Блудный сын. Часть вторая. Глава 10

10
      Саския прохаживалась по комнатам нового дома, куда они с Рембрандтом только что перебрались от Хендрика ван Эйленбюрха, примеривалась, где она поставит мебель, уже присмотренную в лавках, и это занятие доставляло ей огромное удовольствие.

      Сразу после свадьбы Саския переехала к Рембрандту, в многонасёленное и хлопотное хозяйство своего кузена. Они не искали на первых порах  нового места для жизни, остались в доме ван Эйленбюрха. Так было удобнее Рембрандту и Хендрику, а Саския плавно переселилась к людям, которых знала и любила с того самого дня, когда кузен представил её художнику Рембрандту ван Рейну.
Говерт Флинк более прочих радовался переселению Саскии, избрав её объектом своего поклонения, к чему его учитель относился снисходительно и даже с пониманием.

     Молодой талантливый художник, предмет гордости своего наставника уже прочно занял позицию первого ассистента Рембрандта. Он восторгался поэзией Вондела и Хофта, пробовал сочинять собственные стихи и нуждался поэтому в музе. На роль музы Говерт выбрал Саскию. Рембрандт подумывал взять ассистента с собой на один из мейденских вечеров и представить Вонделу и Хофту.

     Время шло и, несмотря на гостеприимство Хендрика, привычные условия работы для Рембрандта, молодожёны начали ощущать потребность в своем, только их месте, Саския мечтала вести собственное хозяйство. Словом, они думали о переезде. Симпатичный домик на улице Ньюве Дулен с прекрасным видом из окон на набережную реки Амстел сразу пришёлся по душе им обоим. Они, правда, уезжали с Бристраат, где проживали художники, торговцы картинами, их агенты и куда Рембрандт приехал когда-то учиться у маэстро Питера Ластмана.

     Их новая улица Ньюве Дулен была на не менее хорошем счету, художник и его молодая жена стали соседями одного из самых уважаемых жителей города Виллема Борела. Рембрандт не замедлил упомянутьо соседстве в следующем письме к Константину Хейгенсу. Здесь же, рядом с их домом, располагалось здание городской стрелковой гвардии. Рембрандт, иногда заглядывавший сюда пострелять в тире, пользуясь удобством близкого соседства, свёл знакомство с офицерами и стрелками гвардии, вернее, это они искали приятельства с модным, слегка нелюдимым, как они уже успели заметить, художником. Стрелком он оказался неважным, как ни старался следовать советам офицеров.

     Едва устроившись, молодая пара с вожделением бросилась по лавкам скупать всё подряд: мебель, богатую посуду, красивую одежду, дорогие безделушки, любимые Рембрандтом восточные наряды и театральные костюмы. Не забывали и о предметах искусства. Вполне платежеспособные, знающие, к тому же, в искусстве толк, они решили, следуя моде, стать коллекционерами и кинулись по аукционам, художественным лавкам и рынкам амстердамского порта, где продавалось множество экзотических вещей со всего света.

     Рембрандт заглядывал даже к старьевщикам в надежде наткнуться на что-нибудь странное и несусветное. Если такой поход заканчивался успехом, необычная покупка приносилась домой, демонстрировалась Саскии и они оба, радуясь как дети, пировали по случаю нового приобретения. По желанию Саскии, старательно исполнявшей долгожданную роль хозяйки, в доме устраивались шумные вечеринки по любому поводу: новая покупка, окончание очередного портрета, приезд родственников Саскии – их то и дело теперь посещали сёстры Хиския или Тиция.

     Лейденские ван Рейны не приезжали в Амстердам к знаменитому родственнику. Лисбет однажды навестила брата и его жену, но почувствовала себя не в своей таралке в этом богатом доме, среди дорогущих, лишних и ненужных вещей. Не зная, что ещё сказать после рассказа о делах в семье и на мельнице, Лисбет засобиралась обратно в Лейден и уехала, не оставшись даже переночевать, хотя Рембрандт и Саския уговаривали не уезжать так скоро, остаться на вечеринку, которую они собирались устроить по случаю её приезда.

     Переписка с матерью и Адрианом велась вяло. Рембрандт не помышлял более о поездке в Лейден, отговариваясь самому себе какими угодно причинами: много работы и забот с новым домом, эпидемия чумы и скарлатины, быстро распространявшаяся в обоих городах, нежелание везти в Лейден Саскию и боязнь оставить её одну даже на несколько дней, обида на мать давшую формальное разрешение на брак только в самый последний момент перед свадьбой.


     Шагая сырым осеним днём по улице своей энергичной, тяжеловесной походкой после утра напряжённой работы, Рембрандт увидел толпу, апплодирущую постановке странствующей театральной труппы. Странствующие актёры появлялись в Амстердаме нечасто, здесь существовал свой театр, ревностно относившийся к конкурентам. Художник подошёл поближе. Играли пьесу на библейский сюжет о блудном сыне. Он смотрел игру актёров, невольно представлял себя в каждой роли и мысленно примеривал наряды, сложенные дома в сундуках.

     Вытащил имевшиеся у него, по обыкновению, бумагу с карандашом, сделал несколько стремительных, грубоватых набросков с играюших актеров и со зрителей, шумно выражавших свои эмоции в ответ на известну. историю. Продолжая путь домой, рассматривая на пути рисунки, он, вдруг, остановился и усмехнулся: в лицах зарисованных им актеров явно обозначивались его черты.

      Саския сновала по дому, отдавала распоряжения о приготовлениях к ужину – они опять ждали гостей. За ужином художник был рассеян, отвечал невпопад, мало разговаривал. Саския успела уже выучить это состояние супруга: он сейчас не здесь, в другом месте или времени, что-то обдумывает, наверное, задумал новую картину. Следующим вечером, проведённым тихо, по семейному, Рембрандт читал Библию: «У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: Отче! Дай мне следующую мне часть имения. И отец разделил им имение. По проишествии немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно...».

     Большое полотно писалось небыстро, отвлекали многочисленные заказы. Блудный сын веселится в дорогой таверне с блудницей на коленях, проматывая отцовское состояние. На нём яркий, богатый камзол и шпага, напоминающие наряды прошлого века – Рембрандт использовал один из своих театральных костюмов. Гуляка полуобернулся и смеётся грубоватой, вульгарной ухмылкой. Одной рукой он темпераментным жестом поднимает высокий бокал с вином, словно предлагая присоединиться к нему, другой – обнимает блудницу в роскошном наряде и украшениях, особо тчательно им выписанных.

     На столе, накрытом красивой скатертью – яства и питьё, из которых художник выделил пирог в виде павлина. Между ними, на дальнем плане стоит хозяйка шикарного борделя. Но хозяйка показалась Рембрандту здесь лишней и он убрал её, оставив только ухмыляющегося гуляку и блудницу. Нанеся последние мазки, художник вытер кисть о рабочий халат и отбросил ее. Посмотрел на работу, усмехнулся. Саския, находившаяся неподалеку, неопределенно пожала плечами и удалилась. Она только что закончила позировать для роли...блудницы. А в блудном сыне он изобразил себя. Таким он написал их двойной автопортрет. Полотно излучало безудержное, бесшабашное, ликующее веселье и демонстрацию богатства. Но почему вульгарная ухмылка блудного сына выглядит чуть вымученной?
Рембрандт повесил полотно в своей мастерской. Хендрик ван Эйленбюрх, недовольный изображением кузины в столь непривлекателном образе, отказался вывесить его в галерее.

  - Он мог бы оставить Саскию в покое. Уму непостежимо, изобразить жену в образе блудницы! – возмущался Хендрик
  - Учитель задумал картину как их двойной портрет, – мягко возражал Говерт Флинк, хотя работа его мастере вызывала у него противоречивые эмоции: Хендрик вроде бы и прав, но полотно выполнено мастерски, – вы только посмотрите на этот воздушный свет, он обволакивает картину, а, между тем, его источник трудно определить.
 - Нашёл кому разъяснять, сам всё вижу, – огрызнулся Хендрик, ещё больше злясь и потеряв свою обычную любезную улыбчивость.

     По Амстердаму поползли слухи, о новой картине говорили как об экстравагантной выходке художника... слишком экстравагантной.
 - Он проматывает наследство жены и нагло демонстрирует это, а прекрасная Саския ему во всем потакает.
 - Рембрандт и сам не беден. У него море заказов, а цены за свою работу он назначает немалые.

     «Парным» по своей скандальности явился его «Ганимед»: орел-Зевс уносил в когтях не прекрасного юношу Ганимеда, красота которого поразила Зевса настолько, что он решил подарить юноше бессмертие и сделать виночерпием на Олимпе, а толстого, перепуганного насмерть, писающего от страха ребёнка Ганимеда с гримасой ужаса на лице.

    Костёр раздували и ходившие по Амстердаму популярные эстампы с его пластин, запечатлевших не прелестных нимф, а прачек или служанок с отвислыми телами и следами чулочных подвязок на ногах. Это было нечто вопиющее даже в сравнении с гротескныминищими в стиле Жака Калло*. Те хотя бы выполнены в изящной манере. Мейденцы говорили: ван Рейн своей грубой, режущей глаз натуральностью переходит границы хорошего вкуса. Но эстампы раскупались мгновенно.

     В ответ на споры, словно насмехаясь над ними, Рембрандт сделал эмоциональную, вызывающую сострадание гравюру на сюжет о блудном сыне, но на этот раз – его возвращение к отцу. Блудный сын падает на колени перед отцом, а старый отец обнимает, целует сына и поднимает его с колен, даруя прощение. Эстампы с этой гравюры тотчас же нашли покупателей. Эстампы казались написанной в серой гамме гризайлью*, настолько они получились выразительны.
Новые, неведомые Рембрандту доселе события и чувства, ворвавшиеся в его жизнь –  мирные семейные вечера, предстоящее отцовство - подвинули художника к сужету, о котором он, впрочем, задумывался давно.

     Рембрандт писал Святое Семейство. Большое полотно - он переходил на холст вместо досок - изображало крупным планом Пресвятую Богородицу с младенцем Иисусом на руках. В лице молодой матери, с любовью смотрящей на своего ребенка проглядывались черты Саскии, а обстановка вокруг напоминала комнату в голландском доме. Картина не задержалась, её вскоре купили в лавке Хендрика.
Беременность Саскии подтвердили врачи, прежде всего – доктор Николас Тульп, он посещал теперь молодожёнов как своих пациентов и наблюдал за Саскией.
Мальчик родился в холодное зимнее утро слабеньким, как предвидел доктор
Тульп.

     По его настоятельному совету, даже требованию, Саския почти не выходила из дома последние месяцы беременности, обходясь без свежего воздуха, так нужного будущей матери, и ограничивая прогулки внутренним двориком. Жестокий мор чумы и скарлатины, свирепствовавший в Амстердаме, косивший население, напуганное мощной силой эпидемии и стремительной скоростью её распространения, замедлил жизнь в городе. Николас Тульп, Рембрандт и Хендрик сбились с ног, пока нашли повивальную бабку в охваченном болезнями Амстердаме. Женщина согласилась остаться помочь Саскии с ребёнком первое время, сама заметно обрадованная предложением – в доме не было больных. 

     Рембрандт и обессилевшая после родов Саския находились на небесах от счастья, эмоции переполняли новоиспечённых родителей. Наконец-то они увидели своего с нетерпением ожидаемого первенца. Сына крестили в Старой церкви морозным декабрьским днем и нарекли Ромбертусом в честь отца Саскии. Младенчик, вследствие своей слабости, вёл себя спокойно, словно инстинктивно осознавал: нельзя тратить невеликие силёнки на крик, они нужны на выживание.

     Он вяло сосал молоко и, тихо посапывая, спал в колыбельке, не подозревая, какие радости и горести, страсти и страхи кипят за пределами его маленькой кроватки. Саския, быстро оправившаяся после родов благодаря дельным советам опытной повивальной бабки, могла часами сидеть у колыбельки и любоваться на завернутого в кружевные одеяльца сыночка. Жизнь представлялась ей наполненным до краев сосудом, как была наполнена молоком её грудь.

Николас Тульп, поручив мать и дитя повивальной бабке, приходил к ним реже. Один из главных врачей города, он с утра до ночи посещал больных и неизменно присутствовал на собраниях правительства Амстердама, каждую неделю обсуждавшего с ним изменения в ситуации.

   - Санитарное состояние города внушает опасения, существующих кладбищ катастрофически не хватает для захоронения всех умерших, – докладывал Тульп отцам города. – Нужно сегодня же решить вопрос о месте для ещё одного кладбища.
Вопрос о новом кладбище Тульп поднимал и раньше, наблюдая стремительное распространение эпидемии с множеством смертельных исходов. Проблема активно обсуждалась, мнение доктора Тульпа уважалось правлением Амстердама, но отцы города – бургомистр и правительство - никак не могли решить в каком месте обустроить новое кладбище. Оно должно располагаться достаточно далеко от основного города, но иметь удобные подходы для вывоза туда всех умерших от болезней.

   - Мне также хотелось бы обратить ваше внимание на тревожные результаты моей очередной инспекции аптек Амстердама. Аптеки продают огромное количество недоброкачественных и просто шарлатанских средств, не имеющих никакой целительной силы. Некоторые аптекари недобросовестны, пользуясь понятным возросшим спросом на лечебные снадовья, но иные не подозревают, что продают шарлатанское средство. Гильдия аптекарей не в состоянии справиться с резким взлетом спроса на лекарства. Новые аптеки растут как грибы, многие открылись недавно, нехватает аптекарей с достаточными медицинскими знаниями. Мы с коллегами предлагаем разработать фармокологический справочник, по которому гильдия аптекарей принимала бы экзамен.

   - Мы поддерживаем вашу идею о написании справочника, доктор Тульп, – произнес возглавлявший заседание бургомистр, внимательно выслушав речь Тульпа, – но пока вы составляете его, вам придётся, совместно с гильдией аптекарей, продолжать инспектировать аптеки и штрафовать нерадивых аптекарей.
 - Безусловно, – Тульп и не думал возражать. – В этой связи у меня есть ещё одно предложение, которое я обдумываю уже несколько дней: возможно, было бы не лишним разбить в Амстердаме ботанический сад, выращивать лекарственные травы для тех же аптек. Ботанический сад станет полезным и познавательным местом посещения для публики.

     Члены амстердамского правления одобрительно переглядывались, слушая предложение доктора.
- Это начинание рассчитано и на будущее, – с усталой улыбкой прокомментировал бургомистр, – вы сами видите реакцию на ваше предложение, господин Тульп. Остается подумать, в какой части Амстердама разбить сад*.

     Вечером Николас Тульп заглянул в таверну неподалёку от гильдии хирургов.Сюда часто заходили врачи, отчего этот кабачок всегда был тчательно выскоблен и вычищен, когда ни загляни. Здесь уже сидели Матиас Колкун и Якоб Блок, оба выглядели усталыми. У всех врачей города работы было едва ли не больше чем они могли сделать. Доктора обсуждали печальную ситуацию в городе, не бурно, а довоьно сдержанно - они валились с ног от усталости.

     Николас присоединился к коллегам. Наверное, нужно было выпить что-нибудь крепкое – ром или джин, но Тульп попросил принести себе пива или английского эля.
 - Что нового, господа коллеги? – спросил Тульп, принимая кружку с пивом у подошедшей разносчицы.
 - Много новых смертей, господин Тульп, – сжато изложил новости Якоб Блок.
 - Мы считаем, пора вводить строгий карантин в домах, где есть больные, – добавил Матиас Колкун.
 - Вы совершенно правы, дорогие коллеги. Я разговаривал об этом в гильдии и хочу предложить введение карантина на следующем совещании правления. Полагаю, возражений там не будет.

     Он, затем, поведал врачам о решениях городского совета.
- Наконец-то вопрос с кладбищем ясен, – воскликнули разом доктора.
- Нам придется писать фармокологический справочник. Я намерен привлечь доктора Эфраима Бонуса. Он недавно присоединился к гильдии врачей, на мой взгляд, он дельный медик.
- Его практика расширяется, – добавил Колкун - он, кажется, из португальских евреев.
- Да, он упоминал, что родился в Португалии, – подтвердил Тульп
- Да, он хороший доктор, быстро набирает практику, – согласился с коллегами Блок.

     Возвращаясь домой, усталый Николас Тульп вдруг испытал острое, нетерпеливое желание сей же момент оказаться дома, со своей семьей. Нестерпимое чувство это появлялось у него не в первый раз. По роду своей профессии каждый день сталкивающийся со страданиями и смертью в это тревожное время, он тем сильнее стал ценить самые обычные вещи в жизни, её простые радости: смех, шутки и веселый разговор за семейным ужином, бокал винаили бренди у камина, тихие вечера с женой, шумные вечеринки с друзьями.


     Ромбертус умер, едва прожив два месяця. Нехватило силёнок. Когда младенчик не мог уже сосать молоко, служанка побежала с запиской к доктору Тульпу. Тульп примчался как только смог. Осмотрев и ощупав ребёночка, врач пробормотал что-то вроде: «ммм, будем надеяться на лучшее», обнял Саскию и увел Ремдрандта из комнаты. Саския была взбалмошной и смешливой, но глупой она не была. Она сразу поняла страшный приговор, содержащийся в действиях доктора.

    Несколько дней прошли как в кошмарном сне. Николас Тульп приезжал к ним каждый день. Саския не могла ни спать, ни есть, просиживая дни и ночи у колыбельки. Крохотное тельце уже почти не двигалось... Ромбертуса похоронили в Южной церкви, находящейся неподалеку от их дома. Это была не первая смерть, отозвавшаяся болью в сердце Саскии: она потеряла мать и отца, когда была ребенком, незадолго до её свадьбы умерла Антье – одна из её старших сестер. Оплакав усопшую и сняв траурную одежду, семья отправилась на свадьбу, её свадьбу.

    Но смерть её первенца, принёсшего столько счастья в их жизнь... словно ледяная рука проникла в её грудь и вынула оттуда сердце...пустота внутри. Саския не хотела вставать с постели, умываться и начинать новый день. Доктор Тульп прописал ей успокоительные отвары и настои, которые она покорно и безропотно принимала. Рембрандт наблюдал за ней с тревогой. Оправится ли она от потрясения?
- С Саскией всё будет в порядке, Рембрандт, – уверил его Тульп, – она молодая,жизнерадостная и жизнелюбивая женщина. Ей нужно время. Нам нужно ждать.
*Жак Калло (1592 – 1635)  - выдыющийся французский гравёр, известный своими гротескными гравюрами.
*гризайль  - живопись тонами одного цвета, преимущественно серого или коричневого.
*Ботанический сад «Хортус» существуетв Амстердаме и поныне.