Единорог

Перед закрытием главных ворот я обычно выходила наружу и стояла над Спуском, наблюдая, как грохочущая лента драги вытаскивает на платформу металлические обломки, мусор, грязь. Рабочие тщательно все это сортировали и отправляли дальше – железо шло в переплавку, пластик перерабатывали, и кости тоже использовали. Использовали почти все, что находилось на дне темной, гудящей пропасти.


Справа и слева пропасть опоясывали  железные мостки сетчатым ограждением, дальние их концы терялись где-то во мгле. Я знала, что метров через сто они упирались в бетонную стену, дальше вел прорубленный в камне тоннель, мокрый, холодный и вонючий. Искатели туда ходили, я – нет. Вообще, рядовые жители нашего убежища не уходили далеко от него, это было опасно. Думаю, что 5-6 километров по тоннелям это предел для всех, кто не искатель. А я так вообще никогда не уходила так далеко, чтобы потерять из виду слабый блеск ламп над главными воротами. Ну да, я трусиха. Когда мне было восемь, я видела, как Скрежет сожрал моего отца. Ну, это тогда я его называла Скрежет, потому что он являлся всегда с душераздирающим скрипом и воем, словно железные балки терлись друг о друга. Потом мне объяснили, что это подземные черви – мутанты, смертельно опасные, но уберечься от них просто – достаточно  укрыться в убежище… ну, или быть искателем. Искателем быть я не собиралась, а потому и от убежища далеко не уходила.

Сначала мы с отцом жили в фургоне. Отец говорил  - всего-то года три, но я помнила только этот фургон, две узкие кровати, складной стол, шкафчики над головой, постоянную тряску по ухабам, а еще – ужасного зверя топливокончаца. Он преследовал нас неотступно. Только казалось, мы вздохнули свободно – у нас были полныбаки, и еще несколько канистр про запас, отец улыбался и шутил, хотя сам процесс приобретения этих полныбаков был не из приятных. Отец и продавцы полныбаков ругались и кричали друг на друга, бывало – дрались, но отец всегда уступал, что-то из нашего фургона переходило к продавцу. Однажды – запаска, которую мы берегли на черный день, а однажды мы три дня сидели без еды, так что есть нам пришлось каких-то склизких змей, которых отец выловил в пруду. Отец после того болел, и мы целый месяц никуда не ехали, у нас чуть не украли полныбаков, а мне – хоть бы что.  Мне те склизни даже понравились, и в этот месяц я ела их каждый день, а отцу отдавала то, сто находила в лесу - орехи, ягоды, птичьи яйца... Я сидела рядом с ним, обтирала ему лоб влажной тряпкой, приносила воду, а когда он засыпал – рассматривала обрывки нашего семейного альбома, которые я  всякий раз спасала от огня – бумага была не менее редким товаром, чем молоко или яйца.

Заботы о полныбаках, да еще о генераторе, занимали почти все время отца и все его мысли, да и, собственно, мои тоже. Однако же, в конце концов, я узнала, что есть чудище куда хуже топливокончаца  - топливокончилось.

К тому времени тяжелые грязные тучи закрывали небо уже несколько месяцев, но дождя не было. Воздух стал такой тяжелый и влажный, что можно было едва дышать, и куда бы мы ни поехали, повсюду слышался далекий, но тревожный и устрашающий стон, словно стонала сама земля. Я спрашивала – «Это и есть гроза?» Отец отвечал, что нет, гроза рычит, а не воет. Он стал беспокойным и отвечал мне раздраженно, и высматривал что-то на горизонте, а потом, когда мы добрались до станции, долго разговаривал с продавцом. Они почти не торговались, хмурый бородач сунул пистолет в бак и ушел. Мы ждали.

- Этот тип сказал, горючего нигде нет, - произнес отец, положив руки на руль, и не оглядываясь на меня. – Он нам последнее продал.

Через 10 минут продавец вернулся с рюкзаком за плечами, кряхтя, залез в фургон, по-хозяйски сдвинул ящик с патронами и поставил на него свою поклажу. Подмигнул мне.

- Прокачусь с вами, девочка, - сказал он, стараясь казаться веселым. И обратился к отцу: - Вон туда, на запад и второй поворот налево. Доберемся до Никольского и спустимся вниз.

Продавец, дядя Рома, оказался ничего себе, хотя я поначалу его ненавидела – за то, что ящик с патронами, наш последний ящик с патронами, теперь был его. С чего бы? Мы ведь везли его, а не он нас. Подбросить кого-то туда или сюда стоило пакет крупы или даже консервы. Но дядя Рома вырезал мне фигурку единорога из ветки дуба и называл меня Елизавета Алексеевна, будто я была взрослая. Я его простила.
Дня через три мы прибыли  в заброшенную деревню с развалившимися на бревна домами. Темная земля, серая гниль дерева почти сливались с небом, но отец, следуя указаниям Ромы,  уверенно повел фургон прочь от реки, к холмам, где и остановился. Тут уже стоял несколько машин – автобус, длинный, двухэтажный; за грязным стеклом с нарисованной башней я заметила детское лицо; а еще две маленькие машинки похожие на жуков.

- Ну вот, теперь конец пути, - сказал, улыбаясь, отец. Рома тоже улыбнулся и подмигнул мне.

- Крыша над головой – это большое дело, - сказал он.

Отец, похоже, был доволен этим, а вот я – нет. Как это – конец пути? А что же будет, после конца-то? Я не могла себе представить жизнь без фургона, без движения, без полныбаков и топливокончаца. Я заплакала.

Отец невесело рассмеялся и сказал:
- Дурочка. Теперь у нас будет дом. У тебя появятся друзья, да и у меня тоже.
Меня это не утешило.

Отец и Рома пошли к входу в тоннель, перегороженному красным шлагбаумом; рядом с ними шел высокий тощий человек из автобуса и женщина в мятом желтом платье.
Я слезла с кожаного сиденья и подняла его, чтобы заглянуть в сундук – что там у нас из еды? В сундуке ничего не было, только горбушка хлеба в прозрачном пакете и две бутылки воды. Вчера мы выменяли на  рулон кальки тушенку и пакет коричневой картошки, вчера же и съели. Я опустила крышку и достала с полки наш семейный альбом. Он представлял собой несколько картонных листов, сложенных стопкой, с левого края их торчали нитки. На первом листе была фотография молодой женщины в джинсах и футболке, ветер развевал ее волосы, и она щурилась от солнца, бившего в глаза. Руки она положила на ручки детской коляски с опущенным козырьком. Это моя мама. На обороте листа было еще две мамины фотографии – в купальнике, на море, как говорил папа, и возле дома – только дом тот был совсем не похож на те, к которым привыкла я. Дом был чистым, высоким, и мама выходила из дверей, держа на руках объемистый сверток – меня.

На других листах были еще мамины фотографии, была моя тетя, бабушка с дедушкой, цветущие деревья – тоже не такие, к каким привыкла я, но – ни одной папиной фотографии. Когда я спросила отца об этом, он засмеялся и сказал, что на картинках его нет, потому что ему приходилось эти картинки снимать.  Сейчас мне стало это этого почему-то грустно. Положив картонные листы рядом, я посмотрела в окно и раскрыла рот от изумления.

Перед уходом отец не поднял стекло, как он обычно делал, и вот, в это открытое окно просунул свою морду с мягкими губами какой-то неведомый зверь. У него были большие глаза с длинными ресницами, большие зубы, смешная жесткая челка и волоски на подбородке, и  влажный нос, а на носу – длинный витой рог. Он печально смотрел на меня, моргал и шевелил губами.

Я обомлела. Я протянула руку, потрогала его влажный черный нос, а потом достала из пакета горбушки и протянула единорогу. До меня доносились детские крики из соседнего автобуса – они тоже заметили его. А он обнюхал мое угощение, смешно щекоча мне ладонь. Похоже, мое угощение ему не понравилось.

- У нас больше ничего нет, - сказала я виновато.
Он фыркнул и, попятившись, убрал голову из окна, чуть не разбив рогом стекло. Я выглянула наружу.

Единорог медленно шел к автобусу, возле которого подпрыгивали на месте пара тощих, таких же как я, ребятишек, а их мама держала в руках пакет с сушеными яблоками. Я обиделась. Никакой он не волшебный, подумала я, просто любит вкусное. Сунула горбушку на место, убрала альбом и улеглась на кровать. Мне очень хотелось плакать.

Отец с дядей Ромой вернулись через несколько часов. Я выпила бутылку воды и уже подумывала над тем, чтобы доесть хлеб, который так не понравился единорогу, но в этот момент дверь фургона отъехала в сторону и я увидела, как они оба довольно улыбаются.

- Места там полно, - сказал отец, - но завтра днем убежище закрывается. Мы успели вовремя. – Давай, Лиза, собирай вещи. Мы идем внутрь.

Рома поднялся в салон и принялся возиться со своим рюкзаком, а отец пошел сливать остатки топлива из бака. Я сложила в свою сумку единственную свою куклу, альбом, камешки, которые я собрала три месяца назад в старой крепости и два своих платья. Отдельно сложила посуду, три оставшихся куска мыла, бутылки для воды и еще кой-какие мелочи. Отец с Ромой вынесли из фургона все, что можно было снять и унести вдвоем.

Ящик с патронами и две канистры топлива у нас забрали при входе. Рома тяжело вздохнул, провожая его взглядом, но промолчал. Наверное, это было оговорено заранее.

Я помню, как нас долго вели вниз, по полутемной лестнице  с пупырчатыми ступенями, которые странно гудели под нашими шагами, а проводник что-то рассказывал про комету, пепел, зиму и загрязнение. Про загрязнение я знала – отец называл это выбросы, но при чем тут пепел я не понимала. Рома сказал – из-за пепла будет холодно и темно, поэтому мы и спускаемся в убежище. Откуда этот пепел возьмется, никто мне не объяснил.

Потом мы шли по длинным узким мосткам с ограждением-сеткой, шли над, как мне казалось, бездонной пропастью, в которой что-то грохотало – словно заводили тысячу фургонов, как наш. А потом впереди показался яркий свет – это были главные ворота.

- В 15 километрах к югу есть еще убежище, Даймище, - сказал проводник, махнув куда-то рукой. – Но между нами завалы, никак пока не добраться. Хотя проход есть.

- Там много людей? – спросил отец.

- Да столько же, - пожал плечами проводник. - Возможно, будет чуть больше – они закрываются через неделю, до них облако дойдет позже.

Нам отвели комнату недалеко от Площади – так здесь называли огромное помещение у главных ворот. Комната маленькая, без окон, с нарами в углу и колченогим столом. Я не знала как мы будем здесь жить, я не знала, что мы будем есть и куда делся наш фургон, и я боялась, что никогда уже не выйду наверх, на воздух. Впрочем, в этом пункте я оказалась права.

Постепенно я привыкла к тусклому свету ламп, к постоянному гулу генераторов и очистителей, к скрежету драги. Я ходила в школу, где нас учили читать, писать, считать и рассказывали истории. Я дружила с другими ребятами, мне нравилось играть с ними в дерево, в охотников и облако, особенно с Жекой и Нюткой. А вот Антолика и его брата, Пашу, я не любила. Они все время хвастали, что видели на поверхности единорога и даже кормили его.

Дядя Рома к нам почти не заходил. Он жил совсем в другом крыле убежища и, как-то сказал папа, пошел в искатели. Отец работал сначала на разборе завала в тоннеле на Даймище, потом стал обслуживать генератор. А потом случилась беда.

Считалось, что генератор в западном тоннеле такое же безопасное место, как и жилые галереи. В общем, так оно и было – западный тоннель находился в пределах периметра, и наружный проход к нему закрывался той же системой, что и главные ворота, так что туда и боевиков никогда почти не посылали. Так, для проверки систем безопасности. Наверное, эта беспечность и стала причиной гибели моего отца и еще многих людей.

В тот день отец взял меня с собой – я его упросила, я не хотела идти в школу, потому что Учительница хотела провести урок про единорогов, и Антолик обещал учительнице принести свои рисунки. Я была уверена, что не выдержу еще один круг рассказов о яблоках и их волшебной встрече, потому и напросилась с отцом.
Чувство, что что-то не так, появилось у меня еще тогда, когда мы еще только подъезжали на дрезине к генератору.  Будто в лицо дул холодный ветер с болот. Я сказала об этом отцу и начальнику смены. Отец хмыкнул, а начальник смены задумчиво посмотрел на меня и сказал:

- Да ладно. Что может случиться.

И потом, когда отстреляв все патроны в оглушающе скрежещущее чудовище, он бежал с уцелевшими к дрезине,  он что-то бормотал себе под нос  и не отпускал мою руку, больно сжимая ее в своей широкой каменной ладони. Червь, раздавив генератор, попытался просунуться за нами в тоннель, вокруг летели осколки камня, впереди выла тревожная сирена, истерично мигали световые сигналы боевиков, и он сказал мне:

   - Держись меня, Лизавета Алексеевна, я в обиду тебя не дам.

 После этого все изменилось.  Все входы в Убежище стали закрывать перед отбоем, но на Площади можно было слышать, как снаружи что-то грохочет, воет, бьется о стены и ворота. Было страшно.

   В комнату, где мы жили с отцом,  поселили трех рабочих драги, я едва успела забрать свои вещи и переселиться к Халычу, как я называла начальника отца. Он забрал меня из школы – я была этому рада, и все из-за единорогов – и я стала ходить к некой бабе Люсе, в конце концов, у нее я и поселилась. Баба Люся показывала мне цветные картинки с изображениями людей, зверей, башен и  многого другого, чего я не понимала. Например, женщина с двумя крыльями у воды. Или  парень на лошади – она похожа на единорога, только без рога. Сначала мне было интересно, а потом я перестала слушать бабу Люсю, мне было скучно. Она сердилась, да и Халыч бывал недоволен, так что я так и не осмелилась сказать им обоим, что разглядывание раскрашенных картинок не считаю достойным занятием в подземном бункере, где все направлено на выживание. Люся сама это почувствовала и, не оставляя попыток что-то мне втолковать, научила меня шить, так что повзрослев, я сама учила этому детей.

   Сегодня меня с утра не покидало чувство, что должно что-то произойти – что-то изменилось в воздухе, и он стал немного другим – то ли влажность, то ли новые вентиляторы и почищенные фильтры, или подземные воды, или что-то еще. Вокруг нас всегда что-то происходит, всегда что-то хоть чуть-чуть да меняется, и это сразу отражается в нас… Ну вот. Скажем тот же скрежет. Он выделяет сернистый газ, немного, но все-таки. Сернистые примеси появляются в воздухе, а из-за его давления по-другому распределяется напряжение в скалах, и они звучат по-другому, и вода тоже… Впрочем, неважно.

   Я провела уроки в школе и пошла домой. Возле Спуска я остановилась, вглядываясь в темную безмолвную пасть северного коридора. Под землей никогда не бывает так тихо – лязг драги, грохот машин, голоса людей, эхо, умножающее этот шум – но оттуда, из северного, не доносилось ничего. Мне казалось, я слышу, как там влага скапливается на стенах, вздыхает подземелье… Эта непривычная тишина захватила меня, как террорист заложника, и тут меня окликнул Халыч.

   - Ну что, Лизавета Алексеевна, - сказал он, подходя ближе, - скажешь, что завтра будет? Мы собираемся к дальним постам идти, там воздушные фильтры барахлят.

   Я посмотрела в ту сторону, где, как я думала, и располагались эти дальние посты.

   - Они там? – я качнула головой.

   - Ну.

   - Ничего не будет. Там спокойно. Разве что… крепь ослабла, посмотрите, пока не рухнуло ничего.

   Халыч кивнул, и уже повернулся, чтобы уходить, и в этот момент я решилась.

   - Сергей Михалыч… А что там, в северном?

   Он остановился, хмуро посмотрел на меня и какое-то время молчал.

   - А зачем тебе? Там тоннель к выходу на поверхность. Его запечатали, когда тебе лет десять было. Наглухо запечатали, – строго добавил он, заметив, что я собираюсь еще что-то спросить. – Ворота, сигналка, охрана, все дела. Не вздумай.

   - Я и не думаю.

   Потом он ушел, а я осталась смотреть в черный зев Спуска и слушать гро-хот машин.
 
   За несколько минут до закрытия ворот рабочие крикнули мне, чтобы я воз-вращалась на Площадь. Драга замедлила свой ход, голос ее звучал все тише и тише, и я медленно пошла к воротам. Ничего  нового. Все как и вчера, как позавчера, как год назад. Я бросила прощальный взгляд в сторону тоннеля, туда, где, как сказал Халыч, располагался запечатанный вход в убежище и… споткнулась на ровном месте. Там, в неверной тьме, которую тщетно пытался разогнать тусклый свет наших ламп, мне почудился силуэт – до боли знакомый, но уже полузабытый, силуэт единорога, который уже давным-давно переселился из моей жизни в страну смутных воспоминаний. Я моргнула, но Единорог никуда не исчез, он стоял все там же – в темном провале Северного тоннеля, кивал мне головой и беззвучно ударял копытом в камень. Я, не отрываясь, смотрела на него, и во мне просыпалась старая детская обида. Я снова почувствовала себя ребенком, той маленькой девочкой, какой я была, когда спустилась с отцом под землю. Глаза защипало, а в горле собрался твердый комок, который я никак не могла проглотить.  « Я не смотрю на тебя, - сказала я мысленно Единорогу с горечью, - я не пойду за тобой. Ты меня обманул».

   Единорог растерянно топтался на месте, с недоумением глядя на меня, а я, смаргивая слезы, решительно от него, от детской фантазии, и пошла домой, к реальности – в сумрак, к тусклому свету ламп, холодным каменным стенам и стоялому воздуху глубоких подземелий.
                ***

   Дождь пролился над густым лесом, не добежав до реки с обрывистым берегом, поросшим травой, и в воздухе тонко пахло молодыми листьями березы, аистником, вербой. Последние капли дождя, скопившиеся в кронах деревьев, дожидались только дуновения ветра, чтобы обрушиться водопадом на прохожего зверя. Если бы в мире был хоть кто-то способный различать и называть, он бы узнал и голоса птиц – дрозда, белошейку, пеночку, а в кустах чубушника – славку. Он бы увидел в полях, среди густой травы,  остатки дороги, которую уже давным-давно не использовали; тимофеевка и вейник разломали и без того дурной асфальт, и теперь там, где пылили грузовики и легковушки, паслись дикие лошади. Иногда они вскидывали головы и косились в сторону белоснежно-го единорога, печально бродившего поодаль. Он тоже поднимал голову и с тоской смотрел в сторону высоких проржавевших вышек, частью обрушившихся, частью еще целых. Он словно ждал кого-то, а этот кто-то все не появлялся., и полуразрушенная дорога к подземным бункерам так и оставалась пустой.