62 из 62. Июльское утро

      Держа на весу ломоть хлеба с маслом и вареньем, Лёшка вышел из дома и вдруг стал, ослепнув от яркого света. Солнце било прямо в глаза. После сна было свежо в рубашке с кротким рукавом, в шортах и кожаных сандалиях в дырочку, но солнце уже припекало. Привыкнув к свету, Лёшка открыл глаза. Крыльцо дома было высокое, будто капитанский мостик, и вся улица была как на ладони. По дороге пылили автомобили. По деревянным мосткам сновали пешеходы. С реки доносились гудки теплохода и рёв самолёта. «Пазик», переехав мост, свернул к реке, чтобы высадить пассажиров у гидроаэропорта. Лёшка жадно всматривался и вслушивался в каждое проявление жизни, забывая дышать.
— Эх, здОровско! — вздохнул он, мечтательно раскинул руки, и тут почувствовал, как с бутерброда по пальцам бежит голубичное варенье. Живо облизав пальцы, Лёшка откусил от ломтя. В этот сладостный момент из-под крыльца выкатился Рыжик, дворовая собака с большой головой, с короткими лапами и с пушистым хвостом, закрученным на спину, и радостно пролаял:
— Гав! Гав! 
Лаять больше двух раз, а также подниматься на крыльцо ему запрещал друг Лёшка, увлёкшийся с некоторых пор дрессировкой. Вот и теперь, напустив на себя строгости, Лёшка стоял наверху и в упор не замечал Рыжика. Между тем пёс напомнил о себе: тявкнул разик, деликатно положив передние лапы на нижнюю ступеньку. Всего ступенек было девять.
— Сидеть! — повелел Лёшка. Пёс, восторженно повизгивая, пустился кругами по траве, будто гоняясь за своим хвостом. Сердце дрессировщика, конечно, дрогнуло.
— Знаю я тебя, — ворчал Лёшка, сходя по ступенькам. — Лизаться будешь. Только вздумай... — говорил он, спустившись, но Рыжик не дал ему закончить фразу. Подпрыгнул высоко и лизнул в нос.
— Сидеть! — кричал, уворачиваясь, Лёшка, а Рыжик всё прыгал и прыгал, тыча в лицо ему слюнявым языком.
Наконец Лёшка догадался кинуть ему половину бутерброда.
—  На! Жри!
В одно мгновение хлеб исчез, только зубы щёлкнули. Присев на корточках Лёшка чесал у пса за ушами.
— Эх, классная овчарка могла бы из тебя получиться...
Рыжик щурился от удовольствия и стучал хвостом.
— На границе вместе служили бы, — продолжал Лёшка, выпрямившись. Рыжик посмотрел на него умным взглядом — голова набок, одно ухо торчком, другое ухо лопушком вниз.
Над крышей с оглушительным рёвом пролетел гидросамолёт. Промелькнуло жёлтое брюхо и сигары поплавков Ан-2. Рыжик в страхе прилип к Лёшкиной ноге.
— Видал? — сказал ему Лёшка. — На посадку заходит. На реку, Рыжик! Гу-улять!
Пёс понимающе взвизгнул и, оборачиваясь на Лёшку, побежал в сторону гидроаэропорта. Они пересекли дорогу. Лежнёвка пахла дробленой древесиной, бензином и подгоревшей резиной. Лёшка с наслаждением потянул носом. Лето! Такие запахи были только летом. Пробежав вдоль длинного Зубаревского дома, он очутился на площади перед гидроаэропортом. Громкоговоритель объявил очередной рейс. Хлопали двери. Кто-то прилетел, кто-то улетал. Мелькали чемоданы, узлы, сумки. Откуда-то из-под Лёшкиных ног вылетел Рыжик и бросился на большущего чёрного кобеля, шнырявшего между пассажирами. Собаки подрались. Лёшка прогнал чёрного кобеля, а Рыжика оттаскал за загривок.
— Небось, когда меня рядом нет, ты не такой смелый? — с насмешкой выговаривал он, заглядывая в глаза Рыжику, а тот отводил виноватый взгляд.
Обогнув здание гидроаэропорта, Лёшка выскочил на берег и остановился на обрыве. Под ним расстилалась река. Слева к пристани, подавая гудки, причаливал белый трамвайчик. Справа на воде белели Ш-образные плоты для гидросамолётов. Прямо по пологому берегу, поминутно взирая вверх, тянулись пассажиры с багажом. Самолёт, на котором они собрались лететь, быстро снижался по глиссаде. Вот поплавки Ан-2 коснулись воды, и брызги потянулись за самолётом белыми хвостами. Мотор дико взревел, завершая торможение. Рокот стих. Крутая волна покатила к берегу. Громкоговоритель над гидроаэропортом ожил:
— Совершил посадку самолёт, прибывший рейсом Тарко-Сале — Салехард.
«А слабо поймать эту волну?» — подумал Лёшка, глядя на реку, и вдруг бросился вниз по широкой лестнице, по которой пассажиры обычно спускались на пологий берег.
— Кто первей, Рыжик! — крикнул Лёшка, прыгая через две ступени. Коротконогий пёс едва поспевал за ним и нервно лаял. К приводнившемуся Ан-2 мчался буксировочный катерок. Лёшка был уже на пологом берегу. Не отрывая взгляда от приближавшейся волны, он скинул одежду, сандалии, взлетел на плот и прыгнул в воду. Лютый холод обжёг тело, будто удар кнута. Дыхание пресеклось. Хотелось пробкой выскочить к горячему солнцу, но Лёшка, пересилив себя, широко загребал руками, опускаясь всё глубже и глубже. В ушах нарастал звон, барабанные перепонки щемило от боли. «Воздуха! Воздуха!» — требовали лёгкие. Наконец Лёшка коснулся рукой дна и вынырнул из воды.
— Ух!.. Ах!.. Эх!.. — кричал он, хватая ртом воздух.
— Гав, гав! — лаял Рыжик, мечась по плоту и радуясь, что Лёшка не утонул.
Дотронуться пальцами до дна и захватить пригоршню песка как доказательство — было высший класс для мальчишек с Мостостроя. Восстанавливая дыхание, Лёшка откинулся на спину. Волна качнула его. «Поймал-таки! — самодовольно отметил про себя Лёшка. — Успел». Рыжик сидел на плоту с пришвартованным самолётом и, не сводил с Лёшки взгляда. И тут по трапу взошёл Санька Инусов.
— Привет, Лёха! Как водичка?
— Во! — Лёшка поднял большой палец. — Парное молоко!
Лучший его друг Санька живо разделся, бухнулся в воду и вынырнул, как ошпаренный.
— Шайтан! Ледяная! Я тебя утоплю! — закричал он, бросаясь к Лёшке, тот метнулся прочь. Они гонялись друг за другом, хватая за ноги, за голову, за руки. Рыжик лаял. Наконец мальчики с синими губами и с кожей, покрытой мурашками, выбрались на плот. Пёс сунулся к Лёшке.
— Убери ты свой язык! Отстань! — отбивался Лёшка, пока не догадался сказать: — Рыжик, а плавать будешь?
Пёс опрометью кинулся на берег. Он не забыл ещё, как однажды Лёшка, бросил его в воду, чтобы проверить, умеет ли тот плавать.
— Удрал! — сказал Лёшка. —  Плавать умеет, а не хочет. Чудик. Я бы в воде век сидел. Скажи, Санька?
— Аг-га, — трясясь в ознобе, ответил Санька, выкручивая свои длинные трусы. Надо было срочно согреться. Оставляя лужицы на плоту, они побежали к самолёту Ан-2, стоявшему тут же на привязи, и плюхнулись на нижнее крыло.
— Ой-ой-ой! 
— Ай-ай-ай!
Мальчики соскочили с крыла как ошпаренные. Самолёт раскалился на солнце, как сковородка. Покричав вдоволь, друзья снова легли на обтянутое перкалем крыло. Было уже не так горячо. Мокрым пальцем Лёшка рисовал по перкалю. Тугая ткань отзывалась гулко, будто барабан. Влажные узоры быстро высыхали.
— А хорошо, когда лето? — сказал Лёшка.
— Угу, — ответил Санька, часто и глубоко дыша. Было видно, как на вдохе резко проступают его рёбра и растягивают смуглую кожу.
Прошло полчаса, а может, час. Время шло незаметно. Мальчики притихли. Река шлёпала по днищу плота и будто причмокивала: «Шлюп, шлюп». Вода в реке загустела, как масло; казалось, брось топор — и он не утонет. Мерно покачивался плот: «Шлюп, шлюп!» Солнечные искры носились по волнам, то сбиваясь в стаю, то рассыпаясь в стороны. Неугомонные! Лёшка наблюдал за ними, пока в глазах не пошли чёрные круги. Он перевернулся на спину. Теперь над ним было голубое небо и верхнее крыло самолёта. Медленно плыли редкие облака.
— Санька, ты бы смог под водой час просидеть?
— Час? Ну ты дал… Смогу, конечно, если с жабрами.
— Я тоже... Книжку купил в КОГИзе. Название забыл. Рассказы про пацанов. Они придумали сидеть под водой. Присобачили шланг от противогаза к дощечке. Она не тонет, а он на дне сидит и через шланг дышит. ЗдОровско, да?
— Да… — лениво отозвался Санька.
— Хоть бы про нас кто написал. Помнишь, Слепороду картошку подвесили.
— Ага. А Замараев тебя поджёг, помнишь?
— Ха, такое не забудешь! Горел, как олимпийский факел.
Они долго вспоминали разные случаи из своей жизни, потом замолчали. На душе было светло, покойно, и радостно. Река неспешно толкала волны. Из громкоговорителя доносилась песня Лидии Клемент:

Долго будет
Карелия сниться
Будет сниться
С этих пор…

И не верилось, что когда-нибудь это кончится. Что не будет ни Лёшки, ни Саньки, ни самолёта, ни Рыжика. Что не останется ничего, кроме смутной памяти, более похожей на сон. Ведь и от тех людей, что жили сто или двести лет до нас, тоже ничего не осталось.