Красота. Глава 32

Я не прощу. Душа твоя невинна.
Я не прощу ей — никогда.
(Занаида Гиппиус , «Александру Блоку»)


Именно сейчас в доме господина Артура чувствовалась та мирная и размеренная радость, коей не бывало столь долго. Старик бодр и светел почти детским счастьем. Синдри совсем недавно уехал по каким-то своим делам… 

Даниэль не мог оставаться в особняке: он не находил себе места, зная, что где-то в Мидиане есть та, что не оставляла его мысли. Где-то там дышит и живёт Адели. Наш герой пребывал в состоянии волнения и томительных надежд. Скольд не брал трубку, а ведь только его номер имелся и только у него Дани мог спросить хоть что-нибудь про то, где можно найти Адели.

Как город огромен! Больше его одиночество. Но они не идут ни в какие сравнения с ожиданием чуда, даже с его допустимой возможностью. Поэтому Даниэль решил добраться до главной площади, где, возможно, играет Дикс. Ему было немного грустно оставлять особняк именно сейчас. Он разрывался между противоборствующими в своей душе силами. С одной стороны, он очень желает что-то выяснить по поводу Адели, чтоб вновь суметь встретиться с ней. А вторая сила – гложущая, медленно, но упорно режущая сознание – это предчувствие. Неприятное предчувствие того, что не следует сегодня оставлять Артура. Да, с ним Вильгельм и кот Кот, но что-то непредвиденное Даниэлем определённо должно произойти. Но стремление было всегда для нашего героя важнее опасений.

Он поинтересовался у Вильгельма, вчера вечером не случалось ли чего странного. Тот добродушно развёл руками: «Если только Артур составил завещание, что точно многих в Мидиане удивит. И тем более Синдри…» Завещание – синоним смерти, её последствие и эпилог. Дурное слово. Лелеять в своём сердце воспоминание об Адели и непредприимчиво слоняться в четырёх стенах – дурной поступок.

Даниэль решил, что необходимо сдвинуться с мёртвой точки и действовать. Он ничего не сказал Артуру о своих предчувствиях и переживаниях.

«Води аккуратнее. И береги себя, ради Бога! » - советовал отечески старик, улыбаясь легко и совсем по-матерински. Он играл на органе среди белых лилий. Их запах прохладно-сладковатый, почти ладанный. В этих цветах – загробный эфир и ноты реквиемов…

Окутанный загадочными песнопениями органа и лилий, Даниэль ступил за порог фамильного особняка, чтоб после вернуться в непоправимо изменённую его ауру.
Перед тем, как завести машину он перебирал свои музыкальные диски в бардачке, чтоб включить что-нибудь подходящее под настрой, но ему всё не нравилось. Вдруг на коврик упало что-то небольшое, издав тяжеловесный стук. Дани обнаружил, что это камешек с окном в небо, что маленькая дочка Мартина подарила ему на счастье. Значит, должно быть счастье!.. Непременно! Он тут же бросил свою затею, сел за руль, не теряя драгоценных секунд. Так или иначе тишина – тоже музыка.


 
Купол бледно-серого, заледенелого небосвода точно опрокинулся на землю. Туман. Рябь тонкого еле уловимого ветра. И кажется, что всё окружающее настолько бесцветно и ленно апатично, что любая жизнь приостановилась, превратившись в её тень. Именно на лоне летаргического спокойствия и отчуждения, на главной площади, среди мелкой суматохи, мутной мглы, мелькающих безликих приведений прохожих и было суждено одновременно оказаться Даниэлю, Эсфирь и Кристиану.
Де Снор сидел на верхних ступенях крыльца храма Андерса, положив на колени небольшую папку со своими эскизами и что-то зарисовывая на альбомном листе карандашом. Отсюда открывался необычайный обзор: видна вся площадь, речная гладь, тающая в пропасти блёклого марева...

Толпы людей, их полустёртые пустые лица отчётливы, но что в том пользы? Де Снор хотел увидеть там лишь одно лицо, пламенно обожаемое, понимая всю абсурдность и фантастичность своего горячего желания. И неужели она, царица и сновиденный идеал, блеснёт мертвенной и величественной звездой?.. Снизойдёт, ещё хоть раз даст восторг  себя лицезреть? Неужели?.. Это, скорей всего, чаяния пленного и болезненного его рассудка, лихорадка сладострастия и сердечной тоски. Он готов был молиться о её появлении, как о глотке воды - потерявшийся в пустынях, как неизлечимый – о смерти.  Она - жажда под зноем и утоление её, гибель и избавление от мучений. Она невозможна.

Он думал об этой странной всеобъемлющей напасти, потупив тёмный взор на начатом эскизе, прекращая замечать всё вокруг. Даже то, что его изумительно тонкая рука остановилась, более не делая зарисовок. Даже то , что к подножью лестницы подошёл почтенного возраста, худой и бедный скрипач и начал играть… Музыка разливалась по всей площади.

Мелодий её не существовало и для Эсфирь, как и всего того, что может затронуть сердце и пробудить там светлое. Мидиан – её одиночная камера , острог, плен. Она - ангел ночи,  что ходит по земле среди людей. Она не знает покоя и насыщения и бесконечно скитается, страдая и заставляя страдать других, поскольку её пища – это слёзы и кровь, дым войны и горе… Даже сейчас, когда она у перилл набережной наблюдала место прошедшего торжества Энгельса Грегера, то не чувствовала никакой радости. Вместе с ней - рубиновый перстень, победа, новая война, но как это ничтожно!.. Всё начнётся заново, по второму кругу и продлится до бесконечности . Да, пусть герой сгинул и более нет на свете и капли его благодатной и чистой крови , но враг и ни дня не жил. Вереница его лет – рутина в золоте, лучших дарах земли и ужасающих зверствах. Энгельс навсегда благословен, а Эсфирь вовеки проклята, изгнана и обречена на презренное и безысходное существование. Хотя нет… Есть единственное освобождение. Ведь если ангел ночи сможет любить, то он обретёт покой. И плоть его станет пеплом. О, ей это чудилось таким же немыслимым, как Кристиану - единая мысль, что его греза оживёт…

И величаво, спокойно, презрительно взирая, она вошла в море из тумана и суетных человеческих силуэтов.

Даниэль осмотрел всю площадь, но Скольда, к его сожалению, не было. Единственная нить , что здесь и сейчас могла бы связать его с Адели, потеряна. Его поразила явная печаль, но то не уныние, а приятное, волшебное томление в крови. И вот тогда он поймал себя на мысли, что влюблён. Вместе с этим ласкающим и освежающем душу чувством прибыло и ещё кое-что столь же восхищающее. Доносилась музыка. Кто-то начал играть на скрипке. И наш герой пошёл на эти звуки.

Даниэль миновал толпу, которой были чужды мелодии, и встал поодаль от скрипача, чуть боком. Он не смотрел, как тот играет, потому как всецело чувствовал его творчество. Как этот музыкант талантлив , какую негу и упоение он дарит миру!..
Его композиция соткалась из невыразимо и возвышенно грустных нот. От них давило горло само собой. Они касались до сердца немеркнущем и чистейшим сиянием, озаряя самые глубины его. Эта музыка – сама Красота. В ней звоны белоснежных неземных крыльев. Среди камня, холода и вездесущего безразличия, она пребывала чудом и зарёй... Всё воскресло из тяжести давящего бытия Мидиана. Этот монументальный город – мгновение, мимолётность на фоне того, что прекрасно и бессмертно.
Даниэль уносился вместе с пением струн, переживал каждое движение смычка. Он стал сам этой музыкой, слившись с ней.
 
Гулкие и пустынные пропасти взора Эсфирь, скользя по гиблым силуэтам, медленно запечатлелись на одном. Он стоял в пол-оборота в небольшом отдалении возле скрипача. Она самозабвенно остановилась и созерцала таинство , которое была не во власти разрушить.

Она наблюдала, как иссиня-чёрная прядь трепетно ниспадала на край смуглой скулы, как небольшие разомкнутые губы рождали чуть выявляемую улыбку умиления и счастья, как стрелы ресниц воздушно взмыли вверх, обнажая зеркала души. В них читалась небесная лазурь, где пребывал Бог. В его взгляде хотелось пропасть, прильнуть к ласковой чистоте.

И если бы Даниэль ответил Эсфирь взаимным взором, то ей было бы нестерпимо больно, как пожизненно заключённому, которого травят идеей морского свободного и безграничного горизонта. Да, и он посмотрел на неё, но так , как на любую другую сейчас в толпе – мимоходом, быстро, не предавая особого значения. Эти глаза могут испепелить одним тем, что слишком красивы и лучезарны. Вместе с ними мгновенно прибыло удушающее страдание. Оно вошло лезвием в сердце Эсфирь, заставив впервые за постылую бесконечность вкусить горечь совершенно новой боли. Ей стало невыносимо . Она ушла прочь. На дне чёрных колодцев её зрачков зашевелились солнца ей неведомого…