Знаменный распев

Утро

   Осенний Киев 1991 года, пестрый, гудящий, кипящий страстями. Я здесь на компьютерных курсах, неведомо как осуществившихся на пороге развала Союза.

Но…пока политика вне меня. Потрясения наступят позже. Голод, который будет убивать моих больных и беспомощных родителей, геологов, оставшихся в отделившейся восточной республике, самоубийства соседей, одноклассники, впавшие в отчаяние, танки на улицах города детства…Это будет.

А пока я не очень внимательно обучаюсь компьютерной премудрости, и все мои мысли о маленькой дочке, радости моей неземной, моей малышке, огонечке чистой светлой и бескорыстной любви. Скоро, скоро увижу серьезные серо-зеленые глазки, обниму мою маленькую и никогда-никогда-никогда больше не расстанусь!

В общежитии геологоразведочного техникума у меня на столике рыжий глазастый бегемот, начатое вязанье и книга, купленная вчера на развале (не удержалась!) – прекрасное, на мелованной бумаге издание «Шах Наме» Фирдоуси! На атласной странице девушка-волна с огромными синими глазами, неудержимо льющаяся сквозь ладони печального витязя…

"Измучает витязя тайна одна,
Чье имя несбыточное Тохмина…"

Имя несбыточное…Тохмина, в переводе с фарси – жажда. Как это мне близко…
Наслаждаюсь, читаю в одиночестве и тишине своей комнаты-двухместки.

И здесь появляется она – торнадо, цунами, ураган по имени Вера из Чернигова. Ее глаза округляются, как два голубых эмалевых блюдца: «Как! Быть в Киеве и полеживать на боку, спокойно почитывая книжку?! Еще того пуще – вязать? Для этого сюда явиться??? В столицу Древней Руси?!»

Не нахожу возражений на такие аргументы, и, учитывая, что я в два раза Веры мельче, сдаюсь неприлично быстро. В одну секунду мои спицы сами упрятываются в чемодан, книга захлопывается, а мы оказываемся на ночном Крещатике.
Какие-то растрепанные молодцы в балахонах, приплясывая и звякая колокольчиками, осыпают наши головы листовками «белого братства».
Взъерошенные «западенцы» на выходе из метро предлагают газеты, хрипловатым баском взывая: паненка, паненка, побачите!
По улице навстречу стремительно движется поток молодежи с желто-голубыми флагами, широкими крепко сколоченными транспарантами, расписанными кривоватыми крупными буквами, и от руки нарисованными плакатами.

Оживление невероятное: глаза встречных сверкают, где-то громко поют, кто-то выкрикивает очередной слоган. Все это смахивает на революционный семнадцатый год в фильме молодого восторженного режиссера-сюрреалиста. Город шумит, и гудит, и горит рекламным пламенем, и ночи не чувствуется совсем.

И я встряхиваюсь от своей нерушимой спячки, начиная проявлять к вершащимся событиям слабый пока интерес. У правительственных зданий палатки с голодающими студентами, деловито разлегшимися на принесенных раскладушках. С раскладушек свешиваются голые пятки, и время от времени доносится раскатистый хохот. Мысли у меня по этому поводу самые прозаические. Голова идет кругом.

Это – начало. Вера определяет программу всех трех недель наших курсов: после занятий – полный набор пеших и авто- экскурсий по городу, оперный театр, заезжая английская драма, планетарий, выставка хрусталя мастера Гиля, проходящая в музее В.И. Ленина (головокружительный провал в нем просто гигантского размера), Кирилловская церковь с росписями Врубеля, Софийский собор, Киево-Печерская Лавра.

Мои слабые попытки к сопротивлению (по поводу необъятности программы) сломлены твердой рукой. Ладно, я обычно не спорю по пустякам – сказывается многолетняя «приютская» практика. И под Вериным железным руководством мы успеваем побывать везде!
Правда, иногда я нарушаю Верины представления о приличиях, соскакивая, например, в открытый ров у Софийского собора. Мне хочется прикоснуться ладонью к кирпичам фундамента, ведь последний раз до них дотрагивался мастер из дальнего (десятого?) века. Наверное, руки у него были широкие и добрые, а вокруг русой головы – ленточка-ободок. Прикасаюсь. Вера качает головой, но чудачества мои принимает мирно.
Потом я засыпаю в уютном и мягком кресле Планетария после многочасового пешеходного путешествия с посещением Золотых Ворот (вообще-то Ворота не очень впечатлили).
Единственное, что удается сорвать явочным порядком, это мероприятие по посещению «экстрасенки», здесь я проявляю неслыханное упорство, гибкость и хитрость. Другими словами, сбегаю без предупреждения (если честно, я их опасаюсь, мало ли что!).

Но и это Вера мне великодушно прощает. Вообще за три недели мы здорово подружились, даже не хочется расставаться. Напоследок у нас Лавра. Ну, Лавра так Лавра. За посещение Троице-Сергиевской меня, правда, чуть было не отчислили со второго курса геологоразведочного института, надеюсь, и на этот раз обойдется. Да и с Верой, надо полагать, не поспоришь.

   Четырнадцатое октября. Приезжаем на нарядном бело-голубом троллейбусе, проходим в ворота. Народу – тьма! И… немедленно теряемся. Приходится действовать самостоятельно, от чего за время общения с Верой я здорово отвыкла.

Ладно. В конце концов, в музеях не в первый раз! Захожу в здание под сверкающим на осеннем солнце куполом и попадаю в плотный людской поток, медленно, но верно куда-то меня несущий. Начинаю соображать: церковь действующая! Лица у людей какие-то…целеустремленные, все крестятся, мне страшно неудобно, что я тут одна ни к месту, пытаюсь протиснуться назад… Невозможно.

Верчу головой, осматриваюсь. Так. Теперь понимаю, куда все направляются, унося меня с собой. Впереди стоит настоящий живой священник с крестом, и выйти отсюда, минуя его, невозможно.
Эх, Вера, Вера…Время неуклонно приближает меня к развязке! Хочется провалиться поглубже или залезть под лавку. Что изображается на моем лице, я не могу видеть и оценить, наверное, стремительно раскручивается видеоролик «Смерть пионерки», потому что священник начинает улыбаться кончиками губ и искорками глаз. Да ведь он, кажется, смеется?! Это как же?..
И вдруг… чуть не с головы до ног широко осеняет меня крестом и говорит: с праздником! И прибавляет – Покрова Божией Матери. Я слабо улыбаюсь в ответ: и Вас также! – все это с видом преглупейшим, с тем и покидаю храм в совершенно ошеломленном состоянии.

Хорошо, что моя смуглость не дает прорваться на щеки внутреннему жару, а то я стала бы похожа на томатного синьора из детской сказки. Тем не менее, настроение приподнятое, непонятно, правда, от чего. Остро чувствую свою редкостную глупость и одновременно…радость.

День

   На улице ясный, мажорный, октябрьский день. Звонят колокола. И в моей душе оживает музыка знаменитого Рахманиновского Второго Концерта! Глубокое, чистое, уходящее в необъятную колокольную высоту огромное синее небо, прозрачное плетение ветвей и облаков. Мягко шелестят светло-желтые, красные, золотисто-коричневые листья. Прохладный воздух весь светится ими, падающими, кружащимися, ныряющими над головой. Солнечный свет так щедро и ярко стекает с куполов по древним стенам густым медовым потоком, так ласково прикасается к лицу, заглядывает в глаза: останься!

   А домой мне не хочется совсем, что там делать в такой чудесный день одной? Формируется группа экскурсантов – в пещеры, и я, еще не совсем опомнившись, примыкаю к ним. Говорят, нужна косынка… Какая-то женщина протягивает мне белый кисейный шарфик. Спускаемся вниз.

   Нужно признаться, что всю жизнь со мной происходили и происходят разнообразные мелкие и крупные несуразности, начиная от потери пропуска в пограничной зоне закрытого города Магадана до авиакатастрофы на практике в Ангарской экспедиции. Поезда от меня уходят, самолеты улетают, катера застревают на мели; я ухитряюсь упасть на ровном и людном месте или с грохотом уронить что-то, когда все замерли в ожидании…Не стоит и говорить о последних электричках и обрывающихся ручках чемоданов…

   В пещерах, в самом начале маршрута, у меня отскакивает застежка, и, пока я делаю из туфель босоножки, группа, конечно, уходит.

Надо добавить, что, ко всему прочему, я неважно ориентируюсь и часто теряюсь, видно, в геологоразведочном институте оказалась по чьему-то явному недосмотру. Наша «классная мама» Иван Иваныч, преподаватель организации геологоразведочных работ, глубокомысленно отмечал, что в нашей группе 29 человек правильных, а одна наоборот, а любивший «горных инженерок» за голосистость декан геологоразведочного факультета произносил, как печатал: все сориентировались более или менее правильно, лишь один человек держит карту югом на север. Я переворачивала карту, и мы отправлялись в маршрут.

И здесь опять иду не в ту сторону, «югом на север», постепенно охватываемая глубокой проникновенной тишиной. Иду никуда: бездумно, удивительно спокойно и, даже не успев встревожиться, на одном из поворотов встречаю человека, спокойно сидящего, опустив голову, у одной из неглубоких ниш. Работает здесь, что ли?

Молодой, совсем мальчик, лет шестнадцати. Одет, как ребята-студенты из техникумовского общежития, где мы живем. Правда, этот совсем худенький, свитерок смотрится на нем на два размера больше. Стою, уставившись на него совершенно неприличным образом, что обычно мне как-то не очень свойственно.

Поразительно: там, наверху, кипит жизнь, его ровесники бегают в обнимку с девчонками, смеются, сдают курсовые, размахивают на улицах плакатами, охотятся за второй бесплатной котлеткой в общежитской столовой… С некоторыми мы здороваемся, помогаем сочинять курсовые, кого-то подкормим, кому-то подскажем. Они разные, лопоухие и хитрющие, скромные и не очень, но они понятные! И мы еще совсем недавно жили так же…

А что держит этого ребенка среди камня и тишины, сопровождающей умерших? Все эти мысли беспорядочно мелькают в моей голове. Надо бы спросить, как отсюда выбраться, а я вдруг смущаюсь. Такое со мной тоже случается, и это похоже на временный столбняк, из которого довольно трудно бывает выйти. Он молчит, и я захожу в проем, чтобы собраться с мыслями и уж потом признаться в своей неуклюжести.

Здесь очень тихо. Нет, даже не просто тихо. Тишина здесь какая-то глубокая, наполненная и живая, и мне не страшно. Осторожно дотрагиваюсь рукой до гладкого, темного, теплого на ощупь дерева и…не могу объяснить, что со мной происходит, но я наклоняюсь и прикасаюсь лбом и губами к стеклу, где лежат мощи святого.

Привыкаю к возникающему во мне из глубины странному состоянию, еще и слова такого не зная: благоговейность. Да неужели это со мной? Выхожу…

Мальчик смотрит на меня. Глаза у него какие-то…вне этого мира. Что в них? Отстраненность? Отрешенность? Нет. Тогда что? Какая-то трудная работа происходит в моем сознании, будто что-то со скрипом проворачивается на заржавленных цепях, но усилия мои бесплодны – ничего не проясняется. Подобного я еще нигде и никогда не встречала. Пожалуй, читала…

Да уж…Еще бы! Откуда мне, молодому технарю, специалисту по организации ГРР, неожиданно столкнувшейся с проявлением в человеке образа Божия, разумом это понять?.. Он не похож ни на кого, он ИНОЙ. В этих глазах неведомое мне знание и покой, да, да, именно так! Явно, он что-то такое видит и знает больше меня, но что?..
Вот! В нем искренняя уверенность, какая-то несомненная убежденность, что все это, чего, как известно, нет – существует. Неужели такое может быть? И неужели все это…действительно, правда, и во все это можно поверить?

Видимо, он и принимает меня за верующую, потому что вдруг встает и открывает
деревянные воротца, приглашая войти. Мне всегда трудно разочаровывать людей, и я вхожу, не вдаваясь в объяснения.

На стене икона святого, он называет его Антонием. Чувствую непонятное волнение. Неотрывно смотрю. Что-то удивительное: будто из камня выступил живой человек, одежда неразличима в полумраке, светится лишь одно лицо. Или…лик? Глаза – абсолютно живые и вглядываются в меня, стоящую прямо напротив. Меня будто молнией пришивает к полу, мороз по спине.

А-а-а, вот ведь что еще! Взгляд мальчика…в нем что-то похожее на то, что есть во взгляде святого…да…да…что-то общее…есть.
Потом мы идем по длинным пещерным коридорам, и он рассказывает. Негромким голосом, с увлечением, с каким-то тихим восторгом рассказывает о святых, которые жили здесь, молились, умерли и были похоронены.

Почему-то запоминается, как кто-то велел замуровать себя в пещере, потом пришли, открыли и не нашли тела. Попытались пройти в стену – оттуда хлынула вода.

Странно, но я ВЕРЮ, что так и было. Кажется, это о том самом Антонии. И от этого немножко восторженно страшно, и волнение все нарастает, и тело становится невесомым и будто наполненным воздушными пузырьками, и я иду легко, почти и земли не касаясь. И уже без всякой связи с происходящим начинаю думать, что не умру. И вдруг появляются те, утренние, только усиленные, легкость и радость – это среди пещер с умершими. Это у меня, ироничного скептика и придиры, вечно желающей дойти «ab ovo»!

И, будто делала это всю жизнь, я прикасаюсь к мощам святых, ощущая теплое и странное, неведомое мне чувство на сердце! А мальчик радостно улыбается моей всплескивающейся радости и изумлению, будто они ему как-то таинственно передаются. Не помню, сколько времени мы идем, по дороге к нам присоединяется еще один человек – в монашеской одежде. Они рассказывают уже вдвоем.

Последнюю фразу хорошо помню: здесь у нас многие становятся верующими…А моя последняя мысль донельзя земная – только бы им не попало из-за меня, я ведь не нарочно заблудилась, а они не нарочно пошли меня провожать…

Наверное, в тот день я покидаю Лавру чуть-чуть изменившейся, но сама не знаю об этом. Завтра фраза девушки-экскурсовода подвинет меня еще на один непредсказуемый поступок. Она скажет, что раньше люди стремились в Киев со всей России, потому что он считался Русским Иерусалимом.

А я уже здесь! «Что мешает мне креститься?» Хотя этих слов я, конечно, еще не знаю. Шестнадцатого октября таинство Крещения надо мной совершается.

Все помнят эту первоначальную, незамутненную радость, которая приходит и ко мне. И в этот же вечер я снова отправляюсь в Лавру – одна. Вход в пещеры закрыт, а тот самый мальчик, почему-то вновь встретившийся, говорит с ясной улыбкой, что надо прийти завтра. Согласно киваю, но на завтра у меня билет на самолет…

Вечер

Быстро темнеет. Не хочется уходить. Медленно иду к знакомому храму, откуда доносится пение, и осторожно тяну на себя дверь, которая неожиданно свободно в эти продолжающиеся удивительные дни еще раз пропускает меня в иной мир. То, что я перед собой вижу, нереально там, где все мы просто и понятно жили до сих пор.

Время исчезает. Пение приближается. В нем как будто нет эмоций, так оно спокойно, но в нем сосредоточена сила, огромная, действующая. Эта сила заставляет меня прислониться к двери, ища опоры; нарастая, она сметает мои прежние представления о мире, о жизни, о людях.

Тихо, «со властью», что-то незаметно во мне переставляет, меняет акценты: это важное – это нужное – это неглавное.

В каком я веке? Что у меня впереди: нашествие Орды, возникновение Петербурга? Я не осмысливаю происходящее умом, в моем бедном лексиконе нет слов, которые объяснили бы это, но сердце уже начинает открываться. То, что было в нем наглухо заперто, вдруг проснулось и негромко отозвалось на Чей-то неведомый призыв.

Слышу сердцем моим разговор с Богом, Которого я не знаю…

Прихожу в себя. Никогда раньше я не видела службы. В сумраке ровно-ровно горят свечи, их легкий трепет делает живыми и теплыми лики, глядящие со стен. Поют монахи, одетые в длинную черную одежду. Потом что-то негромко читают в открытой книге, а один распростерт на полу, у Распятия, и это особенной полыхающей болью во мне отдается. Странно, но я понимаю, что так – надо. Так – правильно. Но в этом такая глубокая, такая огромная, больше меня, недоступная мне сокровенность, что сердце мое болит и болит, и почти перестает биться. Этого не выдержать больше. Это их мир, не мой. Я здесь только тень. И я неслышно ухожу, случайная.

И дверь неслышно отделяет меня от них…

За воротами попадаю в прежний водоворот: звенят трамваи, переговариваются прохожие, доносятся обрывки рок-музыки и громкого смеха. Мне здесь как будто легче. Лучше ли? Перевожу дыхание. Нет, уже не забыть, наверное, как другой, неведомый мир коснулся души своей нереальностью… И, может, когда-нибудь он примет меня, как свою?

Казалось или было: колокольный звон провожал меня почти до самого дома.
И на долгие, долгие годы я забыла эти утро, день и вечер…

Утро

Совсем недавно, и снова в октябре, совершалась служба в Свято-Пантелеймоновском мужском монастыре Петропавловска-Камчатского, и я оказалась там. Я не была теперь такой уж «неграмотной ни разу», как в давно ушедшем 1991 году, понемногу научилась разбираться в вечерней службе, а Литургия уже стала близкой, дорогой и знакомой. Была суббота, в светлеющие окна проникали неяркие лучи рассветного солнца, звучало церковное пение, творилась молитва, и неожиданно просто и тихо отозвалось сердце, освящаясь и принимая…

«Иже херувимы…»
Казалось, я давно-давно и раньше знала это пение, так легко и светло проливалось оно в сердце великой сокровенностью совершаемого священнодействия.

Свет в алтаре. Свет в городе. Свет в сердцах.

«Тебе поем…» …
Что-то нежное и глубокое охватило всю меня сразу!
И вот – немая и глухая до того душа живой стремительной ласточкой поднялась и соединилась с поющими в общем молитвенном полете.

Звучал Знаменный распев.