Пастух

1.На круги своя

Есть места, куда хочется вернуться. Для других людей там нет ничего интересного, а ты снова и снова прикидываешь, как бы туда попасть. Именно так через год я приехал на весь отпуск в тихое маленькое село Лука Врублевецкая. Здесь ничего не изменилось, только старики стали ходить медленнее, а местные девчата катастрофически похорошели. Договорившись о постое, я пошёл купаться на Днестр, потом навестил знакомых и пораньше лег отдыхать. Нигде мне так сладко не спалось, как в старой дедовской саманной хате, крытой соломой, на жесткой простыне из домотканого конопляного полотна и необъятной пуховой подушке.

Утро выдалось ясное и очень свежее, трава блестела от росы; в одной легкой рубашке было зябко. Через час солнце поднялось над скалой, стало жарко.  Я дремал у своих донок.  Было часов девять. Неожиданно неведомо откуда взявшийся оркестр заиграл бравурный марш. По направлению звука я разглядел на другом берегу реки полуторку, спускавшуюся с горба. В кузове блестела медь духовых инструментов.  Скоро все разъяснилось: в селе справляли свадьбу. Легкий ветерок доносил неясные слова приветствий, следом гремел туш.  Скоро начались танцы с перерывами каждые полчаса. Исполнение полек, виватов и кадрилей становилось все живее и выразительнее.  Однако после обеда   ряды музыкантов начали редеть. К четырем часам в строю остались барабан, бас и труба. Каждый исполнял собственное соло, иногда неожиданно меняя мелодию или умолкая прямо посреди такта. Еще через полчаса бас захрипел и окончательно смолк. Дольше всех держались ударник и труба, которая героически боролась с капризными мелодиями, раз за разом расцвечивая их   неповторимыми импровизациями.

Дело шло к вечеру. Послышалось позвякивание колокольчика, потом из-за выступа скалы вышла коза, увидела меня и остановилась. Сзади на нее напирали овцы.  Двигались они как-то хаотично – сразу во всех направлениях, наподобие броуновского движения, задние напирали на передних. Небольшую часть стада выжало вверх по склону. Коза с боталом на шее продолжала стоять и разглядывать меня своими желтыми глазами. Скоро подошел пастух, – высокий худой мужчина с небольшими пшеничными усами и курчавой бородкой; лет ему было немного за тридцать, лицо сильно загорело. Одет он был в старые выгоревшие добела холщовые штаны и знавший лучшие времена дешевый хлопчатобумажный пиджак. На голове – большая соломенная шляпа, через плечо висела сумка. Посохом он направил козу вверх на склон, за ней, толкаясь, заторопилось стадо, дошло до травы и начало пастись.

Приветливо улыбаясь, пастух подошёл ко мне и присел рядом. Мы поздоровались, я предложил папироску (традиционная «трубка мира») и поднес огоньку. «Интересная свадьба, - заметил мой новый знакомый, -  родители невесты – пятидесятники, им пить спиртное религия запрещает. Поэтому они всё подготовили и, когда приехали гости с оркестром, пошли в соседнее село в общину замаливать грехи». Мы разговорились о различных христианских верованиях и обычаях. Коза тем временем нашла тропинку, спустилась на берег и неспешно направилась к селу, за ней гурьбой следовали овцы. Я собрал свои снасти, и мы пошли за стадом, обсуждая по дороге, почему   разумные люди любят единого Бога, но по-разному, и при этом презирают всех, кто любит Его не так, как они. Овцы шли медленно. Пока мы добрались до околицы, я уже знал, что пастуха зовут Николай, что он не местный и живет «в приймах», т.е. в доме жены, в колхозе ему работы не нашли из-за ранения, приходится трудиться «на общество». Он вынул из кармана куртки левую руку, на неё была надета негнущаяся черная перчатка.

Такие протезы мне уже приходилось видеть. К сожалению, в наших местах после войны оказалось очень много покалеченных людей, особенно подростков. Тогда повсюду валялись боеприпасы – от патронов до мин, снарядов и авиабомб; попытки разобрать их приводили к печальным последствиям. Почему-то я подумал, что у Николая в руке взорвалась ракета или самопал, имелся личный опыт на эту тему. К счастью, мне только обожгло ладонь.   Мы жили рядом с военным госпиталем, туда нередко привозили раненых, в экстренных случаях папа сам их оперировал. Поэтому я спросил Николая, где и кто оказывал ему помощь. Он ответил, что имени доктора не запомнил, знает только, что это был сельский врач. Взрывом мины его контузило и осколком ранило руку. Очнулся в партизанском госпитале, устроенном в пещере; там же прятались английские летчики, сбежавшие из немецкого концлагеря. Я решил, что ослышался, и недоверчиво спросил: «Какие летчики? Где и когда все это было?» «В конце марта 1945 года в Западной Италии». Николай помолчал, потом добавил: «Мы там партизанили, воевали с фашистами. Попал в те края с отрядом из Франции, перед этим в 43-м мне удалось удрать из Германии с группой французов. А началось все в 42-м, когда немцы отсюда с Украины угнали меня на работу в рейх».

«Ну и заливает!» – подумал я и недоверчиво уставился на пастуха. Николай пожал плечами: «Могу бумагу показать, с печатью. Дали не сразу, промурыжили на допросах, но все подтвердилось. Засчитали за службу в действующей армии и пенсию назначили. Прожить на нее невозможно, поэтому стараюсь устроиться на работу. Но где калека нужен?  Разве что в сторожа. Сам понимаешь, столько охранников стране не требуется, а в маленьких селах и сторожить-то нечего.

 Мне стало стыдно, начал извиняться, и вдруг сообразил, что я иду рядом с человеком необыкновенным, который побывал в таких местах, таких странах, куда я никогда в жизни не попаду. Да что – я!   Кто может куда-то поехать из СССР? Только дипломаты, знаменитые артисты и выдающиеся спортсмены. Вот футболисты московского «Динамо» ездили в Англию. Между прочим, выиграли с общим счетом 19:9, молодцы! А рядовым гражданам об этом нечего мечтать! В собственной стране нельзя поехать, куда хочешь. С этим пришлось столкнуться, когда собирался в Крым на работу в археологическую экспедицию. В Севастополь пришлось оформлять специальный пропуск, чтобы попасть оттуда в Херсонес и Байдарскую долину.

Признаюсь, я даже разволновался. Что я знал о европейских странах и живущих там народах? Ну, нельзя же считать, что ты знаком с настоящей Италией, прочитав «Декамерон» Боккаччо и «Золотой ключик» Алексея Толстого! Школьные история и география вообще не в счет, это просто сухие справочники. В этот момент у меня возникла нехорошая мысль, ведь я запросто могу больше никогда не встретиться с Николаем. Разве не бывает? Мир непредсказуем, а мне нужно задать этому современному Марко Поло столько вопросов…

Нельзя было терять времени, поэтому решил рискнуть, не всякий захочет откровенничать с первым встречным. Запинаясь, не сразу подбирая слова, я спросил о том, что интересовало меня больше всего: «Эти немцы, французы, итальянцы…, как они вам показались, что они за люди, чем отличаются и чем схожи с нами?»  Николай ответил сразу, наверное, приходилось говорить об этом не раз: «Простые немцы, что мужики, что бабы, мне понравились, работящий народ, надежный, что сказал, сделает обязательно. У французов то же самое, только живут веселее и не так трясутся над порядком. Итальянцы послабее – вояки они не очень, злости не хватает. Зато женщины…  Веришь – впереди мужиков в атаку шли! Очень симпатичные, кстати, особенно девчата. Эх, так всё славно начиналось… Но против судьбы не попрешь!»

Мнение Николая о немцах меня неприятно покоробило. Впервые в жизни мой соотечественник о них сказал доброе слово. Когда началась война, мне шел четвертый год, я только начал что-то соображать и каждый день слышал о немецко-фашистских оккупантах. У них были разные синонимы – гансы, фрицы, захватчики, агрессоры или просто – враги. Десять послевоенных лет учебы в школе ничего в этом вопросе не изменили. Правда, появилась дружеская Германская Демократическая республика или ГДР, но там на всякий случай стояли наши войска, и так было надежнее. Надо же: «Нормальный работящий народ». Об этом нужно было подумать и обязательно подробно расспросить.


С этой встречи начались наши бесконечные разговоры обо всем на свете. Две недели, которые в том году я провел в Луке, мы почти ежедневно встречались. Рыбалка волновала меня все меньше и меньше. Зато обсуждались интереснейшие темы – от Нового завета и древних трипольцев, живших когда-то в этих местах, до вкуса задних лягушачьих лапок, зажаренных в кипящем прованском масле. Но самыми необычными были рассказы Николая о его приключениях во время войны.  Тогда мне не пришло в голову их записать. Что-то я запомнил лучше, что-то хуже. Иногда об одном и том же случае Николай рассказывал несколько раз, но хронологической последовательности придерживался редко, о многом явно умалчивал. Кстати, и другие участники войны даже в самой дружеской компании никогда не рассказывали о жутких и шокирующих подробностях тех дней. Наверное, старались лишний раз не вспоминать этот ужас.
Много лет спустя после нашей встречи стали известны секретные документы и воспоминания очевидцев тех времен. Теперь можно было лучше представить путь, который прошел этот незаурядный человек во время войны, и оценить испытания, выпавшие на его долю.

2. Остарбайтер

 –Ты читал книжку «Хижина дяди Тома»? Помнишь, как в Америке покупали рабов?  Летом 1942 года именно так меня купили в Германии. Мне тогда шел пятнадцатый год.  Это у них называлось биржей труда. Подошел немец, холеный такой, самодовольный, показал: «Встань!», потом: «Закати рукава!». Пощупал мускулы, показывает: «Присядь! Встань!».  Понял я, что хозяин рабочую скотину выбирает. И сразу понял, что пощады у него к людям нет, и никогда не будет. Нас на биржу пригнали человек сто, стоим у стенок, а немцы вдоль ходят, присматриваются.  Я немецкий в школе учил, кое-что понимал из разговоров. Нас не просто выбирали, нас покупали за деньги. Подумал: «Загонят в шахту или на военный завод, оттуда одна дорога на волю – ногами вперед». Решил Шурика сыграть – закашлялся, руками-ногами еле шевелю. Холеный фриц пошел дальше, дохлых ему не нужно.

Я пригляделся к немцам – люди самые разные.  Одни надменные и брезгливые, другие попроще и смотрят приветливее. К кому попадешь, такая твоя жизнь будет. Взмолился про себя: «Господи! Не дай погибнуть на чужбине! Спаси и сохрани. Во всем воля Твоя». А покупатели идут и идут мимо, нас разглядывают, точно баранов на базаре. Смотрю, подходят двое, вроде как муж и жена, руки рабочие, одежда простая. Она ему говорит: «Нам нужен парень, чтобы за лошадями смотрел». Я голову склонил и так тихонько говорю: «Я могу с лошадьми, я сельский». Она что-то стала меня спрашивать, но очень быстро, я ничего не понял. Извинился и сказал, что по-немецки говорю плохо. Вырос в селе, все работы знаю: лошадь, корова, свиньи, куры, огород.  Они переговорили, забрали меня и повели бумаги оформлять. Так я стал рабом на ферме господина Бруно Вейца и его жены Клары.

Вечером отвели меня в большой сарай, там у них была печка, на которой животным еду готовили, рядом кладовка. Поставили туда деревянную кровать, на неё матрац, простыню, подушку, покрывало – твое место.  Впервые за десять дней, как из маминого дома вышел, лег я спать умытый и поевший. Глаза закрыл, вспомнил, как сюда попал, и заплакал.
                *    *    *

Подловил нас немец, как дурачков: «Работа на три дня. Хороший заработок, расчет немецкими марками, трехразовое бесплатное питание».   Собралось нас больше ста человек. Стоят прямо в поле железнодорожные платформы, раздали нам лопаты и носилки, начали мы копать землю и на платформы грузить.  Приказали глубоко не зарываться, носить только чернозем.  В обед покормили, вечером дали поужинать, а потом отвели на окраину села и велели в сараях ночевать. Там на полу было сено, спать можно. Так мы погрузили десять платформ, землю разровняли, утрамбовали и брезентами накрыли. Подошел паровоз с тремя теплушками, велели в них садиться, дескать, предстоит еще разгрузка.

Везли с остановками до самого вечера, но никого не выпускали. Жара, пить хочется, проголодались все, в туалет надо. Выгрузили нас из эшелона в Шепетовке. Кругом охрана с автоматами. Попили мы воды, нас опять загнали в вагоны, двери закрыли и повезли. На другое утро где-то в поле выпустили, дали поесть и опять в путь. Так мы оказались в Люблине. На станции разгружалось сразу несколько составов вроде нашего, из некоторых выносили трупы. Тут же рядом какие-то люди копали ямы, умерших туда бросали и засыпали.  Мне все стало ясно: нас везли на работу в Германию. В прошлом году две наши соседки сами захотели туда ехать, им наобещали золотые горы. Потом одна письмо прислала, рассказала, куда они попали. Их тоже везли через Люблин.

Со станции нас всех скопом погнали в баню – женщин, мужчин, девушек и стариков. Сначала сбрили на теле волосы, потом в мойку и на медосмотр. Стыдно ужасно. Женщины постарше ревут, некоторые и плакать уже не могут, только дрожь бьет… Если кто еще надеялся на что-то доброе, то после этого унижения понял – ты больше не человек, а скотина, что захотят, то с тобой и сделают. Тогда я впервые вспомнил про «Хижину дяди Тома».

Ферма находилась в районе Аммерланд, в Нижней Саксонии. Она была невелика, около двух гектаров, но работы хватало.  Управиться на ней вдвоем Вейцы не могли, меня взяли, потому, что их сына забрали в вермахт. Позже я узнал, что перед войной в армию призвали всех мужчин, способных воевать, а вместо них сначала из Польши, а потом с Украины и России стали везти рабов, большей частью военнопленных.  Но рабочей силы все равно не хватало, и тогда начали ловить и слать в Германию французов, а в конце войны бывших союзников итальянцев. Режим для них был послабее, а нас за людей не считали.  Назывались мы остарбайтеры (восточные работники), снимать повязку с надписью «Ост» разрешалось, когда ложились спать. Нас так и звали – «Ост».  За ограду фермы я мог выйти только вместе с хозяином. Мне еще повезло, кто работал на заводах или больших фермах, жили в лагерях под охраной, ходили на работу строем; потом я с такой жизнью тоже познакомился.

На ферме Вейцев проще всего мне было управляться с парой лошадей. Это были кобылы местной породы, очень крупные, но спокойного нрава. Я их чистил два раза в день, поил и купал в теплую погоду.  Кроме них в хозяйстве было десять коров с телятами, свиньи, куры и собака Лотта.  Всю эту живность нужно было накормить, попутно заготавливая корма на зиму, и убрать навоз. Но то были цветочки по сравнению с добычей торфа. У хозяина имелся свой участок, где в яме, залитой водой, нужно было лопатой отделять пласт торфа, грузить на тачку и по доске выкатить на луг. Здесь торф сушился. Другого топлива в тех краях нет, поэтому лезть в яму приходится до заморозков. Работал я босиком, свою единственную пару ботинок берег на зиму. Осенью ноги так замерзали, что не мог их отогреть до утра и боялся заболеть.

Кроме скотины на ферме имелся огород, где выращивали картошку, корнеплоды и кормовую капусту. Нужно отдать должное хозяевам, они вставали рано утром и вкалывали весь день, ужинали в восемь вечера и ложились спать. Я еще возился в конюшне и хлевах, засыпал около двенадцати ночи, а утром мне кричали: "Klaus,
aufstehen!" (Клаус, вставай!). Но на этом первом месте работы, как я скоро понял, мне очень повезло, потому что меня не били и кормили нормально.  За одним столом с немцами осту сидеть запрещалось, но я ел то же, что и хозяева, всем насыпали из одной кастрюли. Вначале Вейцы присматривали, как я работаю, а потом убедились, что все нормально, и перестали стоять над душой. Теперь при случае я мог стащить на огороде пару картофелин, морковку или репку, есть мне хотелось постоянно. Никто за мной специально не следил, своей работы хватало. Но мне казалось, что хозяева вообще не заботились о том, что у них могут что-то украсть: на ферме нигде не было замков, запиралась всего одна дверь от их комнаты. У соседей, где мне пришлось побывать, – то же самое.

Труднее всего мне было привыкнуть к их орднунгу – порядкам. Если я делал что-то не так, меня поправляли, пока не научился. Все находилось строго на определенных местах, работать нужно было тоже по правилам. Например, мыть рабочую обувь вечером обязательно стоя, у меня после торфа ноги подгибались, а сесть нельзя. Поить лошадей разрешалось только через час после работы и обязательно теплой водой, кормить – четыре раза в зависимости от тяжести работы. Многому мне пришлось научиться, да применить теперь нет возможности – без руки какой я работник!

Через пару месяцев порядки я освоил, к работе приспособился и стал меньше уставать. Но на душе легче не стало. Очень скучал за мамой и сестрой. С тоски начал по вечером разговаривать с Лоттой, большой рыжей собакой. После ужина она свернется клубочком в углу, а я своими делами занимаюсь и ей рассказываю, как мы с ребятами ходили по грибы, на речку купаться или лазили к деду Осипу за абрикосами. Мне казалось, что Лотта меня понимает. Хорошая была псина, добрая.  Я ей иногда потихоньку от хозяев давал кусочек сухаря или морковки, она их с удовольствием грызла.

Моя жизнь на ферме у Вейцев закончилась в начале зимы. Пришло распоряжение, хозяин отвез меня в город, а оттуда нас направили в лес заготавливать дрова. На прощанье фрау Клара подарила мне старый свитер, за что я был ей очень благодарен. Мне даже какие-то марки полагались в качестве зарплаты. И еще мне дали узелок с едой. Хорошие люди были Вейцы, справедливые и порядочные, дай бог им здоровья.  Очень мне хотелось опять к ним попасть, но не судьба…

В лесу мы жили в лагерном бараке, топили в нем еле-еле, кормили плохо. Я все ждал начала полевых работ, когда нас должны были отправить назад к фермерам. И направили… Попал в бригаду из двадцати человек. Ферма громадная, земли – что в нашем колхозе. Жили все в бараках, круглосуточная охрана, на работу строем. Нам сразу дали понять, что мы не люди, а рабочая скотина: сказано стоять – стой, сказано лечь, – ложись, приказали копать – копай, и попробуй остановиться! Надсмотрщики из себя выходили, если кто-нибудь что-то делал без команды.  Однажды  мы окучивали картофель, к концу налегли и закончили за полчаса до ужина. Нам немедленно нашли новую работу. Такую глупость мы сделали один раз, после этого стали волынить, где только могли.

Был ещё случай. Однажды работал в саду. Как раз созрела черешня, я подошел, стал выбирать ягодки поспелее и не заметил, как подъехал на лошади надсмотрщик. Он вытянул меня поперек спины плеткой, обругал "Russisches Schwein!" и прогнал. Немцы вообще ругаются слабо.  Самое грозное – это «дырка от задницы» или «сукин сын». На другой день послали людей собрать черешню, поставили в столовой ведра: «Жрите!», но по команде.

На этой ферме мы узнали, зачем из Украины сюда везли чернозем. Земля здесь плохая, либо пески, либо торфяники.  Вот мы на нее чернозем и рассыпали, особенно после бомбежек. Тут недалеко находился большой завод. Как ночь, налетали самолеты и бомбили его. Иной раз промажут, и все по нашим полям, утром идем воронки засыпать. А заводу крепко доставалось, он и горел, и что-то там взрывалось.  Надсмотрщики нас в подвал гонят, а мы не спешим, глядим на бомбежку и радуемся, скоро гансам капут. В бригаде больше всего работало наших военнопленных, но были ещё поляки и французы. Поляки украинский понимали, с французами мы сначала объяснялись по-немецки да на пальцах, но со временем пару слов уже могли связать. Это мне здорово пригодилось, когда осенью 43 года меня и еще девять человек отправили в район города Саарбрюккен, почти к самой французской границе.               


3. Маки

Немцы приказали нам ремонтировать железную дорогу.  Я попал в бригаду, состоявшую почти из одних французов, и часто оказывался в паре с бригадиром Жаном. В начале зимы он мне говорит: «Николя! Хватит на бошей работать, давай удерем в горы к партизанам».  Дождались снегопада и впятером ушли. У Жана был компас, но либо он не очень им умел пользоваться, либо что-то напутал, но мы сутки ходили по лесу, пока встретили проводников.  Отвели нас к какому-то деду на ферму, накормили, дали отоспаться и разными путями переправили на юг. По дороге прятали на фермах и по квартирам в городах, встречали хорошо, угощали, поили вином. Что бросилось в глаза – хоть и война, а живут люди веселее, чем немцы.  Порядку меньше: мусор не убран, вещи валяются, где попало. Зато любят пошутить, посмеяться, посидеть за стаканом вина в дружеской компании. Очень мне французы понравились, жаль только, что познакомиться ближе почти не пришлось.

Маки по-французски – непроходимый кустарник. Так стали называть партизан, начавших вооруженную борьбу с немцами и их пособниками.   Место, куда нас привели, называлось Веркор. Это такая партизанская страна в горах. Здесь нам с Жаном пришлось расстаться.  Французы были собраны в отдельные отряды, а все прочие в интернациональные. Наш отряд состоял из русских и украинцев, большей частью бывших военнопленных, нескольких чехов и югославов. Жили мы в небольших лагерях, когда намечалась операция, связные нас оповещали, мы приходили к месту сбора и оттуда действовали все вместе.

Воевали мы с французскими полицаями и эсэсовцами, которые, к моему удивлению, в основном состояли из бывших жителей СССР: татар, кавказцев, русских и украинцев. Тактика наша была чисто партизанской – взрывали мосты, нарушали линии связи, поджигали гаражи и склады, вылавливали предателей. На горных дорогах устраивали засады. Если неприятель был сильнее, разбегались поодиночке, потом собирались в условленном месте. В заросших кустарником и лесом горах всегда можно спрятаться.  С оружием было плохо.  Снабжали нас англичане, по ночам самолеты сбрасывали контейнеры на парашютах.  Из-за этих парашютов мы чуть не вляпались.

Дело было в марте, причем белым днем. Кому такое пришло в голову, понять невозможно: английские самолеты над партизанскими базами начали сбрасывать много контейнеров, причем все парашюты раскрасили полосами синего, белого и красного цвета, как французский флаг.    Немцы усекли, где расположены отряды, и устроили облавы. Несколько больших соединений было окружено и почти полностью погибло, а мы успели разбежаться в разные стороны и даже оружие спасли.

 6 июня пришло сообщение, что началась высадка английских и американских войск в Нормандии. Все, конечно, обрадовались, думали, что немцам теперь будет не до нас. Получилось наоборот, через неделю эсэсовцы и полицаи напали со всех сторон на Веркор. Пришлось нам туго, против пушек и самолетов винтовками не навоюешь. Один из проходов немцам удалось занять, начались бои на плато. В конце июня англичане опять сбросили контейнеры с оружием, и мне достался английский автомат «Стен». Вместе с французским отрядом мы защищали перевал.  Место там такое, что подняться снизу можно по узкой тропе, никакая техника не пройдет, а сверху мы всех нападавших видели прекрасно, а они нас – нет. Сунулись несколько раз, оставили кучу трупов и убрались назад.  Продержались мы больше месяца, пока немцы не высадили десант у нас в тылу.  Тогда пришлось уносить ноги.

Оторваться от карателей удалось чудом. Все тропы и дороги были перекрыты, пришлось уходить ночью по скалам. С нами шел местный парень, знавший эти места. Перед рассветом он привел нас к пещере. Мы туда заползли, изнутри завалили вход камнями и просидели до позднего вечера. Следующую ночь пробирались козьими тропами, пока не вышли к дороге. По ней ездили машины с милицейскими патрулями, но нам удалось улучшить момент и перебежать на другую сторону в лес.  В нем мы дождались утра и пошли к одинокой ферме, где жил родственник нашего проводника.  Тот связал нас с местными партизанами, которое получили приказ выдвинуться в сторону Веркора, чтобы оказать помощь местным силам Сопротивления.

С этим отрядом мы ушли на восток и участвовали в наступлении на фашистов в Западных Альпах. Когда почти весь этот район был освобожден, наша группа на узкой дороге неожиданно столкнулась с автомашиной, на которой ехали немецкие горные егеря – специальные войска, прошедшие альпинистскую подготовку.  Завязался встречный бой.  Наш командир Василий залег с ручным пулеметом и стал прикрывать наш отход, приказав рассыпаться и уходить вверх к линии снегов. Через полчаса я услышал два взрыва и понял, что фашисты обошли пулеметчика с фланга и забросали гранатами.  Выждав несколько часов, я вернулся на дорогу, нашел разбитый пулемет, стреляные гильзы и лужу запекшейся крови. Тела нашего командира не было, немцы увезли его с собой.

Из всей группы в назначенном месте собралось пять человек: Ян из Словакии, Миша из Одессы, итальянцы Карло и Джузеппе, да я, самый молодой.  Устроили совет и решил спуститься в зону лесов и там искать какую-нибудь ферму или сарай. В горах было очень холодно, нужно было найти укрытие и пищу. Джузеппе мы выбрали командиром, он был среди нас самым старшим и опытным, прошел военную подготовку в армии, а когда Германия оккупировала Италию, ушел во Францию и вступил в отряд маки. В этот день нам повезло: услышали стук топора, подошли и увидели парня, заготавливавшего дрова. Понаблюдали за ним, ничего опасного не обнаружили, и Пепе без автомата подошел к нему и поздоровался. Оказалось, что мы уже находимся на территории Пьемонта, район контролируется партизанским отрядом, и в нем всегда рады новым бойцам.


4. Гарибальдиец

Альпы в Италии такие же, как во Франции - это высокие горы, прорезанные долинами рек и ущельями с крутыми склонами. У подножья гор раскинулись холмы, заросшие лесом и кустарниками. В таких местах партизаны всегда могли найти убежище. Осенью 1944 года, когда после листопада лес стал «прозрачным», немцы большими силами напали на отряды Сопротивления, базировавшиеся в районе города Кунео.  В отличие от Франции, здешние отряды были смешанные, кроме итальянцев в них входили чехи, словаки, русские и украинцы. Руководили партизанами разные политические партии. Я оказался в отряде, которым командовали коммунисты, другие подчинялись социалистам и монархистам. Были отряды, которые воевали сами по себе. Это приводило к большим неприятностям. Случалось, что после какой-нибудь атаки немцы преследовали отступавших бойцов и натыкались на совершенно другой отряд, не готовый к бою. У нас в горах был госпиталь. Однажды бывшие солдаты итальянской армии устроили неподалеку засаду и захватил грузовик со всякими припасами; водителя и двух рядовых они убили. Немцы устроили облаву, и нам пришлось срочно спасать раненых, искать для госпиталя новое место. После этого в провинции Пьемонт, да и в других районах Италии, зоны активности отдельных объединений строго ограничили. 

Как я со временем понял, в Италии было очень много партизан, больше, чем во Франции.  Местные фашисты и немецкие оккупационные войска постоянно проводили облавы, всех здоровых мужчин угоняли на работу в Германию, а женщин насиловали и грабили. Народ массово уходил в горы, туда же переправляли бежавших из лагерей советских военнопленных, американских и английских летчиков, попавших в плен. Возникли целые районы, где власть перешла к партизанам.  Я попал в один из русских отрядов, входивших в Гарибальдийскую бригаду «Пьемонт».  Гарибальди – это национальный герой освободительной войны Италии XIX века, гениальный полководец, который начал борьбу с горсткой последователей и шаг за шагом объединил всю страну в единое государство.

 Когда началось немецкое осеннее наступление, всем пришлось туго, нужно было уходить в горы.  Мы шли по обледенелой тропе, в лицо дул сильный ветер. Два человека на моих глазах поскользнулись, упали в пропасть и погибли. Никто даже не остановился, там такая высота обрывов, что спасать их было бесполезно. Подъем становился всё круче, люди выбивались из сил. До перевала осталось метров пятьдесят, когда шедший впереди меня человек потерял равновесие, упал на спину и стал съезжать вниз. Все в ужасе глядели, как сокращается расстояние между краем обрыва и несчастным. Он пытался притормозить, раскинул в стороны руки, пробовал упереться каблуками, но это почти не помогало. До обрыва оставались считанные метры. Неожиданно рюкзак на его спине зацепился, лямки натянулись, и он повис на них.

Спуститься вниз по каменной осыпи было опасно, вообще сходить с тропы в таких местах запрещалось. Ждать тоже было нельзя. Я быстро распустил часть веревки, висевшей у меня на поясе, помолился и бросил конец с петлёй. Веревка упала удачно, лежавший дотянулся и схватил её, повернулся на бок, медленно, очень медленно встал на ноги, и мы вытащили его наверх. К нашему изумлению спасенный оказался девушкой. Выглядела она неважно: её колотила дрожь, руки ободраны до крови.  Мы помогли ей подняться до перевала. Там она села в снег и расплакалась.  Кто-то из знакомых остался с ней, а мы продолжили свой путь.

Вечером на привале девушка пришла благодарить меня. Выглядела она теперь куда симпатичнее, чем тогда на подъеме. Джулия что-то говорила, но я понял только «Mille grazie», это по-ихнему большое спасибо, потом обняла и поцеловала. Мама миа! Меня огнем прошило до самых пяток. Что еще сказать? В жизни раз бывает семнадцать лет.  Больше мы с ней не расставались. В тот же день она уговорила командира принять её в наш отряд, у нас как раз не было санитара.  Однажды она мне сказала: «Nicola ! Lo stesso Signore Iddio ti ha mandato a me.
Non ti lascer; fino alla mia morte!». Я понял, что меня сам Господь послал ей, она любит и не покинет меня до самой смерти.  Стал просить её никогда не говорить так. Нельзя вспоминать про смерть, нельзя! Даже в мирное время не стоит, а тем более на войне. Костлявая с косой всё время ходит рядом с нами, в каждом бою гибнут замечательные люди…

Итальянцы про красивых девушек говорят «Bella ragazza».  Джулия была настоящая белла; нужно было раз увидеть её без походной амуниции, в естественной красоте и совершенстве, чтобы это понять, и мне выпало это счастье… Ни одной девушки прекраснее её я потом никогда не встречал и на картинах не видел.

Весной началось общее наступление, мы объединились со всеми партизанами района и стали освобождать Пьемонт. В бою за маленький городок высоко в горах наш отряд по милости соседей попал под минометный обстрел. Немцы пошли на них в контратаку, солдаты бывшей итальянской армии сразу отступили. Вояки несчастные! На них никогда нельзя было положиться в бою. Поэтому и был создан наш отдельный советский ударный отряд. Каждый из нас знал: «Сам погибай, а товарища выручай!», мы шли на самые опасные задания и выполняли их с честью.     Когда соседи пустились наутек, немцы заняли холм, установили минометы и стали нас обстреливать. Мы оказались в ловушке – подняться невозможно и в камень не зароешься.   Я лежал в крохотной ложбине, вжимаясь в землю. Смерть казалась неминуемой. Последнее, что смог вспомнить, это свист падающей мины…

В мае партизанский госпиталь в пещере закрыли, тяжелораненых перевезли в больницу, а выздоравливающих отпустили по домам. После контузии зрение и слух ко мне постепенно вернулись, только голова болела. Раны на теле зажили, но с рукой было плохо. Остатки четырех пальцев пришлось ампутировать, их не было, но они болели, ужасно болели…. Я уже знал, что Джулия и еще шесть бойцов нашего отряда погибли в том бою. А война, оказывается, уже кончилась и в Италии, и в Германии, во всей Европе.
Всем бывшим гражданам СССР было приказано явиться в советскую военную миссию, занимавшуюся отправкой людей на родину. Нас переправили в фильтрационный лагерь в Австрии, потом в Советский Союз. После допроса и проверок меня положили в госпиталь, затем выдали паспорт и признали инвалидом войны.   Я несколько раз обращался к врачам из-за сильных болей в несуществующей кисти. Казалось, что пальцы сжимаются в кулак и впиваются до крови в ладонь. Помогает стакан самогонки, и то на короткое время.  Вылечила меня бабушка Мария, человек поистине святой. Я поехал к ней в Старо-Ушицкий район и жил у неё целый месяц. Лечила она меня припарками из корней какого-то растения, а я помогал ей по хозяйству, как мог.

 При мне был такой случай. Из Каменца привезли мальчика, умиравшего от столбняка.  Игрался в земле, проколол руку и заразился. В городскую больницу он попал, когда судороги выгнули его дугой. Врачи сказали, что помочь ему уже невозможно, и отправили домой. Кто-то рассказал родителям о бабушке Марии. Она спасла ребенка ваннами с отваром трав. Лечила бабушка совершенно бесплатно, но при отъезде просила никому из здоровых людей, особенно врачам, не говорить, кто лечил и где, иначе болезнь вернется. К сожалению, у нее не осталось учеников, сама она давно умерла. Святая была женщина, Царство ей Небесное.

Когда здоровье поправилось, стал искать себе место на земле. Вот теперь пасу овец, приношу пользу людям.  Времени у меня много, вспоминаю прошлое, думаю о разных вещах, читаю книги, беседую с людьми. Раньше мне часто снилась Джулия, красивая и веселая. Сейчас вижу её редко. Иногда стою над скалой, гляжу на Днестр, ветер шумит в травах, а мне слышится: «Nicola, amore mio, noi saremo per sempre insieme».   И я ей отвечаю: «Да, любовь моя, мы всегда будем вместе».

                *     *    *

С Николаем нам больше встретиться не довелось. Наверное, подошло время перемен, а, может быть, под влиянием его мыслей я ощутил, что мои юношеские ценности слишком малы и переходящи, чтобы строить на них дальнейшую жизнь. Уже было понятно, что осчастливить человечество новой теорией относительности или написать «Войну и мир» ХХ века мне не удастся. Оставалось надеяться на будущие поколения.  В результате очень скоро появилась молодая семья, а с ней большие заботы. К сожалению, новые радости сопровождались новыми проблемами, при этом наши расходы почему-то росли намного быстрее доходов.  Мы терпели, терпели, и в поисках лучшей доли уехали с женой работать на Крайний Север.

 В Луку Врублевецкую я смог попасть только спустя треть века.  Старого села не было, не было и быстрой горной реки Днестр. Между крутых склонов долины дремала неподвижная гладь водохранилища. Пыхтящий буксир тащил весело раскрашенную баржу, с борта которой победно гремел гимн новым временам: «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу...»  Эхо отражалось от береговых скал.

Я развернул машину и уехал в Каменец. Не стало ещё одного места, куда мне хотелось бы вернуться. Зато теперь я всё чаще вспоминаю прежнюю Луку. Стоит закрыть глаза, как из-за поворота скалы выходит коза с колокольчиком на шее, останавливается и начинает разглядывать меня своими умными желтыми глазами… И жизнь возвращается на круги свои.