Отстойник

Окраина Новочеркасска. Между главным - а в те годы, по сути единственным - городским рынком, который почему-то имеет название "Азовский" и железнодорожной станцией (не путать с городским вокзалом), названной "Студенческая", но в народе зовущейся своим старым, ещё дореволюционным названием "Цикуновка" пролегают эти тихие, почти всегда безлюдные улицы, ведущие вниз к реке, там же - в пойме - пролегает железная дорога. Идём дальше. Спускаемся ниже. Вот оно - здание местной психиатрической больницы, одной из тех, что имеют статус областных. Это потому, что в большинстве других городов и районов области подобных больниц нет - предпочитают отовсюду свозить в эти несколько. Не знаю, какой смысл в подобной практике. Часть её отделений расположена здесь, а ещё часть - едва ли не большая как по количеству самих отделений, так и по численности находящихся в них людей - пребывает на филиале в хуторе Малый Мишкин - если на электричке, то одна остановка отсюда. Но ходит и больничный автобус, отвозя туда всё новых и новых пациентов, уже отбывших положенное в так называемом приёмно-диагностическом отделении, носящим номер девять, и потому в просторечии именуемом чаще, как "девятка", а ещё чаще, как "отстойник". И именно это второе наименование - при всей своей жаргонности - гораздо больше соответствует истине. О нём-то и поговорим.

Вход в девятку находится в глубине двора, попасть в который можно только через проходную. Зато - так уж получилось - фасад того корпуса, в котором она располагается, выходит прямо на улицу, что в значительной мере - особенно, летом, когда окна открыты едва ли не круглые сутки - облегчает контакты её обитателей с внешним миром, в частности с теми, кто их здесь навещает. Это, конечно, если говорить о тех, кого вообще кто-то навещает.

Все прочие отделения – целиком либо мужские, либо женские. Девятка же как бы распадается на мужское и на женское отделения, являющиеся её составными частыми. Женское отделение располагается на первом этаже, а мужское – на втором этаже противоположного крыла того же самого корпуса. Кстати, то крыло, где женское отделение – одноэтажное. На первом же этаже двухэтажного крыла – больничные склады, имеющие совершенно отдельный вход и никак с этим отделением не сообщающиеся. Между входом в женскую часть девятки и лестницей, ведущей в её мужскую часть, имеется небольшое – до чрезвычайности тесное – пространство. Возле окна – скамейка. Напротив – ординаторская. Кажется, глядя на её дверь, и на стену, отделяющую её от означенного пространства, что она – само воплощение тесноты и убогости. Однако, это впечатление до крайности обманчиво - мебель и отделка стен в ординаторской таковы, что иной министерский кабинет позавидовал бы.

Если подняться по лестнице, ведущей в мужское отделение, что сделать можно, только очень сильно пригнувшись, и позвонив в запертую дверь, дождавшись, когда её отворят, и если Вам каким-то образом повезёт (искренне желаю, чтобы Господь избавил Вас навсегда от подобного «везения») и Вы каким-то образом (не будем сейчас выяснять: каким именно) попадёте внутрь, первое, что Вас поразит – огромные, достигающие поистине циклопических масштабов, размеры палат, особенно заметные после той тесноты, которую только что пришлось миновать. Здесь почти всегда имеются даже свободные кровати, о чём в других отделениях приходится только мечтать. Ещё в начале 80х довелось слышать от одного человека, успевшего испытать на себе все «прелести» оного заведения, такую оценку: «Даже в самом захолустном колхозе каждая корова имеет своё стойло, а здесь человек даже кровати не имеет!». Как говорится, хоть умри, а лучше не скажешь!

Между прочим, в девятке кровати стоят даже в коридоре. Кое-кто из больных официально числится за коридором, подобно тому, как другие числятся за той или иной палатой. Но это совершенно излишне, поскольку большинство палат обычно не бывают заполненными даже наполовину.

Зато полотенца здесь не выдают. Уж слишком большая «текучка». Не успевают стирать, дезинфицировать и всё такое прочее. Впрочем, есть и здесь две палаты, обитателям которых всё же выдают полотенца. Они обе предназначены для тех, кого оставляют в девятке до самого конца их лечения, им и полотенца дают, а ещё им дают, хотя и не всем… ни за что не поверите, если скажу, что им дают… А дают им ключи от дверей в отделение. А вместе с ними – и право входить и выходить, когда им вздумается. Но, только в пределах больничного двора. Это здесь называется – и официально, и неофициально – «свободный выход». Но и работать эти люди вынуждены на самых чёрных работах – и как слесаря, и как сантехники, и как водопроводчики, и как грузчики, и как строительные рабочие, если затевается какой-нибудь ремонт или строительство. А ремонт и строительство не прекращаются здесь никогда, поскольку ремонтно-строительные работы во все времена служили и служат просто универсальным инструментом для списывания бесконечного количества казённых денег и растаскивания казённых же стройматериалов, во все времена привлекая внимание и интересы мафиозных кланов, а где психиатрия – там и мафия. И работать тем людям приходится совершенно бесплатно. Разве, что - на кухне их усиленно кормят. Что правда – то правда. Этого у здешнего начальства не отнять.

Кого Вы здесь только не увидите?! - Наркоманы, солдаты – как, действительно, по тем, или иным причинам, на службе повредившиеся умом, причём, иные – весьма серьёзно, так и те, кто, как здесь говорят, «косит на дурака», (то есть – симулирует) - допризывники, имеющие практически весь тот же самый «джентльменский набор», что и солдаты, зеки, тоже мало чем отличающиеся в этом плане от допризывников и солдат, люди страдающие едва ли не всеми формами эпилепсии и шизофрении, едва ли не все мыслимые и немыслимые формы тихого и буйного помешательства, алкоголики – иные в белой горячке, олигофрены и ещё много, много, бесконечно много разных других человеческих трагедий и несчастий, собранных на этом пространстве, заключённом среди этих мрачных, обшарпанных стен. И это далеко не полный перечень.

Кстати, следует заметить. Глубоко ошибается тот, кто, по незнанию истинного положения дел, наивно полагает, что по отделениям распределяют якобы по тяжести заболевания, текущего состояния или ещё по какой бы то ни было специфике, носящий чисто медицинский характер. Ерунда полная! И это признают даже все здешние врачи, включая главного. Кладут всех вместе. Распределение же по отделениям осуществляется исключительно по месту жительства (точнее, по месту прописки, или – с относительно недавнего времени – регистрации) людей.

Вот к одной из временных обитательниц женского крыла девятки пришла на свидание её мать. Кто-то из дежурного персонала, даже расщедрился и разрешил выйти к скамейке, возле ординаторской, что упоминалась выше. Это официально не разрешается, но, в некоторых случаях, и – скажем так – не запрещается. Этой девушке (хотя, в данном случае слово «девушка» - больше «фигура речи») двадцать четыре года, а на вид – особенно, судя по её росту – можно подумать, что лет пятнадцать – не больше. Речь крайне замедленная. Движения заторможенные. Даёт знать о себе усиленный приём лекарств. У неё эпилепсия, которой она страдает с пятилетнего возраста, что, впрочем, не помешало ей в своё время окончить школу – самую обыкновенную, общеобразовательную школу-десятилетку. Имеет вторую группу инвалидности. Однако, если сказать правду, так мало кто сразу поверит. Далеко не такое она кроткое создание, каковым может показаться поначалу. Занимается проституцией. Причём, давно и успешно. А на дворе, между тем, только 1987й год. Ещё существует СССР. Да и проклятый всеми М. С. Горбачёв, хоть и успел прийти к власти (только-только), однако не успел (да и пока ещё никак не мог успеть) показать свою истинную сущность. И ведь не хлеба этой девушке не хватало, а деликатесов и ресторанов, и не одежды, а одежды дорогой и модной. Иностранцев обслуживала, специализируясь на курсантах, приехавших из Афганистана в здешнюю школу милиции. Короче говоря, пока наши парни там, в Афгане кровь проливали, защищая завоевания их, афганской революции, их парни тут, у нас учились, а в свободное от учёбы время торговали импортными шмотками (кстати, отвратительного качества, но почему-то по очень высокой цене, и почему-то покупали, и почему-то среди наших здесь таких находилось тоже не мало), развлекались с нашими девицами соответствующего поведения, ну и ещё чего-то там такое делали, уж и не знаю, чего именно, но чего-то такое делали. Впрочем, кое-кто из тех афганских курсантов тоже успел угодить всё в то же заведение, а кто-то из них, пока наша горе-героиня со своей мамой, пришедшей к ней на свидание, о том – о сём разговаривает, находится в мужском крыле всё той же девятки.

А в больничном дворе, тем временем, другая пациентка всё той же девятки, имеющая упомянутый выше свободных выход, о чём-то мило беседует со своим то ли любовником, то ли сожителем (не силён я, извините, в подобного рода терминологических нюансах), усиленно поедая снедь, принесённую им, чтоб меньше делиться со своими соседками по палате. Хотя делиться, всё равно, придётся, поскольку он столько принёс, что, как ни старайся, а в один присест не скушаешь.

Она здесь лечится от алкоголизма, собираясь подшить знаменитую «ампулу», при наличии которой на протяжении пятилетки, следующей за её вживлением в организм, любое употребление спиртного (даже в незначительных дозах) означает на практике верную смерть, что заставляет держаться даже самых неисправимых.

Этой женщине тридцать четыре года. Есть дочь от первого брака, которую она, как водится, спихнула на плечи своей мамы. Её кавалеру – семьдесят один год. Он – бывший полицай, за что отсидел. Гонит самогон и скупает краденое. Такого-то будут любить. Не то, что парня, вернувшегося из того же Афгана, без обеих ног и с последствиями контузии. Или обычного, скажем, фельдшера, или учителя. Нравственность и бескорыстие существуют только в книгах и на плакатах. Только не говорите мне, что это будто бы не так.
Позднее, уже после развала Советского Союза, эта женщина будет горько сожалеть, узнав, что её дочь, только закончив школу, собирается выйти замуж за предпринимателя, которому уже под пятьдесят, имеющего свой фотосалон и несколько магазинов. А чему, спрашивается, удивляться-то? Ведь, как известно, мы продолжаемся в наших детях.
Так же, как, например, продолжается в своём сыне, находящимся в мужском крыле всё той же девятки, одна очень интересная – по крайней мере, интересная для многих (в том числе, и женатых) мужчин – особа среднего возраста, работающая, кстати, медсестрой в одном учреждении, весьма и весьма родственном здешнему, хотя и более зловещем – в Психиатрическом Доме-Интернате, куда отправляют на пожизненно либо совсем безнадёжных, либо тех, кого таковыми считают. И ещё очень даже большой вопрос: каковых в реальности больше?

Назовём её Людмила, а её сына – Петя. Её муж – то есть законный отец Пети – ушёл от них так давно, что Петя его и в глаза не помнит. Алиментов не платит. А Людмила любовников меняет, как… Короче, если сказать: «как перчатки» - это ничего не сказать. Не квартира, а бордель. Хотя, опять же, боюсь, что это очень даже мягкое определение. Пьянки не прекращаются. И самые настоящие оргии – тоже. Впрочем, дело понятное: где одно, там и другое. Петька – это при живой-то матери – учится в школе-интернате. Хорошо, что пока не во вспомогательном интернате (для тех, кто не знает, поясню: так называют школы для слабоумных, конечно – для умеренно слабоумных, совсем слабоумные вообще нигде не учатся), а в самом обыкновенном, для обыкновенных детей. Хотя, опять-таки: учится ли Петька? В лучшем случае – одна видимость учения. Убегает. Прогуливает. В интернате не ночует. Неоднократно попадался на угоне… пока только велосипедов. Да, в его возрасте, тем более по тем, относительно благополучным, временам и этого хватает. Ему-то всего тогда было тринадцать годочков. Только потому в трудколонию не отправили, что уголовная ответственность наступает – по крайней мере, тогда наступала – с четырнадцати лет. Зато, спрятали сюда, в психбольницу. А ему здесь понравилось – меньшее зло, чем дома, и учиться, в отличие от школы-интерната не надо. Вот он теперь и даёт сам всё новые и новые поводы для того, чтобы его сюда снова и снова отправляли. Что ж из него вырастет?! Очевидно: ничего хорошего…

Одно, правда остаётся непонятным: как его мать при таких пьянках и при таком образе жизни вообще на работе держится, тем более – на такой? Впрочем, в нашей жизни много чего непонятного…

…Вечереет. В окна, не закрывающиеся по такой жаре даже на ночь, порывы ветра, ничуть не остывшего, доносят запахи травы, разогретой за день в солнечных лучах. В палаты и коридоры проникает закат – такой же густо красный, как томатный соус, которым политы тефтели, оставшиеся от сегодняшнего обеда и потому скормленные здешним обитателям на ужин. Почти такие же красные мальвы дремлют под окнами приёмного покоя, где включились лампы дневного света, имеющие ни чем необъяснимое свойство наводить в этот час какую-то особую тоску. Миновал день. Ещё один день. Приближается ночь. Ещё одна ночь. Сколько ж таких дней и ночей было?! И сколько ещё будет?!

2015г.