Ангел

Я, в принципе, человек незлой. Можно даже сказать, отходчивый. Я люблю людей, спокойно с ними общаюсь, и даже надоедливые клиенты на работе меня не раздражают. Но есть тип людей, которых я ненавижу. Ненавижу и боюсь – со страшной силой.
Я называю их «тетка». Могла бы сказать, «тетка-вахтер», но это все-таки не вахтер, рангом повыше. Тот, кто родился и рос в Советском Союзе, меня поймет. Продавщицы в магазинах – именно продавщицы, не продавцы, в такой вот формулировке. Медсестры в детских больницах. Чиновники всех рангов и мастей – с их обязательным «Девушка! Вы что, не видите – у нас обед!! Закройте дверь с той стороны!!!» Ну, и вахтеры, разумеется – те, кто «не пущать» и «охранять». Чаще всего это тетки предпенсионного возраста или близкого к нему, обычно могучие и монументальные – этакие башни на сторожевом посту. У них одинаковое выражение лица с двойным подбородком – утомленно-раздраженно-злобное, непреклонное; но бывает и льстивым – для любых «Марь Ивановна, как я рада вас видеть! Заходите, почирикаем!» - и мимо тебя плывет в кабинет этакая накрашенная фифа пергидрольного окраса на высоченных каблуках, с тонной штукатурки на лице. Мне так утонченно-нагло никогда не суметь.
В детстве у нас во дворе была дворник. Дворничиха, точнее, тетьМаня. Та самая классическая могучая тетка. Она орала на детей (а мы в ту пору могли играть свободно в любом пространстве от одного дома до другого, тогда не носилось еще «на взлет» такое количество машин, и дороги принадлежали не водителям, а нам), которых много было в те годы, в каждой семье обязательно по двое, а то и по трое. Замахивалась на нас огромной своей метлой, от которой мы с визгом разбегались. Подружки мои, тоже еще мелкие, дворничихи побаивались, но не в открытую, хорохорились, друг перед дружкой выделываясь: «А я вчера тетьМаню обругала дурой! Только она меня не слышала».
А я ее – боялась. До судорог, до слез, до перехваченного горла. У нее на щеке росла огромная, ярко-багровая, поросшая жесткими волосками бородавка. И если тетьМаня злилась, бородавка наливалась кровью, потом синела, тряслась, как живая, казалась страшной пчелой, присевшей  только для того, чтобы ужалить. Пчел я боялась ужасно. И если видела маячившую во дворе монументальную фигуру в брезентовом фартуке, то обходила десятой дорогой, особенно если шла одна. Эта тетьМаня прискрестись могла ко всему; иногда мне казалось, что, завидя идущего одиноко мальчишку или девчонку, она искала, к чему бы придраться, с особенным адским наслаждением. Взрослым тоже доставалось от нее, но не всем: дворничиха нюхом чуяла, кого можно задеть, а кого лучше не трогать – нарвешься в ответ.
Потом такая же тетка попалась мне в детской больнице. Ох, и помоталась же я по этим богоугодным заведениям в свое время! И странно – ведь были же там и нормальные, вменяемые медсестры; были те, кто сочувствовал нам, жалел детей, оказавшихся без родителей надолго, да еще и в закрытом пространстве - но вот не запомнились они мне, а те, злые, навсегда остались в памяти. Почему-то лежала я в больницах обязательно зимой или осенью, в пору тоскливой серой распутицы. В те времена родителей в детские больницы не пускали и даже посещения разрешали не всегда: то карантин, то грипп, то еще что, а если и можно, то на полчаса в день под бдительным присмотром вахтеров. Обливаясь слезами, мы поедали жалкие родительские передачи, а мамы маячили под окнами (почему-то я все время попадала на третий или четвертый этаж); мы липли носами к стеклам, и с подоконников нас стягивали только грозные окрики все тех же вездесущих медсестер. Чего уж они так боялись – Бог весть, в наглухо заделанные двойные окна выпасть мы вряд ли могли, сквозняков там тоже отродясь не водилось. Но – гоняли. На долгие годы, уже и во взрослой жизни, «тетьМаня» стала для меня постоянным кошмаром при любой встрече с Системой.
…Мне было тринадцать лет, когда я решила убиться. Именно так я тогда подумала. Одноклассник (даже и не помню сейчас его фамилию, а звали его Миханом, Мишкой) сказал, что я «толстая сиська, и из подмышек у тебя пахнет». Вряд ли это было страшным само по себе, скорее просто стало последней каплей. К двенадцати годам я резко вытянулась и покруглела; прежде маленькая и худая, как щепка (мама и бабушка каждый день выдерживали со мной обеденные бои, из которых я выходила победительницей), вдруг прибавила в весе килограмм с десяток за несколько месяцев. В бедрах я за полгода догнала в размере маму, стала робко примерять ее туфли на каблуках – у нас теперь один размер. А еще – вечное мое проклятие на десять лет, до самых родов – у меня сильно выросла грудь. Чего бы плохого, скажете вы, но когда в тринадцать у тебя второй, если не третий взрослый размер, это уже не смешно. Встречные мальчишки откровенно пялились, а то и свистели вслед, одноклассники называли «дылдой» и «секс-бомбой» (и объясните мне, что это из зависти, а не с презрением), те, кто постарше, норовили прижать в коридоре к стене и «пощупать». Жуткое дело, в общем. Последней каплей стал Михан. Не помню уже, из-за чего  он бросил мне это обвинение, но дело было перед каким-то школьным праздником, на который я очень хотела пойти. Мама обещала мне на день рождения туфли на каблуке, и я мечтала, что пригласит меня на танец Артурчик Войченков – очень красивый мальчик, отличник, на которого я тайно заглядывалась.  А тут – вот такое. Михан выкрикнул это громко и издевательски, победно заржал, оглядывая класс. Мальчишки захохотали вслед. И – он, Артурчик, смеялся тоже.
Я выскочила из кабинета и кинулась к туалету.
Уроки уже давно закончились, подкатил вечер, и в коридорах царила тишина, изредка разрезаемая воплями со двора да смехом, шлейфом вылетевшим за мной из дверей нашего класса. Я забежала в туалет и дала волю слезам, даже не обращая внимания на резкий запах хлорки, от которого обычно кашляла. Проревелась, уткнувшись лбом в холодный кафель стены, потом подошла к окну. Оно выходило на внутренний двор школы, заброшенный, темный, куда солнце не попадало даже летом. Стоял конец апреля, небывалая для наших мест жара, и окно туалета было уже распечатано с зимы и даже чуть приоткрыто.
Я, всхлипывая, поковыряла облупившуюся краску на подоконнике  и посмотрела вниз. Не помню, почему мне пришла в голову эта мысль, но я удивилась ее простоте. Прыгнуть вниз – и все. Убиться, как я тогда подумала. И Михан больше не будет надо мной издеваться. И никто не будет. Вопреки расхожему мнению, я не представляла, как они все, виноватые и раскаявшиеся, будут рыдать на моей могиле, а я вся такая прекрасная в открытом гробу... Нет, мне просто хотелось, чтобы все это закончилось насовсем, и другого выхода я тогда не видела.
Я взобралась на подоконник и сбросила туфли - почему-то именно в таком порядке. Вбитое с детства правило «не лезь в обуви, уважай труд техничек» впечаталось в подкорку. Открыла окно и взялась за раму. Потом закрыла глаза. Сейчас еще шаг… ой, холодно как. Неожиданно налетевший резкий сквозняк мотнул створки, и дверь туалета медленно, с противным скрипом открылась.
Не знаю, увидели ли меня из коридора, или она просто шла мимо. В туалет с громким криком ворвалась какая-то тетка, и твердые, прямо железные пальцы ее схватили меня поперек туловища.
- Ах ты, мразь малолетняя! Ты что делаешь, сволочь?!
Ну, потом было много чего. И крики, и ругань нашей «классной», и одинаковые вопросы «Зачем ты это делаешь?!» - я, опять рыдая, пыталась объяснить им про Михана, но меня не слушали, и звонок маме на работу, после которого она примчалась с запахом корвалола, и двойка в четверти по поведению… Школьных психологов тогда еще в помине не было. Когда мы с мамой вышли – вывалились! – наконец из школы, у меня звенело в голове и очень хотелось спать. Мама, кажется, тоже обессилела и плохо соображала, потому что даже не ругала меня, а у меня уже не осталось сил этой ругани бояться. Мы доволоклись с ней до дому, упали рядом на диван, и я тут же отключилась.
Проснувшись, я поняла, что уже сумерки, дома тихо, свет горит только в кухне, откуда доносятся негромкие голоса мамы и бабушки. Я прислушалась.
- Если б не эта Мария Сергеевна… - долетело до меня.
Меня обожгло стыдом так, что я зажмурилась и едва не задымилась. Снова всплыла перед глазами та тетка, стащившая меня с подоконника: толстая, тумбообразная, с огромной грудью, плавно переходящей в зад, на тяжелых ногах, с узлом полуседых волос, затянутых на затылке. Открытый рот, из которого брызгала слюна, мясистый нос в мелких черных точках, могучие пальцы, унизанные кольцами… строгий серый костюм – уже потом я узнала, что она была инспектором гороно и так некстати (или кстати) пришла к нам в школу с проверкой. Вот уж костерил меня, как я теперь понимаю, наш несчастный директор! А главное – бородавка, круглая, большая бородавка возле уха, из которой торчали волоски. Бородавка нашей дворничихи. Бородавка «тетки-вахтера».
Я всхлипнула и уткнулась головой в подушку. Представила все, что ждет меня теперь: многодневное, до самых летних каникул, презрение вперемешку с жалостью и строжайшим надзором – учителя глаз теперь с меня не сведут. Нудные нотации «классной». Насмешки мальчишек. И девчонки, наверное, тоже проедутся…
Правда, кое в чем я ошиблась: одноклассники не только не дразнили меня, но больше и не трогали. Обходили стороной – видно, побоялись связываться с «чокнутой». А от взрослых огребла я, конечно, по полной программе – и надзора, и нотаций. Но летние каникулы все же наступили, а после них как-то забылась эта история. Только долго-долго с тех пор в ночных кошмарах снилась мне бородавка на толстой, трясущейся щеке тетки, у которой метла дворничихи смешалась с костюмом и кольцами на пальцах инспекторши.
…К восемнадцати годам я, как это часто бывает с подростками, изменилась почти до неузнаваемости. Ровный обрубок туловища с торчащей огромной грудью трансформировался во вполне приличные грудь-талию-бедра, высокий рост подарил мне длинные, почти «от ушей», ноги, исчезли мерзкие веснушки, так отравлявшие мне отрочество. В общем, на свадебной фотографии я – красавица, даже несмотря на шестимесячную беременность. Покажите мне девушку, которая уродлива под фатой, скажете вы, но я нравилась не только сама себе. Мой муж, первый умница и красавец факультета, блондин с синими глазами и рекомендацией в аспирантуру еще на третьем курсе, тоже считал меня красавицей. И добивался соответственно. Недолго – через четыре месяца мы поженились. Все было, как надо: цветы, белое платье, машина с кольцами на крыше, ЗАГС, кафе… Я была счастлива. Сны со страшной теткой не приходили уже несколько лет.
Сашка родился, когда мы с мужем учились на последнем курсе. Диплом я писала кое-как, в перерывах между кормлениями и сном: малой висел на груди круглые сутки, и стоило ему отлепиться, как я сразу валилась и засыпала без снов, где придется. Сергей сразу нашел хорошую работу, поэтому я могла сидеть в декрете и не дергаться. Я и не дергалась, и не работала, аж пока Сашке не исполнилось шесть: он болел так часто и так подолгу, что отдавать его в садик… мы, конечно, попытались, но лучше б мы этого не делали. Я сидела дома, варила своим мужчинам супы, надраивала квартиру, которую к тому времени, сложившись, купили нам родители, водила сына по «развивалкам» и была вполне довольна жизнью. В маленькой нашей квартире часто пахло пирогами, в кухне висели шторы в клеточку, а смех сына, когда он со всех ног несся к порогу встречать папу, наполнял душу тихой радостью. Не все у нас было гладко и не всегда, но я закрывала глаза на ссоры, гасила в душе злость и уверяла себя, что все так живут, а значит, все нормально.
Моя нелюбовь к «теткам» - чиновницам и продавцам всех мастей – никуда не делась и здорово отравляла жизнь. Мы с сыном таскались по поликлиникам и больницам, а уж там этих теток… Но времена изменились, «совок» в его худшем виде канул в прошлое, и все реже и реже приходилось мне с ними встречаться. А общение с домоуправлением, налоговой и прочими чиновными местами случалось не так уж часто.
А когда Саньке исполнилось восемь, мы с мужем разошлись.
Собственно, я даже не могу сказать, из-за чего. Из-за всего понемногу, наверное. Мы еще долго держались - целых восемь лет, почти девять, если считать время знакомства. Наш брак был обречен с самого начала, и связывал его только сын: слишком уж мы разные люди. Но я-то этого не знала… то есть знала, конечно, подозревала в глубине души. Мы начали ссориться еще с рождения Сашки, но я списывала все это на тяжелый первый «грудничковый» год, потом на усталость от болезней сына, потом на собственные проблемы, когда вышла на работу. Так и тянулось оно, и Бог весть сколько продолжалось бы, если бы в один вечер Сергей не сказал мне, что уходит. Совсем.
Как ни смешно, он уходил даже не к другой, хотя «другая» у него была. Он уходил – просто. Как он объяснил, отдохнуть и прийти в себя. Я его понимаю, меня ежедневные скандалы вымотали не меньше. Надо отдать ему должное, мы развелись достаточно удачно для нас с Санькой, если можно так выразиться: Сергей  оставил мне нашу «двушку», сына отдал без всяких вопросов и мотаний нервов, мы обсудили алименты и время его свиданий с малым. Но мне было не легче от этой «цивилизованности». Я рыдала, била посуду, устраивала ему скандалы, звонила по ночам и выясняла, где он и с кем… В общем, вспоминать стыдно. Срывалась на ребенке и на общих друзьях… в тот год со мной перестали общаться все, кроме единственной, очень «старой» подруги, с которой мы знали друг друга с детства и дружили с первого курса. Она деликатно старалась обходить тему семейной жизни стороной и иногда забирала Саньку то в кино, то на каток.
Наворотила я тогда знатно. Сейчас вспоминать тошно. А самое мерзкое, что все это сильно отразилось на сыне. Он похудел – от тоски по отцу, которого очень любил, от вечного страха перед моими вспышками, стал замкнутым, начал грызть пальцы, в школе оброс двойками. Меня вызывала его учительница, я приходила – и орала на него снова. Потом начал огрызаться. На выходные старался сбежать к бабушке, я понимала, почему он это делает, мучилась виной и раскаянием, но стоило ему вернуться, и все начиналось сначала. Я похудела, перестала краситься, волосы повисли невнятными лохмами, ногти обгрызены под корень… Дом зарос пылью, и если еду я все-таки готовила, то на уборку откровенно наплевала, в корзине с грязным бельем не было места, а у сына то и дело кончались чистые носки и футболки. На работе тоже делала ошибку за ошибкой, и кончилось тем, что начальник отдела вызвал меня и намекнул, что еще одна такая ошибка – и… Конечно, фирма не обязана платить за чужие семейные проблемы, а найти такую работу – с такой зарплатой! – мне, матери-одиночке… все же знают, как «охотно» у нас берут на работу мам с маленькими детьми. Сашке, конечно, уже восемь, но…
После этого разговора с начальником я совсем развалилась. Шеф отправил меня в двухнедельный отпуск – «успокоиться и подумать», и это оказалось даже хуже, чем если бы я осталась работать. На работе я, по крайней мере, могла отвлечься от черных мыслей. А дома… с утра отправив Саньку в школу, я валилась на кровать и лежала так, лицом к стене, до его прихода. Потом приходилось, конечно, вставать, кормить сына, готовить еду ему и себе, что-то отвечать… Проверять уроки у Сашки приходила моя мама, она же выгоняла меня за продуктами и заставляла хоть что-то съесть. Ругалась, требовала, чтобы я взяла себя в руки. Я огрызалась и уходила в комнату, закрыв за собой дверь, падала снова на незаправленную кровать. В квартире пахло пылью и тоской. В голове крутилась только одна мысль – «За что?». Ответа на нее я не находила.
По ночам, прислушиваясь к дыханию спящего в соседней комнате Сашки, я пыталась молиться. Своими словами, потому что ни одной мотивы не знала и не хотела учить. То молилась, то спрашивала – за что? Почему я, почему со мной, почему именно так? Я ведь хорошая, и я Сергея люблю, и сейчас, кажется, эта любовь стала даже сильнее. В Бога я не верила, наверное… или верила, кто нас разберет, детей советского атеизма, верящих только в себя, а потом обнаруживших, что есть вещи, изменить которые мы не можем. Ругалась, плакала, снова молилась… Тяжелее всего мне было с полуночи до двух часов ночи. Потом наступало тупое оцепенение, и на несколько часов я засыпала, проваливалась в черноту без снов. Просыпалась в пять-шесть, лежала, глядя в темноту, но в семь приходилось встать и будить в школу Саньку, а потом все начиналось заново.
В одну такую ночь я, как обычно, не спала. Только что вечером мы поругались с Сашкой – как обычно, из-за какого-то пустяка. Мой прежде ласковый и разумный мальчик теперь, когда я начинала ругаться, в ответ или огрызался, или молча уходил к себе и закрывал дверь. В этот вечер он выкрикнул мне: «Уйду к папе жить!», хлопнул дверью своей комнаты и очень громко включил музыку. Я пнула с бессилием дверной косяк, ушла к себе и, расплакавшись, упала на кровать.
Сколько я так лежала, не знаю. Музыка стихла, потом погас свет у Сашки; постепенно затих дом. Мой мобильник, валявшийся где-то в комнате, тихо пискнул – полночь.
Весна в этом году выдалась ранняя и жаркая. Всего только середина мая, у Сашки еще идут занятия в школе, а днем солнце уже выдает под плюс тридцать, и ни ветерка. Сирень, испуганная такой быстрой сменой сезонов, цвела, как сдурев, пахла оглушающе – даже на наш десятый этаж долетал запах от кустов во дворе. Вишня покрылась кулачками ягод, в прудике неподалеку лягушки орали громко и самозабвенно.
Так и лежала я без сна, слушая лягушачьи концерты в притихшем ночном городе. Окно раскрыто, тянет благословенной прохладой, ветерок чуть шевелит занавеску. Где-то проехала чья-то машина, и снова тихо; угомонились даже подростки на скамейках у подъезда. Часа, наверное, два, если не больше… еще пара часов, и начнет светать.
Начнет ли светать вообще? Два часа ночи, черное время, Час Быка.
Я не хотела ничего. Совсем ничего. Только чтобы все кончилось. Чтобы перестала мучить эта боль внутри, боль от предательства, чувство вины и осознание собственной никчемности, низости, ненужности. Меня не должно быть на свете. Такие, как я, жить не должны. Я отвратительная мать, если меня стал так шугаться мой ласковый и добрый сын. Я никчемная жена. Плохой работник, а значит, не смогу заработать на жизнь нам с ребенком. Алименты – это все-таки не то, что зарплата мужа, платит-то он с «белой», а она у него небольшая. Мы стали хуже питаться, за месяцы, прошедшие со времени развода, я не купила сыну ни одной новой вещи, и его школьные обязательные поборы становятся для меня  все тяжелее. Санька, умница, ничего не просит, понимает – денег нет. Но так тяжело видеть при этом его глаза… Наверное, все было не так трагично, небольшая «подложка» у меня все-таки имелась, но так страшно было остаться без копейки, так неопределенно стало мое будущее, что я как огня боялась всяких трат и экономила, экономила… а потом срывалась и покупала себе очередную булочку тайком от всех, и снова казнила себя за это… Зачем я, такая, здесь вообще нужна?
Открытое окно притягивало к себе, как магнитом.
Зачем я здесь? Сын уже большой, он тянется к отцу, и для мальчика отец нужнее, чем мать. Он вырастет без меня. Мама? У нее есть еще дочь, и внуки. А остальные…
Впрочем, тогда эти мысли были не мыслями, а скорее невнятными ощущениями. Не думала я ни о чем и ни о ком, даже о сыне. Окно – вот оно. Десятый этаж. Шагнуть – и все закончится. Как хорошо!
Я подошла, оперлась о подоконник.
Тихо. Где-то в соседней квартире отчетливо пробили стенные часы.
И закончится боль.
Гулко грянул, разорвал тишину неимоверно громкий звонок в дверь. Я вздрогнула, дернулась так, что смахнула случайно с подоконника горшок с фиалкой – он с грохотом  разлетелся грудой черепков и земляных комьев. Звонок повторился. За стенкой заворочался и что-то пробормотал сын.
Разбудят ведь Сашку, сволочи! Кому не спится в такую пору? Убью! Кипя от злости и одновременно дрожа от страха, я кинулась открывать, пока не проснулся сын.
- Кто? – спросила я вполголоса, прислушиваясь к шорохам в глубине квартиры.
- Откройте! – раздался визгливый женский голос. – Вы мне весь туалет залили!!
Я, не успев сообразить, уже щелкнула замком…
На лестничной площадке, тускло освещенная подъездной лампочкой, потрясала кулаками тетка в цветастом халате. Растрепанная, злая, с безумно-алчным выражением на увядшем лице; изо рта вылетали капельки слюны, тряслась, как в приступе эпилепсии, огромная круглая бородавка над верхней губой.
- Вы что творите, а? Хоть бы постыдились, а еще соседи! Вы же мне весь туалет залили!!
- Вы кто? – ошарашенно спросила я.
- Соседка ваша снизу! Пройдите, посмотрите – у меня вода течет по обоям!!
Охнув, кинулась я обратно. Залить соседей – вечный мой страх и головная боль. Дважды такое случалось, но переговоры с разъяренными, жаждущими справедливости тетками (именно тетками, мужчин я не видела ни разу) всегда брал на себя мой муж, и если мы действительно оказывались виноваты, как-то умел утихомирить их, а я привычно пряталась за его спиной. Она же мне сейчас Сашку разбудит!
Но туалет наш гордо отверг подозрения, сухие трубы укоризненно поблескивали пластиком, на полу не заметно ни капельки воды. Тетка, подозрительно поджав губы, оглядела валяющееся на стиральной машинке белье, стены и  брошенный на полу в туалете веник, придирчиво облазила каждый угол и удалилась, бросив на прощание:
- Это еще ничего не значит! Может, у вас через перекрытия вода просочилась!
Я так обалдела, что, закрыв за ней дверь, просто села на пол в коридоре и помотала головой.
Что за бред? Эта дура не может быть нашей соседкой снизу. Я прекрасно знаю Валентину Семеновну – милейшая женщина, бывший библиотекарь, всегда здоровается и спрашивает у Сашки, как дела. Да, один раз мы ее действительно затопили, но и тогда она не выходила за рамки приличия, и все вопросы они с Сергеем решили мирно и быстро. Мы, помнится, тогда только переехали и никого еще не знали… с этого и началось наше знакомство. Не так давно она нас с Санькой даже булочками угостила…
Откуда взялась эта мымра? Меня затрясло от отвращения. Бородавка эта… знакомая… вечный мой кошмар, тетка-вахтер.
Ну да, в такую ночь только вахтера мне для полноты и не хватало. И то сказать, уже сколько лет мне это не снилось, а наяву я последний раз в паспортном столе столкнулась с подобной особой, когда разводилась с мужем.
В комнате заплакал Сашка, и я кинулась туда. Все-таки разбудила! Ну, стерва!
Страшный сон, что ли, приснился моему мальчишке, но он плакал, как маленький, горько и обиженно, не просыпаясь. Я подняла его, уже изрядно тяжелого, прижала к себе. Сашка на мгновение открыл глаза, увидел меня, пробормотал «Мама!», вцепился в мой халат так, что ткань затрещала. Долго, долго сидела я с ним рядом, укачивала, бормотала что-то ласковое и успокаивающее, пела колыбельную. Потом уложила, укрыла одеялом, поцеловала в мягкую, теплую щечку. Солнце мое. Единственное, что у меня осталось.
Вернувшись в свою комнату, я осторожно прикрыла окно и рухнула на кровать. И провалилась в темноту.
… Сон мне приснился, странный и нелепый. Я шла в рай. То есть не в рай, но куда-то, куда уходят мертвые. При этом я-то мертвой не была, потому что не умерла, но просто пришла туда, и во сне этому ничуть не удивлялась. Я шла по бесконечному зеленому полю, путаясь в высокой, густой траве, а потом передо мной воздвиглись ворота. Нет, не так – Ворота. Высоченные, узорные, деревянные, они доходили до неба, терялись в толще облаков и выглядели такими  красивыми, что ясно становилось – они. Те самые, куда я хочу, оставив все позади.
Но перед Воротами стоял стол. Обычный канцелярский стол, потертый и обшарпанный, скрипучий, заваленный бумагами по самую маковку. А за столом сидела тетка. Та самая, вахтер или медсестра… ну, или дворничиха наша тетьМаня. Могучая грудь обтянута странной форменной курткой  – на плечах погоны с вышитыми на них золотыми крылышками, волосы стянуты в гульку на затылке, серые пряди выбиваются, висят по сторонам толстого, красного лица с мясистым багровым носом и узким, брюзгливым ртом. Толстые пальцы унизаны кольцами, и такая же, как у сегодняшней моей соседки, бородавка колышется над верхней губой. Очень знакомая бородавка – с торчащими пучками волосков, похожая на присевшую муху.
- Куда? – требовательно вопросила тетка.
Я мгновенно растерялась. При встрече с такими вот тетками я мгновенно впадаю в ступор.
- Туда, - робко ответила я, кивая на Ворота.
- Фамилия? – так же требовательно продолжала допрос тетка, доставая из кипы бумаг желтую, пыльную картонную папку с завязочками, от которой пахло мышами.
- Нечаева, - обреченно ответила я.
- Есть такая, - кивнула тетка, листая папку. – Марина Сергеевна? Восьмидесятого года? Разведенная?
Я кивнула.
- Не положено, - громко сказала тетка, захлопывая папку. Облачко пыли метнулось мне в лицо.
- Почему? – не поняла я, чихнув.
- Потому! – очень исчерпывающе провозгласила тетка. – Приема сегодня нет!
Мне стало вдруг очень смешно. Неужели даже в раю бывают неприемные дни?
- Так у меня и паспорт с собой! Ксерокопию надо?
- Сказано тебе: не положено! – раздраженно сказала тетка. – Закройте дверь, девушка, у нас обед!
Какой обед, что за чушь вообще? Я куда пришла, в домоуправление? До меня только сейчас дошел весь идиотизм ситуации.
Где-то за спиной тетки послышался звук закипевшего чайника.
Внезапно я разозлилась. Я отчетливо помню это сладкое чувство освобождения, посетившее меня во сне: почему, собственно, я должна этой бабе подчиняться? Мало она и такие, как она, мне крови попортили? А теперь даже в рай не пускают! Вот провались она сквозь землю, я сейчас сяду здесь и буду сидеть, пока не пустят. Или вовсе скандалить начну!
- А по какому праву? – громко, с закипающими слезами  сказала я, собирая в голове скудные обрывки советов тех, кто умел с подобными особами общаться. – Покажите мне инструкцию, где написано, что мне туда нельзя! И скажите ваши фамилию и должность, и координаты вашего начальства!
Тетка посмотрела на меня – и вдруг беззлобно вздохнула.
- Ох ты, горе мое, - как-то очень по-домашнему сказала она. – Что ж вы все такие глупые-то…
Нагнувшись куда-то под стол, она извлекла что-то белое, прицепила это себе куда-то за могучий загривок. Я помигала. Белое оказалось парой белоснежных крыльев, так ладно пристроившихся за ее спиной, словно они тут всегда росли. Над головой тетки закружилось, разлилось золотистое сияние.
- Бумагу и перо дать? – поинтересовалась тетка. – Писать можешь на имя Самого, а уж кем ты Его знаешь, твое дело. Мне имя любое пиши, какое нравится, хоть вон тетьМаней назови, как ты любишь. Должность – сотрудник святого ведомства, отдел номер четыре. Проще говоря, ангел я. Хранитель.
- Чей? – пискнула я.
- Твой, - пожала она плечами.
Я, как стояла, так и села в траву.
Нет, я, конечно, поверила… Но ангелы… они ведь такие… с крылышками… хм, а это вот белое что тогда? то есть они сами в белом… и блондины… то есть мужчины… то есть… тьфу!
- А почему вы такая? – вырвалось у меня.
- А какая? – удивилась тетка. – Нормальная форма, обычная по нашему ведомству. Максимально приближена к земной, чтоб вас не пугать.
Да уж, не пугать! Персонаж моих ночных кошмаров…
- А… это вы, получается, мой ангел-хранитель? – тупо переспросила я. – А почему?
Она фыркнула и извлекла из бумажных завалов на столе лист белой, плотной бумаги и гусиное перо.
- Как это почему? Тебя, умную и красивую, за ручку водить. Наблюдать и охранять, следить, чтоб глупостей не наделала. Ну так что, бумагу дать тебе? Писать будешь?
До бумаги ли мне было! Да я в жизни не поверила бы, что вот та инспектор, снявшая меня с подоконника… из-за которой целый месяц я жила в кошмаре наяву, а потом – в снах… И те, кто с садистским удовольствием отравлял мне жизнь, кого я ненавидела и боялась! И эта дура с потопом в туалете, из-за которой я чуть инфаркт не схватила, из-за нее сын потом полночи успокоиться не мог…
… а мог бы и никогда не успокоиться. Что бы он сказал, если б утром проснулся – без меня?
С отцом? А сама-то я осталась бы разве с отцом, когда он уходил от мамы? А мне ведь тогда было уже четырнадцать… и что с того, что я девочка, а он мальчик, чушь это, что отец пацану нужнее, куда он без матери-то…
Я подняла глаза на Ангела.
- Ты зачем сюда явилась? – спросила она устало. – Надо будет, сама за тобой приду. И прекрати мне эти глупости, ясно? Выдумала, гляди-ка!
Если она сейчас скажет «Ты о сыне подумала?» или «А о матери?», я ее убью.
- Все вы такие, чуть нашкодили – и в кусты, - продолжала Ангел. - А работать кто будет? 
- Как работать? – не поняла я.
- Так, как положено! Короче, девушка, некогда мне с тобой разговаривать. Иди давай отсюда, и чтоб я тебя больше не видела. Пока ты там нужна, здесь тебя не ждут.
- Кому я нужна? – вырвалось у меня. – Сыну только…
- Не только! – недовольно поправила Ангел. – У тебя годовой отчет на носу!
- Какой отчет?! – опять обалдела я. Фирма, в которой я работала, сроду финансами не занималась.
- Такой! Увидишь, какой. Сына кто женить будет? А детдомовские эти? Ты о них подумала?
Я подумала… о том, что это сон, в котором я сошла с ума. Какие, к чертям, детдомовские?
- И нечего мне тут Второй отдел поминать! – грозно прикрикнула тетка. –  Я на то к тебе и приставлена, чтоб ты к ним не попала. Давай шлепай обратно, и нечего мне статистику портить! 
Я молча смотрела на нее. И неожиданно увидела, какие усталые, с красными прожилками у нее глаза. Посмотрела на шершавые, натруженные руки с короткими пальцами и подумала, сколько таких, как я, у нее было. И будет. И каждого – охранять… И у каждого – что-то свое…
- Иди, - уже мягче сказала Ангел. – Не задерживайся. И впредь внимательнее будь. Нам ведь не велено перед людьми появляться, а я уже дважды перед тобой засветилась. Еще один раз – мне выговор влепят, а то и вовсе отзовут. А чтоб ангела сменить – это сильно постараться надо, и мне кучу отчетов писать, и тебе плохо, могут и наказать. Совсем, конечно, без хранителя не оставят, но…
- Где? На Страшном Суде?
- Да что вы все так прицепились к Суду-то этому Страшному, - рассердилась Ангел. – Нет его вообще. Ты в школе уроки учила? Если с несделанной задачкой на контрольную придешь, двойку ведь влепят, так? А потом к директору, проработка, то-се… Так и тут. Так что давай, девка, учись как следует. Мне тебя предупреждать по должности не положено, но… если б не я, сегодняшний урок ты бы завалила.
- И что было бы?
Ангел прищурилась.
- Побег, знаешь ли, просто так никогда не останется. За него три года дают… то есть это у вас три года, а у нас – пока не выучишь. Так и будешь мотаться туда-сюда, как цветок в проруби… оно тебе надо?
Я окончательно перестала понимать, о чем речь, и Ангел, кажется, увидела это. Усмехнулась.
- Заболтались мы с тобой. Иди давай, у вас уже утро. Сына не пугай.
Она сняла со спины крылья, сунула их под стол и закрыла мою папку. Водрузила перед собой серую картонную табличку с надписью «Обед», прямо из воздуха достала кружку с чем-то горячим – может, ангельским медом, а может, просто чаем, отхлебнула. И махнула рукой…
…Я проснулась под бодрое пиликанье будильника в комнате сына. Сквозь задернутые шторы пробивались яркие солнечные лучи, по комнате, перебивая запах пыли, разливался сладкий аромат меда.

…Через три месяца  я уволилась и перешла работать в другую фирму. Она связана с туризмом, и, как это ни смешно, мы действительно сдаем начальству годовой отчет. Зарплата у меня теперь выше, и на жизнь нам с сыном хватает. Санька успокоился немножко – может быть, потому, что так же немного успокоилась я. Мы живем вдвоем, читаем по вечерам вслух книжки и спать ложимся вместе в десять часов – я выматываюсь на работе и по ночам сплю как убитая, без всяких снов.
Никаких детдомовцев впереди не наблюдается, но я не обольщаюсь – жизнь, говорят, длинная. Кто говорит? Да есть тут одна такая…
Теток в учреждениях и поликлиниках я бояться не перестала и по-прежнему обхожу стороной. Стараюсь, точнее, если есть возможность. А если возможности нет, осторожно приглядываюсь: нет ли у них на лице той самой бородавки с волосками, похожей на пчелу. Нет, я не обрадуюсь, если встречу ее. Потому что это будет означать, что я опять вляпалась в крупные неприятности и дело пахнет крупной выволочкой. Иногда думаю: когда у моей Тетки кончится терпение? Или, может быть, оно кончится у Того, кто ее начальство?
Но жалобу на ангела я писать все-таки не стану. По тому ведомству такие жалобы не рассматриваются. «Давай уж как-нибудь сама», - говорю я себе и иду жить дальше.


12.02.2015.