Машка

Маша тихо брела по пустынной улице. Домой идти не хотелось, и она мучительно думала, куда бы податься в столь поздний час. Остановилась в нерешительности возле высокого разлапистого дерева, чем- то напоминающего древние храмы с высокими куполами и маковками церквей. Ветви уходили вверх, черными контурами вырисовываясь на фоне темно- синего летнего неба. Звезды, яркие, по-летнему огромные, нависали над самой головой, казалось, вот-вот протянешь руку и достанешь их острые кончики. Чуть закружилась голова, и Маша, пошатнувшись, ухватилась за ствол, ощутив жесткое прикосновение корявых, изъеденных ветрами, холодом и жарой древесных одеяний, с трещинами, из которых когда- то капали смолистые слезы, а теперь они застыли, гладкими островками, как бородавками, облепляя старый ствол.

Она нащупала средним пальцем этот гладкий островок, погладила его, ощутив тепло, потом щекой дотронулась до корявых древесных впадин. Дерево зашумело, зашелестело листвой, закачало старыми ветками.
- Вот так, блин, и живу,- тихо пожаловалась Машка.
- Ж-жи-вешь, ж-жи-вёшь, - прошелестело в ответ.
Спиной, руками, головой – всем телом она ощутила, как дерево завибрировало, в ответ, закачалось под напором то ли ветра, то ли и впрямь поняло, как Машке худо. С тихим стоном она сползла к корням, найдя удобную выемку и, как восточный паша, присела на землю.

 Кое – где на тротуаре появлялись уже облетевшие листья и, шурша, они разлетались от дуновения ветра в разные стороны, потом, словно спохватившись, что в одиночку не смогут, вновь кружились, точно в танце, соединялись вместе, лаская, обихаживая друг друга, то вдруг, теряя интерес, останавливались в нерешительности, замирая, потом вновь, подхваченные ветром, летели все дальше и дальше, шурша, переговариваясь друг с другом.

Закрыв глаза, Машка слушала ночной город. Вот где-то на соседней улице заплакал ребёнок, а чуть дальше, уже тише – смех молодых людей. Недалеко прошуршали шины троллейбуса… Город потихоньку отходил ко сну.

Машка встала: надо идти. Но так не хотелось… Постояв в нерешительности, она побрела дальше. Улица тонула во мраке, скоро и контуров домов не стало видно, фонари почему-то не включали, видимо, экономили электричество. Асфальт был неровным, кое-где попадались ямы, небольшие колдобинки, в которые Маша то и дело попадала то носком, то пяткой; не видя дороги, она брела наугад.

 А вот и каменная ограда. Старая, ещё с времён войны сохранившаяся, выщербленная, с уродливыми вкраплениями кирпича, некогда она была красой и гордостью хозяев дома. Но хозяев давно нет, а ограда всем назло стоит, охраняя покой теперешних владельцев. Вдоль нее - чахлые кустики неизвестной запылённой до неузнаваемости травы и крапивы.

 В проеме ограды - древняя старуха, высокая, но не по годам статная. На голове нечто, напоминающее тюрбан восточных старцев, на плечах – небрежно наброшенная шаль. Опираясь на кривую палку, больше похожую на рогатину, старуха стояла, зорко всматриваясь в темноту улицы.
-Да, милочка, долго же ты гуляешь… а я тут волнуюсь, между прочем.
 Маша вовсе не думала, что ее может кто-то ждать, но сейчас она хоть и струхнула порядочно, но была рада тому, что хоть один человек на свете ждал ее, волновался, переживал.

 Чуть согнувшись, словно ожидая удара, Маша быстро прошмыгнула через двор и поднялась по темной деревянной скрипучей, с высоченными ступеньками, по которым нормальному человеку взобраться практически невозможно, лестнице. Открыв тяжелую дубовую дверь, она юркнула в слабо освещенное помещение. На лестнице раздались звуки тяжелых шагов. Кряхтя, громко стуча своей страшной клюкой, по ней взбиралась баба Санечка, квартирная хозяйка, у которой Машка вот уже месяц снимала жилье.

- Голодная, небось, господи, и в чем у тебя только душа держится…
- Нет, я ела…
- Ела… знаю я вашу еду, ела, все всухомятку, небось.
- Нет, днем я в столовую заходила.
- В столовую, знаю я ваши столовые: рыбный суп на первое, рыба не второе…

Баба Санечка шумно прошла на кухню, собственно говоря, это была не кухня, а скромный закуток, где стоял холодильник, стол и стул, где каждую ночь баба Санечка устраивала кровопролитные побоища, ведя неустанную борьбу с полчищами тараканов. Их в ее небольшой квартирке было великое множество. Видимо, у бабы Санечки с этими тварями была негласная договорённость, по которой твари не имели права переползать в комнату, а баба Санечка не предпринимала никаких действий по их полному истреблению.

Каждую ночь старуха шумно сползала с постели, шлепая босыми ногами, брела на кухню, деловито снимала с петельки хлопушку для мух и устраивала сражение. Закусив язык, она с остервенением лупила по беззащитным тварям, выискивая самых крупных самок с крылышками. Уничтожив штук десять насекомых, она успокаивалась и, удовлетворенная, повесив на место хлопушку, шаркала обратно к своей постели. Смачно вздохнув, баба Санечка плюхалась на кровать широченным задом. А потом осторожненько поднимала изуродованные подагрой ноги, кое-как их приспосабливала, чтобы не ощущать боли во сне, и аккуратно укладывала на подушку свою непокорную , в старчестве совсем крохотную по сравнению с телом, голову…

- Иди, ешь.
- Не хочу. Что я – умалишённая?
Кто знает о таких побоищах, никогда не сядет за этот стол.
- Чего ты там бомочешь? Ешь, говорю тебе, я матери твоей обещала, что ты сытая будешь. Иди ешь!
- Да не хочу я, баба Санечка, честное слово, вы только не обижайтесь.
- Честно не хочешь или брезгуешь?
- Да что вы, я и слов-то таких не знаю, - с лёгким кокетством Машка сдёрнула с дивана покрывало. Быстро раздевшись, юркнула в постель, с головой закрылась одеялом.(Продолжение следует).