, она встрепенулась, открыла глаза и снова их закрыла. Так я приобрёл ключ от сокровищницы.
— Ну и что ты сделал дальше? — в голосе Мишеля послышались нотки презрения.
— А что бы ты сделал на моём месте, — отпарировал я.
— Я? — возмутился Мишель. — Какие вопросы? Я подошёл бы к старушке и сказал бы ей, что одна из витрин не заперта.
— Ишь ты, какой благородный, — съязвил я, а про себя подумал: «Бедный Мишель, как член Партии ты просто обязан быть благородным особенно в присутствии партийной Зинаиды».
— А я на вашем месте сразу прибрал бы к рукам ту каменюку, — заявил беспартийный Борис.
— А вы, Зинаида Модестовна, как бы вы поступили, — спросил я.
— Я, безусловно, поступила бы точно так же, как Михал Степаныч, — гордо произнесла правильная Зинаида. Впрочем, она и не могла сказать что-то иное в присутствии Мишеля. — Так всё-таки, Сергей Сергеич, что же случилось после? — не могла сдержать своё женское любопытство Зинаида.
— На следующий день я пошёл в институтскую библиотеку, снял с полки том Большой советской энциклопедии со словом «камея» и был поражён, узнав, что камея Гонзага является одним из главных сокровищ Эрмитажа. Затем я направился в публичную библиотеку и стал собирать сведения об этой гемме. Оказалось, она несметное число раз переходила из одной сокровищницы в другую и чаще всего в качестве военного трофея. Последним захватчиком был Наполеон, который элементарно конфисковал камею у папы Пия VI, а потом подарил её своей возлюбленной Жозефине Богарне. А эта великая грешница подарила древнюю гемму победителю Наполеона — русскому царю Александру I, и тот поместил её в коллекцию резных камней Эрмитажа. Я рассудил, что если Наполеон заполучил камею незаконно, то незаконны и последующие акты её дарения. Если же у Наполеона было право запустить свою лапу в сокровищницу Ватикана, то и у меня есть точно такое же право изъять камею Гонзага из сокровищницы Эрмитажа. И в основе моего права лежит революционный (кстати, одобренный самим Владимиром Ильичём) принцип — «Грабь награбленное!».
— Но, Сергей Сергеич, попав в Эрмитаж, камея перестала быть частной собственностью. Теперь она всенародное достояние, и каждый из нас может любоваться ею, — воскликнула правильная Зинаида.
— Вы, конечно же, правы, Зинаида Модестовна. В конце концов я тоже пришёл к этому заключению. Но сначала я продумал до мелочей ряд технических проблем типа: как отвлечь служительницу, как извлечь камею из витрины и как незаметно вынести её из музея. Но когда я разрешил эти проблемы, предо мной во весь рост предстала следующая, куда более серьёзная проблема — а к чему и зачем мне эта гемма?
— Послушай, Сергей! — вдруг оживился Мишель, — а ты не находишь, что твои рассуждения о праве грабить награбленное сродни соображениям Родиона Раскольникова в романе «Преступление и наказание». Тот милый Родя не видел преступления в убийстве старушки-процентщицы лишь потому, что Наполеон, убивший миллионы людей в Европе, был провозглашён во Франции не преступником, а национальным героем. И кстати, благодарный за массовые кровопускания французский народ захоронил останки своего кумира в саркофаге из малинового кварцита в парижском Доме инвалидов.
— Ты чертовски прав, Мишель! — воскликнул я. — Да! Конечно! Когда через пару лет после тех событий я впервые прочёл упомянутый тобой шедевр Достоевского, то был поражён, насколько близко было мне душевное состояние Роди Раскольникова. Ведь я жил тогда в том же районе Питера и проходил каждый день по тем же страшным дворам-колодцам, заставленным поленницами дров. И снимал я угол точно в такой же гробоподобной каморке под самой крышей мрачного пятиэтажного дома. И чувство голода практически никогда не покидало меня. Хроническое недоедание, вечный мрак и промозглая сырость подтачивали мою психику.
Помню себя, бредущим по Невскому мимо окон бесчисленных ресторанов. И за всеми окнами довольные люди, пьющие и жующие. Стыдно признаться, но меня распирало острое желание — схватить булыжник потяжелее и швырнуть его в эти окна, в эти сытые рожи. Иногда я ловил себя на мысли, что понимаю людей, совершивших Октябрьскую революцию. И как Родю, меня сбивали с толку преступления Наполеона.
Повисла тишина.
— Как вы думаете, сколько могла бы стоить та камея? — наконец спросил Борис.
— Думаю, не меньше миллиона долларов, — ответил я. — Но ведь её ещё надо было продать. А как продать вещь, которую знает каждый приличный коллекционер?         
— Есть коллекционеры, которые собирают вещи, чтобы в одиночку любоваться ими и тем, знаете ли, тешить своё тщеславие, — заметил Мишель.
— Верно, — согласился я. — Увы, я быстро понял, что не смогу один, без посторонней помощи найти в Ленинграде любителя ценностей, который купил бы у меня камею и при этом не засветиться. И тогда я спросил себя: «А смогу ли я получать непосредственное удовлетворение от тайного обладания громадной ценностью, прекрасно сознавая, что в случае разоблачения мне грозит суровое наказание вплоть до высшей меры?»
— Ну и что же Вы решили? — строго спросила меня Зинаида.
— После недельного взвешивания всех «за» и «против» я пришёл к твёрдому заключению, что кража камеи принесёт мне огромное несчастье, исковеркав мою жизнь и перечеркнув её естественное течение. Вместо того, чтобы думать об интересных вещах, я буду обречён жить в постоянном страхе, скрывая от всех — даже от друзей и близких — свою великую тайну. Ровно через неделю, в час, когда судьба подкинула мне это искушение, я взошёл на высшую точку Дворцового моста и бросил ключ от музейной витрины в Неву. А после купил в гастрономе бутылку дешёвого портвейна и расслабился по полной программе.



3
Наутро мы отправились на Керченский автобусный вокзал, расположенный рядом с древним курганом, в котором был захоронен какой-то большой человек Боспорского царства. Странно смотрелись рядом современный автовокзал и курган четвёртого века до нашей эры. Взяли билет до посёлка Золотое и через какой-нибудь час были на изумительном по чистоте и красоте пляже южного берега Азовского моря.
Мы искупались, собрали несколько видов морских моллюсков и поднялись на прибрежный холм, покрытый жалкой, выжженной солнцем степной растительностью. Часа два усердно ловили местных насекомых, а после решили перекусить. Сели прямо на тёплую землю и разложили на клеёнке хлеб, колбасу и пару бутылок минеральной воды.
— А что это за странный круг из камней? — задумчиво произнесла Зинаида, указывая рукой на плоскую вершину ближайшего холма.
— Такие круги здесь на каждой горке, они тут повсюду, — спокойно отметил Борис.
Все выжидательно посмотрели на меня, зная мою любовь ко всему древнему.
— Перед экспедицией я почитал историю Крыма, о греках, скифах, сарматах, гуннах, готах… И могу сказать, что каждый круг камней создавался вокруг небольшого кургана, насыпанного над могилой, обычно выложенной каменными плитами. Я тоже прошёлся по этим холмам и кое-где видел каменные ящики на месте могил. С большой долей вероятности, это захоронения сарматов — иранского скотоводческого народа, обитавшего в здешних местах в третьем веке до нашей эры, в те самые времена, когда гениальный египетский резчик по камню творил ту великую камею. Так что фактически мы обедаем на древнейшем кладбище.
Все замолчали, ощутив дыхание вечности. Тишину нарушила Зинаида.
— Когда мы ехали в автобусе, я вспоминала вчерашние рассказы Михал Степаныча и Сергей Сергеича, и обнаружила в них большое сходство. В обоих рассказах речь шла об искушениях и соблазнах, которые подкидывает нам судьба. И я задумалась: а как уберечься от этих ужасных соблазнов? как устоять?
— Как, как? — делано возмутился Мишель. — Зинаида Модестовна, ну вы, право, как маленькая. — Молиться надо! Как учил Христос в Нагорной проповеди, надо молить Бога, приговаривая: «Не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого».
— Вам бы всё шутить, Михал Степаныч, но дело-то очень серьёзное. Ведь я права, Сергей Сергеич? — по лицу Зинаиды было видно, что она, действительно, настроена серьёзно.
Соблазн — ответил я после изрядной паузы, — это наше желание получить без труда, без длительного напряжения сил, нечто, о чём мечтает наш среднестатистический собрат. Но этот наш собрат из ревности и зависти не может позволить ближнему своему получать деньги, власть и красивых женщин, не затрачивая серьёзных усилий, и потому он создал мораль и законы. Однако заметьте, большинство мужчин с положением имеют тайных любовниц и при этом страстно и убедительно клеймят своих друзей, уличённых в прелюбодеянии! Точно так же 99 процентов людей (включая и работников правоохранительных структур) не устоят от соблазна незаконного обогащения, если будут уверены на сто процентов, что их преступление останется нераскрытым.
Более того, я даже позволю себе совсем смелое обобщение: современный здравомыслящий человек не испытывает никакого дискомфорта при совершении предосудительного поступка при условии, что о нём никто никогда не узнает. Но он будет испытывать беспокойство и даже животный страх, если, хоть кто-то, — хоть его закадычный друг, хоть его ближайший родственник — знает или может узнать правду. Этот тип страха принято называть угрызениями совести. Так что наша мораль, наша совесть, совсем не впечатана в наши гены, а зиждется на банальном страхе реального наказания. Ведь если бы мораль была вписана в гены, то зачем надо было Ветхозаветному Богу грозить высшими карами убийцам, ворам, прелюбодеям и прочим сынам Израиля, регулярно впадавшим в аморалку.
— Ну, нет, Сергей, — возразил благородный Мишель. — Умный, образованный и должным образом воспитанный человек всегда поступает правильно, и делает он это, не рассуждая, и потому никакие соблазны ему не страшны.
— Наверное, я ужасно неправильный человек, — пробасил Борис. — Скажу вам честно, я бы не устоял ни на месте Михаила Степановича, ни тем более на месте шефа. Жизнь даётся нам только один раз, и прожить её надо красиво и легко, с благодарностью принимая редкие подарки судьбы.