Болезнь. Детство и юность

     Недалеко от нашего дома находился бригадный двор колхоза. Во время коллективизации свезли сюда с кулацких дворов, и установили заново добротные деревянные конюшни и сараи для волов. У входных ворот двора построили небольшую хату в одну комнату, где поселился сторож Яков Перелешин. Был он человеком уже пожилым, семьи никогда не имел и заводить не собирался; всегда куда-то торопился и даже, когда разговаривал, его слова тоже старались опередить друг друга. Дали ему в селе за всё это кличку – Торма. Так и называли все его в селе, а многие даже забыли его настоящие имя и фамилию. Из родственников в селе была у него только одна сестра, на много лет старше его. Жила она на краю села в большой родительской хате, часто ходила к брату в гости, уговаривала его вернуться в родительский дом, но он упорно не соглашался. Любил он жить на виду у всех, постоянно вращаясь в говорливой толпе колхозников.
     Сторожил дед Торма колхозное добро, смотрел за порядком на бригадном дворе, гонял ребятишек, разорявших многочисленные воробьиные гнёзда в соломенных крышах конюшен и сараев.
     За колхозным двором, у сельского кладбища, располагался небольшой огород деда Тормы. В этом огороде он выращивал только тыквы. Когда он производил прополку огорода, оставлял много кустов дикого паслёна. Это был не огород, а своего рода паслёновый сад. Когда созревали тёмно-фиолетовые паслёновые ягоды, дед Торма собирал их в большую глиняную чашку, нёс в свою хату и приготовлял там пирожки с паслёном, которые потом кушал с мёдом, запивая молоком. Это была его любимая еда.
     В отдельные годы паслёновый сад деда давал такой большой урожай, что вся наша улица, с разрешения деда Тормы, ходила собирать и кушать паслёновые ягоды. Мне тогда было, только, пять лет. С дедом Тормой мы дружили, и он относился ко мне с особым покровительством. Бывало, дед полет огород, а я сижу в тени сарая и рою в песчаной земле «колодец», запустив в него руку по самое плечо. Начинает дедов паслёновый сад плодоносить, и первые ягоды всегда достаются мне. Иногда, гуляя по паслёновому саду, я присаживался у какого-нибудь паслёнового куста и лакомился сладкими ягодами. Бывали случаи, что я и засыпал в дедовом огороде. Тогда моя бабушка Маша поднимала переполох на всю нашу улицу. Вместе с дедом Тормой искала меня в конюшнях и сараях колхозного бригадного двора. А находили меня, в конце концов, спящим в дедовом паслёновом саду. Бабушка успокаивалась, наступала тишина, и опять всё становилось на свои места.
     В одно лето со мною случилась беда. То ли от ещё не созревших паслёновых ягод из сада деда Тормы, то ли ещё от чего, я заболел опасной болезнью – дизентерией. Сельский врач, установив диагноз, велел срочно везти меня в районную больницу.
     Районный центр находился на правом берегу Дона в десяти километрах от нашего села. Повезли меня туда бабушка Маша и дед Андрей на паре лошадей, запряженных в скрипучую телегу. Дед Андрей всю дорогу ругал деда Торму за то, что он утром забыл смазать оси телеги дёгтем. В животе у меня были страшные колики, всю дорогу я стонал и плакал. Как мы доехали до райцентра и оказались в больнице, я не помню. Пришёл я окончательно в себя только после холодного душа. Стал немного соображать, когда оказался в палате и увидел рядом на другой кровати старого деда, совершенно мне не знакомого и страшно стонавшего. Бабушка попрощалась со мной и заплакала. Я ничего не понимал: зачем они меня сюда привезли, зачем оставили одного с этим старым дедом и почему от меня уезжают. Уехали они домой без меня, а я остался в больнице.
Болезнь моя оказалась серьёзной. Лечили меня долго и, самое страшное, лечили голоданием, а мне так всё время хотелось кушать. Истощённый и ослабевший, я лежал на кровати и слабым голосом просил курятины. Но мне её никто не давал. Кормили меня редко, мало и невкусно.
     По воскресениям ко мне в больницу приходила мама. В палату её ко мне не пускали, так как я был инфекционный больной. Она со двора подходила к окну, облокачивалась на подоконник раскрытого окна и долго смотрела, со слезами на глазах, на меня. А я всё просил курятины, но меня лечили голоданием. Бабушка приходила чаще и всегда старалась передать мне через окно что-нибудь вкусное, но я настолько был слаб, что не мог приподняться в постели и достать рукой до окна, чтобы взять её подарки. Дед на соседней кровати был ещё слабее меня, и всё стонал и стонал. В палате нас было только двое. Бабушка оставляла пищу на подоконнике, но, когда она уходила, приходила в палату женщина-нянечка и всё уносила, не обращая внимания на мои просьбы и плач.
     В палате было душно, и стоял устойчивый запах хлорки. Надоедливые мухи не давали мне покоя. Сначала я с ними воевал, отгоняя их полотенцем или рукой, но потом настолько ослаб, что не в силах был даже шевелиться. Ослабевшим голосом, я всегда просил нянечку положить меня на правый бочок, чтобы я мог смотреть в единственное окно в нашей двухместной палате, видеть голубое небо и яркое солнышко, которое всегда заглядывало к нам по утрам. На правом локте и правом ухе от долгого лежания у меня образовались пролежни, так как сам я уже не мог даже повернуться, лечь на спину или на другой бок.  Чтобы мне было мягче лежать, бабушка принесла из дома большую пуховую подушку, на которой я теперь почти весь помещался.
     Однажды, проснувшись утром, я увидел, как двое мужчин в белых халатах выносили из нашей палаты моего соседа-старого деда, который умер прошедшей ночью. Думая, что я сплю, один из санитаров сказал:
     -Этому хлопчику тоже осталось тянуть не долго.
     Я сначала не понял ужасного смысла этих слов, но потом, когда пришла днём бабушка и, облокотившись на подоконник раскрытого окна, стала печально смотреть на меня, я расплакался. Я уже не просил курятины, а слабым голоском умолял забрать меня домой, потому что этой ночью, приходившие утром дяденьки, тоже унесут меня в могилу. Бабушка старалась меня успокоить, через окно, сломленной с дерева веточкой, отгоняла с моего лица мух. Я немного успокоился, и бабушка куда-то ушла. Подумав, что она ушла домой, я закрыл глаза и забылся. Когда через некоторое время я открыл глаза, то увидел бабушку возле моей кровати в комнате. Она быстро завернула меня в простыню, выбросила в окно подушку, потом взяла меня на руки и вместе со мной через окно выбралась во двор больницы. Прижимая меня левой рукой к груди и держа злополучную подушку под мышкой правой руки, бежала она по улицам райцентра к Дону, где находилась паромная переправа через реку. На базарной площади в центре села её догнала нянечка и стала уговаривать вернуть меня назад в больницу:
     -Вы пожилая женщина, а не понимаете, что делаете! Ведь он же инфекционный больной. Меня и Вас будут судить, - запыхавшись, говорила она.
     Я всё это слышал и понимал. Плотнее прижимался к бабушке, боясь, что меня отберут у неё,  и возвратят назад в больницу.
     -Никому я Ванюшу не отдам! Пусть он умрёт дома у меня на руках, а не у чужих людей. А там, что будет, то будет, - отвечала решительно бабушка.
     -Дайте мне, хотя бы, расписку, что Вы его забрали сами через окно без моего ведома, - взмолилась нянечка, смирившись с неумолимой бабушкой.
     -Давай любую бумагу, я подпишу! – сказала бабушка и ещё крепче прижала меня к своей груди.
     Тут же на базарном деревянном столе, где в воскресные дни крестьяне торгуют продуктами, нянечка написала расписку, а бабушка, не колеблясь, её подписала своими полуграмотными каракулями. Нянечка исчезла. Бабушка боялась, что она вызовет милицию. Придерживая меня одной рукой и с подушкой в другой, птицей полетела она к переправе. Сходу вскочила она на отчаливающий паром, села на лавку, и только здесь немного успокоилась.
     Паром медленно отходил от опасного берега. Деревянными крюками тянули его по выныривающему из воды стальному тросу мужчины и женщины к противоположному берегу, который для нас с бабушкой был спасительным. Бабушка всё смотрела на уходящий от нас правый берег, но погони пока не было. На пароме к бабушке подошёл молодой мужчина, в котором она узнала товарища моего отца Петра Якушева, который жил в райцентре и работал лесным объездчиком в обширном пойменном лесу, простиравшемся от паромной переправы до нашего села. Узнав в чём дело, он согласился подвезти нас до нашего села. У Петра была небольшая подвода, запряженная серой лошадкой.
     Съехав с парома, Пётр помог бабушке удобнее сесть в подводу. Она положила себе на колени подушку, а на неё меня и мы поехали. Бабушка всё время оглядывалась назад, и ей всё казалось, что за нами следует погоня. Когда мы въехали в дубовый лес, и теперь не видно было, что творится позади, бабушка попросила Петра:
     -Вези нас быстрее! Ты же знаешь в лесу короткие, неизвестные другим, дороги. Артём там, на службе в армии, не ведает, что сын его при смерти. Вернётся, и за всё тебя отблагодарит.
     -Евдокимовна, не беспокойся! Всё будет сделано в самый аккурат, - ответил Пётр и повёз нас по прямым коротким дорогам, известным только ему одному.
     Я помню, как мы ехали по большому лесу. Огромные деревья смыкали свои кроны где-то далеко вверху, закрывали небо и солнце. Бабушка прижимала меня к себе, а Пётр, стоя в подводе, высокий и огромный, махал свистящим кнутом в воздухе, упираясь головой почти в кроны деревьев. Резвая лошадка быстро бежала по лесной дороге, а колёса звонко тарахтели на ухабах. Мне было так хорошо и так спокойно с этими родными для меня людьми. За всю дорогу по лесу нам никто не встретился.
     На окраине леса у небольшого ручья, называемого Канавкой, текущего из озера Зуй в Дон, Пётр остановил подводу и сказал:
     -Евдокимовна, тут уж недалеко осталось. Вон и село Ваше! Дальше я ехать не могу.
     Видно и он побаивался за смелый и отчаянный поступок бабушки Маши.
     -Спасибо, Петро, и за это! Заходи в гости! – сказала бабушка.
     Прижав меня к груди и не бросая подушку, пошла она теперь спокойно в сторону села. Помню, что всю дорогу по лугу я просил пить, а бабушка уговаривала меня подождать до села.
     Шли мы долго. Солнце сильно палило. Бабушке было очень тяжело: она учащённо дышала и покрылась потом. В селе на повороте в нашу улицу нам повстречалась бабка Варвара Маслова с ведром колодезной воды, которую она несла из Паракиного колодца к себе домой.
     -Варвара, подожди малость! Ухандокалась я, - остановила её бабушка.
     -Алдакимовна, да никак ты Ванюшу несёшь! Живой он, аль нет? - затараторила бабка Варвара.
     Бабушка положила в тени большого клёна подушку, а на неё меня. Я совсем ослаб. Варвара принесла из хаты кружку, зачерпнула из ведра холодной колодезной воды и подала её бабушке, а она, приподняв меня, стала поить. Жадными маленькими глотками я пил воду из родного колодца и мне казалось, что слаще и лучше этой воды ничего на свете нет. Я не мог утолить свою жажду, но бабушка много пить мне не дала, сказав, что это мне сейчас вредно. А я не понимал, почему вредно, если я очень хочу пить. Только потом бабушка напилась сама. В сопровождении Варвары, несшей теперь подушку, мы направились к своему двору. У ворот нас встретил дед Андрей, сразу сообразивший, в чём тут дело, и одобривший поступок бабушки:
     -Правильно сделала! Уморят они его там.
     Бабушка попросила деда тут же рубить голову любой, попавшейся под руку, курице, чтобы сварить мне бульон. Положила меня в большой комнате на мамину кровать и затарахтела заслонкой печи, чтобы затопить её. Мне было хорошо в родном доме: боли я не чувствовал, вокруг были родные мне люди, и я знал, что стоит только мне попросить, они всё мне дадут, и всё для меня сделают.
     Потом я кушал жирный наваристый бульон и долгожданную, снившуюся мне в больнице, курятину. Насытившись, я уснул. Вечером возвратилась с колхозного поля мама. Сначала она испугалась, узнав о поступке бабушки, но, увидев меня, спокойно спавшим на её кровати, успокоилась.
     Погони ни в этот день, ни в следующие дни не было. Вероятно, в больнице успокоились, посчитав, что я уже, действительно, не жилец на этом свете, или побоялись дать поступку бабушки большую огласку.
     Лечила меня бабушка своими, только ей известными, снадобьями. Поила какими-то отварами из трав, заваривала кору дуба и давала кушать всё, что я просил. К всеобщему удивлению соседей, и особенно сельского врача, я стал понемногу оживать. Ко мне стали медленно, но уверенно, возвращаться силы. Я стал подниматься с кровати и ходить по комнате. Пролежни мои тоже заживали. Вскоре я стал выходить во двор. Мама, бабушка и дед Андрей радовались моему выздоровлению.
     Во время моего выздоровления в нашу хату часто заходил дед Торма. Садился он у моей кровати и рассказывал всякие истории и сказки. Очень ему хотелось сделать для меня что-нибудь хорошее. И он мне казался таким хорошим и добрым, что я готов был идти с ним хоть на край Света.
     К осени я совсем окреп, и уже мог самостоятельно бегать к деду Торме на бригадный двор в гости. Там играл я в прятки с моими товарищами, слушал с вместе с ними беззлобные дедовы ворчания.
     Прошло с тех пор очень много времени. Кто знает, что было бы со мной, если бы бабушка Маша не унесла меня из районной больницы. Давно уже нет в живых ни бабушки Маши, ни деда Андрея, ни деда Тормы. А я всё продолжаю жить. И только шрамы от пролежней на локте правой руки и на правом ухе навсегда остались, как свидетели далёкой и страшной болезни моего детства.