Орские тайны А. Чернышева и А. Иванов

Авторы считают своим долгом заявить, что все действующие лица и события, опи-санные в этой книге, являются вымыш-ленными, а совпадения – не более, чем до-садной случайностью.

I
ОТ ВОРОТ – ПОВОРОТ
 Если парень бегает в баню с веником, значит — же-них. Таким в Орске на масленицу главная гульба; только и дела тогда, что метать орлянку у трактира или околачиваться подле кирпичных лабазов. Там и невесты гуляют, любую выбирай: одна к одной девки, все форсистые, набеленные, юбки с отлетом.
Чинно плывут они, кольцом запружая лабазы, низ¬ко, притворщицы, опускают ресницы. Парни стеной стоят, перебирают лады гармоник, поскрипывают ла¬ковыми сапожками, перемигиваясь. Беда, если, забыв¬шись, усмехнется какая лихому мигачу — сколько тут ни кутай пунцовые губы в беличий рукавчик! Гулять тогда сватам на горе Преображенской, бить горшки. А за гум¬ном своим чередом пойдут в сумерках нечаянные встре¬чи и жаркие поцелуи...
С четверга загуливают масленую в Орске. Кто по¬чище — жмется на улице Большой, хотя там того и гляди голову сломишь на осклизлых раскатах или рысаки подшибут. А рысаки купеческие отчаянные: если промчится кто, лепясь будто на хвосте, всё глаза за¬крутит снег, покачнет даже. За ним, не дав вздохнуть, другой— еще веселее, там третий, а дальше и не взви¬дишь, махнешь рукой и отвернешься. И почудится: кры¬латая вереница бесов мчится, обезумев, в оснеженные ветлы Урала...
Афонька Шубенко, младший из сыновей купеческих, прозванных в околотке «братьями-разбойниками», идя к невесте, долго не решался перейти на ту сторону. Наконец, изловчившись, про¬скользнул он кое-как под мордой рысака и, с облегче¬нием улыбнувшись, отворил калитку дома купца-фабриканта Карпа Силыча Смирнова. В теплых горницах по-обычному встретила его дочь Смирнова Лиза, статная, красивая девушка, с яркими синими глазами. Афонька по-здоровался и, кивнув на стол с бутылками, щелкнул языком:
— Все, значит, честь честью, и обогреться можно?
— Сделайте милость,— ответила девушка, кланя¬ясь, и тут же обиделась: — Чай, и мы люди, не пенькам молимся. Без замечаний, пожалуйста.
— Ну, ну, — заторопился Афонька, махая успокои¬тельно ладонью, — будет, будет! Ах, как в вашем серд¬це много перца!.. А что, мамаша — почивает?
— Прилегла сейчас, — промолвила девушка, отходя к столу и наливая вина.— Вот, пожалуйте, мне крас¬ненького, а вам зелененького, кушайте!
— Чай, и вы бы того,— ухмыльнулся Афонька,— без ма-маши-то и позабористей можно, а? Для меня, Лизонька!
— С чего это? — удивилась та, гордо прищурив глаза,— много чести! И вы бы похладнокровней, Афа¬насий Васильич! Вот пейте, если хотите, один, а я со¬всем погожу.
Поджав ножки, прилегла она на диване и за¬бренчала гитарой:
Ветка, ветка бедная, ты куда плывешь.
Берегись, несчастная, в море попадешь...
— Вот в точку,— присел к ней Афонька, зарыв¬шись пальцами в волосы, внезапно нахмурившийся и разжалобленный, — ведь это я, бедная ветка... Мота¬юсь, мотаюсь, черт знает, из стороны в сторону, а все непристроенный какой-то, один. Другой час такая тос¬ка завинтит, ай-ай... Ведь вы вон куда линию гнете, на карман, а в душу-то и не заглянете! А без вас, Лизонька, что? Кручина только, темь всякая...
— Может, я душу-то раньше оценила,— возразила девушка, перебирая равнодушно струны. — С другими я таких разговоров не позволяю.
— Это конечно, — задумался Афонька неведомо над чем.— Только ласки от вас мало видно...
Опять прожурчала гитара, сонные сумерки колеба¬лись в голубом стекле, рисуя тонкий силуэт девушки. Искоса поглядев на изогнутую, будто отяжеленную ко¬сами шею, дотронулся с восхищением Афонька до Лизиных кружев.
— Нарядная какая, — любовался он, откинув вбок голову, — к вам идет очень. Уж не собрались ли куда?
— Вечером танцы, — ответила та нехотя, — учитель обещался сегодня зайти. Его и жду.
— Это что же вы с учителем? — потемнел вдруг Афонька, тряся губами. — А со мной? Иль он за¬виднее?
— Я не на отчете у вас! — оборвала его жестко Лиза.— Можете с других спрашивать, а меня оставьте в покое. Ведь вы не предлагали себя в кавалеры, чего же сердиться? Образова-ние!
И видя, что Афонька горько поник, добавила, смеясь:
— Ревнует, бедненький, плачет... эх, мужчина!
— Лизонька,— потянулся тот к ней, боясь упустить что-то, — ей-богу, я думал, мы по-свойски. Зачем же с другими-то, Лизонька! Идем со мной, ну не мучь меня, Христа ради!
И не в силах побороть печального прилива нежно¬сти, положил ей руку на тёплое плечо, вздыхая, а губы коснулись щеки.
— Голубка моя, ненаглядная, — бормотал он, не отрываясь,— касаточка моя...
Лиза, искривила гневно лицо и, перегнувшись назад, оттолкнула Афоньку, грубо и больно отрывая его пальцы.
— Не лапайте, не купите, — задыхалась она зло, по-правляя косы, — бесстыдник! Знаем мы вас: сейчас турусы на колесах, а там ваше дело телячье, поел да в хлев! Не сметь!
— Так я... так что же,— растерянно лепетал Афонь¬ка,— я уже говорил... Я всегда законным браком, хоть сейчас!..
— Нет, не сейчас! — опять зло прокричала Лиза, по-краснев даже. — Сказала, когда тысяча наличных будет да пятьсот в товаре! С голяком нищих я плодить не буду! А вас прошу к нашей калитке ход запамятовать пока, чтоб люди не болтали! Вот с тем и возьмите!
— Это ваше последнее слово? — нагнул голову Афонька у притолоки. — Скидки не будет?
— Нет, не ждите!
— Ну, ладно, прощайте, коли... Эх!.. — горько мот¬нул он волосами, толкая дверь, — кабы знали вы, что здесь!.. — И, стукнув кулаком по груди, захмыкал но¬сом и вышел из горницы.
II
ПЛАН МЕСТИ
Афонька вылетел из монопольки красный, как рак и злой, как тысяча чертей. В голове мутилось, мысли разбегались, он никак не мог сосредоточиться ни на одной. Размашисто шагая по промёрзшим кочкам разъезженной улицы, он то и дело спотыкался, скользил, нелепо размахивая руками, а чёрные думы о мести, наконец-то стали выстраиваться одна за другой.
«Ну, погодите, Лизавета Карповна, душа моя! Устрою же я вам масленицу! Попомните танцы с этим проклятым учителишкой!».
На Промысловой затмила дороги масленичная черная ночь, и согбенные тени, то ругаясь, то распевая, таяли в метелице. Под окнами сияли тускло колеи, накатан¬ные за день, и прохожий, попадая на них, дергал но¬гами и откидывался назад. Чьи-то раскатившиеся по¬шевни подшибли задумавшегося Афоньку и столк¬нули в снег.
Он выругался и, карабкаясь по обледенелому скату, кое-как встал и начал отряхаться... потом снова упал.
— Что, Афоня, видно, и ноги не держат, надрыз¬гался? — раздался над ним сиплый смех. Тонкая тень, судя по развевающемуся платку — женщина, помогла ему подняться.
— Что же ты молчишь? — донимала она его.— Иль уж людей не узнаешь?
— Вижу, Танька,— пробормотал Афонька с доса¬дой, по-тирая колени руками, — черт, все кости отби¬ло! — и потом вскинул к ней лицо: — А тебе что надо?
— Мне-то? Ничего! — нахально оскалила та зубы и за-держала его.— Да куда ты порешь, чисто оголтелый! Хочешь опохмелиться, пойдем в «Орский кабачок», есть!
— Ну-ка, пусти, не привязывайся, — отстранился он уг-рюмо и, отбросив ее руки, полез на бугор, но опять поскользнулся и словно одумался. — Эй! — позвал он женщину, начинавшую уже пропадать в темноте, — ве¬ди, что ль, где у вас там!
— То-то! — откликнулась та насмешливо и повела его, забегая немного вперед, в темный переулок. Потом, оглянувшись, хлопнула себя по бедру и вскрикнув: — Ах, оголтелый и есть! — побежала назад отыскивать Афонькину шапку.
— Ты, смотри, голову-то не потеряй,— укоризненно добавила она, возвращаясь и нахлобучивая ему шапку.
— Эх, растепеля, на вот!..
— Мне бы в тепло теперь да водки,— уныло про¬молвил Афонька, увязая в снегу где-то на огородах. — Скоро, что ль? Полны носки снегу...
Спустя некоторое время Танька остановилась и, по-казывая на вывеску, сказала:
— Входи, не бойся...
В тесной избе, где сумерки, как паутина, чадно опу¬тали все до потолка и плавал над коптилкой махороч¬ный дым, пля-сала девка в расстегнутой кофте. Старичок с невидимым лицом, притулившись в углу, играл на гармонике.
Кривая старуха поставила на стол водку.
На скамье сидел еще вор, прозванный Петуханом, солидный мужик с сальными красными щеками и вы-пученными глазами, а в другом, совсем темном углу,— столяр Гарька, черный, косматый и злой. Увидев Афонь¬ку, Петухан похлопал рядом с собой ладонью и сказал:
— Подвигайся сюда, купеческий сын, покалякаем душевно! А если ты насчет девок, то Соньку не трогай, пока цел.
Афонька, не отвечая, сел поодаль, а плясунья показала язык и запищала:
— Еще бы, какой дилижер нашелся! С кем хочу, с тем и сяду! Во-от! — Но Петухан рванул ее за кофту и. замурлыкав от удовольствия, притиснул к себе на ко¬лени. Сонька обняла его красную, голую, как у скопца, шею и замолила:
— Водочки бы, дяденька!
— Водка есть,— пододвинул ей Петухан рюмку, — пей! Эй, ты! — обратился он к одинокому столяру,— иди, борода, выпей, купцам с нами зазорно!
Гарька подошел к столу и, не глядя, выпил рюмку, утирая ладонью черную бороду. На Афоньку зарделись мимолетно смоляные глаза его из-под торчащих бровей.
Афонька выпил целый стакан водки, от закуски отказался и мутным взглядом оглядывался кругом. В своем большинстве обитатели «Орского кабачка» были ему известны, кого-то встречал он на рынке, кто-то забегал к отцу по делам. Он уже согрелся и стал дружелюбнее оглядываться кругом, когда дверь распахнулась и с клубами стылого воздуха в притоне появился могильщик Арсений Упырев, невысокий тщедушный и вечно выпивший, от которого за версту разило мертвечиной. Этого человека в городе недолюбливали и побаивались, потому что шли слухи о его связях с нечистой силой.
Афоньке Упырев тоже не нравился, да и водки больше пить не хотелось. Вот почему парень решительно встал и вышел из «Орского кабачка».
Оказавшись на улице, где стыло заметало со всех сторон, Афонька снова вернулся к своим мыслям о мести Лизе Смирновой. Принятая порция водки словно обострила его замыслы, и невольно подумал он о своих братьях.
Братья Шубенко не зря слыли в околотке «разбойника-ми». Нет, они, конечно, никого не убивали, не грабили, но частенько устраивали такие заварушки и каверзы, что весь околоток стонал, кто от смеха, кто от слёз, кто от неприкрытой ненависти. В планах своей мести коварной невесте Афонька не последнюю роль отводил братьям.
«Ужо они-то с радостью согласятся помочь мне в этом «деле». Афонька невольно улыбнулся, вспомнив, как однажды они ославили дочь сапожника Коновалова, расписав вдоль и поперёк ворота её дома дёгтем. Потом исподтишка наблюдали, как прохожие, проходя мимо дома сапожника, невольно ахали, останавливались, разинув рты, глазели на ворота, ехидно хихикали и бежали дальше разносить эту пикантную новость. Так ей и надо, а то кочевряжилась. Сам старшой брат Семён ей внимание оказал, безродной нищете, а она рыло воротила. Правда, потом сапожник с дочерью съехали из города от позора, но кого это волновало? Только не их, братьев Шубенко.
«Вот бы и с Лизаветой так-то, - подумал Афонька. – Пу-щай бы покрутились они все, как карась на горячей сковородке. От позору бы сами прибежали уговаривать меня взять её в жёны, да ещё приданое немалое посулили бы. А я что? Поломался бы для виду и согласился. Люблю ведь я её, щуку хищную, и ничего с этим поделать не могу».
Афонька всё быстрее и быстрее шагал по расцвеченной фонарями улице, почти не обращая внимания на предпразд-ничную суету на ней и на пролетавшие мимо лихие тройки.
«А вот, ещё разве так можно, - думал Афонька, - вы-красть, да в подземелье её. Подержать несколько дней на хлебе и воде, постращать всякими зверскими рожами, а потом явиться, как бы спасителем, да под белы ручки да в отцовский дом. Ужо тогда-то забудет про «тысячу деньгами и товару на пятьсот», за просто так сама на шею бросится».
Такое местечко Афонька знал. Ещё будучи мальцом он с братьями не раз лазил по этим, неизвестно кем и когда, прорытым подземным ходам под горой Преображенской, всякий раз при этом обмирая от страха.
Афонька представил, как Лизавета сидит в тёмной пещере, стучит зубами от страха и, конечно же, кается, кается, что не согласилась выйти замуж за него, Афоньку, без всяких условий. Он так отчётливо увидел нарисованную им картину, что даже остановился среди улицы и замотал отчаянно головой.
«Что же это я, дурак эдакий, - тут же подумал Афонька, - не спросил, танцы-то где сегодня? Ну, да ладно, узнаю. Но пока там ещё суд, да дело, а морду-то учителишке я уже сегодня расквашу, прямо при ней, при Лизавете и при всём честном народе. Поди ей это тоже не поглянется и не придаст ей авторитету». С такой последней, успокаивающей мыслью, Афонька, заметно повеселев, бодро зашагал домой.
III
ВА-БАНК
В вечер пятницы, после закрытия лавок, в чайной 2-й гильдии купца Фазлы Шагиахметова собрались главные орские богатеи играть в «двадцать одно».
Кудрявый весельчак Фаддей Байдин держал банк, раз-ливаясь звонким гоготом, когда в кучу среди стола сы¬палось новое серебро. В свою очередь, когда куча пу¬стела, над ним хихикал ехидно сухонький купчик Волков, владелец магазина по продаже ножных и ручных швейных машинок «Зингер», тря¬ся рыжим клином на шее и морща желтое лицо. Уг¬рюмый бакалейщик Баширов, владелец мануфактуры, углубленно созерцал карты, медленно высчитывая.
Из-за спины Шагиахметова жадно выглядывал дьякон Евлампий, дрожа распущенной гривой, и иногда подсказывал и советовал, за что его гнали. По временам игроки потя-гивались, и Фаддей Байдин запевал, подмигивая хозяину чайной:
Как на нашей речке мост.
Возле мосту перевоз,
Кто бы рюмочку поднес!
Тогда Фазлы делал  решительный  жест  большим паль-цем, и купцы, причмокивая, подходили к кулям, где пряталось вино и закуска. Дьякон, который крас¬нел и виновато ухмылялся, приглашался туда же...
Дверь в очередной раз с шумом распахнулась и в чайную вошёл новый гость. Это был купец Василий Шубенко, отец того самого Афоньки, которого читатель встречал в первых главах. Грузный и неуклюжий, Шубенко-старший не был новичком в чайной Шагиахметова, потому страсть как любил карты. Но тощая мошна (Василий содержал мыловарню, которая приносила мало дохода, да и тот уходил на содержание дома и трех сынков-разбойников) не позволяла купцу играть по крупной. Вот и теперь, немного поколебавшись, он сел на пустой табурет и спросил карту.
— Чего же, гулять так гулять! — махнул Василий пухлой рукой, зардевшись от почтительной к купцам улыбки.— Еще карточку!
Начали по маленькой, потом ставки стали возра¬стать. Через час у Шубенко-старшего скопился незначительный выигрыш. Он выпил, потом еще, и ему захотелось, что¬бы все порешилось скорей. Хмель стремительно сме¬нял мысли, полные надежд и сладкой боязни.
— Четвертная в банке, — крикнул Василий, когда дошла очередь. — Чего по мелочи околачиваться, гундить-то!
— Сразу новый игрок всем в кишки въелся, — съяз¬вил Волков,— подсыпай еще, жалко, что ль, их, наво¬за-то!
— На еще! — хлопнул, побледнев, Шубенко другой кре-диткой по столу.— Что! Поджал хвост, сквалыга! Кому карту?
В первый круг дошло до полтораста, и отец «братьев-разбойников» за¬стучал. Возросло до двухсот. Шагиахметов, который был по¬следним в кругу, молча покрыл ладонью деньги.
— Ва-банк?
Василий выбросил ему карту и, делая беспечное лицо, взял себе. Все вопросительно поглядели на него.
— Двадцать! — четко кликнул он и, глотая сухим горлом воздух, потянул к себе деньги. И светозарная легкость хлынула в душу, легко опьяняя. Великан сразу представил, как он распорядится этой внушительной суммой, но пока еще боялся давать ход своим далеко идущим мыслям…
— Смылил-таки,— проворчал Фазлы, раскрыв рот от не-доумения, — сколько всего?
— Четыреста, триста пятьдесят чистых...       
Банк начал держать Волков.  Шубенко  взял еще пятьдесят рублей. Еще раз, только бы раз взять такой куш, как в начале, — и он встанет и уйдет. Тогда матушка Софрония, жена дьякона Евлампия — близкое и греховное счастье, невозможное еще вчера...
— Сколько в банке? — спросил он сухо.
— Четыреста.
На мгновение дрогнуло все и затмилось. Сейчас, сейчас, вот близко оно, только там, под сухими желты¬ми пальцами, скрыта страшная тайна. Казалось, все чувства остро напряглись и взнеслись в одну точку, где выше — оборвется сердце, где ослепляющая радость или глухой срыв в темь...
— Держу!
Ему дали карту еще. Стараясь не смотреть сразу, Василий приподнял их одну за другой и пересчитал. Овладе¬ло сомнение на минуту, пересчитал еще раз. От тоски и горечи опустил руки. Он бросил карты и, деланно рав¬нодушно растягивая слова, произнес:
— Нет, перебор...
Дальше было как в забытьи. Шубенко-старший не был пьян, но кровь, как во хмелю, туго тяжелела в висках, кожа сделалась горячею, и немного залихорадило. Неверные мерцания потекли перед глазами. Он еще раз поста¬вил четыреста — из своих — и проиграл.
— Ты бы, Василий, прохладился немного,— заметил ему, хмурясь, Шагиахметов, — здесь ведь ты не в свою пар¬тию залез, без штанов пустят.
— Мое дело! — злобно буркнул гигант, нервно ломая себе пальцы под столом, — а кто кого утрет, не знай еще!..
— Сотня,— двинул он последнюю бумажку Баширову,— давай карту, да живее, не кобенься!
— На, жги! — свирепо крякнул тот, выпячивая грудь. — Довольно, что ль?
Василий пересчитал — вышло двадцать очков. При¬шла тайная радость, потому что больше — редкий слу¬чай. Поклялся себе, что будет теперь играть по малень¬кой, пока не вернет своих, а там, быть может, вернет¬ся удача...
— Двадцать! — крикнул бакалейщик, больно и жестко ударяя по сердцу.— Беру!
— А ну вас к черту! — взбешенно, с пеной на губах, выскочил Василий из-за стола,— жулики! И вы, отец дьякон, какого черта торчите все время за спиной, не¬вежа!
— Ты, ты потише,— встал хозяин чайной, стуча паль-цем, — не ерепенься, не в сарае ведь разорался!
— Ну, все равно! — стукнул, как пьяный, в отчая¬нье Шу-бенко-старший по столу, да так, что до блеска выскобленные доски ходуном заходили — вот на товар сыграю! На три¬ста у меня в складе... Мне отыграться только!
— Как же так на товар? — загалдели игроки,— кто его считал у тебя? Дело неладное...
— Да вот же счета! — почти взвизгнул Василий, выкидывая бумаги. — Позвольте без очереди мне бан¬ковать, я сейчас! Вот чистым бастом триста кладу, гля¬дите, все оплачены!.. Кому карту?
— Дай ва-банк,— протянул руку Байдин.
— Ну? — спросил Шубенко, торопя.
— Двадцать одно, вот что,— сунул тот ему карты к носу.— Отшивайся теперь, брат, от стола, отгулялся…
— Как! — погладил  рассеянно свой лоб великан, силясь словно вспомнить что. Купцы поглядели на не¬го, усмехаясь, и продолжали сдавать дальше. Сухой узкий затылок Волкова лез в глаза ненавистно, тоск¬ливо; хотелось стукнуть его больно или придавить чем. Охнув, надел Василий шапку и выбежал из чайной.
— Вековать тебе в мыловарщиках! — крикнул ему вслед Фазлы, самодовольно поглаживая бороду. — Завтра, не за¬будь, съезди с дубликатом на станцию. Игрок!
Неудачник-купец остановился на время в темной лавке, по¬слушал. Потом, как незрячий, рванулся в дверь и, убив¬шись локтем о железо, покатился по скользкой горке на улицу.

IV
ФИАСКО БРАТЬЕВ ШУБЕНКО
Шубенко-старший размашисто шагал по обледенелой улице. Полы его чёрного плаща, подбитого мехом, широко распахнулись, как крылья гигантской бабочки. Пуговицы на поддевке расстегнуты все до единой, обнажая широкую грудь, обтянутую тонкой батистовой рубахой. Холодный ветер свободно гулял по всему телу, но купец, разгорячённый, в каком-то полубреду ничего не замечал. Голову, как долотом долбила мысль: «Разорён, разорён, разорён…». Мечта о матушке Софронии отдалилась ещё более, чем раньше. Обидно было до слёз, до изнеможения. Чтоб ему, дураку, остановиться, когда пал выигрыш, но нет, жадность обуяла, уверился в своём фарте, а что получилось? «Эх, жизнь забубённая, окаянная! Что же теперь? По миру идти или сразу головой в прорубь?». Подобно тому, как сам он метался по улице, так и мысли его метались и ни одной толковой, только всё мрачней и угрюмей становился он и в эту минуту готов был заложить душу дьяволу, только бы выкарабкаться из кабалы, в которую сам себя загнал. С ненавистью вспоминал Василий партнёров по игре в карты. «Сволочи! Толстосумы! Ещё надсмехаются!». Сердце царапнуло презрение к нему Шагиахметова, когда тот вдогонку кричал самодовольно: «Вековать тебе в мыловарщиках! Игрок!». Но больше всего саднила сердце мысль, что теперь-то он навсегда лишён возможности склонить матушку Софронию к сладкому греху.
С Софронией (а в миру ее звали Евдокия) Василий Шу-бенко был знаком задолго до того, как она стала матушкой и лелеял надежду жениться на девушке, как только освободится от тятенькиного произвола и поднакопит капиталу. Но Евдокия, дочь мещанина Сиволапова, у которой не было приданого, вдруг, вышла замуж за дьякона Евлампия и в одночасье сделалась матушкой Софронией, а уж по любви, аль нет, никому неведомо. Теперь она стала недоступна, и все его попытки склонить Софронию к греховной связи непреклонно отвергала. Это когда у него были, хоть и не великие, деньги, а теперь? Теперь – прощай Софрония, несбывшаяся мечта.
Тем временем, пока отец пребывал в таком мрачном и расстроенном состоянии, три его сына – Семён, Наум и Афанасий, полные решимости набить морду наглому «учителишке» Костылькову, входили в парадный подъезд особняка купца 1-й гильдии Литвака, где сегодня собиралось большое общество на званый ужин с танцами. Братьев Шубенко, конечно, никто не приглашал, но им и не требовалось приглашения, наглые, самоуверенные, напористые, они являлись туда, куда хотели и делали всё, что им заблагорассудится.
Одну половину первого этажа особняка купца Литвака занимал большой магазин мануфактуры, вторую половину – комнаты для слуг и большая современная кухня, откуда все блюда на второй этаж, в столовую, подавались с помощью подъёмного механизма. Сразу из передней на второй этаж вела крутая деревянная лестница. Она выходила на большую квадратную площадку, сплошь уставленную кадками с диковинными растениями и множеством мягких пуфиков и скамеек. Пол был устлан ворсистым ковром бирюзового цвета. Сразу можно было понять, что это место предназначено для отдохновения во время танцев, так как двери с этой площадки вели в просторный танцевальный зал.
В зале в этот вечер действительно собралось большое общество молодых людей и барышень различных сословий. Купец Литвак слыл человеком просвещённым, демократических взглядов. Его вечера охотно посещали. Здесь царила простота общения и общего веселья. Кроме того, частенько разыгрывали всякие игры, мини-спектакли, декламировали стихи или читали, только что полученные по почте из самой Москвы или Санкт-Петербурга, новинки литературы. Считалось за честь, попасть на вечер к купцу Литваку. Душой всех вечеров являлась дочь купца Литвака Дашенька, девушка яркой внешности, доброго характера, весёлая и остроумная, образованная и начитанная. По холодному времени в танцевальном зале пылал камин, облицованный глянцевой, узорной, керамической плиткой. По одну сторону от танцевального зала широкая двустворчатая дверь вела в столовую, по другую сторону такая же дверь выходила на балкон, неширокий, но длинный.  Два стрельчатых огромных окна задрапированы кружевными портьерами. Из окон хорошо видна была вся гора Преображенская, даже высеченные в камне широкие ступени, ведущие на самый верх горы, к церкви. Окна столовой выходили непосредственно на Большую улицу. Из них можно было наблюдать движение пешеходов, повозок и саней. По стенам танцевального зала и столовой висели картины в тяжёлых багетовых рамах, отображавших, в основном, сцены охоты, животных и различные пейзажи. В глубине танцзала, напротив входной двери виднелись широкие, двустворчатые, плотно закрытые двери. Они вели в жилые покои купца и его семейства.
Вечер только, только начинался. Молодёжь, разбившись на группки, непринуждённо фланировала по залу. Звучал говор, шутки, смех, музыканты настраивали свои инструменты. Все предвкушали, как всегда, необыкновенный, интересный, весёлый вечер.
Лиза Смирнова стояла рядом с учителем Костыльковым у камина и оживлённо беседовала с ним.
– А что, Елизавета Карповна, – спрашивал ее учитель, смуглый красавец с темными глазами и волосами цвета воронова крыла, – Давно ли вы в столице бывали?
– Приходилось с батюшкой, в прошлом году ездить за товарами-с, - отвечала девушка, делая скромный полупоклон.
– И чем жива столица?
– Шума в ней много, Матвей Дормидонтович… людей много, все чужие-с… То ли дело наша провинциальная душев-ность…
Среди этой светской беседы и ввалились братья Шубенко шумно грохоча сапожищами. С порога окинули быстрым взглядом весь зал и прямиком зашагали к Лизе и к её кавалеру. В зале всё замерло, притихло. Лиза сильно побледнела, потом лицо её пошло красными пятнами. Она нервно теребила в руках веер, то раскрывая его, то закрывая. Учитель Костыльков спокойно наблюдал приближение «братьев разбойников». Но вдруг, глаза его сделались затуманенными, взгляд упёрся в приближающуюся троицу, лицо напряжённо застыло. Решительный шаг братьев Шубенко поубавился. Движения их замедлились, в ногах появилась свинцовая тяжесть, в лицах, не свойственная им, растерянность. С каким-то даже недоумением осмотрелись по сторонам, как бы говоря: «Как это мы здесь очутились?». Под взглядом Костылькова они начали пятится к входной двери всё быстрее и быстрее, потом резко развернувшись, в панике бросились вон, грохоча по ступеням лестницы. Вылетели на улицу шумно дыша, как загнанные лошади. На холодном ветру немного пришли в себя. Смотрели друг на друга вопросительно, мол, что же это такое было? Наконец, Семён выдавил из себя:
 - А что, братцы? Не колдовство ли это? Не зря видно ходят слухи про этого Костылькова, вишь, как с нами вышло? Меня такой страх обуял, скажи раньше кто, не поверил бы.
 - И меня тоже! – в один голос вскричали Наум с Афанасием.
 - А, ну их к чёрту! – заявил Семён. – Пошли домой. А с твоей Лизаветой, Афанасий, мы поступим по-другому. Не долго уж ей радоваться.
Братья угрюмо зашагали домой, время от времени неопределённо хмыкая и пожимая плечами, как будто, всё ещё переваривая, каждый по своему, необъяснимое происшествие, виной которому был Костыльков И каждый в душе заново содрогался от стыда. Что теперь подумают о них, никого и ничего не боявшихся, братьях Шубенко. Такого позору с ними ещё не случалось. Бежали, как побитые собаки. Вот-то уж будет смеху и пересудов на весь город.
 
V
БЕСПОКОЙСТВО КОСТЫЛЬКОВА
Патологоанатом Серафим Горобец заканчивал свою обычную рабочую смену.
В окна тесной комнатки морга заглядывали вялые мар-товские сумерки. Они набрасывали таинственный покров на предметы, делая их смутными и почти ирреальными.
Посреди комнаты, на специальном лежаке, с алюминиевыми поддонами, лежал свежий труп цвета молочно-восковой спелости. Серафим только что бережно и почти любовно закончил зашивать глубокий разрез его живота и груди. И хотя в иглу была вдета суровая нитка, шов получился аккуратный и почти незаметный. В сумерках казалось даже, что труп, весьма довольный своим положением, улыбается.
Горобец отошел немного в сторону, полюбовался на собственную работу и удовлетворенно поцокал языком, что означало наивысший пик самолюбования. Прежде чем уйти, Серафим дал распоряжение санитару, долговязому и слюнявому Ваньке Хлющу, слоняющемуся по коридору в ожидании медсестры Катюши, которая должна выйти в ночную смену:
–– Ты, Ванька, того… поколи его формалином и можешь начать пилить череп, но пилу бери с самым мелким полотном, ясно?
–– Понял, Серафим Иваныч, будет сделано… –– Ванька судорожно сглотнул слюну. Он уважал патологоанатома, считая его существом чуть ли не сверхъестественным, а потому относился к поручениям Горобца в высшей степени подобострастно.
–– Смотри мне. Чтобы никаких опилок! Работу испор-тить нельзя… Клиент знатный, родственник оренбургского купца Сысоева…
–– Как можно, Серафим Иваныч…
–– Гонорар будет двойной. Так что разумей сам –– чтобы ни сучка, ни задоринки. Завтра проверю…
Хлющ еще раз кивнул, едва не поперхнувшись слюной, и Горобец напоследок оценивающе оглядев труп, стал неспешно одеваться. На манер своих любимых героев современного писателя Чехова, он носил обтягивающие панталоны со штрипками, а на сапоги нахлобучивал гладкие калоши, которые продавались в мануфактуре Литвака по полкопейки за пару и которые пользовались бешеной популярностью у местного казахского населения. Свой небольшой рыхлый животик патологоанатом спрятал в клетчатое пальто, а на голову надел черный блестящий ко-телок.
Размахивая модной тростью с набалдашником в форме головы Мефистофеля, Серафим Иванович вышел на улицу Большую, лавируя между лывами и рытвинами, пересек ее и оказался на Соборной площади. Вечером площадь была почти пустынна и наш герой, не встретив почти никого из своих многочисленных знакомых, прямиком направился по Мещанской улице, на которой один за другим зажигались газовые фонари, к дому, где занимал комнату его закадычный приятель и наперсник в шахматных баталиях учитель местной гимназии Матвей Костыльков.
Костыльков вот уже шесть месяцев квартировал у хозяйки, чья фамилия была Кубышка – одинокой и неразговорчивой скопидомки. Дом был схож с хозяйкой – маленький с грязными подслеповатыми окнами.
Серафим Иванович долго стучал в ворота, за которыми надрывался лаем хрипатый, здоровенный кобель. Наконец за воротами произошло шевеление,  в проем мелькнула старческая рука с керосинкой и дребезжащий голос поинтересовался:
– Кого черт на ночь принес?..
– Это я, Фекла Супостафьевна, Серафим Горобец… Дома, что ли, учитель?
– Только что сел вечерять…
– Тогда открывайте. Я к нему с новостями… И полкана своего попридержите, а то намедни он мне чуть полу пальто не отхватил… А я за пальто, между прочим, свое месячное жалованье положил…
Загремела щеколда, пришибленно заскулил кобель, за-гоняемый в будку, и старуха нехотя посторонилась, пропуская Горобца в темные сени. Была она пожилых лет, в каком-то чепце, одетом набекрень и массе темных юбок, одетых одна на другую на цыганский манер.
Горобец прошел в уже знакомые комнаты в стареньких обоях, где со стен глядели пожухлые зеркала с выцветшими рамами, а растрескавшийся комод хоронил за стеклами пересушенные листья, разрозненные карты, листки старых писем и даже ватное сердечко, утыканное разнокалиберными иглами. Кубышка была одной из тех старушек, которые вечно жалуются на нездоровье и бедность, а между тем припрятывают в укромные мешочки своих пересыпанных нафталином сундуков, изрядное количество денежных знаков самого разного достоинства.
Своего друга – Костылькова Горобец нашел в его маленькой комнатке с низким потолком. Учитель при свете тусклой свечи (хозяйка бранила его за перерасход) занимался тем, что отправлял в рот куриное крылышко… На столе перед ним, рядом с краюхой хлеба, лежала аккуратная горка обглоданных косточек.
– Приятного вам аппетита, Матвей Дормидонтович…
– Спасибо, Серафим Иванович! С чем пожаловали ввечеру? Да вы не голодны ли? – и учитель зашарил глазами по столу, который, по правде сказать, был пуст, как солдатский плац на рассвете.
– Не беспокойтесь, мон шер… Я к вам по делу…
– Не сомневаюсь, Серафим Иванович. Вы ко мне иначе и не ходите. Тогда может быть партейку в шахматы?..
– С превеликим удовольствием…
Костыльков суетливо дожевал куриное крылышко, смахнул кости в пустую коробку из под монпансье и тут же раскинул на столе картонное шахматное поле, изрядно истертое по краям. Скоро уже белые и черные фигуры горделиво стояли друг против друга, и Горобец, имеющий право первого хода, двинул белую пешку на два деления вперед.
– Ну-с, так о чем вы хотели мне поведать сегодня, Серафим Иванович? – деланно-шутливо спросил учитель, парируя ход и беспечно поглядывая по сторонам, где в углах густились тени, – Уж не о банковских ли акциях, которые, говорят, скоро поднимутся в цене…
Горобец покачал головой и, стараясь попасть в тот же тон, отвечал:
– Берите выше, Матвей Дормидонтович. Стал бы я бес-покоить вас по пустякам. Про акции вы и без меня узнаете…
– Ваша правда, Серафим Иванович. Тогда что?..
Патологоанатом замешкался с ответом, так как его ладье возникла реальная угроза со стороны ферзя противника. Кое-как защитившись пешкой и явно жертвуя ею, Серафим Иванович сказал досадливо:
– Сегодня не мой день…
– Ну, это еще как сказать. Так какова она, ваша новость?
– Вас, мон шер, приглашают на спиритический сеанс к самому голове… Сам Иван Канфер и его супружница с дочерью желают пообщаться со своими покойничками…
Эти слова, сами по себе незначительные, нагнали тень задумчивости на и без того меланхолическое лицо учителя. Он стал хмуриться и потирать руками, покрякивая: «Так… так… вот оно как…».
– Сам голова не больно-то верит в спиритизм, а вот жена его, и особливо дочь Рая, все книги перечитали. Нынче архивариус Червяк им даже романы Крыжановской откуда-то раздобыл…
– Червяк?... – еще больше призадумался и даже обеспокоился Костыльков, – это тот самый…
– Да, да, который все рыскает по поводу утерянной по-эмы Шевченко, – поддержал фразу паталогоанатом, – Может, они хотят с вашей помощью что-нибудь узнать об Аннушке, которую, как поговаривают, любил покойный Кобзарь… И поэму свою, по слухам, посвятил он не кому-нибудь, а ей, горемычной…
– Знаю, знаю… – как эхо отозвался Костыльков.
Его туманные глаза свидетельствовали о том, насколько далеко он был сейчас от своего собеседника и тем более от игры в шахматы.
Горобец же, не находивший ничего особенного в своих сообщениях, поскольку частенько приносил учителю подобные приглашения на модные спиритические сеансы, напротив углубился в таинство черно-белых фигур. Через несколько ходов, сделанных машинальной рукою учителя, он вдруг радостно вскрикнул:
– Что я вижу, Матвей Дормидонтович?... Нет, я вас право не узнаю сегодня…
– А что такое? – встрепенулся учитель.
– Вам шах и мат, мон щер. Как же вы проглядели вот здесь сделать удобную рокировку?..
– Вам больше везет, только и всего. Жаль, час теперь поздний и мне не отыграться. В другой раз, что же поделаешь…
Приятелям не оставалось ничего, как разойтись. Тем более, что из глубин темных комнат раздался ворчливый голос Кубышки:
– Старым людям спать пора, а гостям бы и честь знать, да убраться со двора…
– Бранится, старая кошелка! – извиняюще проговорил Костыльков.
Патологоанатом спешно облачился в свое пальто и котелок, подхватил трость и, принося учителю целый букет учтивых извинений, заторопился восвояси.

VI
СТЫДНАЯ ТАЙНА МАТУШКИ СОФРОНИИ
Василий Шубенко ходил из одного конца Промысловой улицы в другой, не выпуская из внимания окон поповского дома с резными ставенками и таким же замысловатым крыльцом –– делом рук занесенного в Орск попутным ветром мастера деревянных дел из Оренбурга.
Купцу-горемыке хотелось хоть краешком глаза увидеть образ любимой им женщины… Может, в окошке мелькнет ее смутный силуэт, увидится взмах руки или хотя бы край накид-ки, – все равно что, лишь бы она, желанная – а там хоть потоп… Влюбленные – люди одержимые, а страсть Шубенко-старшего в последние дни достигла своего наивысшего предела. Во всякой встреченной женщине виделась ему Софрония, просыпаясь, начинал он думать о ней, а к вечеру, измотанный думами и мечтами о любимой женщине, как сноп валился в постель, чтобы забыться тяжелым обморочным сном, где опять же была она – недосягаемая и вместе с тем такая близкая.
Греховная страсть Василия не  была секретом ни для кого в городе. Жена купца, почерневшая и рано состарившаяся Прасковья, вынужденная по причине неудачных оборотных дел на мыловарне, заниматься хозяйством и приторговывать на рынке птицей и яйцом, не раз корила его тяжко:
– Уймись, кобель, она же – жена дьякона, от людей стыдно…
Но Василий только зло отмахивался от жены, а ноги сами непроизвольно несли его к поповскому дому. Пытался вести с ним беседы и городской голова, Иван Агапович Канфер. Шубенко-старший хмурился, прятал взгляд и ничего не отвечал. Но уже через день по его маячившей фигуре у горы Преображенской, где стояла церковь, а соответственно – и дом дьякона Евлампия – можно было сверять часы…
Иногда выпадал счастливый случай, и Василию удава-лось, как бы невзначай, столкнуться с Софронией. Вот и сегодня по случаю закупки воска и всякой церковной мелочи ходила дьячиха в мануфактурную лавку вместе с шестнадцатилетней дочерью Машенькой. На обратном пути она еще издали увидела знакомую громоздкую фигуру, меряющую пространство небольшой и неухоженной улицы аршинными шагами.
Поняв, что разминуться не удастся, матушка Софрония отправила Машеньку вперед, а сама приблизилась к Василию и слегка усмешливо спросила:
– И что, Василий Кириллович, покою вы себе не найдете? Улица наша, кажется, достаточно вымощена, чтобы вы ее тут часами утаптывали…
– Евдокия!..
– Не Евдокия я, а Софрония! – строго одернула его попадья.
– Мне любо твое настоящее имя, – сказал купец, – и ты мне мила, зазнобушка. Ничего с собой поделать не могу, день и ночь стоишь перед глазами. Извелся я весь, разве ты этого не видишь?
– Вижу я все, Василий Кириллович, – ответила Софрония и глаза ее стали очень грустными, – да только напрасно все это…
– Почему напрасно, зазнобушка? – горячо возразил Ва-силий, – Ведь нет такой ситуации, которую люди не могли бы поправить. Ну, получилось у нас все неправильно в этой жизни, живем мы со случайными людьми. Я не люблю Прасковью, ты не любишь дьякона.
– За меня не надо говорить, – кротко сказала Софрония, – Раз я пошла за Евлампия, век верна ему буду. И дело тут не в суде человеческом, а в провидении Божьем, – она указала вверх, за купола храма.
– Не верю я во все это! Сколько не говори ты мне, а люди сами решают свою судьбу.
– Что же вы предлагаете, Василий Кириллович? Мало того, что я на свою душу грех неизгладимый возьму, так и вы детей своих осиротите.
– У меня дети уже взрослые, – возразил купец хмуро, – своей жизнью могут разуметь…
– Где ж они могут? Один другого неприкаяннее! А Пра-сковья чем перед вами провинилась? Тем, что жизнь свою на вас положила и в трудах глаз от долу не поднимала многие годы?
– А ты меня, Евдокия, не вини! – неожиданно вскипел Шубенко, – И без того я у всех виноватый! И у детей, и у Пра-сковьи, и у купцов Орских. Даже Шагиахметов и тот норовит камень в спину кинуть, басурман поганый! А теперь вот и лада моя ненаглядная винить меня стала! Нет, право, накинуть ве-ревку на шею, и в тар-тарары, раз жизнь такая!
– Да вы не горячитесь, Василий Кириллович, – испуга-лась попадья ярости, неожиданно промелькнувшей в чертах купца, – сами же говорите, что из всякой ситуации выход имеется. Вам надо, во-первых, забыть свое наваждение, не ходить сюда и жить спокойно.
– Если б я мог сделать это! – тяжело выдохнул Шубенко.
– А вы постарайтесь. Придет в вашу душу спокойствие – и всем лучше станет, вот увидите. Это как сорняк в грядке – выдернешь его из души, и все кругом зацветет. Я верю, все у вас получится. А теперь мне  пора, а то неровным делом дьякон спохватится, да нас за непотребным разговором на улице застанет.
Матушка Софрония почти ласково взглянула на купца и скорым шагом направилась к дому.
– Э-эх! – рубанул рукой воздух Шубенко, который понял, что разговор ни к чему ровно не привел. В то же время он не мог сердиться на женщину, чья малейшая черта была ему мила, которая будила в его дремучей душе нежность, страсть, благоговение и еще Бог знает сколько чувств и их непередаваемых словами оттенков.
Не ведал Василий, что матушка Софрония, советуя ему избавиться от сорняка в душе, в определенной степени говорила и о себе самой. Этот сорняк, эта стыдная тайна появилась в ее жизни уже два года назад…
Стоял жаркий день середины лета. Солнце, взошедшее в зенит, словно хотело восполнить своим светом и сиянием все время своего зимнего и осеннего отсутствия и припекало так, что единственное спасение было отсиживаться в прохладных комнатах дома или отправляться на купание к речке. Машенька уже с утра отпросилась у матери и с ватагой таких же молодых девушек отправилась на Орь.
Минуло часа два, дочь все не возвращалась и матушка Софрония стала беспокоиться. Наконец, не в силах совладать с противоречивыми вымыслами и всякого рода ужасами, которые непроизвольно возникали в ее воображении, молодая попадья накинула на плечи бумазейный сарафан и в таком мирском наряде отправилась на речку.
С той стороны берег Ори порос густым ивняком, и Соф-рония, еще никого не видя, услышала девичий визг, переме-жаемый смехом. Она осторожно приблизилась к берегу и слегка раздвинула зеленые кусты.
Ее глазам предстала пленительная картина, словно запечатленная рукой великого художника эпохи Ренессанса. Среди пышной зелени и радужно сиявшей в лучах солнца речной воды резвилась стайка обнаженных девушек. Есть в молодости какая-то особая притягательность невинности, неискушенности, особенно в девичьей наготе.
Матушка Софрония не понимала, что она испытывает, и в то же время не могла оторвать глаз. Среди девушек особо привлекла ее стройная фигурка дочери купца Литвака Дашеньки. Смешливая, двадцатилетняя девушка, с рассыпавшимися по обнаженному телу длинными волосами, напоминала ей Данаю и Диану одновременно, которых она видела на цветных литографиях, сделанных с работ итальянских художников. Это был настоящий пир для взгляда того, кто искушен в женской красоте. Каждая черта, каждый абрис фигуры и прекрасного личика словно лучился божественной красотой и вместе с тем кротостью; в груди у попадьи завертелся целый шквал чувств, в котором было все – восхищение, трепет и… она боялась себе признаться в этом… страсть.
Тут девушки увидели, что за ними наблюдают, всполо-шились, но когда убедились, что это женщина, к тому же попадья, тут же успокоились. Матушка Софрония кликнула Машеньку и минут через двадцать вместе с дочерью вернулась домой.
Казалось, ничего в этом небольшом приключении осо-бенного и нет.  Если бы не ядовитая колючка страсти, засевшая с того самого дня в сердце Софронии. Непроизвольно для себя она стала все чаще и чаще думать о Дашеньке, приглядываться к девушке, когда та приходила на праздничные литургии и обычные воскресные молебны в церковь. Миловидная дочь купца в конце концов стала видеться ей в стыдных снах, после которых попадья просыпалась вся в холодном поту. После таких сновидений, в которых она тискала Дашеньку в объятиях и неприлично, взасос целовала, Софрония уходила к темным иконам в углу и долго истово молилась, прося Бога освободить ее от этого противоестественного наваждения, искушения дьявола.
Разумеется, что об этой стыдной тайне Софронии не знал ни дьякон Евлампий, ни Василий Шубенко, ни другая человечья душа.

VII
ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА МИЛЛИАРДЕРА
ОЛИВАРЕСА
Проводив своего позднего гостя Серафима Горобца, Костыльков принялся беспокойно шагать в темноте по своей крохотной комнатушке, то и дело натыкаясь то на стул, то на стол. Из комнаты хозяйки опять раздался недовольный голос Кубышки.
 - И чо ему не спится? Громыхает и громыхает, спасу нет. Ох-хо-хонюшки! Да когда же он угомонится-то?
Костыльков, после этих выговоров, прекратил своё хож-дение и улёгся на жёсткий топчан. Положив под голову руки, он устремил взгляд в тёмный потолок. Сна, как не бывало. Беспокойство всё сильнее и сильнее одолевало его.
До утра Костыльков не сомкнул глаз. Он сердился на Горобца за принесённые вести, хотя тот ни сном, ни духом не знал, что они так расстроят его. С неприязнью думал об, не в меру ретивом, архивариусе Ермолае Червяке и в душе поносил его самыми последними словами.
Что же так взволновало господина Костылькова? Что лишило его сна? Пора, наконец, поднять завесу над его таинственной личностью, так будоражившую всё местное общество.
У Костылькова Матвея Дормидонтовича единственно верным было только имя - Матвей, данное ему при рождении. Всё остальное обман, химера и вписано в  его новый паспорт уже в Москве, когда он отправлялся в далёкую Российскую глубинку по сугубо секретному поручению, данному ему аж в самой Бразилии.
Сын испанского гранда и русской графини Зинаиды Во-ронцовой, Костыльков (мы будем так называть его и в дальнейшем) детство и юность провёл в Испании, в огромном, роскошном доме своего отца. Мать его умерла, когда ему исполнилось шесть лет. Его воспитанием занимались гувернёры и учителя, нанятые отцом. Образование он получил всестороннее. Особенно проявился его талант к языкам. Испанским и русским он владел с детства, а теперь ещё прибавился английский, португальский, французский, итальянский. Учёба давалась ему легко и учился он с большою охотою. Особо усердно занимался химией и астрономией. Отец по своему любил сына, но занимаясь широкой общественно-политической деятельностью, редко бывал дома и потому мало уделял ему внимания. Однако у Костылькова не было отказа ни в чём. Он рос свободным, никем не притесняемым ребёнком. В доме была огромная библиотека, основанная ещё прадедом отца Матвея, где он проводил всё свободное от занятий время. Именно здесь внимание его привлекли старинные фолианты по оккультным наукам. Он жадно читал их и черпал из них знания, накопленные веками, о жизни и смерти, потустороннем мире, чёрной и белой магии, гипнозе, спиритизме и многое другое. К семнадцати годам он развил в себе необыкновенные способности в гипнозе, умение вызывать потусторонние силы, души умерших, предсказывать судьбу по линиям ладони. Ему уже было недостаточно тех знаний, что он приобрёл. Он хотел побывать в Африке, своими глазами увидеть таинственный обряд воскрешения из мёртвых, поучится у магов диких африканских племён умению манипулировать людьми. Привлекала его и Южная Америка, где многие народы были чрезмерно суеверны, верили в колдовство, приметы, фанатично почитали своих Богов.
Испросив разрешения у отца на длительное путешествие по миру и не встретив отказа, Костыльков в 18 лет покинул дом. Отец снабдил его деньгами и отрядил с ним слугу. Проведя в путешествиях почти пять лет, Костыльков волею судьбы был заброшен в столицу Бразилии Сан-Паулу.
Надо сказать, что где бы Костыльков не появлялся, он легко находил пути сближения с местным обществом. Имея деньги в неограниченном количестве, Костыльков вёл жизнь не роскошную, но выдававшую в нём человека состоятельного и благородного. Немалую роль в этом сближении играл и весь его облик. Костыльков был роста среднего, но обладал ладно скроенной, гибкой, сильной фигурой. Лицо его смуглое, как у отца, чуть удлинённое. Широкий лоб, нос прямой, с чуть заметной горбинкой, резко очерченный рот, округлый подбородок, высокие скулы. Но самым примечательным на лице были глаза. Широко расставленные, большие, опушённые густыми длинными ресницами. Они были так темны, что казались без зрачков, и оттого напоминали бездонную пропасть. Под взглядом этих глаз, люди терялись, смущались, влюблялись, пугались. Испытывали какие угодно чувства, но только не равнодушие. А когда Матвей улыбался, демонстрируя ослепительно белые, ровные зубы, всё его лицо преображалось и превращалось в само очарование. Обращали на себя внимание и руки Матвея. Узкие ладони с тонкими, длинными, нервными пальцами. На безымянном пальце правой руки – перстень с опалом, по ободку гравировка – фамильный герб и его имя.
В Сан-Паулу Матвей Костыльков сблизился с бразиль-ским миллиардером Оливаресом. Как-то на большом приёме у мэра города, один из новых приятелей Матвея указал на высо-кого, импозантного мужчину, одетого в неброский, но по всему очень дорогой костюм, белую сорочку с галстуком-бабочкой, на ногах начищенные до блеска штиблеты.
 - Смотри, - прошептал на ухо Матвею приятель, - вон идёт самый богатый человек в Бразилии.
 - Кстати, - добавил он, - этот Оливарес давно ищет человека хорошо говорящего по-русски. Никто не знает, для чего ему это понадобилось, но факт. Может тебе пригодится.
Оливарес шёл через толпу, как большой слон, небрежно раскланиваясь со знакомыми направо и налево. Перед ним все невольно расступались, давая пройти, только Матвей не сдвинулся с места. Он в упор смотрел на приближающегося магната пока тот не подошёл почти вплотную. Матвей заглянул ему в глаза и с удовлетворением заметил, как менялся его взгляд. В нём сначала отразилось недоумение, потом удивление и, наконец, любопытство.
 - Вы кто? Почему не знаю?
Не успел ещё Матвей что-либо ответить как к ним под-бежал мэр, услужливо поклонился:
 - Сеньор Оливарес, позвольте вам представить дона Матвея Родригеса, путешественника из Испании. Он очень хорошо говорит по-русски, - льстиво закончил мэр.
 - Да?! В самом деле?! – обрадовано воскликнул Олива-рес.
 - Си, си, сеньор, - с лёгким поклоном откликнулся Мат-вей.
 - Прошу вас, будьте моим гостем. Жду вас завтра к обеду. Вот моя визитка, - Оливарес протянул Матвею визитку, затейливо выполненную на глянцевом картоне.
 - Сочту за честь, сеньор Оливарес, - Матвей приложил руку к сердцу и опять легко поклонился.
Вот так состоялось их знакомство, которое круто изменило жизнь Матвея.
На следующий день Матвей явился по адресу. Вилла Оливареса стояла особняком на тихой улочке, утопающая в зелени и цветах. Примыкающая к вилле территория обнесена забором каменной кладки. Чугунные ворота и калитка – чугунное художественное литьё. От ворот к парадному крыльцу вела тенистая дорожка, уложенная плитками, вдоль неё раскидистые деревья, фонтанчики.
Во время обеда Оливарес долго расспрашивал Матвея о его родителях, роде занятий, образовании, о знании русского языка. К концу трапезы Оливарес пребывал в самом благодушном, приподнятом настроении. Матвей недоумевал: «Зачем Оливаресу человек со знанием русского языка?». Но, привыкший не проявлять излишнего любопытства, решил дождаться, когда хозяин дома сам скажет обо всём.
И дождался.
После обеда они покинули роскошную столовую, не ме-нее роскошной виллы, и перебрались в патио. Удобно устрои-лись в шезлонгах на лужайке перед бассейном. В нём, отливая изумрудом, лениво плескалась вода.
Слуга поставил на столик чашки с кофе и запотевшие высокие стаканы с охлаждённым оранжадом. После недолгого молчания, которое, впрочем, никого из них не тяготило, сеньор Оливарес заговорил:
 - Вам, молодой человек, это может показаться необыч-ным, но я с ранней юности интересуюсь русской литературой. Этот интерес не угас во мне и по сей день. В последнее время я много читал о Тарасе Шевченко, его удивительной судьбе. В переводе на португальский до меня не многое дошло из его произведений. В одном из воспоминаний его друга упоминается поэма «Рушник». Он написал её, якобы, в какой-то крепости Орск, будучи там в ссылке. Рукопись этой поэмы затерялась где-то там. Кому она была посвящена, мне неизвестно, а хотелось бы об этом знать. Могу признаться, что сейчас я помешан на Шевченко и его произведениях. Я хочу иметь их все. А особенно, эту затерянную рукопись. Вы, как я понял, путешествуете по миру, никем и ничем не обременены. Не связаны никакими соглашениями, договорами. Одним словом, вы свободный человек, чего, к сожалению, не могу сказать о себе. Может быть согласитесь отправиться в эту далёкую, загадочную крепость и попытаетесь найти рукопись поэмы.
Матвей ошеломлённо смотрел на Оливареса. Он ожидал услышать всё что угодно, но такое…! В голове сразу замельтешили, заметались мысли: «Россия! Далёкая, неведомая, таинственная, загадочная Родина моей матери. Где-то там живут мои родичи. После смерти матери, связь с ними оборвалась, но ведь можно и восстановить заново. Отец, наверняка, знает о них всё».
Он так задумался, что не услышал вопроса Оливареса, а он его задавал, по-видимому не первый раз.
 - Ну, так как? Согласны ли вы отправиться в далёкое путешествие?
Матвей Костыльков больше не раздумывал.
 - Да, я согласен, сеньор Оливарес. Только мне нужно задержаться ненадолго в Испании. Побывать дома, повидать отца. Я ведь пять лет, как странствую.
 - Отлично! Отлично! – потирая руки возбуждённо заго-ворил Оливарес. – Завтра мы уладим все формальности. Вы получите деньги, много денег на предстоящие расходы. Если надо будет кому доплатить, не смущайтесь, соглашайтесь на любые условия.
Оливарес вскочил с шезлонга и в сильном возбуждении заметался по самой кромке бассейна, рискуя свалиться в воду. Потом подбежал к Матвею, схватил за руку и стал трясти её, чуть не выдёргивая из предплечья:
 - Я верил, - кричал он, - что найду такого человека и Бог послал мне вас! О-о-о! Если бы осуществилась моя мечта!..

VIII
В ТЬМУТАРАКАНИ
За стёклами окон, украшенных морозным узором, со-чился серенький рассвет. Костыльков всё так же неподвижно лежал на топчане и предавался невесёлым думам.
«Зачем, ну зачем я согласился на эту нелепую авантюру? Что можно найти в этом, Богом забытом, грязном, маленьком городишке? – спрашивал он себя. – Что я тут делаю, в этой тёмной, нищей каморке? Ах, как мне всё это надоело!».
Он вспомнил свой приезд в Москву. До Москвы Костыльков добирался с посольским обозом, который делал остановку в бывшей Первопрестольной. Встреча с родными матери, а их было великое множество, его ошеломила. Дяди, тёти, двоюродные и троюродные братья, сёстры встретили его с распростёртыми объятиями. Радость, восторг и любопытство читались в их глазах. Родная сестра его матери, графиня Катерина, заливалась слезами, горячо обнимала его, целовала и беспрестанно повторяла: «Да, родненький ты мой! Голубчик ненаглядный! Вот уж уважил, так уважил, не чаяла и свидеться с тобой».
Желая похвастаться перед именитыми графьями, да князьями сыном Зинаиды, тётка Катерина чуть ли не каждый день устраивала в своём богатом доме приёмы. Балы, званые ужины следовали один за другим. Высшему обществу Москвы Матвей пришёлся по нраву. Красивый, образованный, со свет-скими манерами, он был желанным гостем во многих домах. В некоторых, где были девицы на выданье, его всерьёз воспринимали, как потенциального жениха. Только по прошествии двух месяцев, Костылькову, наконец, выпала возможность поведать родственникам о цели своего приезда. Вся родня, заинтригованная таким необыкновенным поворотом, дружно принялась помогать ему. Сановный дядя Кирилл, употребив всё своё влияние и потратив немало денег, выправил Матвею Российский паспорт. Мало того, ещё и аттестат школьного учителя. Так Матвей стал Костыльковым, с пресмешным отчеством Дормидонтович. Со своим слугой Хуаресом, сопровождавшем его во всех путешествиях, Матвею пришлось в Москве расстаться. Ведь он по новым документам был простым учителем, а наличие слуги вызвало бы определённое подозрение. Хуарес протестовал против этого решения, но, в конце концов, вынужден был смириться.
Матвей хорошо помнил весь свой путь от Москвы до Орска. Живя до этого в странах цивилизованных, не считая своей поездки в Африку, к диким племенам, здесь он на каждом шагу сталкивался с нищетой и убожеством, царившим на маленьких ямщицких станках и в деревнях, попадавшихся на пути. Ночёвки на ямщицких станках приводили его в ужас. Порой приходилось спать на ворохе соломы. По стенам бегали большие чёрные тараканы, пищали мыши, чуть свет за окном горланили петухи. Днём стенки кибитки раскалялись под жгучим летним солнцем. Поднятая пыль просёлочной дороги забивалась сквозь щели, оседала на одежду, лицо, руки, попадала за ворот и вызывала нестерпимый зуд во всё теле. Казалось, дороге не будет конца. И всё же, несмотря на все неудобства в пути, он с жадным любопытством взирал на дремучие леса, зелёные холмы, могучие реки, на ровные, как стол, степи, и безмерно удивлялся необъятным просторам России. Матвею больше месяца пришлось провести в дороге, прежде чем он попал в Орск.
В Орской гимназии его встретили чуть ли не со слезами радости. Хороших преподавателей катастрофически не хватало, а тут, шутка ли, из самой Москвы прибыл! Предъявленные рекомендательные письма и аттестат школьного учителя не вызвали никаких подозрений. На радостях никто не сделал даже попытки поинтересоваться, с чего бы это он из Москвы, да в такую Тьмутаракань. Счастливый директор водил Костылькова по классам и лабораторным комнатам. Завёл в учительскую, где познакомил с другими преподавателями. До начала занятий оставались считанные дни. Напоследок директор посоветовал снять комнату поближе к гимназии и дал адрес. Так Костыльков попал в «апартаменты» Фёклы Супостатьевны, по прозвищу «Кубышка». При первом же взгляде на комнату, где ему предстояло жить, он впал в уныние. «Да, вот это я во «дворец» попал! – с усмешкой воскликнул про себя Костыльков. – У меня столько денег, что я мог бы весь этот городишко купить с потрохами, а приходится прикидываться бедным учителем». Не добавило оптимизма и знакомство с самой хозяйкой. Низкорослая, толстая, с красным и широким, как полная луна, лицом, одетая в бесформенное платье, она бесцеремонно оглядела его маленькими, заплывшими жиром, злыми глазами и грубым голосом заявила:
 - Деньги за постой вперёд, а то я знаю вас, прощелыг. Съедешь тайком, а потом ищи ветра в поле.
 - Мне бы со столом, - не очень уверенно попросил Кос-тыльков.
 - Ну, батенька, много ты захотел. У меня, чай, не харчевня. Кормись на стороне. А не согласный, вот тебе Бог, - она ткнула могучей рукой в угол, где висели иконы, - а вот тебе порог.
 - Хорошо, хорошо, я согласен, - торопливо промолвил Костыльков.
 - А согласный, так обустраивайся.
Грузно повернувшись, хозяйка скрылась за тяжёлой портьерой, закрывавшей вход в соседнюю комнату.
Начались занятия. Костыльков, обладая счастливой способностью, находить общий язык с любой аудиторией, вскоре стал для учеников любимым учителем. Гимназисты души в нём не чаяли. Начал Костыльков исподволь присматриваться к жителям городка и заводить полезные знакомства. В скором времени он стал вхож во многие дома купцов, местной власти и других зажиточных горожан.
Первый свой спиритический сеанс он предложил провести в доме купца винной монополии Смирнова, с дочерью которого, Елизаветой, он близко сошёлся, чем сразу вызвал к себе ненависть её ухажёра Афоньки Шубенко. Предложил, как бы в шутку. Лиза позвала на этот сеанс нескольких своих знакомых. Эффект был ошеломляющий. Из уст в уста по городу стали ходить о Костылькове, чуть ли не легенды. «Кудесник, чисто кудесник!» - с восторгом говорили о нём одни, другие же злым шёпотом – «Колдун, колдун!». Его стали приглашать то в один дом, то в другой. Особенно старалась женская половина. Мужчины снисходительно относились к этой женской блажи. Пусть, де, развлекаются.
Очередное приглашение в дом городского головы Кан-фера, переданное Костылькову Горобцом, приходилось как нельзя кстати. Присутствие там архивариуса Червяка возможно поможет, как посчитал Костыльков, что-то выведать об этой злополучной рукописи Шевченко. «Надо, надо всё это дело ускорить. Не век же мне жить в этом захолустье», - думал Костыльков.
С этой мыслью он, наконец, поднялся с постели. За окном совсем рассвело. Костыльков подошёл к окну, подышал на замёрзшее стекло, протёр его и, в образовавшийся глазок, выглянул на улицу. Во дворе чирикали воробьи, стайками перелетая с места на место. Злющая собака Кубышки выползла из конуры и ловила языком редко падающие с неба снежинки. Серый день на дворе был под стать сумрачному настроению Костылькова.
Глядя на захламлённый двор, он вдруг ясно представил себе дом своего отца, толпы слуг, изысканные обеды, балы, всякие увеселения, и тоска  невидимыми клещами сдавила ему грудь. «Да, - опять подумал он, - надо заканчивать с этим маскарадом. Чёрт с ней, с этой рукописью! Домой хочу!».
IX
У КАНФЕРОВ
Богатый купеческий дом-особняк у самой Преображенской горы за¬нимал Иван Агапович Канфер, городской голова, женившийся недавно на вла¬делице этого дома, вдове Елене Никитишне Кукушкиной. Оба они, относительно молодые ещё люди, каза¬лись довольными и счастливыми. У Елены Никитишны, кроме дома, был кругленький капиталец, а у Ивана Агапови¬ча несколько мелочных лавок и пекарен. После смерти дочери Аннушки и дражайшей своей супруги, Иван Агапович долго оставался вдовцом. Всю свою любовь он отдавал своей дочери Раеньке. Но, когда в городе поселилась Елена Никитишна Кукушкина, тоже женщина вдовая, приехавшая из Саратова, Иван Агапович почувствовал, глядя на неё, как к нему возвращается вторая молодость. Через довольно непродолжительное время, дело сладилось и они поженились. Вряд ли когда ещё супруги были так несхожи характером, привычками, вкусами и взглядами на жизнь. Иван Агапович, несмотря на общественное положение в городе, веселый, разбитной, любил иногда в приятельской компании под-выпить. Елена же Никитишна была всегда серьезная, сосредоточенная, сумрачная. Она любила мужа, но не понимала его поведе¬ния, когда он спешил пьяненький скорее домой, тихонько пробирался спать к себе в кабинет и на утро выпрашивал прощение у своей благоверной и каялся перед ней. Они были как два полярных полюса, уравновешивающие друг друга. Но это не мешало им быть по своему счастливыми в семейной жизни.
Однажды после такого покаяния Иван Агапович приба-вил:
— Сегодня, Леночка, я пригласил вечером на стукол¬ку  Куликова, содержателя «Орского кабачка». Хороший малый.
 — Разве ты сегодня стуколку устраиваешь? Кто же еще будет? Ты мне ничего не сказал!
— Да никого нового не будет, кроме Куликова, да, пожа-луй, ещё Костыльков. Ты сама просила его пригласить. Все свои, церемониться нечего!
— Надо все-таки холодный ужин приготовить! И к чему ты все это выдумы¬ваешь? Ты знаешь, как я не люблю карт; только смотри, в крупную не играй, а то опять продуешься! Тебе не везет ведь в карты!
— А в любовь? Вишь, какая у меня жена красотка! Ну, дай я тебя обниму! Ты на меня не сердишься?
— Не сержусь, только ты не думаешь никогда обо мне... Пусти, я пойду распорядиться на кухню, — и уже от двери добавила, — ладно, у тебя своя компания, играйте в карты, а у меня своя — Костыльков обещал интересный спиритический сеанс.
К восьми часам вечера стали собираться гости. Кули¬ков пожаловал в числе первых. Он был в отличном распо¬ложении духа. Иван Агапович представил его жене.
— Я так давно хотел с вами познакомиться, — произ¬нес он, целуя ручку хозяйки.
— Очень приятно, — ответила Елена Никитишна и мило улыбнулась. Куликов завязал разговор сначала о по¬годе, потом о торговле и уже не отходил от хозяйки. Видимо, она не тяготилась этим разговором и охотно беседовала с новым знакомым. Гости продолжали собираться. В их числе  был, между прочим, и местный архивариус Еремей Червяк, двадцатипятилетний молодой человек в круглых очёчках и с длинными руками, которые, казалось, ему некуда деть. Собственно, Червяк приходил в дом Канферов не столько ради стуколки, сколько ради дочери хозяев Раисы, красивой двадцатидвухлетней девицы, на выданье. Вот и теперь Еремей, поздравствовавшись, зашарил глазами по комнате в поисках девушки.  Елена Никитишна извинилась и ушла распорядиться по хозяйс¬тву, а Иван Агапович составил стол для стуколки. В это время вошёл Костыльков. Отвесив всем учтивый поклон, он огляделся по сторонам и столкнулся взглядом с Куликовым. На лице последнего отразилось такое изумление, что не передать словами. Он резко подался навстречу Костылькову с готовым сорваться с языка вопросом: «Вы?! Здесь?! Какими судьбами?!». Но, увидев, как Костыльков прижал палец к губам, призывая тем его к молчанию, Куликов остановился, как споткнулся. К счастью, на эту сцену никто не обратил внимания. Куликова тут же подхватил под локоток Иван Агапович, настойчиво усаживая его за стол для стуколки.
— Я после, господа, мне что-то не хочется..., — отнекивался, ещё не пришедший в себя от встречи, Куликов.
— Садитесь, что ж вам зевать! — настаивал городской голова, — Полно ломаться!
— Нет, не хочу. Играйте... Еще время будет... Успею вам проиграть!
Зато Костыльков охотно согласился составить компанию играющим.
Куликов сел на диван и, желая заняться чем-нибудь, чтобы к нему больше не приставали, принялся рассматривать альбомы с фотографиями. Перелистывая большой альбом, Куликов увидел карточку седого господина и вдруг, страшно побледнев, чуть не вы¬ронил альбом из рук. «Ну, нет, два потрясения за один вечер – это уже слишком», — в смятении подумал Куликов.
— Что с вами, — удивилась Елена Никитишна, поя-вившаяся в зале. — Отчего вы не играете?
— Что-то не хочется. Я сегодня не совсем здоров. – И это было правдой. От всего случившегося его слегка знобило, голову сдавило, как обручем. —  Скажи¬те, Елена Никитишна, чья это карточка? — указал он на седого господина.
— Это мой первый муж. Отчего вы спрашиваете?
— Очень умное, выразительное лицо; он напомнил мне одного знакомого.
Куликов отложил альбом в сторону.
— Скажите, Елена Никитишна, вы ведь не в Орске жили с первым мужем?
— Нет, в Саратове; я там первый раз вышла замуж, но после смерти мужа переехала в Орск и купила вот этот дом.
— Извините за нескромный вопрос, ваш муж чем за-нимался?
— Он занимался торговлей.
— И умер в одну из поездок в Нью-Йорк?
— Вы почем об этом знаете?! — воскликнула Елена Ники¬тишна и глаза ее округлились.
— Слышал. Это было лет восемь тому назад. Тогда пи-сали, кажется, в газетах.
— Но что же вы могли слышать? Корабль «Свифт», на котором он находился, погиб в открытом океане и никто из пассажиров не спасся. Спустя шесть лет я вышла вто¬рой раз замуж за теперешнего своего мужа.
— Если память мне не изменяет, вашего первого мужа звали Онуфрий Крук.
— Да, но как вы могли все это запомнить?! Вы что-то не договариваете!
— Помилуйте, Елена Никитишна, смею ли я! Уверяю вас, все...
Хозяйка слегка побледнела.
— Вы бывали когда-нибудь в Саратове? — спросила она.
— Я, собственно, уроженец Воронежской губернии, но бывал и в Саратове...
— Вы, может быть, знали моего мужа или встречали его? — произнесла она, и голос ее дрогнул.
— Нет, не имел удовольствия.
— Откуда же знаете, что его звали Онуфрием?
— Тогда вот, при крушении подробный список погиб-ших был приведен в газетах, и я запомнил это имя, потому что оно стояло отдельно. Присутствие его в числе пассажиров ни¬кем не было констатировано... Так, кажется?
Елена Никитишна тряслась, точно в лихорадке.
— Да, но после этого было удостоверено русскими вла-стями... Простите, я не понимаю, к чему весь этот раз¬говор?
— Ах, извините, я так только, к слову. Я никак не ду¬мал, что эти воспоминания могут быть вам неприятны.
— Они вовсе не неприятны, но мне странно слышать их от человека, которого я в первый раз в жизни вижу.
И она встала, чтобы выйти из комнаты.
— Позвольте еще один только вопрос... Не знавали ли вы там, в Саратове, некоего Субботина?
Елена Никитишна побледнела, как полотно, и чуть не упала.
— Нет, — резко произнесла она и вышла из комнаты. Куликов пристально посмотрел ей в след, усмехнулся и прошептал:
— Ага. Я не ошибся! Наконец-то...
— Иван Степанович, — послышался голос хозяина, — что ж, вы так и не будете играть?
— Иду, иду...
— Вы почем играете?
— По шести гривен обязательных.
— Ну, наживайте деньги! Я ведь плохо играю!
— У него нет жены, некому журить, — вставил кто-то.
Куликов был рассеян и играл невнимательно. То сту¬чал на простого короля, которого принял за козырного, то брал второго гольца за первого . Над ним смеялись, но он только нехотя улыбался и выглядел очень расстроенным.
Елена Никитишна стала за стулом мужа и посмотре¬ла на Куликова. Глаза их встретились. Госпожа Канфер смотрела гневно и решительно, так что Куликов даже смутился.
— Пойдемте ужинать, после доиграете! — предложи¬ла хозяйка.
— Ну, идемте.
Все встали. Куликов подошел к Елене Никитишне, но она взяла мужа под руку и пошла с ним впереди. За столом по левую руку от Елены Никитишны сидел Костыльков. Куликова усадили на противоположном конце стола. Он попеременно переводил пристальный взгляд с Костылькова на хозяйку. И, если Костыльков только насмешливо улыбался в ответ на его пристальное внимание, то хозяйка сильно менялась в лице, хотя старалась сохранить внешнее спокойствие. Она избегала смотреть в сторону Куликова, но несколько раз бросила на него мол¬ниеносные взгляды. Когда все встали из-за стола, Куликов подошел благодарить хозяйку и успел шепнуть ей:
— Дело серьезное. Мне необходимо с вами поговорить наедине.
Елена Никитишна гордо откинула голову и также ше-потом ответила:
— У меня не может быть с вами секретов!
— Как вам угодно! Я в ваших интересах...
— Прошу о моих интересах не заботиться.
Куликов молча поклонился и пошел разыгрывать свой ремиз . Игра затянулась до трех часов ночи. Правда, ряды игроков несколько поредели. Сначала ушел Фаддей Байдин, которого срочные дела призвали отправиться домой. Буквально следом за ним извинился архивариус Червяк, которого уже давно призывала в свою комнату Раиса, то и дело появляясь в дверях гостиной и делая Еремею знаки. Третьим отказался играть Костыльков, за ним следом встал Куликов. Он прошелся в гостиную, где неожиданно столкнулся с Еленой Никитишной. Они помолчали.
— Не угодно ли вам прямо сказать, о чем вы желаете говорить со мной — наконец спросила она.
— Сударыня, я имею основание думать, что вы уже догадались об этом, и если продолжаете отказывать мне в аудиенции, то совершенно напрасно.
— Я ничего не догадываюсь и не могу догадаться!
— Дело ваше, но я опасаюсь, что скоро вы об этом по-жалеете.
Елена Никитишна помолчала и потом, стиснув зубы, произнесла:
— Хорошо. Завтра в три часа я буду дома одна.
— Извините. Я не могу к вам прийти.
— А что же вы хотите?
— Я живу совершенно одиноко. У меня никого не бы-вает, и если бы вы...
— Как вы смеете мне это предлагать?
— Я ничего не предлагаю, потому что лично мне совер-шенно безразлично.
— Вы... Вы...
В этот момент к ним приблизился Костыльков.
— Пардон, я не помешал вашей беседе?
Ему никто не ответил.
— Так как, Елена Никитишна, будем проводить сеанс?
Елене Никитишне похоже было не до спиритических сеансов. Она прошептала какие-то неразборчивые слова и вышла.
Костыльков пожал плечами.
— Похоже, и нам пора по домам, как Вы считаете, Иван Степанович?
— Мне кажется, нам следует объясниться. И чем быстрее мы это сделаем, тем будет лучше для Вас и для меня.

X
ЕЛЕНА КАНФЕР
Елена Никитишна не спала всю ночь после загадоч-ного разговора с Куликовым и вообще чувствовала себя нездоровой. На вопрос мужа, что с ней приключилось, она отвечала уклончиво и ушла к себе в спальню. Здесь дала волю своим чувствам и нервно бегала по комнате из угла в угол. Уже начинало светать, а она все не могла прийти в себя. Одна картина мрачнее другой рисовалась ее воспаленному воображению, и все прошлое воскресало в памяти.
Вспомнилось ей, как еще ребенком она жила в доме ро-дителей. Отец имел торговлю в Саратове, и они жили в собст-венном доме. Мать баловала ее, любила, но отец имел крутой характер и часто бил их с матерью. Жизнь текла однообразно, уединенно. Ее посылали в школу, но успехов она не показала и с трудом выучилась писать и читать. Ког¬да ей минуло шестнадцать лет, она была совсем развитой, полной и красивой девушкой. Отец сосватал ее за своего приятеля, чуть ли не втрое старше её, по роду своей деятельности имеющего торговлю с Аме¬рикой. Правда у этого приятеля было престранное увлечение – он занимался, в свободное время, энтомологией, то есть ловил бабочек и составлял из них коллекции. Увлечение это все считали несообразным с его настоящим делом, за спиной порой хихикали над его чудачествами, но в глаза никто не осмеливался слова сказать. Елена совсем еще не понимала жизни и не только не любила будущего мужа, но даже пугалась его. Никто не спрашивал ни ее согласия, ни желания, и через месяц сыграли свадьбу. Старый муж был противен ей, и жизнь с ним сделалась для нее невыносимой. Тянулись тяжелые дни, месяцы, годы. Молодая женщина чувствовала облегчение только, когда муж уезжал в Америку, но случалось это не так часто, как ей бы хотелось.
В одну из таких долгих отлучек мужа она познакомилась с молодым,  красивым саратовским чиновником Субботиным. Они встречались в театре, потом на балу в купеческом собрании. Субботин не отходил от нее, они танцевали, болтали. Он просил позволения быть у ней с визитом. На другой день он приехал. С тех пор они стали часто видеться. Мало-помалу отношения их перешли в дружеские, но совершенно чистые, товарищеские. Обращение Субботина было самое утонченно-вежливое, преду-предительное и почтительное. Однако в городе стали говорить о его по¬сещениях «соломенной вдовы». Суровый отец запретил ей принимать Субботина. Это послужило началом роково¬го конца. Они стали видеться тайно. Скоро Субботин стал пробираться к ней по ночам, через забор сада и по веревке подниматься на балкон. Отношения сами собой измени¬лись, и она привязалась к молодому человеку всей душой. Возвратился муж. Свидания затруднились. Деспотизм и суровость мужа чувствовались ею еще тяжелее, чем пре¬жде. Тогда она, по крайней мере, не знала иной лучшей жизни, не видела выхода, а теперь счастье казалось ей так близко.
Опять потянулись долгие скучные месяцы. Однажды она получила записку от Субботина.
«Постарайтесь выйти в час ночи к трем соснам в конце парка. Необходимо вас видеть».
Они не виделись уже около месяца, и она беспокои¬лась. Но почему записка такая лаконичная? Он не писал никогда так кратко и настойчиво. И почему он назначает сегодня ночью, когда завтра муж уезжает в Петербург, и они могли бы свободно видеться.
В тот вечер было много дела с уборкой и приготовлениями к отъезду мужа. Только в двенадцатом часу все улеглись спать. Не легла одна она... Ее волновало предстоящее свидание и загадочная таинственность его. Ровно в час она заглянула в кабинет мужа. Он крепко спал. Тихонько вышла она в сад и пошла поспешно к трем соснам. Субботин был уже там. Он пошел навстречу и крепко стиснул ее руку.
— Дорогая моя, я принес тебе свободу!
— Свободу? — изумилась она.
— Да, свободу. Другого выхода нет.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Слушай, Леля! Так жить, как ты живешь, невоз¬можно больше.
— Ах, милый, но что же делать?!
— Я нашел исход.
— Какой?
— Сегодня ночью твой тиран исчезнет. Как и куда, я тебе не скажу. Ты завтра объявишь всем, что он уехал, как и собирался, в Петербург. Я начну хлопотать о переводе в Петербург. Ты скажешь после родителям, что получи¬ла письмо от мужа, который зовет тебя в Петербург, и мы вместе уедем. Согласна?
Елена вся дрожала и не могла ответить.
— Но, но что же с ним сделают, куда его денут?
— Это не мое и не твое дело. Нужно будет только за-платить за это пятьсот рублей. У тебя есть деньги?
— Друг мой, я не в силах.
— Тогда, Леля, мы расстанемся навеки! Так жить я больше не могу, я уеду в Петербург, а ты... Ты живи со сво¬им стариком.
И он хотел идти.
— Постой, постой. Ради Бога, нельзя ли иначе как-ни-будь. Погоди, он уедет. Подумаем.
— Уже все готово, Леля. Через час Вертухай будет здесь. Это известный разбойник, бежавший из Сиби¬ри; он был здесь пойман, но вчера скрылся из нашего ост¬рога.
— Неужели ты подкупил его?
— Да... Ты можешь ничего не знать, только не помешай ему. Никаких следов не останется. Он заранее приготовил уже могилу на берегу Волги под тремя березами и стащит туда труп. Никто ничего не будет знать.
— Ах, такой ужасной ценой покупать себе счастье?!
– Как хочешь! Еще есть время отказаться. Решай.
Она зарыдала и, вся трясясь как в лихорадке, упала к нему на руки. Он понёс ее в беседку.
— Убийцы, убийцы, — шептала она. — Нет, нет, не хочу, не хочу, - и потеряла сознание.
Она пришла в себя перед рассветом. Сад окутывал густой туман. Рядом никого не было.
 - Боже, где я, что со мной? – Елену сотрясал озноб. Вспомнив, что муж должен сегодня утром ехать, она стремглав бросилась к дому. Сейчас она больше всего боялась, как бы не увидел её кто из прислуги. Тихо пробравшись на второй этаж, она осторожно заглянула в полуоткрытую дверь кабинета мужа и не увидела его на постели. Страх сковал её всю: «Ужель он пошёл в мою спальню? Что же тогда будет? Как я объясню ему своё отсутствие в неурочный час?» - пронеслось у неё в голове. На негнущихся ногах, с сильно бьющимся сердцем, Елена прокралась к своей спальне, с опаской открыла дверь – в спальне никого не было. «Слава Богу!» - с облегчением вздохнула она. Быстро стянула с себя мокрое от росы платье и юркнула под одеяло. Это последнее, что она запомнила. Нервное потрясение и холодная ночь, проведённая в беседке, сказались на её здоровье. Уже через полчаса она металась в горячечном бреду.

Елена Никитишна поправлялась быстро. Молодой, сильный, здоровый организм взял верх над болезнью, и вскоре она могла уже ходить. Первым визитом ее был ка¬бинет мужа. Чемоданы, приготовленные к поездке, пла¬тье, вещи — все исчезло. Очень может быть, что, в самом деле, он уехал с первым пароходом. Может быть, он узнал о её ночных похождениях, рассердился на неё за это, и потому уехал не попрощавшись, а теперь ещё и не пишет ей. О! Если бы это оправдалось! С какой радостью встретила бы она его сейчас!
Но он не возвращался. Однажды Субботин пришел ве-селый, довольный.
– Я устроил перевод в Петербург, – сообщил он.
– Что вы! А мой муж?
— Мы его там поищем. Кстати, я послал вам письмо от его имени. Будто он вам приказывает ехать к нему. Пока¬жите это письмо родителям, знакомым и собирайтесь. Там мы постараемся узнать, что с ним случилось.
Она в тот же день получила по почте письмо и решила ехать. У мужа оказалось состояние около ста тысяч. Елена с Субботиным устроили все дела и уехали в Петербург, не возбу-див никакого подозрения. Здесь на первых порах они поселились в хорошем отеле. Субботин целыми днями хлопотал, устраивал и разыскивал мужа. Наконец, месяца через два, он приносит ей газету, в которой описывается гибель атлантического корабля с пассажирами. В числе пассажиров упоминался и ее муж. Она была поражена и в то же время страшно обрадовалась. Точно у ней камень свалился с души! Значит, действительно, он уехал тогда! Немедленно они выдали доверенность адвокату и послали его в Марсель достать свидетельство о смерти мужа и затем в Саратов, для ввода во владение на правах вдовы. Через полгода все было готово. Некоторое затруднение встре¬тилось в Марселе, где никто не мог подтвердить присутс¬твие русского в числе пас-сажиров погибшего корабля, но с деньгами удалось устранить это препятствие, и все бумаги были получены.
Теперь Елена Никитишна — формальная вдова, с со-лидным приданым, готовилась сочетаться законными узами брака с давно любимым человеком. Она готовила уже приданое. Купила хорошенький особнячок у заставы. Был назначен уже день свадьбы, как вдруг Субботин захво¬рал. Простая простуда осложнилась воспалением легких, и больной через несколько дней скончался, не приходя в сознание. Новое горе поразило Елену Никитишну. Похо¬ронив Субботина, она осталась одна на всём белом свете. Родители её скончались один за другим ещё несколько месяцев назад, оставив ей немалое состояние.
Елена Ни¬китишна была близка к отчаянию, несмотря на довольно крупное состояние и вполне независимое положение. Как-то однажды, на ежегодной ярмарке, куда она пришла больше из любопытства, чтобы подновить коллекцию своих драгоценностей, она случайно познакомилась с купцом из южноуральского городка Орска, веселым и обаятельным Иваном Канфером, и последний стал у нее бывать. Вместе с ним она выезжала, появлялась на гу¬ляньях, в общественных собраниях. Елена Никитишна, которой только что минуло тридцать лет, была, безусловно, красива, высока, стройна и привлекательна. Пережитое горе, хотя и оставило свои следы в виде нескольких мор¬щин на лбу и пары седых волос, но следы эти сглажива¬лись постепенно.
В один прекрасный день, Иван Агапович, уговорил хорошенькую вдовушку поехать в гости в Орск. Елена Никитишна некоторое время колебалась. Потом согласилась, вспомнив о приятельнице, проживавшей в Оренбурге, с которой она состояла в переписке. Иван Агапович сопровождал ее в поездке в Оренбург, где она остановилась у приятельницы. Сам Канфер отправился в Орск по делам. Вернувшись в Оренбург после недельной отлучки и увидев, как Елена Никитишна обрадовалась его приезду, приступил прямо к делу.
— Елена Никитишна, хотите выйти за меня замуж?
Она приняла это за шутку.
— Право, Иван Агапович, это так неожиданно...
— Полноте, Елена Никитишна, чего там неожиданно! Неужели вам никогда это не приходило в голову?
— Может, и приходило, только...
— Ну, вот и отвечайте! Я не уйду отсюда, пока вы не скажете «да»...
Он встал на колени, взял ее руки и смотрел в глаза...
Она как-то невольно произнесла «да».
Все это воскресло теперь в памяти Елены Никитишны, когда она металась ночью по комнате...
— Боже мой! Что бы это могло быть? Что это за чело¬век Куликов?! Что значат его намеки?
               
ХI
ДВА ЗНАКОМЦА
Куликов и Костыльков вышли от Канферов вместе далеко за полночь. Свет газовых фонарей едва пробивался через завесу предутреннего тумана. На улицах подморозило и идти по замёрзшим кочкам и колдобинам было сущим наказанием. Ни погода, ни дорога не располагали к разговору, так как оба путника прилагали немалые усилия, чтобы не грохнуться со всего маха на примороженную дорогу. Так, поминутно чертыхаясь, они добрели до чайной купца 2-й гильдии Шагиахметова. Сквозь ставни пробивался неяркий свет.
 - А не зайти ли нам в чайхану? – первым подал голос Куликов.
 - Отчего ж, можно и зайти, если пустят, - ответил Кос-тыльков.
Они подошли к дверям и одновременно застучали в неё. В ответ – тишина. Подождав немного времени, они снова принялись стучать в дверь.
 - У, шайтан! – послышалось за дверью. – Кого носит в такое время?
 - Открывай, чёртов татарин, а не то разнесём твою чай-хану по брёвнышку, - закричал Куликов.
Загремели засовы, задвижки, дверь приоткрылась, из неё высунулась голова самого Шагиахметова. Лицо рассерженное, в руках дубинка, которой он, видимо, пытался расправиться с наглецами. Но, увидев, кто перед ним стоит, хозяин чайной сразу переменился в лице. Теперь на нём появилась сладенькая улыбка. Он отбросил дубинку и радушно раскинув руки, стал приглашать обоих войти.
 - Какие гость, да в такую рань! По всему видать, хорошая была вечеринка у Литвака.
 - А вот и не угадал! – весело откликнулся Куликов. – От Канферов мы могли бы и в мой кабачок пойти, но далековато и такая дорога, что по темну можно и ноги переломать. А тут видим свет у тебя. Организуй нам чайку горячего, не в службу, а в дружбу. Посидим у тебя, пока не рассветёт.
 - Канешно, канешно, - расплылся в улыбке купец.
Куликов и Костыльков выбрали столик в самом углу и вскоре им принесли чай в большом, пузатом, фарфоровом чайнике, пиалы и сладости.
 - Спасибо, - коротко поблагодарил Костыльков
Шагиахметов поклонился и отошёл от них.
С удовольствием прихлёбывая горячий, душистый чай, они молча разглядывали друг друга, не решаясь заговорить. Первым всё же не выдержал Куликов.
 - Признаться, сударь, я был немало удивлён, увидев вас. Ведь, насколько я помню по Воронежу, вы были совсем в другом обличии. Позвольте спросить, каким ветром вас, сиятельного гранда, из посольского поезда Испании, занесло в эту Тьмутаракань?
 - Тоже и я могу у вас спросить. Почему вы здесь в роли содержателя захудалого кабачка, тогда как я помню вас весьма уважаемым представителем городской власти, наделённого широкими полномочиями?
Куликов рассмеялся.
 - Если мы будем так осторожны в нашем разговоре, то нам и до рассвета не объясниться.
 - Что ж, извольте, я готов начать первым.
Вот что поведал Куликов о себе. Он появился в Орске около полутора лет назад, неотступно следуя по следам Елены Канфер, бывшей жены Онуфрия Крука, который доводился ему, Куликову, дядей. Дядя жил с женой в Саратове, а он в Воронеже. Виделись они друг с другом редко, обменивались письмами и того реже. Дядя был не особенно общительным человеком. Когда он, будучи уже в годах, женился на молоденькой Елене, многие родственники, и в том числе Куликов, подумали: «До добра этот брак не доведёт». Так и случилось. Не прошло и года, со дня его женитьбы, как Елена стала гулять от мужа. Стоило ему уехать из дому на длительный срок, к ней во всякое время, без стиснения, приходил некий Субботин. Так продолжалось довольно длительное время, а потом его дядя пропал. Якобы, в газетах было написано, что он утонул, возвращаясь из Америки на пароходе. Но почему-то никто не знал, когда он туда отправился. А Елена, вскорости, собралась замуж выходить за Субботина, но накануне свадьбы её жених внезапно умирает. Сама Елена тоже исчезает из Саратова в неизвестном направлении. Всё это ему, Куликову, показалось подозрительным и он решил сам разобраться во всём. Оставив все свои дела на управляющего, он пустился по следам Елены, которые и привели его в Орск.
 Теперь Куликов намеревается выведать всю правду о том, что случилось с его дядей там, в Саратове. И он подозревает, что Елена как-то во всей этой тёмной, подозрительной истории замешана. Недаром она смертельно перепугалась, узнав о том, что он знает её бывшего мужа.
Закончив своё повествование, Куликов тяжко вздохнул:
 - Вот и вся моя история, - сказал он. – Мне уже самому в тягость моё теперешнее положение. Давно бы уже всё бросил и вернулся к своей прежней жизни. Там ведь, в Воронеже, и дела мои стали идти хуже. Конечно, без хозяйского-то глаза. Но хочется всё же узнать правду. Обидно, дядя обладал таким несметным богатством и всё это досталось Елене. А имеет ли она право на это? Вот в чём вопрос. Ну, а что же вы? – обратился он к Костылькову.
 - Моя история, - начал Костыльков, - не так загадочна, как ваша и уже совсем не трагична. Я, по складу своего аван-тюрного характера, согласился выполнить просьбу одного Бра-зильского богача, а именно, найти в этом городе поэму Тараса Шевченко «Рушник». Блажь у него такая, вынь и положь ему эту поэму. Я живу здесь больше полугода и ни на шаг не про-двинулся в своих поисках. Всё так туманно, никто ничего не знает, многие даже сомневаются, была ли эта поэма на самом деле? К тому же я не могу обнаруживать своей крайней заинтересованности в этом деле. Моя жизнь здесь на постое у этой неопрятной, омерзительной женщины Кубышки осточертела во как! – Костыльков чиркнул ладонью по своему горлу.
 - Если до конца учебного года я ничего не добьюсь, уеду отсюда, какое там уеду! – Убегу без оглядки.
 - Н-да-а! – протянул Куликов. – Тут я вам не помощник, как, впрочем, и вы мне. Что ж, останемся друзьями. Будем хранить от всех наши тайные устремления и да поможет нам Бог!
 - Во всём с вами согласен, - Костыльков встал и протянул руку Куликову.
Тот с жаром пожал её.
Тем временем в чайхане открыли ставни и серенький рассвет едва пробился через давно немытые окна.
Куликов и Костыльков поблагодарили Шагиахметова за вкусный чай, расплатились и вышли на улицу. Куликов вдруг обратился к Костылькову с вопросом, казалось бы совсем несо-образным их предыдущему разговору:
 - А вот скажите, любезный Матвей Дормидонтович, что вы скажете о могильщике Упырёве? Что он за человек?
Костыльков с удивлением воззрился на него.
– Почему вы спросили о нем?
– Загадочная личность в городе. То и дело ходит ко мне в «Орский кабачок», напивается исправно, а узнать о нем я ничего не могу… Всех знаю, а его, получается – нет. Может вы, что-нибудь слышали о его делах и привычках?
 - Право, я об этом как-то и не задумывался. Ничего не могу сказать, кроме того, что для меня он пренеприятнейший типус. И кроме чувства омерзения во мне ничего не вызывает.
– Боюсь, что типус этот еще себя покажет - как-то скороговоркой проговорил Куликов, отводя глаза в сторону.
Костыльков на это неопределённо пожал плечами.
 - Что ж, пора и по домам, - сказал он.
Они попрощались и разошлись каждый своей дорогой.
Шагая по улице, Куликов размышлял о том, кто же этот Упырёв на самом деле? Почему при встрече с ним ему всегда становится как-то не по себе. В этом угрюмом, тупом, спившемся мужике порой проскальзывало что-то мучительно знакомое. Куликов силился вспомнить, кого он в эти моменты ему напоминает и не мог. Какая-то, всё объясняющая мысль, постоянно ускользала, не успев определиться окончательно.

ХII
КАТАКОМБЫ
Прошёл месяц после того, как Василий Шубенко проигрался вдрызг, а его сыновья перенесли унижение, какому они никогда ранее не подвергались. Братья кипели, наливались злобой и искали случая расквитаться с обидчиком. Особенно переживал Афанасий. Стоило ему только вспомнить презрительный взгляд Елизаветы, как во рту появлялась сухость, нечем становилось дышать, в груди щемило. С силой сжимая кулаки, он исступлённо, горячечно шептал: «Ну, Лизавета Карповна! Недолго Вам измываться надо мною!». С того дня Афанасий незаметно, неотступно следил за Лизой. Ждал удобного момента и дождался. Лиза с подругами, жившими в соседних домах, возвращалась с катания на горках. Весёлой гурьбой, волоча за собой санки, девушки влились в свой проулок и рассыпались по домам. Лиза остановилась у своих ворот. Сумерки густо окутывали город. На небе зажглись звёзды. Лиза запрокинула голову и за-чарованно глядела на мерцающие в чистом небе крупные звёзды. В душе её, может впервые, вдруг искоркой вспыхнула жалость к Афанасию Шубенко. Ей даже захотелось, чтобы он вот сей же час предстал перед ней и говорил бы, говорил о своей любви. Она непроизвольно вздохнула и тут услышала за спиной хруст снега. Но обернуться не успела. Кто-то обхватил одной рукой её шею, крепко сдавил, а другой рукой заталкивал ей в рот тряпку, пахнувшую табаком. От испуга Лиза потеряла сознание и уже не видела и не слышала, как неизвестный тать перекинул её тело через плечо и быстрыми шагами нырнул в соседний проулок.
Очнулась Лиза в полной темноте. Она сидела на камен-ном полу и спиной опиралась на каменную стену. Руки её были связаны. На одной ноге крепко затянута петля верёвки, другой конец которой уходил в темь. Лиза открыла рот, чтобы закричать, но из горла вырвался только свистящий крик. Жуткий страх сковал её всю. Некоторое время она пребывала в полном оцепенении, ни в силах пошевельнуться. Мысли бешенным галопом метались в её голове, вызывая тошнотворную боль то в висках, то в затылке.
«Где я?! Как сюда попала?! Что со мною будет?! Господи, Боже наш, спаси меня и помилуй! Не дай погибнуть душе моей без покаяния!». Через некоторое время она мысленно обращалась к отцу: «Батюшка, милый, где ты?! Спаси меня, я умираю от страха! Кто же это сотворил со мной? Чего он хочет?».
Она неловко двинула ногой, что-то металлически за-скребло по камню. Наклонившись, она пошарила в темноте перед собой связанными руками и наткнулась на кружку. Схватив кружку, она изловчилась поднести её к губам. В пересохший рот потекла восхитительная холодная вода. Она не только утолила жажду, но и заставила думать более связно о своём положении. «Скорей всего, - думала она, - за меня хотят получить выкуп. Если бы хотели убить, то уже убили бы. Значит надо собраться с духом и ждать». Лиза потянула верёвку, привязанную к ноге, и убедилась, что где-то в стороне она закреплена. Лиза ещё пошарила вокруг себя и наткнулась на краюху хлеба. Слёзы радости брызнули из глаз. Как дикарка рвала она зубами эту зачерствелую краюху и, почти не прожёвывая, глотала, запивая водой. Утолив голод и жажду, Лиза откинулась спиной на каменную стену. Глаза безуспешно искали в кромешной тьме хотя бы пятнышко света. Ни-че-го! Где-то со свода подземелья капала вода. Кап, кап, кап. Этот звук сверлил мозг и не давал покоя. Постепенно могильная темнота опять стала сковывать её непреодолимым страхом. Почему-то ей уже не казалось, что похитили её ради выкупа. Ей стало мерещиться, что вот сейчас из темноты выйдет чудовище и сожрёт её, не оставив косточек. Сердце бешено заколотилось, в голове зашумело, , сознание путалось. Тело Лизы тяжело соскользнуло на пол. Голова ударилась о каменный пол и она погрузилась в глубокий обморок.
Прошло немало времени, прежде чем Лиза пришла в себя. Холодная сырость подземелья пронизала всё её тело. Она тряслась, как в ознобе. С трудом поднявшись на ноги, опираясь руками о стену, она сделала несколько шагов в одну сторону, потом в другую, пытаясь как-то согреться. Так она ходила взад-вперёд, пока не обессилела. Опустившись на пол, прислонилась к стене спиной и неожиданно для самой себя задремала.
Проснулась она внезапно, ей почудились шаги в подзе-мелье. Вытянув шею, она стала напряжённо прислушиваться. Действительно, издалека послышались шаркающие шаги, по соседней пещере заметались скупые блики света. Там происходила какая-то возня. Вдруг в проёме она увидела, как чья-то рука повесила фонарь на стену. Немного погодя послышались скребущие звуки о камень. И тут она увидела, как ей показалось, в свете фонаря могильщика Арсения Упырёва. Открыла было рот, чтобы закричать, но слова застряли в горле. Застывшими от ужаса глазами она наблюдала, как Упырёв за ноги втащил в пещеру тело женщины и небрежно бросил его в угол. Потом вытащил огромный нож, лезвие зловеще сверкнуло в свете фонаря, и хладнокровно, одним махом отсёк женщине голову. В глазах у Лизы всё помутилось и она без звука впала в беспамятство. Это её и спасло.

XIII
СЕАНС СПИРИТИЗМА
Огромные часы, стоявшие в прихожей архива, мерно стали бить шесть ударов.
Архивариус Еремей Червяк вздрогнул от неожиданности и даже уронил свои круглые очки. Близоруко шаря по коленкам в поисках этого необходимого атрибута собственной личности, Еремей растерянно шептал:
– Ну, где же они?!  И как это я так заработался, что со-всем о времени забыл. Ведь сегодня у Канферов – спиритиче-ский сеанс Костылькова, на котором мне страсть как необходимо побывать.
Надо сказать, что архивариус готовился к сеансу местного спирита основательно. Чтобы не поддаться гипнозу происходящего Еремей прибегнул к средству скептика и гастронома для возобновления к себе доверчивости. В четыре часа он заходил в чайную Шагиахметова. Капля горькой водки, рюмка мадеры после супа, бутылка старого токайского к жаркому и малая толика кирша, чтобы прополоскать рот, повергли его в состояние, походя¬щее на кейф жителя Востока. Но поскольку время было раннее, архивариус забежал к себе на работу, чтобы посмотреть пару пыльных фолиантов, касающихся времени пребывания Шевченко в Орской крепости, и, погрузившись в изучение документов, совершенно забыл о времени.
Очки скоро нашлись и победоносно были водружены на переносицу. Как только мир вокруг него обрел желанную рез-кость и из расплывчатого превратился в конкретно-осязаемый, Еремей Червяк взял свои имевший виды портфель, зажал его под мышку и заспешил в дом Канферов.
Когда архивариус вошел в зал, где должны были совер-шаться чудеса, все предметы представлялись ему в некотором тумане, но вино нагнало на него хандру, и туман этот в глазах ученого мужа имел вид черного флёра, за которым будто бы на¬ставили погребальных свечей. От восьми до десяти человек собралось перед небольшим столиком, на котором лежали необходимые принадлежности для спиритического сеанса – доска с начертанными по кругу буквами алфавита и блюдце с нарисованной стрелкой, чтобы она могла указывать нужные буквы. От Еремея потребовали снять и выложить из карманов все металлические предметы, ибо сеанс категорически не допускал этого. Не допускало действо и присутствия в зале икон, их предварительно сняли и вынесли в другую комнату, на что дьякон Евлампий укоризненно покачал головой и три раза истово перекрестился, словно призывая Господа в свидетели и изгоняя бесов.
Собравшиеся в доме Канферов, по-видимому, с благоговением ждали чуда. Еремей узнал среди присутствующих купцов Байдина, Волкова, Баширова. Мелькнула красная, словно распаренная  после бани физиономия Василия Шубенко, который не сводил блестящих возбужденных глаз с флегматичного дьякона Евлампия. Куликова на сеансе почему-то не было. Но главное, – не видел Еремей и Костылькова. Архивариус, сбивчиво извинившись за опоздание, занял место за круглым столом, прямо напротив хозяина дома Ивана Агаповича Канфера, по обе стороны от которого сидели жена и дочь Раиса. Еремей хотел сделать глазки Раечке, но увидел, что она очень напряжена, взволнованно-бледна и никак не реагирует на его симпатические знаки внимания. Все сидящие за столом сомкнули руки, касаясь друг друга мизинцами. Червяк переплел свои худощавые пальцы с пальцами сидящих рядом Волкова и Байдина.
Вскоре все присутствующие подверг¬лись лёгкому элек-трическому сотрясению; таким образом, они пришли в сообщение со спиритами. Вызывание духов началось: сначала по¬слышалась странная музыка, ни дать, ни взять похоронный марш самого Вельзевула, состоящий из пиццикато на скрипке, нечто вроде скрежета на гитаре и глухого раската на бара-бане. Будь архивариус в нормальном состоянии, эта дикая музыка ис¬терзала бы ему нервы или обратила в бегство, а теперь, разгоряченный спиритуозной подготовкой, Еремей от нее по¬грузился только в странную мечтательность, обращенную на прошлое, во время которой каждая фальшивая и каждая жалоб¬ная нота превращались в звук голоса, некогда любимого, в звук инструмента великого артиста. Червяк увлекался оперной музыкой, поэтому в ушах его попере¬менно раздавались отрывками и как бы при-носимые внезапно пахнувшим ветром отдельные фразы из прекраснейших ро¬лей Генриэтты Зонтаг, Корнелии Фалькон, Юлии Гризи, Рубини, Лаблаша, и отрывки мелодий скрипки Паганини и Балльо. Спустя минуту голоса превратились в тени: полумрак, благоприятный фантастическим видениям, царствовал в зале; лампы и свечи, закрытые абажурами, казалось, готовы были погаснуть; по потолку и по обоям стен мелькали как бы большие летучие мыши. Едва различал архивариус голоса своих соседей. Общий гул покрывал могучий голос Ивана Агаповича, который вопрошал:
– Анна, Анна, явись нам и скажи, какая страсть тебя по-губила, кто виновник смертушки твоей безвременной?  Ты здесь, Анна?
Сначала ничего не происходило. Гости потели от напряжения и охватившего всех волнения. И вдруг блюдце дрогнуло и поползло по окружности столика. Раечка взвизгнула, но Елена Никитишна зажала ей рот рукой. И снова хозяин дома громким и торжественным голосом провозгласил:
– Анна! Анна! Мы вызываем тебя! Ты здесь?
Все, вытаращив глаза, следили за блюдцем.
Блюдце немного поелозило по столу, потом уперлось стрелкой в «д» и «а», что несомненно означало «да». Гости ахнули, и внимание их утроилось.
– Анна, – продолжал хозяин дома, – объясни, почему тебя постигла столь ранняя смерть, что было тому причиной?
Блюдце дрогнуло, потом задвигалось быстро и уверенно. Участники спиритического сеанса, затаив дыхание, следили за стрелкой.
Действительность ускользала от Еремея всё более и бо-лее; а чувства, наоборот, становились тоньше и достигали не-обычайного раз¬вития для того, чтобы стремиться на встречу к существам сверхъестественным. Бледные видения скользили перед ним в пространстве неопределенного объема; он видел, или ему каза¬лось, по крайней мере, что видит тех, кого похитила смерть, они двигались перед ним бледной, качающейся вереницей бестелесных теней.
Вдруг архивариус почувствовал на волосах и на щеках дыхание, которое жгло его, но как жжет мороз; женщина — быть мо¬жет это и была вызываемая Анна Канфер — наклонилась к нему и голосом, по-видимому, принадлежащим миpy вещественному, сказала:
— Хочешь ли ты узнать жгучую тайну, тайну смерти мо-ей?
Еремей Червяк ничего не ответил, но не противился тайной cиле, кото¬рая влекла его к загадочному шкафу, что располагался слева от стола, а двух шагах от него; из шкафа вдруг высунулась ручка белая, изящная, с тонкими пальчиками; он попытался её взять, и при каждой его попытке женская рука становилась прозрачной, неуло¬вимой, неосязаемой для отяжелевшей руки архивариуса. Тогда Еремей прильнул к шкафу, приложился к нему губами как к гробу.
— Анна! Анна! – повторял он мысленно, — Любила ли ты поэта Шевченко? И где хранится его поэма «Рушник», посвященная тебе?
Вздох ответил ему, а затем послышался лёгкий шепот:
— Я любила его некогда; он ничего об этом не знал. О поэме ничего тебе не скажу. Прощай; не касайся святотатственно того, что освятила смерть. Прошлое не возвращается, и мёртвые не воскресают!
Тут архивариус вернулся к действительности, услышав, что задвигались стулья и присутствующие шумно загомонили. Раеньку, которая после очередного откровения блюдца, упала в обморок, унесли в спальные покои, а остальное общество, как выяснилось, ожидало появления медиума Костылькова, незримо управлявшего всем этим загадочным действом.
Перед его явлением в зале погасили все лампы и свечи, только две из них слабым светом озаряли дверь светлой окраски, в которую должен был войти медиум. Архивариус, оставшийся в зале в числе немногих отважных, напряженно всматривался в темное пространство перед собой. Вдруг Еремею показалось, что дверь посередине стала полупрозрачной. В тот же момент сквозь неё стали проникать тусклые сполохи света… Прозрачная часть двери стала теперь чуть темнее остальной поверхности, и сквозь неё проглянул мужской силуэт. Затем на высоте примерно двух метров от пола показалась полуоформившаяся голова. Вспышки молний стали ярче и отчетливее.
Еремей почувствовал, что волосы у него на голове зашевелились от ужаса.
Разряды между тем прекратились, последовала мощная вспышка, и Костыльков показалась в двери, но не в обычном виде, а как бы сжавшись в плоскость, сократившись на одно измерение. Тело его словно оказалось в натуральную величину спроецированным на дверную поверхность. Архивариус и другие участники сеанса ошеломленно наблюдали за происходящим, не зная, бежать ли на верхний этаж или задержаться. Последовала новая вспышка. Медиум вышел из дверной плоскости и направился к ним. Тяжелые шаги гулко загрохотали по ступенькам. Его лицо, искаженное ещё более дикой, чем прежде, гримасой, было запрокинуто вверх…

XIV
ЗАНАВЕС ПРИОТКРЫВАЕТСЯ
Спиритический сеанс, устроенный в доме городского головы, произвел фурор в уездном Орске. Несколько дней только и разговоров было об этом событии, причем имя Костылькова произносили не иначе, как шепотом.
Купцы, присутствовавшие на вечере, сделались героями дня. В чайной Фазлы Шагиахметова теперь толпились праздные гуляки, которые приходили не столько для того, чтобы поесть или выпить, сколько, чтобы узнать подробности происшедшего. Лоснящийся от сытости, а еще больше от удовольствия сопричастности к событию, столь важному, Фазлы многозначительно теребил фартук, наброшенный на кафтан, и, подбоченившись, на все вопросы отвечал:
– Ну, что я вам могу сказать… это не мистика, это наука, господа! Читайте труды Аллана Кардека , и тогда вы все поймете…
Сам Шагиахметов трудов французского спиритуалиста, конечно же, не читал, но его имя прозвучало из уст самого медиума Костылькова, а это значило немало. И теперь хозяин чайной напускал на себя вид знатока спиритического учения столь уверенно, что усомниться в его начитанности и эрудиции никто не осмеливался.
Архивариус Еремей Червяк после сеанса несколько дней ходил сам не свой. Он никак не мог понять, привиделся ли ему образ женщины, разговаривавшей с ним от имени Анны Канфер, или это было на самом деле. Во всяком случае, тайны наличия или сохранности поэмы Тараса Шевченко «Рушник» призрак ему не раскрыл, мало того, посоветовал не мешаться в дела тех, кто переступили порог бренной человеческой жизни. Это было своего рода предостережение, и Еремею не терпелось поделиться им с Раенькой.
Как назло, дочь уездного головы после злополучного спиритического сеанса серьезно прихварывала. Вот уже не-сколько вечеров ходил архивариус в дом Канферов, и неизменно прислуга их, Марфа Антоновна, низко кланяясь, отвечала:
– Ничем не могу помочь, барин, барышня себя плохо чувствует, и не велела никого принимать…
Сегодня Еремей долго просидел в архиве и уже сомневался, идти ли в дом уездного головы. В конце концов, отправился, ни на что особенно не надеясь.
Однако, как ни странно, в этот вечер его ожидал совсем другой прием. Марфа Антоновна встретила его приветливой улыбкой и широко распахнула дверь.
– Барышня уже здорова? – спросил растерявшийся архивариус.
– Здорова-с, барин. И почтительно просила, чтобы по вашему приходу я тотчас же проводила вас к ней в комнату.
Вслед за прислугой Червяк миновал две прихожие и по лестнице поднялся на второй этаж.
Раенька, резвая, как котенок, с румянцем на щеках, одетая в красный капот, уже поджидала его и, увидев, даже захлопала в ладоши:
– Ну, вот и вы, наконец, ученый друг мой! (она всегда его так называла).
– Право же, Раиса Ивановна, рад убедиться в вашем добром здравии, – начал было Еремей.
– Пустяки! – махнула рукой Раенька, – Немного сдали нервы, вот и все.
– Надо полагать, – поддержал ее архивариус, – этот сеанс мог нагнать страху и подорвать нервы и у более уравновешенного человека. А вы так легковерны и чувствительны.
– Хватит обо мне! – прервала его сентиментальные уверения Раенька, – Поговорим о деле.
– О деле?
– Именно – о деле! Садитесь ко мне поближе, мой уче-ный друг. – И девушка широким жестом пригласила архивариуса занять место на уютной оттоманке.
Зардевшийся от удовольствия архивариус сел и, совер-шенно осмелев, хотел взять маленькие холеные руки Раеньки в свои, но девушка отняла их и сердито отодвинулась от Червяка.
– Что-то вы сегодня настроены чересчур фривольно, – заметила она, – а нам надо поговорить о вещах очень серьезных.
– Что вы имеете в виду, Раиса Ивановна?
– Я хотела бы узнать ваши впечатления по поводу спиритического сеанса, который Костыльков проводил в нашем доме.
– Ах, я как раз и сам хотел с вами поделиться этими впечатлениями! – воскликнул Еремей, – Но я, право, не знаю…
– Говорите все! – потребовала Раенька, – Чего вы не знаете?
– Не знаю, поймете ли вы меня, Раиса Ивановна… Дело в том, что в этот день, для храбрости… нет, не то слово… для уверенности… я побывал в чайной Шагиахметова и выпил рюмку водки, рюмку мадеры, бутылку токайского и киршу… совсем малую толику…
– Понятно, вы были пьяны!
– Нет, что вы, Раиса Ивановна… совсем немного… для обретения уверенности в научном обосновании происходящего, так сказать…
– То-то я и заметила, что вы как будто засыпаете в иные моменты.
– Это не сон был, дражайшая Раиса Ивановна, это была мистическая созерцательность, – затараторил Еремей, которого от стыда даже пробила испарина, – и должен вам сказать, что я видел… нет, не видел, но слышал ее…
Раенька широко распахнула глаза, в которых на мгновение мелькнул испуг.
– Кого – ее? – спросила она.
– Вашу сестрицу… Анну Канфер…
– Но… вы понимаете сами, что говорите?
– Понимаю! – горячо затараторил Еремей, машинально схватив ее руки, – Верьте мне, драгоценнейшая Раиса Ивановна… это не был сон, не был бред пьяного человека… я слышал ее голос…
Архивариус сбивчиво рассказал все то, что случилось с ним во время сеанса. Рая не отнимала рук и слушала его с ог-ромным вниманием.
Когда рассказ Еремея подошел к концу, она покачала головой:
– Да, это странно… в высшей степени странно.  Скажите, мой ученый друг, чем вы можете это объяснить.
Червяк развел руками.
– Что я могу сказать?  В Европе давно уже изучают такого рода явления, но сказать, что это объяснимо научно, при помощи известных нам физических или химических законов, не могу. Я интересовался книгами Кардека, читал статьи его последователей, все это гипотезы и не больше. Видимо, существуют параллельные миры, не видимые и не осязаемые нами. Из этих-то миров и приходят иногда те, кого мы называем призраками или духами.
Раенька помолчала, не сводя с архивариуса вниматель-ных глаз, а потом произнесла тихо:
– Все это возможно, мой ученый друг, но вы ведь не все знаете.
– Как понять ваши слова, Раиса Ивановна?
– Буквально. Не все знаете о сеансе. Знаете вы, например, что написало блюдце на спиритическом поле после того, как мы вызвали Анну?
Еремей покачал головой:
– Н-нет… Я, видимо, был сосредоточен…
– Вот-вот! – произнесла Раенька торжественно, –– Пока вы сосредотачивались на собственных ощущениях, блюдце выдало нам от имени Анны следующее…
И девушка протянула архивариусу листок, на котором печатными буквами было написано: «КАМИНЪ…13».
– Что бы это значило? – вытаращил Еремей глаза, округлившиеся под линзами очков.
– Не знаю доподлинно, но думаю, что речь идет о каком-то тайнике, – почти шепотом сообщила Раенька.
Архивариус вскочил и хлопнул себя по лбу.
– Это гениально! – вскричал он, – Раиса Ивановна, вы – гений!
– Не кричите, сумасшедший. Сейчас сюда люди прибегут.
– Повторяю, Раиса Ивановна, это гениально… Конечно же, речь шла о тайнике, расположенном в камине. Только вот почему тут стоит цифра 13… Подумаем!
И архивариус подбежал к камину в комнате, выложенному зеленой изразцовой плиткой. Немного почесав лоб он стал простукивать плитки,  потом отодвинулся от камина и стал считать.
– Что вы делаете, мой ученый друг?
– Вы же видите, считаю…
– Что  считаете?
– Плитки. Надо найти тринадцатую от пола, или от по-толка, а, вот она!
И Червяк торжествующе остановился у плитки камина, при простукивании которой понял, что внутри пусто.
– Вот она! – повторил архивариус, чей пульс участился и сделался неровным, – Ну-ка, Раиса Ивановна, несите-ка сюда стамеску.  Только никому ничего не говорите.
Взволнованная Раенька убежала и вскоре принесла своему другу огромную стамеску и молоток. Стараясь создавать как можно меньше шума, Еремей выбил из камина штукатурку и осторожно вытащил плитку. Под ней действительно было пусто. Архивариус запустил в зияющую темноту руку и достал какие-то бумаги.
Когда вместе с Раенькой они разложили пыльные, по-желтевшие от времени рукописи на столе, то ахнули. Это были листки дневника Анны Канфер и Тараса Шевченко, а также перевязанная розовой ленточкой связка писем, которые они посылали друг другу…

XV
СПАСАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД
Василий Шубенко медленно брёл вдоль улицы. Ноги сами собой несли его к поповскому дому. Хотелось хоть издалека, хоть поверх забора увидеть свою любовь – матушку Софронию. «И-э-х, - думал Василий, - за что мне такое? Уж сколь годков пролетело. У меня сыновья взрослые, у неё дочери-невесты, а любовь, как колючка, впилась и отставать не хочет. Кабы только раз побыть с нею наедине, утолить свою страсть, может и полегчало бы».
Ещё не доходя до ворот поповского дома, Василий почувствовал что-то неладное. Со двора неслись душераздирающие крики. Он ускорил шаги и уже через минуту входил во двор через распахнутые настежь ворота.
По двору металась матушка Софрония, оглашая криками всё окрест. Волосы её, всегда аккуратно уложенные и повязанные платком, сейчас неопрятными космами разметались по плечам и груди. Лицо расцарапано. На теле только исподняя рубашка и шаль, которой она то куталась с ног до головы, то размахивала как крыльями. Непрерывный истошный крик вылетал из её широко раззявленного рта. Слов разобрать было невозможно. Евлампий тщетно пытался остановить её, успокоить. Василий, враз побледневший и осунувшийся, бросился к Евлампию: «Что случилось, батюшка, отчего такой крик?!».
Евлампий, сам не менее Софронии потрясённый и растерянный, сообщил Василию, что пропала его младшая дочь Машенька. Вся семья вечеряла вместе. Потом разошлись по своим комнатам, а утром Машеньки не оказалось в доме. Даже постель её была нетронутой.
Софрония упала на землю и стала биться об неё головой. Евлампий, закрыв лицо руками, тяжело опустился на ступеньку крыльца и зарыдал..
Василий бросился к матушке Софронии, подхватил её на руки и целуя заплаканные глаза и разодранное в кровь лицо, умоляющим шёпотом приговаривал: «Успокойся, любовь моя. Найду я твою Машеньку. Вот тебе истинный крест, найду». Матушка Софрония вдруг притихла, соскользнула с рук Василия и глядя ему прямо в глаза сказала:
 - Всё для тебя сделаю, Вася, только верни мне дочь. Обещаю, не обману.
Оставив во дворе безутешных родителей, Василий, окрылённый словами Софронии, кинулся со всех ног к городскому голове Ивану Агаповичу.  Услышав такую новость, Иван Агапович тут же решил собрать поисковый отряд.
 - Девица не иголка в стоге сена, - найдём, - возбуждённо говорил он. – А ты, Василий, немало послужишь обществу, если сам возглавишь такой отряд. Город этого не забудет.
 - А ведь это не первый случай, - продолжил Иван Агапович, - когда в городе пропадали молодые девицы. Так с концами и сгинули. Чтобы это значило, а, Василий?
 - Бог их знает, - ответил Василий. – И я теперь припоминаю, года два назад у писаря Прокопа дочка пропала. Я так кумекаю, надо искать в подземельях под горой Преображенской. Не иначе какой варнак-душегуб туда их заманивает.
Сын Василия Шубенко Афанасий, подходил к дому купца Смирнова в преотличном настроении, полный радужных надежд. Хоть и скребли на душе кошки, что Лиза в подземелье одна, но успокаивал он себя, что недолго ей там находиться.
В доме купца Смирнова переполох. Родители Лизы в смятении метались из комнаты в комнату и бестолково выкрикивали: «Лиза, доченька, где ты?». По двору бегали слуги, заглядывая во все закоулки. Остановившись у порога и изображая на лице крайнее беспокойство, Афанасий закричал:
 - Что случилось, почему такой переполох?
Мать Лизы бросилась к нему:
 - Ох! Афоня! Лизонька пропала, - заливаясь слезами запричитала она. – Вчера с подружками на санках катались, все вернулись домой, а моей голубки нет и нет. Всю-то ноченьку искали, где только не были. И ничего. Ох, горюшко! Ох, горюшко!
Василий выпятил грудь, налился важностью, решительно заявил:
 - Не беспокойтесь, мамаша, не беспокойтесь, найду я вашу дочь, уже будьте уверены.
С тем и вышел из дому, в душе ликуя. Всё складывается для него, как нельзя лучше. Быстрыми шагами он направился к дому городского головы и очень удивился, увидев во дворе человек пятнадцать вооружённых мужчин. Среди них был и его отец, что немало изумило Афанасия.
 - Слышали новость, - ещё издали закричал Афанасий, - у купца Смирнова дочь Лиза пропала!
 - Как?! – изумлённо выдохнули все собравшиеся, - и она тоже?!
 - Что значит «и она тоже»? – холодея от страха, спросил Афанасий, чувствуя, как под ложечкой противно засосало.
 - Как же, - возвестил Иван Агапович, - у батюшки Евлампия дочь пропала, Машенька.
 - Так что же мы стоим?! – закричал Афанасий, - быстрее идём искать. «Господи, Лизонька! Что же я наделал? Не приведи Бог с тобою что случится!» - пронеслось у него в голове.
 - Искать, искать, где искать-то? – недовольно сказал Шубенко старший.
Только тут Афанасий увидел, что отец держит в руках какую-то старую, потрёпанную бумагу.
 - Что это? – спросил он.
 - Карта это, подземелья, но такая, что сам чёрт не разберётся. Вот скажи мне, где тут вход обозначен? А? Не знаешь?
 - А мне не надо никакой карты. Я и так знаю, где вход, - закричал Афанасий и ринулся в гору, махнув призывно рукой остальным. Весь отряд, возглавляемый Василием Шубенко скорым шагом устремился за Афанасием.

XVI
СУПРУЖЕСКАЯ ЧЕТА
Сказать все мужу, или...
Елена Никитишна погрузилась в раздумье, и на лице ее появились едва заметные морщинки. За эти несколько дней после за¬гадочного разговора с Куликовым она осунулась, как бы постарела, похудела и сделалась еще более сумрачной. Она страдала и томилась не столько от страха, сколько от воскресших воспоминаний и проснувшейся совести.
Она сама перестала верить в гибель мужа во время кру-шения корабля. Почему же он во все время до отъезда не написал ей ни слова? И когда же это бывало, чтобы он отправился в Америку, не дав ей даже знать об этом?
— Нет! Несомненно, они убили его тогда! Но... Но от-куда же Куликов знает ее мужа?.. Что именно он знает? А вдруг... Вдруг он знает больше, чем она?! О, Господи!
Елену Никитишну бросало то в жар, то в холод. Она не находила себе места.
С каждым днем ее беспокойство, волнение и угнетенное состояние все увеличивались. Однажды вечером, когда мужа не было дома, горничная подала ей письмо, принесенное каким-то посыльным.
Она быстро разорвала конверт... На маленьком клочке бумажки значилось:
«Я жду вашего ответа только до завтра. Буду ждать весь день».
Подпись: «И.Куликов».
Без всякого «имею честь».
Елена Никитишна опустила руки и сидела, уставив взор в пространство.
— Господи! Я, кажется, с ума сойду! Нет, надо пойти! Нечего делать! Что бы ни было — все лучше этой неизвес-тности!
Вернувшийся Иван Агапович тихонько вошел в залу...
— Леля, что это за письмо ты получила? — спросил он, указывая на валявшийся конверт.
Елена Никитишна вздрогнула от неожиданности и, быстро схватив записку, спрятала в карман.
— Ах, ты испугал меня! Можно ли так подкрадываться!
— Я не подкрадывался! Я тихонько вошел, потому что не хотел тебя тревожить... Но что это за письмо, которое ты спрятала в кармане?
— Это записка от моей портнихи...
— Покажи.
— Нечего смотреть... Не покажу!
— Леля, покажи, я тебе говорю.
— Не покажу!
— Я, наконец, требую, как муж!
Елена Никитишна остановилась, смерила мужа глаза-ми и произнесла:
— С каких пор это вы стали требовать?! Вы забывае¬те, что я свободна и, если вам угодно, мы можем сейчас же разъехаться!! А шпионить за собой я вам не позволю! Вам нет дела до моих писем, как и мне до ваших! Я вам сказа¬ла, что записка от портнихи, и больше ничего не скажу!
— А! Теперь я все понимаю!! Теперь все понятно: и ваше странное поведение, и ваша мнимая болезнь. Вы, су-дарыня, завели себе любовь и страдаете, что не можете от меня отделаться!
— Молчите, — произнесла грозно Елена Никитиш¬на. — Вы говорите вздор! Но если бы я вздумала полюбить, поверьте, разрешения у вас не спросила бы и прятаться не стала бы!
Иван Агапович стоял, как убитый. Весь запас его угроз истощился и, как всегда, не привел ни к чему. Человек ранимый и чувствительный, он некоторое время смотрел на жену и вдруг зарыдал.
— Леля, ангел мой, счастье мое, скажи, что с тобой делается? Ты на себя не похожа, целые дни мучаешься, бегаешь из угла в угол, получаешь письма, которых не мо-жешь мне показать... Леля! Что это?!
Иван Агапович, несмотря на свою тучную представитель¬ную фигуру, был в эту минуту так жалок, что Елена Ни¬китишна забыла свое собственное горе и подошла к мужу. Она обняла его и тихо произнесла:
— Поверь, милый мой, что я и в мыслях даже не дума¬ла изменять тебе, никого не люблю, кроме тебя, и не мучай себя напрасно.
— Я не знаю, Леля, — говорил рыдающий Иван Агапович, — но что-то такое есть у тебя, чего ты не рассказываешь мне... Я хорошо тебя знаю, привык к твоему спокойному, хладнокровному, невозмутимому характеру, а теперь ты сама не своя: волнуешься целые дни, меняешься в лице и, мне кажется, страдаешь... Скажи, ангел мой, все скажи откровенно, подробно, и мы вместе обсудим, постараемся помочь беде!
— Уверяю тебя, у меня ничего нет!
— Отчего же ты не показываешь письма?
— Я хочу, чтобы ты верил мне! Я сказала тебе, что от портнихи, и ты должен верить.
— Леля! Меня поздно уже учить, воспитывать. Если все дело только в дрессировке, то покажи письмо! Тогда я успоко-юсь и, клянусь, буду всегда тебе верить!
Елена Никитишна колебалась с минуту.
«Сказать ему все? Показать записку? А после что? Ку-ликов предаст ее в руки правосудия и никто, даже муж, не поверит ее невинности. Главный свидетель умер. Что она скажет в свое оправдание?»
Она поспешно вынула записку, небрежно показала ее издали мужу и тут же порвала в клочки; только фамилию  «Куликов» она незаметно вырвала и зажала между пальцами, а клочки бросила в угол.
–– На, собирай и читай, если хочешь, –– прибавила она, смеясь, и поцеловала его в лоб.
Иван Агапович ожил, бросился целовать жену и весь его припадок прошел. Опять живой, веселый, только со слегка припухшими глазами, он стал шутить:
— Ах, я дурак старый! Чуть было не приревновал тебя. И знаешь к кому? К Куликову! Ха-ха-ха!..
— К Куликову, — переспросила Елена Никитишна слегка дрогнувшим голосом, — почему к Куликову?
— Да, представь себе, что каждый paз, когда я у него бываю, он все расспрашивает о тебе, интересуется разны¬ми мелочами, пристает ко мне с пустяками, точно влюбленный жених.
— Разве ты у него бываешь?
— Не у него, а в его «Орском кабачке». Он сейчас же подсаживается и начинает толковать. Что ни слово, то все о тебе. Я сегодня с ним даже поругался из-за этого.
— И сегодня ты у него был?
— Да, вот прямо от него.
Елена Никитишна сделала брезгливую гримасу.
— Хорошо же ты меня любишь, если мог приревновать к такой гадине, как этот Куликов! За кого же ты после этого меня считаешь?
— Прости, Лелечка, глупость, конечно, но ведь Кули¬ков вовсе не плохой человек, и я не знаю, отчего он тебе так не нравится?
— Поди ты! Нашел человека! Кабатчик, содержатель вертепа!
— А представь, мне он нравится! Mы с ним даже на бру-дершафт выпили! Он такой добродушный, простой.
— Чем в кабаках с жуликами сидеть, лучше бы дела де-лал.
— Не сердись, дружок, больше ноги моей у Куликова не будет, — проговорил Иван Агапович, уходя.
Елена Никитишна осталась одна. Начинало смеркаться.
«Что же, — думала она, – надо идти. А этот еще ревновать вздумал! Увидит кто-нибудь меня там — и пропала! Господи! Что мне делать?!»
И опять мрачные мысли о далеком минувшем целой волной хлынули на измученную Елену Никитишну. Она упала на диван и взялась за виски. Голова горела.
— Да что же это со мной?! Нет! Пойду к Куликову!..

XVII
ПОИСКИ
Весь город был взбудоражен известием об исчезновении двух девиц из таких уважаемых в городе семей. Город гудел, как растревоженный улей. К спасательному отряду присоединялись всё новые и новые добровольцы из числа мастеровых, купцов, преподавателей школ и гимназий и просто обыватели. Костыльков явился чуть ли не со всем своим классом. Рядом с ним маячила фигура Куликова. С того памятного вечера у Канферов их можно было часто видеть вместе. Обоюдная тайна сблизила их, и они не без удовольствия посмеивались над окружающими их людьми, как бы говоря: «Вот мы какие на самом деле! А вы того и не знаете!».
К тому времени, как спасательный отряд подошёл ко входу в подземелье, в нём насчитывалось не менее сотни человек. За ним, в некотором отдалении, следовала огромная толпа обывателей, сгорающих от любопытства. Афанасий уверенно привёл весь отряд к неприметному лазу, скрытому от посторонних глаз густым кустарником и нагромождением огромных каменных глыб.
Вскоре чёрный зев подземелья поглотил весь отряд. Настороженная толпа остановилась у подножия горы в немом ожидании. В начале спасатели продвигались по узкому, с низ-ким сводом проходу, сгибаясь чуть ли не вдвое. Жирное пламя факелов лизало каменные стены и своды, высвечивая грубые зазубренные камни, выпирающие из стен и потолка. Костыль-ков двигался в общей массе людей, с замиранием сердца оглядываясь по сторонам. Его ученики притихли и испуганно жались друг к другу.
«Вот это да! – подумал Костыльков, - Как же я раньше ничего не слышал об этом подземелье? Немалые тайны, наверное, хранятся в нём. Может быть – чем чёрт не шутит – и поэма Шевченко где-нибудь здесь запрятана». Афанасий вёл отряд вглубь катакомб только ему ведомыми путями. Все участники поисков уже потеряли счёт поворотам, спускам и подъёмам. Многим начало уже казаться, что они спускаются прямо в преисподнюю.
Но вот, наконец, весь отряд вступил в довольно большую пещеру, из которой вглубь подземелья вели два прохода. Афанасий Шубенко знал точно, где искать Лизавету, поэтому он поспешил с заявлением:
 - Отец, я пойду по левому проходу с половиной отряда, а ты веди своих по правому проходу!
 - Добро, - ответил Василий, - только не забывайте мелом отмечать путь. Не ровён час, сами заблудитесь.
 - Хорошо, хорошо, отец, не беспокойся.
И отряды двинулись, каждый в свою сторону. Афанасий, чуть ли не в припрыжку бежал впереди, оглашая каменные своды криком: «Лиза, Лизонька, где ты, голубка моя!». Они двигались по новому, ещё более мрачному и тесному проходу, довольно долго. Справа и слева в стенах были выбиты каменные ложа. На некоторых остались вбитые кольца с остатками цепей. Кое-где валялись человеческие кости и черепа. Некоторые спасатели истово крестились, в ужасе поглядывая по сторонам. Волосы на голове дыбом поднимались от страха. Но Афанасия, много раз видевшего всё это, ничего не трогало. Он, как одержимый, рвался вперёд.
И вот, впереди пещера, где он оставил Лизу. Последние метры он преодолел с трудом. Ноги стали ватные от страха: «Боже, - шептал он исступлённо, - только бы с ней ничего плохого не случилось». В пещере, при свете многочисленных факелов, все увидели у дальней стены очертания женской фигуры. Афанасий бросился к неподвижно лежащему телу, упал на колени, прижался ухом к груди. Чуть слышные удары сердца Лизы отдались в Афонькиных ушах громом.
 - Жива, - облегчённо произнёс Афанасий.
Все заметно оживились. Он развязал путы на ногах и руках Лизы, бережно поднял её бесчувственное тело и, как слепой, двинулся в обратный путь. Слёзы ручьями сбегали по его щекам. Несколько человек устремились за Афанасием, чтобы помочь ему вынести Лизу из подземелья, остальные остались в пещере, думая, куда дальше-то идти. Некоторые предлагали вернуться назад. Но у большинства было приподнятое настроение, шутка ли, одну уже отыскали! Эти рвались продолжить путь по новому ходу, в надежде, что Бог даст, и другая отыщется. Когда Афанасий со своей драгоценной ношей оказался на улице, к нему со всех ног бросились из толпы люди: «Кто это?! Лиза?!», «О, Господи! Живая?!», «Вот-то радость будет родителям!», «А другая? Машенька, что же?! Не нашли?!».
Афанасий, не отвечая на расспросы, устремился с Лизой на руках к дому купца Смирнова, откуда уже бежали сам купец с женой и все слуги. Лизу бережно уложили на кровать. Тут же прибежал, кем-то вызванный, доктор.
Лиза, вдруг, заметалась в бреду, жалобно застонала, стала звать отца и мать. Потом как закричит: «Отрубил! Отрубил!», - и опять впала в беспамятство. Мать залилась слезами, с ней случился обморок. Служанка тщетно приводила её в сознание. Старый доктор качал головой:
 - Не дело это, - сказал он, - впадать в обморок, когда дочери, как нельзя больше, нужна помощь матери.
 - А что с Лизой, доктор? – спросил хозяин, - что с ней?
 - По всему – нервное потрясение. Сейчас ей нужен только покой и покой. Поите подслащённой водой и куриным бульоном. На голову компресс – холодная вода с уксусом. Выпишу успокоительную микстуру, возьмёте в аптеке.
 - Доктор, она выздоровеет? Я никаких денег не пожалею.
 - Разве в деньгах дело? – сокрушённо вздохнув, сказал доктор. – Организм молодой, будем надеяться на лучшее.
Забытый всеми Афанасий стоял у порога, жадно вглядываясь в любимое лицо и в душе клял себя самыми последними словами: «Что же я наделал?! Дурак! Дурак безмозглый! Умри Лизанька и мне не жить! Боже праведный, помоги, защити её бедную, пошли ей Господь исцеление и обрушь кару на мою непутёвую голову! Пусть с другим будет любиться, пусть, только бы она жила, Господи!».
Доктор собрался уходить. И только, провожая его до двери, хозяин дома, наконец, заметил Афанасия. Он схватил его за руку и, крепко сжимая, сказал:
 - Спасибо тебе, сынок за спасение дочери. Век не забуду. Вижу, любишь её. Что ж, я был бы счастлив иметь такого зятя. Дай Бог только Лизаньке поправиться. А теперь иди, иди милок.
Афанасий вышел из дома купца Смирнова, как во сне, оглушённый словами отца Лизы. Разумом, внутренне сгорая от стыда, он понимал, что не достоин такого счастья. Знай отец Лизы, кто виновен в её несчастии, не миновать бы ему Афанасию суда. Выходит, сложись всё в будущем всё так хорошо, как сказал отец Лизы, этот обман и чувство вины до конца его дней будут камнем лежать на душе. «А как там дела у отца?» - подумал он и поспешил к горе Преображенской.
Между тем в подземелье оба отряда соединились в пещере, где Лиза видела Упырёва. Отряд, возглавляемый Василием Шубенко, преодолев по подземелью трудный путь, вышел к этой пещере почти одновременно с первым отрядом. Глазам собравшихся предстали странные предметы – ворох женской одежды в углу, в бурых, засохших пятнах, на полу валялись женские украшения, обувь. В каменной нише лежали топор, огромный нож, заступ, с налипшей на нём землёй и фонарь. От предчувствия чего-то ужасного у всех замерло сердце. Медленно, методично, при свете факелов стали обследовать пещеру и наткнулись на мощную деревянную дверь, ведущую в неизвестность. На дверях висел внушительных размеров замок.
 - Ломаем, - распорядился Василий Шубенко хриплым голосом.
Дюжий парень из мастеровых схватил топор, лежащий в нише и обухом с размаху ударил по замку. Дужка замка лопнула, можно бы дверь открывать, но все впали в оцепенение. Со страхом смотрели на дверь и необъяснимый ужас сковывал все члены.
Первым пришёл в себя Василий Шубенко. Решительно рванул за ручку, дверь с натугой отворилась, из чёрного зева пополз смрадный душок. Василий шагнул за порог, освещая перед собой дорогу. Он оказался в небольшой пещере. За ним последовали ещё трое смельчаков. Остальные не решались войти.
Пол в пещере был, как ни странно, земляной. В одном месте у дальней стены, как бы, немного проваленный. Рядом лежал холмик рыхлой земли. Василий распорядился принести лопату. Стали копать и через полметра из земли проступила рука, женская рука. Крик ужаса прокатился, как стон, под мрачными каменными сводами. Через пару минут показалось всё тело, обнажённое и ещё не тронутое тленом. Его вынесли в большую пещеру. При свете факелов со смущением и стыдом разглядывали труп покойницы, что самое ужасное, без головы. Уже никто не сомневался, что это поповская дочь Машенька. Кому же ещё быть? Тем не менее тщательно обследовали кучу женской одежды и многие безошибочно узнали платье, которое носила Маша.
 - Надо бы посмотреть, что там ещё в яме, - сказал Василий.
Но никто не откликнулся. Только Костыльков, потрясён-ный увиденным, сделал предположение, что глубже в яме ос-танки других женщин и, судя по смраду, давно разложившиеся. Какой, мол, смысл извлекать их оттуда?!
 - Как какой?! – возмутился Василий, - всех надо похоронить по христиански.
 - Но мы же не знаем, кто там ещё, - подал голос купец Баширов.
 - А вы посчитайте, сколько у нас пропало девиц за по-следние годы. Все они по-видимому тут и всех мы знаем.
 - Боже! – подал голос купец Волков. – Кто же сотворил такую жестокость?
 - Это нам ещё предстоит узнать. А сейчас нужно доста-вить тело Маши родителям. Ох, что-то будет?!
Прикрыв тело Маши её же платьем, печальная процессия двинулась на выход.
Когда Афанасий увидел мёртвое тело, внутри у него всё похолодело. «Вот на что я чуть было не обрёк свою Лизу! Вот на какие муки! Прости меня, Господи! Не ведал я, что творил». По толпе уже шли суды-пересуды о случившемся. Весть о неслыханном злодействе облетела весь город. Тело Маши мужчины внесли во двор поповского дома, положили на садовую скамью и почтительно отступили. Матушка Софрония нерешительно, на негнущихся ногах, подошла к телу, откинула с него платье и при виде обезглавленного тела дочери пронзительно закричала.
 - Ты покарал меня, Господи, за грехи мои тяжкие!
Она воздела руки высоко над головой, запрокинула лицо к небу и… рухнула без чувств…
Сознание медленно возвращалось к ней. Она ни на миг не сомневалась, что кара Господа настигла её, отняв любимую дочь. Её с трудом подняли на ноги. Покачиваясь из стороны в сторону, она снова подошла к телу дочери и застыла, как каменное изваяние. На враз почерневшем, постаревшем лице её застыла такая мука, что глядя на него у Василия Шубенко всё перевернулось внутри. В этот момент он не испытывал к ней ни любви, ни страсти, только острую жалость. Последние события как-будто вытравили из него все другие чувства. И его торговые неудачи, и его любовь и страсть к матушке Софронии померкли перед лицом смерти, показались мелочными и незначительными. Осознав это, Василий, несмотря на трагичность обстановки, вдруг, свободно вздохнул, освобождаясь от внутренней тяжести.
«Всё химера, - подумал Василий. – Главное – это жизнь. Хорошо просто жить и радоваться, что каждый день видишь солнце, землю, воду, людей. Всё остальное – химера, да!». Василий расправил плечи и решительно вышел за ворота поповского дома, чтобы никогда к нему не возвращаться.

XVIII
ДНЕВНИК АННЫ КАНФЕР
День с утра не заладился; мелкий дождик моросил бес-прерывно, и панорама за окном незримо расплывалась в серых и унылых тонах.
Впрочем, для уже знакомого нам архивариуса Еремея Червяка, такая погода была как нельзя кстати. С утра он разложил перед собой разрозненные листки, найденные в тайнике камина в доме Канферов, и с жадностью исследователя погрузился в их изучение. Кроме него в этот день в архиве никого не было, и мертвую тишину помимо легкого шума дождя нарушал лишь бой больших напольных часов с маятником, которые мерно отсчитывали время. Надо сказать, что здание архива было достаточно ветхим и не знало ремонта со дня своего рождения; вот почему не пыль веков, а мокрые стены, капель с потолка, а также отсыревшие научные труды и книги, громоздившиеся на стеллажах, более характеризовали его.
Обычно, во времена непогоды Еремей, как мог, спасал место работы, устраивая под наиболее уязвимые места потолка ведра и баночки разных калибров из-под монпансье и маринованных груздей, которые он очень любил и частенько закупал в «Орском кабачке» у Куликова.
Но сегодня Еремею было не до тонкостей, поэтому он кое-как приспособил посуду в особо критических местах, и тут же присел к столу. Читателю, в особенности тому, кто зачарован тишиной читательских залов архивов, нарушаемой едва слышимым шелестом осторожно переворачиваемых листов дел, и непередаваемым ощущением ожидания грядущей сенсационной находки, почти патологическую наклонность нашего героя архивариуса разъяснять не нужно. Глаза Еремея, увеличенные линзами очков, пытливо пробегали строчки уже потускневших чернил, а руки судорожно перекладывали листки, разложенные на огромном столе. Вот что читал Червяк:
«23 марта 1847 года. Как давно я не раскрывала тетради. Наверное оттого, что теперь я гораздо более люблю думать, чем браться за перо; для меня дневник уже не место излияния моих мыслей и чувств, как прежде, а так –– тетрадка, которую раз, много два, в месяц возьмешь в руки и запишешь кое-что, если есть время…
22 апреля. Только что кончила читать «Семейное сча-стие» . Я читала повесть, наслушавшись разных суждений и толков, которые сводятся к одному: окружающая жизнь стано-вится противной и гадкой вследствие тяжёлого впечатления от произведения. Содержание, само по себе, действительно ужасно. Это целая поэма страшных страданий, почти беспрерывных нравственных мучений. Невольно удивляешься, как это люди выносят такую жизнь? Тонко и глубоко затронул Толстой все стороны души человеческой... Но, может быть, вследствие моего полного незнакомства с отношениями мужчин и женщин, незнания жизни и каких-то ужасных пороков и болезней, — на меня повесть не произвела чрезвычайно сильного впечатления, и, прочтя её, — я не усвою себе «мрачный взгляд на жизнь»...
1 мая. Я писала в прошлый раз о «Семейном счастии», но мне так хотелось спать, что я прервала свои рассуждения. Может быть, это и хорошо?
Итак, «Семейное счастие» не только не произвело на меня «ужасного» впечатления, а наоборот: я и прежде любила произведения Толстого, теперь же готова преклоняться пред ними. Многие писатели описывали и семейную жизнь и стремились дать образец народной драмы — и никто из тысячи писателей не создал ничего подобного. Я жалею, что моё перо не может ясно выражать моих мыслей. Я могу сказать, но не написать; говорить легче... Пока жив Толстой, пока он пишет, — нельзя говорить, что наша литература находится в упадке: Толстой сам составляет литературу. Теперь то и дело раздаются сожаления: талантов нет, посредственностей много, ничего хорошего не пишут. Ну и пусть талантов нет и посредственностей много: гений один стоит всех талантов и посредственностей. Оттого-то они и редки.
15 мая. А сегодня я познакомилась с настоящим писате-лем, который ценит Толстого и даже знает его лично. Это Тарас Шевченко, народный поэт Украины, который заключен в нашу Орскую крепость. Нас познакомили на бальном вечере у П-ских. Шевченко еще молод и достаточно обаятелен. Весь вечер он говорил мне комплименты. Его жизнь в крепости –– целая цепь мучений и недоразумений. Поэту и рисовальщику (Тарас недурно владеет кистью и карандашом) запретили давать бумагу и рисовальные принадлежности. Свои новые стихи он вынужден держать в памяти. На вечере, во время танцев, он читал мне кое-что, это достаточно мило…
18 мая. Экзамены кончились, и всеми нами овладело какое-то грустное настроение. Не было и тени радости. Нам было грустно, оттого что скоро придётся расстаться друг с другом и многие из нас вступят в жизнь. Это «вступление» в настоящую жизнь не для всех приятно, главное же, — никто из нас не знает, что кого ждёт впереди. И теперь всем было как-то тяжело и скверно; заглядывая глубже, можно думать, что нам было бессознательно грустно от неясного предчувствия ожидающей нас будущности. Эта будущность темна; поприще наше, к которому нас подготовляли, — трудно и неблагодарно и непосильно многим из нас. Мы проживём — и не останется от нас на земле даже камня, по которому могли бы узнать о нашем существовании.
Нам предстоит тёмная, безвестная жизнь...
20 мая. Мельком виделась с Тарасом. Он бросил на меня очень выразительный взгляд, от которого я вся вспыхнула. Поскольку времени на разговоры не было (встреча состоялась в мануфактурной лавочке и поэта сопровождал конвой), он сунул мне в рукав какой-то полусмятый листочек… Это новая поэма, которую он пишет для меня, кажется, она называется «Рушник». Дома, оставшись наедине с собой, я развернула листок и вот что там прочитала…
Во время сумерек, когда поля и лес,
                Стоят окутаны полупрозрачной дымкой,
С воздушных ступеней темнеющих небес,
Спускается на землю невидимкой
 Богиня стройная с задумчивым лицом,
 Для ней нет имени. Она пугливей грезы;
Печальный взор горит приветливым огнем,
А на щеках заметны слезы.
С корзиною цветов, с улыбкой на устах
Она украдкою по улицам проходит.
И озирается на шумных площадях,
И около дворцов пугливо бродит.
Но увидав под крышею окно,
Где одинокая свеча горит, мерцая,
Где юноша, себя и всех забыв давно,
Сидит, в мечтах стих жаркий повторяя.
Она порхнет туда и, просияв, войдет
В жилище бедное, как мать к родному сыну,
И сядет близ него, и счастье разольет,
И высыплет над ним цветов корзину…»
– Ну, наконец-то! – не выдержав, воскликнул про себя Еремей Червяк.
Это восклицание касалось того, что в разрозненных со-кровищах бумаги, лежащих перед ним и описывающих будничную жизнь орской барышни, которая давно уже покоилась в могиле, нашел он уникальные строки утерянной поэмы Шевченко. Итак, кое-что уже имелось в его руках! Может быть, дальше, в дневнике найдется еще что-нибудь подобное…
Архивариус огляделся, как бы возвращаясь к окружаю-щей действительности. Часы показывали половину пятого, осенний день за окном постепенно переливался в ранние сумерки.
Еремей, желавший поскорее продолжить чтение, быстро слил дождевую воду из ведер и банок, мимоходом сунул себе в рот краюху черного хлеба с уложенным на нее груздем, зажег лампу и, разложив в круге желтого света полуистлевшие листочки дневника, снова склонился над ними…
XIX
ДНЕВНИК АННЫ КАНФЕР
(продолжение)
«23 мая. Сегодня мне П-ская объяснила всё для меня непонятное, и я впервые в жизни узнала столько гадости и мерзости, что сама ужаснулась. Она мне объяснила смысл слов — изнасиловать, фиктивный брак, проституция, дом терпимости... это ужасно мерзко, отвратительно... Так вот в чём состоит любовь, так воспеваемая поэтами! Ведь после того, что я узнала, любовь — самое низкое чувство, если так его понимают... Неужели Бог так устроил мир, что иначе не может продолжаться род человеческий... К моему величайшему изумлению, оказалось, что и здесь, в Орске, существует дом терпимости, несчастные женщины проживают там с жёлтыми билетами... О позор, стыд, унижение! Как их мне жаль! Лучше бы им не родиться никогда... ведь это — ужас! У меня теперь точно глаза открылись. Бог всё премудро устроил, но из этого люди сумели сделать величайший, безобразнейший из грехов; Он справедливо наказыв¬ает таких людей страшными болезнями, и болезней этих не надо лечить, — это наказание. Но где же нравственность? Где свя-щенники и церкви? Просто голова кружится...
28 мая. Говорила с Тарасом о двух сторонах любви, вы-сказывалась резко, чуть ли не впадая в истерику… Он взял меня за руку и мягко разубеждал, доказывая, что любовь одного роста с человеком, всякий воспринимает ее по-разному. Тем, кто родился романтиком, гадости и мерзости всегда будут таковыми, а Любовь всегда будет с большой буквы и с определенным ореолом…
Милый мой поэт! Его слова, кажется, меня немного успокоили, к тому же так приятно было ощущать свою руку в его больших, слегка дрожащих ладонях…
Но что это? Я, кажется, готова на его неравнодушие и любовь платить той же монетой?.. Надо бы поостеречься, да и маменька, ежели узнает о наших встречах, страх, как будет недовольна и сердита…
30 мая. Вчера в последний раз мы одели форменные платья, в последний раз сделали официальные реверансы, собравшись в зале, и получили свидетельства... Сердце сперва готово было разорваться от тысячи разнообразных ощущений: весело и грустно, жалко и страшно... Но потом... В последний раз, расставаясь, может быть, навсегда, крепко обнявшись, мы сказали друг другу «прости». <...> Проходите скорее 4 года! Что я буду делать в ожидании совершеннолетия – это ещё вопрос, а о том, что буду делать после — о, это я уже решила! Вот тогда... но нет, не буду писать».
Здесь листков в дневнике явно недоставало. Они были вырваны или утеряны. Следующие записи Анны относились уже к другому году.
«8 января, 1848 г. Как сон, прошли эти дни святок — я веселилась. Теперь я всё-таки успела ближе познакомиться с обществом, хотя меня держат слишком строго, наблюдают за мной постоянно, находя, что я ещё очень молода для частых выездов. Действительно, я моложе всех барышень, у меня нет такой представительности и самоуверенности, но ведь это приобретается привычкой... Мне уже смешно себя вспомнить прошлогодней гимназисткой, которая дрожала как осиновый лист, подавая впервые в жизни руку гимназисту.
1 марта. Боже мой, до чего гадка моя жизнь! Ты, в руках которого наша жизнь, — неужели Ты не можешь послать мне избавления? Я не знаю, что теперь выйдет из меня: характер мой стал несносен и всё более и более разгорается во мне ненависть к этой жизни...
Жить так, чтобы не знать, что будет с тобою завтра — вот что увлекает меня; лучше работать и ходить босиком, но быть спокойной в душе, нежели носить туфли, ничего не делать и постоянно волноваться о самой себе. Христианство запрещает самоубийство, но будь я язычницей, — меня уже с 14-ти лет не было бы на свете. <...>
10 марта. <...> Всё, что написано мною раньше за все эти четыре года, представляет только внешнюю, малоинтересную связь событий. Я делала это из боязни и скрытности, но теперь всё это оставлю. Я даже рисовалась иногда в дневнике, но... к чему лгать и рисоваться? — в особенности мне.  Дневник предназначен для того, чтобы стать своего рода «фотографией», в нём надо писать искренно и правду, что я делаю очень редко относи¬тельно себя самой, скрывая большую часть того, что думаю. <...>
13 марта. <...> Я буду писать о себе, ещё одной «фотографией женщины» в мире будет больше. Но я женщина изломанная, если можно так выразиться, я полна противоречий самой себе, у меня неровный характер. Прежде всего, – что я такое? я и сама не могу сказать. Находятся люди, называющие меня странной. Это неправда: я очень обыкновенна; даже моя наружность — мое отчаяние, — с каждым днем я всё более убеждаюсь в простой, но неприятной истине — что я урод, или очень некрасива. А такое сознание в 17 лет ужасно.
Я обожаю красоту, в чём бы она ни выражалась. Во мне нет также той привлекательности, которая заставляет и некрасивых казаться красивыми; я не интересна, и никогда ни один мужчина не найдёт удовольствия в беседе со мною. Говорят, что я много читала, — и это вздор: читала кое-что без разбора, что попадалось под руку. О моих способностях все и всегда были почему-то высокого мнения, но я совершенно не знаю математики, хотя и кончила с медалью курс гимназии. Судьба дала мне огромное честолюбие, большие планы... но совсем не дала данных для исполнения всех и удовлетворения зверя, грызущего моё сердце. Боже меня сохрани быть завистливой, но я иногда не могу не жаловаться на эту злую мачеху... Если бы случилось так, что я должна была обеднеть, — то могла бы жить как Диоген в бочке. <...> Я вся состою из крайностей, а потому и думаю двойственно: если это так, то так, а если иначе, то иначе, мне всё равно. Я чувствую, что жизнь в нашей семье заставит меня возненавидеть семейную жизнь. Я никогда не выйду замуж по причине заболевания чахоткой, но для меня нет беды в этом. Мое одиночество в семье заставляет меня сильно страдать, меня никто не любит; должно быть, — лишний человек в семье. Это чувство ужасно, и я постоянно молюсь, чтобы как-нибудь избавиться от такой жизни. Напрасно: Слышащий всех — не слышит меня. Впрочем, я, кажется, богохульствую, чего не должно быть в дневнике молодой девушки. Можно быть пессимисткой, только не по отношению к религии. Однако, я не смотрю слишком мрачно на жизнь: она очень интересна и занимательна для всякого, и я сомневаюсь, что из двух лучше: умереть, не зная и не увидев жизни, или же умереть, вполне изведав её со всеми её дурными и хорошими сторонами. В первом случае — полное неведение; во втором — знание великой науки — науки жизни...»
24 марта. Объяснение с Тарасом. Он любит меня, даже боготворит, но какие перспективы у наших отношений? Мои родители считают его за каторжника, бумагомараку, никто не видит великого таланта, а, следовательно, и партия он для меня никакая. К тому же скоро, вероятно, его переведут в Оренбург, а там отправят и куда-нибудь дальше, по этапу… И останется у меня только несколько приятных воспоминаний, да поэма, которую, возможно, к этому времени допишет. К тому же, если судить трезво, то и мои дни сочтены, чахотка неизлечима и доктора не могут ошибаться в начале моего конца…
2 апр. Вел. четверг. Сегодня в церкви, под звуки печального пения, я вдруг почувствовала, что не могу дать ответа на вопрос: что такое Бог? Давно перестав думать о Нём, — не понимаю Его. Глаза мои наполнились слезами, горло сжало, мне стало страшно, и я упала на колени, упрекая себя за неверие, — грех, в котором до сих пор никогда не была виновата в детстве, ибо мысли о Боге для меня были самыми лучшими.
Начали читать Евангелия. «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Меня веруйте" . Это краткое изречение мне кажется почему-то полнее, выразительнее и торжественнее других... Именно так: «да не смущается сердце ваше»... Эти слова, как и всегда, произвели на меня впечатление: казалось, что сам Бог говорит нам, и мой смущённый ум сразу успокоился... <...>
16 июня. Когда я пишу эти строки, — слёзы навертываются на глазах и рука невольно дрожит. Я чувствую весь ужас предстоящей смерти... Чахотка обострилась из-за плеврита, состояние отвратительное, страшная слабость во всем теле… Неужели это все, и впереди ничего уже не будет?.. Намедни было письмо от Тараса из Оренбурга, у него все хорошо, пишет, что каждый день и час думает и помнит обо мне… Милый мой поэт!.. Слава Богу, у меня есть его поэма, которую я уже зачитала до дыр… Хочу, чтобы и там она была со мной…
25 июня. Я ничего не делаю, у меня лихорадка… Вчера я попыталась встать и не смогла: не было сил. Мама читает мне романы, но порой даже легкое чтение в тягость, я весь день провожу в гостиной, из кресла перебираюсь на кушетку… Смерть уже здесь… ужасно ее приближение… Мне вдруг представилось сегодня, как через несколько дней в этой зале будет стоять гроб, как будут петь панихиду... Я вздрогнула невольно, и мне опять стало страшно...
Но потом я успокоилась и взяла себя в руки. Есть что-то утешительное в вере... Надо веровать. Вот уже скоро душа покинет своё тело... что будет чувствовать она, какова будет жизнь души после смерти, что ждёт её? Я вся замирала под гнетом этих мучительных вопросов. <...>.
На этом записи дневника Анны обрывались, да и, судя по дате, вскоре наступила ее ранняя преждевременная смерть. Архивариус заодно прочел несколько писем, писанных рукой Тараса Шевченко и адресованных Анне Канфер. Но ничего особенного в этих письмах не было: сплошные рассказы о мытарствах и заверения в любви. Никаких упоминаний о поэме «Рушник» или строчек из нее Еремею больше не встретилось. Но он все равно был под большим впечатлением от прочитанного. Целые эпизоды из жизни провинциальной барышни встали у него перед глазами, через хаотичные записи этих листочков дневника он словно заглянул в мятущуюся и изломанную противоречиями душу…
Было уже достаточно поздно, когда архивариус закончил чтение. Дождик на улице прекратился и в чернильной темноте призрачно засветились газовые фонари.
Еремей расправил затекшие за время долгого сидения члены, потянулся, бережно собрал листки дневника и письма и, уложив их в свой портфель, стал собираться домой, чтобы уже завтра, с новостями нанести визит своей драгоценной Раеньке…

XX
ЛЮБОВЬ АФОНЬКИ
Давно ли была масленица, гульба день и ночь, а вот уже и солнышко по-летнему пригревает, почки на деревьях набухли, вот-вот лопнут и брызнут молодой листвой. На носу опять праздник – Пасха. Хозяйки во всех домах наводят порядок – белят, красят, моют, выносят на улицу своё барахло для просушки и проветривания. Все заборы в домах завешаны им. Идёшь по городу и кажется, что двигаешься по рядам огромной ярмарки, где несть числа разнообразным товарам.
В другое бы время Афонька порадовался приближению праздника, который сулил веселье, кураж и разные проказы, на которые были горазды братья Шубенко. В другое время да, так и было бы, но не теперь. Афанасий не думал ни о празднике, ни о веселье. Он, как на службу, каждый день с утра пораньше отправлялся на подворье купца Смирнова, справиться о здоровье Лизы. Уж сколько недель прошло, как Афанасий вернул её домой, а она всё не могла оправиться. Лиза, в короткие минуты просветления, принимала пищу, безропотно позволяла себя мыть и переодевать, равнодушно смотрела на суетящихся вокруг неё отца и мать, как будто на чужих людей. В остальное время Лиза погружалась в саму себя. Пробиваясь сквозь свой помутнённый разум, она о чём-то упорно думала, как будто хотела вспомнить что-то очень важное. Она не вставала с постели, не выказывала никаких желаний. День ото дня худела и становилась всё бледнее. Мать втихомолку исходила слезами, отец чернел лицом. Приходивший доктор успокаивал их, мол, это со временем пройдёт.
 - Как же, пройдёт?! Она вон с каждым днём худеет и худеет, силы теряет, уже как тень стала, - вопрошала доктора мать, - ужель ничего больше нельзя сделать?
 - Сказать по правде, - отвечал доктор задумчиво, - ей бы не помешала сейчас небольшая встряска, какая-то неожиданность, испуг, в конце концов, чтобы она вышла из этого заторможенного состояния. Клин клином вышибают, знаете ли.
 - Как можно? – вступился в разговор Карп Силыч, отец Лизы, - ведь Вы сами говорили, что всё это у неё от нервного потрясения. А теперь советуете подвергнуть её ещё одному.
 - Да, всё это правда, однако и то, что я вам советую, тоже правда. Яснее объяснить не могу, не поймёте вы.
Доктор осматривал, выслушивал отрешённо взирающую на него Лизу и уходил восвояси, оставив родителей в их горе и сомнениях.
Афанасий не присутствовал при этих разговорах. Он большую часть дня проводил в передней или на улице. Сидел на ступеньках крыльца и ловил каждое движение, каждое слово, каждый шорох в доме. Он ждал и боялся того момента, когда Лиза окончательно придёт в себя и заговорит. «А, вдруг, она меня как-то узнала, когда я приходил в подземелье, приносил ей еду и воду?!», - думал Афанасий.
Такие мысли его посещали не от трусости. Он не боялся. Готов был понести любую кару за свой проступок. Его мучило чувство стыда и раскаяния. Как-то тогда он будет выглядеть в глазах любимой девушки. Увидеть в её глазах презрение к нему, Афанасию, было для него гораздо страшнее, чем, если бы его приговорили к каторге.
Сидя на тёплых ступеньках крыльца, Афанасий вспоми-нал, как впервые, два года назад увидел Лизу. Был Троицин день. Теплынь. Орск разморился на солнышке. По улицам двигались толпы гуляющих. В воздухе витал гул разговоров, смех. Люди улыбались друг другу, раскланивались чинно. Он, Афанасий, со своими братьями Семёном и Наумом, заломив набок картузы и повесив через плечо пиджаки, уверенно двигались в людском водовороте, как всегда, нагло оглядываясь по сторонам, выискивая предлог, к кому бы прицепиться и набезобразничать. У парадного подъезда купца Литвака собралась стайка девушек. Их наряды были так ослепительно ярки, пестры и воздушны, что невольно притягивали к себе взор проходивших мимо людей. Пригожие, румяные, чистые лица девчат, их смешливые глаза и лукавые улыбки никого не оставляли равнодушными. Кто постарше, добродушно взирал на этот красочный цветник, невольно вспоминая себя в их годы. Молодые люди замирали в восторге и восхищении.  Не остался равнодушным и Афанасий. Вид статной, белокурой, с пронзительно синими глазами девушки привёл его в шоковое состояние. Ноги налились свинцом, сердце забухало, как набат. Остолбенело стоял он перед девушками, в упор разглядывая, так поразившую его красавицу, и глупо улыбался. А она раз, другой скосила на него глаза и из них брызнуло синим сполохом, что окончательно ослепило его.
Девушки о чём-то оживлённо пошептались и, как стайка разноцветных бабочек, упорхнули вдоль по улице. Афанасий, неуклюже поворачиваясь на ватных ногах, долго смотрел им вслед, пока тычки братьев не привели его, наконец, в чувство.
 - Ты что, Афанасий, - смеясь, спросил Наум, - ужель влюбился с разбегу?
 - Иди ты, - смущённо пробормотал Афанасий, но всё же не удержался, спросил, - Кто такая, в голубом платье, глаза синие и волосы, как лён?
Братья громко расхохотались.
 - Ай, да Афанасий, ай да молодец! Однако у тебя, брат, губа не дура, положить глаз на такую красавицу, вот только…, - сказал Семён.
 - Вот только, - перебивая брата, встрял Наум, - не по себе сук рубишь. Это единственная дочь купца-фабриканта Смирнова, но где он, а где мы? Нам до него, как до неба. Так что брось, пустое дело.
Но Афанасий не внял советам братьев. Он неотступной тенью следовал за Лизой. Куда бы она ни пошла. Старался чем-нибудь привлечь её внимание к себе и, когда гордая красавица снизошла до того, что позволила ему быть рядом с ней, он был на седьмом небе от счастья. Думалось, что пройдёт какое-то время, и можно будет засылать сватов. Если Елизавета полюбит его, Афанасия, то отец её навряд ли станет чинить единственной дочери препятствие.
Но не тут-то было. Лиза была к нему снисходительна и только. Постоянно подсмеивалась над его неуклюжими ухаживаниями. То обнадёживала, то кидала в омут. Она не отталкивала Афанасия, но и не приближала особо. Придумала это дурацкое условие «тысяча наличными и пятьсот товаром», только чтобы позлить его. Возможно, ей льстили его покорность, постоянство чувств, готовность выполнить всё, что она только не пожелает. А может в глубине души у неё зрело ответное чувство, только она сама ещё этого не ведала. Афанасий терялся в догадках, злился, ревновал и не находил себе места. Сейчас он проклинал тот день, когда ему в голову пришла шальная мысль упрятать Лизу в подземелье. В доме купца Смирнова давно уже привыкли к его каждодневным посещениям. Отец и мать Лизы всегда радушно приглашали его к обеду. Сам купец смотрел на него, как на будущего зятя. Убитый горем отец, не способный постоянно заниматься своими  делами, зачастую давал Афанасию поручения, связанные с торговыми делами и тот с рвением и ответственностью выполнял их. Домой Афанасий заявлялся поздним вечером и на вопрос Шубенко-старшего: «Где шлял-ся?», неизменно отвечал: «Гулял».
В страстную субботу, не успел Афанасий войти в дом купца Смирнова, как ему навстречу кинулась Лизина мать.
 - Афоня, Афоня, - кричала она, - радость-то какая! Гос-подь сжалился над нами, Лиза пришла в себя, разговаривает, хочет тебя видеть.
У Афанасия гулко заколотилось сердце, в голове тяжело запульсировала кровь, во рту всё пересохло. Мать Лизы уже увлекала его в комнату дочери. Лиза сидела в постели, обложенная со всех сторон подушками. От той здоровой, цветущей девушки осталась одна тень, только глаза, её синие глаза стали ещё больше и излучали мягкий свет. Глядя на неё у Афанасия защемило сердце. Подталкиваемый матерью Лизы, он подошёл к кровати и упал на колени, целуя протянутые к нему руки. Лиза кротко улыбнулась ему и обратилась к матери.
 - Хочу с Афоней поговорить наедине. Позволишь ли ты, маменька.
 - И ладно, и поговорите, дело молодое, спаси вас Бог, - согласно кивая, сказала Глафира Порфирьевна, покидая комнату дочери.
«Вот оно! – пронеслось в голове Афанасия, - значит, точно она узнала меня там, в подземелье, потому и разговор наедине… сейчас и приговор последует».
Но Афанасий ошибся. Лиза завела разговор совсем о другом.
 - Послушай, Афоня, что я тебе расскажу. Ты знаешь, я долго болела, в голове моей всё перепуталось, где явь, где сон. Я уже не могу и отличить.
Лиза отсутствующими глазами уставилась в пространство и на какое-то время застыла в напряжённой позе. Глаза её расширились, подернулись непроницаемой дымкой. Казалось, что она сейчас прибывает где-то в другом месте. Афанасий, пересевший к ней на кровать, держал в своей ладони её вздрагивающую руку и, затаив дыхание, боясь шелохнуться, ждал продолжения рассказа. Но вот Лиза глубоко вздохнула, вполне осмысленно взглянула на Афанасия и продолжила.
 - Ты знаешь, Афоня, там в подземелье мне было так страшно, так страшно! – она сжала руку парня и тревожно смотрела ему в глаза, - ты можешь подумать, что я сумасшедшая, но это не так. Я видела, - она наклонилась к самому уху Афанасия и перешла на шёпот, - в подземелье Упыря, могильщика.
 - Ну, дак что ж тут такого, Лизанька, - как можно беспечнее сказал Афанасий, - мало ли кто бывает в подземелье.
 - Нет, не то, не то ты говоришь, Я видела, - в глазах её застыл ужас, - я видела, как он отрубил голову у какой-то женщины.
 - Бог с тобой, Лизавета Карповна! – воскликнул Афана-сий, думая, не повредилась ли она действительно в уме, - какие страсти ты говоришь, да может ли такое быть?!
 - Вот видишь, - потерянно сказала Лиза, - ты мне не веришь. По правде сказать, я и сама не очень уверена. Может это мне со страху померещилось. Но так ясно всё стоит перед глазами. Я уже не в силах в себе всё это носить. Вот рассказываю только тебе одному.
 - Не думай об этом, любовь моя. Выбрось из головы, всё это от больного воображения. Эвон, сколько времени в сознание не приходила.
 - Ты так думаешь, Афоня? Как бы я хотела, чтобы это было только плодом моего воображения, только кошмарным сном. Но, Боже, как эти кошмары меня мучают неотступно.
 - Успокойся, голубушка моя. Тебе перво–наперво сейчас нужно есть и спать побольше, чтобы поправиться, а то, гляди-ко, как с креста снятая.
 - Что ж, я так страшна, - слегка кокетливо спросила Лиза, - что ты теперь и любить меня не будешь?
 - Что ты говоришь, Лизанька?! – возмущённо закричал Афанасий. – Да я за тебя, да я тебя…- голос его перешёл в хрип, - да я умереть готов у твоих ног, вот!
Слабый, серебристый смех Лизы и её смеющиеся лукавые глаза сказали Афанасию больше, чем слова. Задыхаясь от счастья, он осыпал поцелуями её бледное личико. Непрошенные слёзы туманили ему глаза.
Лиза обессилено откинулась на подушки, прикрыла глаза и шёпотом попросила позвать родителей. Далеко за ними идти не пришлось. Они сидели на стульях перед дверью дочерней комнаты и ждали, когда закончится их разговор.
 - Тятенька, маменька, - обратилась Лиза к родителям, - примите Афоню, как я его принимаю, с любовью. Суженый он мой.
 - Вот и славно! Афанасий надёжный хлопец. Как, мать, благословляем, - спросил он у жены.
Та в ответ лишь качала согласно головой, заливаясь счастливыми слезами.
Возвращался Афанасий домой, как на крыльях. Но сквозь радужные мысли и мечты о будущем, непрошено пробивался рассказ Лизы об Упырёве. «Может отцу сказать», - подумал он.
«Нет, погожу, - тут же окоротил он себя, - возведёшь напраслину на человека, а он ни в чём не виноват». А из головы не выходила Машенька, поповская дочка, найденная с отрубленной головой. Ведь живёт же где-то в их городе злодей, сотворивший этакое!

XXI
НОЧНАЯ ВСТРЕЧА
Санитар Ванька Хлющ по окончании смены мыл пол в помещении морга. Огромную тряпку из мешковины погружал он в просторную лохань с водой, потом деловито насаживал ее на полотер и истово елозил по деревянной поверхности, стараясь проникнуть во все, даже самые отдаленные уголки комнаты.
Медсестра Катюша, темноглазая смешливая девушка лет двадцати в белом халатике и колпаке, не скрывавшем кокетливой челки, выскользнула из соседней комнаты и, уткнув руки в бока, некоторое время наблюдала за тем, как работает санитар. Потом подала голос:
– Отлично работаете, Иван Палыч, просто даже оченно замечательно!.. Серафим Иваныч обязательно заметит ваше старание и представит к награде…
Ванька обернулся и отставил полотер в сторону. Оттирая тыльной стороной ладони пот со лба сказал смущенно:
– Все бы вам насмешничать, Катерина Петровна… А я, может, не для Серафима Иваныча, а для вас стараюсь…
– Ну уж – так и для меня?..
– Напрасно смеетесь – истинно для вас!
Катюша фыркнула и отвернулась.
– Фи, всей-то от вас любезности – мытые полы в морге!.. Вот ежели бы на театр пригласили или конфетами когда угостили…
– Так я же для вас, Катерина Петровна… – чуть не задохнулся от возмущения Ванька, но договорить не успел: в двери морга постучали.
Санитар и медсестра вопросительно посмотрели друг на друга, как бы спрашивая, кто это в такой час мог явиться?
Действительно, время было внеурочное, часы показывали половину десятого, и морг был давно закрыт. Катя работала в ночную смену, а Ванька задержался в морге по причине так называемой «халтурки» – Горобец попросил его подготовить к выдаче парочку трупов, которые завтра должны отпевать в церкви. Закончив работу, санитар заодно решил помыть полы. Кстати, и сам патологоанатом еще был в заведении, он сидел в кабинете и при свете настольной лампы с зеленым абажуром читал своего любимого Чехова.
Медсестра выглянула в окно, откуда было видно крыльцо морга, и сказала Ваньке недовольным голосом:
– Снова этот…
– Могильщик? – спросил санитар.
– Он самый.
– Пойду открою, – сказал Ванька, – А вы, Катерина Петровна, доложите Серафиму Иванычу… И помните: за вас я в огонь и воду…
Катюша хитровато улыбнулась, погрозила Ваньке паль-чиком и отправилась стучать в кабинет Горобца. А Ванька Хлющ тем временем отворил дверь, в которую пришелец еще раз настойчиво постучал.
Тот, кого называли «могильщик» вошел в помещение морга и санитар Ванька при его появлении невольно попятился.
Этого человека со зловещей фамилией Упырев в Орске знали все. Хотя каждый затруднился бы сказать, когда он поя-вился в городке и поселился в небольшом домишке в аккурат возле кладбища.
Упырев, которого за глаза все называли «могильщик» или «Упырь» – каменотес по ремеслу, главным образом по части могильных плит, памятников и надгробий, и весь он того же цвета, что и произведения его рук. Во всем Орске нет более беспутного человека. Он славится здесь как искусный работник, – о чем трудно судить, ибо никто не видел его за работой, – и как отчаянный пьяница – в чем каждый имел случай убедиться собственными глазами. Склепы, подземелья и могилы знакомы ему лучше, чем любому из живых его сограждан, а, пожалуй, и любому из умерших. Поговаривали, что такие глубокие познания он приобрел в связи с тем, что завел обычай удаляться в тайные убежища, недоступные даже для орских мальчишек, чтобы мирно проспаться после выпивки. Как бы то ни было, он действительно их отлично знает, и, случалось, видел престранные вещи. О себе он часто говорит в третьем лице, – то ли потому, что рассказывая о своих приключениях, сам немножко путается, с ним это было или не с ним, то ли потому, что в этом случае смотрит на себя со стороны и просто употребляет это обозначение, под которым известна в Орске столь выдающаяся личность. Поэтому его рассказы обычно звучат так: «Тут-то Упырев и наткнулся на этого старикана» – подразумевая какого-нибудь сановного покойника давних времен, – «угодил киркой прямехонько ему в гроб. А старикан поглядел на Упырева раскрытыми глазами, будто хотел сказать: «А, это ты, Упырев? Ну, брат, я уж давно тебя жду!» – да и рассыпался в прах». С полуметровой линейкой в кармане и молотком в руках Упырев вечно слоняется по кладбищу или вокруг Преображенской горы, что-то промеряя или выстукивая. Одетый всегда одинаково – в куртке из грубой фланели с роговыми пуговицами, в желтом шарфе с обтрепанными концами, в ветхой шляпе, когда-то черной, а теперь рыжей, как ржавчина, и в видавших виды сапогах – Упырев ведет бродячий образ жизни словно цыган, всюду таская с собой узелок с обедом и присаживаясь то тут, то там на могильной плите, чтобы подкрепиться.
Вот и сегодня могильщик предстал перед санитаром и медсестрой морга именно в таком обличии, и с неизменным узелком в руках.
– Серафим Иваныч в кабинете? – проскрипел голос, словно принадлежащий сверхъестественному существу.
– Да-с, – храбро ответила Катюша, не сводя насмешливого взгляда со странного гостя, –  и просил вас к нему пожаловать…
Упырев кивнул и бесшумно протиснулся в кабинет, словно летучая мышь пролетела.
Серафим Иванович Горобец, при появлении ночного посетителя, поднялся с места, отложил в сторону томик Чехова и приветливо указал Упыреву на стул. Патологоанатом проследил глазами за медсестрой, пока дверь не закрылась за нею; потом, опасаясь вероятно, чтобы Катюша или Ванька не стали подслушивать из передней, он снова приотворил дверь: предосторожность оказалась не лишней, и проворство, с которой хорошенькая медсестра ретировалась, не оставляло сомнений, что и она не чужда пороку, погубившему наших праотцев. Тогда Горобец собственноручно затворил дверь из передней, а дверь в кабинет запер на задвижку и вернулся к Упыреву, глядевшему на него с изумлением.
– Знаете, Серафим Иванович, – сказал он с подобием улыбки, которая еще более уродовала его лицо, – не похоже, чтоб вы были в восторге от встречи с Упыревым.
– Что вы, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило…
– Тем не менее, Упырев пожаловал к вам, и просьба моя остается неизменной… мне нужны для моих дел формалин и спирт, вы же знаете…
– Формалину я вам дам, разумеется, а вот спирт…
– Что, разве со спиртом у вас проблемы?..
– Проблемы не столько у меня, сколько у вас, – сказал Горобец, озабоченно хмурясь. – Третьего дня вас опять подоб-рали на Соборной площади… извиняюсь, в нетрезвом состоя-нии… Я не намерен способствовать вашим пагубным наклонностям, господин Упырев.
– Так спирту вы Упыреву не дадите?
– Не дам, можете даже не просить. Он у меня в казенном употреблении, не ровен час узнает начальство…
– Начальство может узнать и о другом, – произнес мо-гильщик веско, – вот уж тогда вам не сносить головы.
– А вы меня не пугайте, господин Упырев, – рассердился Горобец, – а то и формалину не получите.
Могильщик поерзал на стуле, потом осклабился в улыб-ке.
– Не ссорьтесь с Упыревым, – сказал он, – это вам всякий скажет. В Орске нет могущественней человека. Со мной сам Иван Агапович за ручку здоровается, и оренбургские купцы картузы при случае ломают… Так что мы еще друг другу пригодимся…
– Ладно, – сказал патологоанатом, – держите формалин.
Он открыл ключиком сейф и передал Упыреву сверток, который тот бережно спрятал в свою котомку. Про спирт мо-гильщик благоразумно смолчал.
Когда дело было сделано, могильщик придвинулся бли-же и сказал патологоанатому:
– А теперь Упырев бы хотел, чтобы вы открыли мне ход в подземелье…
– С ума сошли! – прошипел Горобец, – Разве вы не видели, что в морге дежурит медсестра и еще работает санитар… Что я им скажу?..
– Придумайте что-нибудь, – ответил Упырев, – Очень надо, сами понимаете…
После минутного раздумья, патологоанатом сказал:
– Хорошо… Подождите минуту…
Серафим Иванович открыл дверь и громко кликнул Ка-тюшу. Когда медсестра пришла, он сказал ей озабоченно:
– Катерина Петровна, срочно снесите записку Костыль-кову…
– Серафим Иваныч, побойтесь Бога, на улице такая те-мень! – испугалась девушка.
– Не бойтесь, Иван вас проводит.
– Вот еще что придумали!..
– А что, он уже взрослый молодой человек и в обиду вас не даст… Потом возвращайтесь дежурить, я вас подожду…
Когда Катюша собралась и взяла записку, наскоро написанную Горобцом, Ванька Хлющ, сам себя не помня от волнения, уже переминался в передней. Он сам никогда бы не решился проводить Катю, а тут сама судьба ему благоволила… Уже через десять минут они вышли из морга и пошли по направлению к дому Кубышки, через освещенную газовыми фонарями, Соборную площадь.
– Как вы думаете, Катерина Петровна, Серафим Ивано-вич, наверное приметил мои чувства, раз послал меня сопровождать вас? – осмелев спросил санитар.
– Дурак вы однако, Иван Палыч…
– Почему – дурак?
– Он вас отправил, чтобы удалить с глаз. И чтобы Упырь снова ушел не с парадного крыльца, а удалился в катакомбы…
– Вон оно что! – вытаращил глаза Ванька.
Проницательная девушка как в воду глядела. Пока они с санитаром пробирались к Костылькову, Горобец действительно открыл в своем кабинете тайную дверцу погреба, которая хоронилась под ковром, и могильщик сноровисто для своего возраста и положения стал спускаться вниз… Скоро на поверхности осталась только голова в рыжей шляпе. Она недобро усмехнулась, а потом и вовсе исчезла в подземелье, ведущем в катакомбы под Преображенской горой…

XXII
ЕРЕМЕЙ И РАЕНЬКА
Солнечный день был в самом разгаре, когда архивариус Еремей Червяк, взявший отгул в архиве, остановился у ворот дома городского головы. У Канферов во дворе царила кипучая деятельность: по случаю хорошей погоды Елена Никитишна распорядилась просушить постели, и дворня, развесив и разложив матрасы, перины и подушки, перетряхивала их, выбивала пыль, успевая при этом активно переругиваться между собой.
Впрочем, горничная Раисы, Марфа Антоновна, увидела молодого человека и без околичностей сказала ему:
– Вовремя вы пришли, Еремей Герасимович, еще бы минут двадцать и барышня ушли бы на рынок… Сегодня, сказывают, там обоз из Оренбурга с дивными материями, вот она и загорелась…
– Ну, ежели чего, так я ей и компанию готов составить …
– Это уж как договоритесь. Поднимайтесь в дом, Раиса Ивановна в гостиной.
Раенька, уже облачённая в выходное белое платье с капотом и хорошенькую шляпку, заметила архивариуса в окно и едва не сбила с ног, когда он показался в дверях. Она была в превосходном настроении.
– Мой друг пришел! – щебетала она, – Мой друг Еремей к нам пожаловал! Как я рада, право…
– Я тоже рад, – сказал архивариус, – но вы, Раиса Ива-новна, говорят, на рынок собрались…
– Одно другому не мешает. Мы сходим на рынок вместе с вами, заодно и пообщаемся!..
Хотя до рынка было не так уж и далеко, Раенька велела кучеру Селифану закладывать коляску. И скоро они вместе с Еремеем, гордо державшим на коленях корзину для будущих покупок, восседали на рессорной бричке, которую пара лошадей несла по направлению к Центральному рынку.
– Я должен сказать вам, дорогая Раиса Ивановна, – говорил архивариус, не отрывая взгляда от свежего личика девушки, – что я, так сказать, детально изучил дневник и письма вашей дражайшей сестрицы, покойной Аннушки…
– Ну-ка, ну-ка, – живо сказала девушка, – и что же?..
– Аннушка была чрезвычайно грамотная и просвещенная для своих лет барышня…
– Ну, это, допустим, все знают, – заметила Раенька с гримасой, – А про любовь к Тарасу Шевченко в дневнике и письмах что-нибудь говорится?
– А как же, конечно говорится! Но не очень много… Любовь их была трагическая… Но, поверите ли, в дневнике Анны я обнаружил целый большой кусок утерянной поэмы «Рушник»!
– В самом деле?
– Представьте себе!.. А в последних записях есть утвер-ждение, что поэма уже написана и подарена Анне, и, говоря о своей близкой кончине, она пишет, что хотела бы перечитывать ее там… слышите, там!..
– То есть, в лучшем мире?
– Выходит, что так. Я склонен думать, – торжественно сказал архивариус, – что поэма была положена в гроб вместе с Анной.
– Фи, какие ужасы вы говорите, Еремей Герасимович! Кто бы догадался такое сделать?
– А если таковой была последняя воля покойной?
Рая некоторое время думала.
– Ну, не знаю, – тряхнула она наконец своей хорошень-кой головкой, – во всяком случае, проверить такую версию, на мой взгляд, совершенно невозможно…
– Я прежде всего ученый, – веско сказал Еремей, – а потому, обязан…
Что он «обязан», архивариус не успел договорить, так как бричка остановилась возле Центрального рынка Орска.
Здесь в этот солнечный, просторный день, казалось, со-бралось все население города. Рынок шумел, как потревожен-ный пчелиный улей. На его территории – множество телег, бричек, организованы самостийные торговые ряды, лотки, вокруг которых кипит толчея, ручейками перетекает народ – купцы и мещане в косоворотках и бумазейных рубахах, перехваченных поясками, женщины в ярких сарафанах и платьях. Слышны выкрики торговок, предлагающих свой товар; ближе к забору, откуда открывается вид на Урал-реку, столы с провизией: на одном – пузатый самовар с навешанными на нем гирляндами баранок, от него тянется в небо приятный запашистый дымок, тут же румяная мещанка Окатова, которую зовут просто Окатиха, выпекает блины и продает их с медом и сахарной пыльцой, рядом – татарские и казахские ряды, где готовятся бешбармак, манты, чебуреки и даже за грош предлагают знатное лакомство для ребятни – сухие сырные лепешки, называемые куртами…
Раенька, держась за руку Еремея сошла с брички и, через центральные ворота, проникла на территорию рынка. При входе почти столкнулись они с дьяконом Евлампием, от худобы похожим на сухой стручок. Подрясник болтался на нем, западал на животе, а на постном, изможденном от разных болезней лице проступал явственно череп, туго обтянутый тонкой синей кожей. Дьякон кивнул им и его тут же оттеснили лабазники, спешащие на распродажу.
Раиса поспешила к оренбургскому обозу с материями, который был окружен густой, почти непроходимой толпой. Архивариусу пришлось пробивать дорогу, покуда барышня пробралась насилу к одному из продавцов, толстому купчине с красной, распаренной зноем физиономией в синей, сатиновой рубахе. Девушка стала рассматривать ситцы, прицениваться к товару, а Еремей Червяк отступил назад, решив подождать ее в сторонке.
В углу, недалеко от него, чаевничает ростовщик Кости-цын. Он тих, опрятен. У него привычка облизывать нижнюю губу. Ссужает он гимназистов деньгами с осмотрительностью и лихву берет злодейскую. «Я дам тебе двугривенный, а через неделю отдашь мне четвертак, согласен?» —«Со¬гласен», — угрюмо бурчит должник; ему срочно надо уплатить карточный долг; молодежь к этим долгам ревнива. Костицын дает в рост также перья, карандаши, писчую бумагу, тетради. Его ненавидят, не раз бивали, но обой¬тись без него нельзя. Костицын все это знает, держит себя спокойно и скромно, он вынослив, терпелив, прилежен, но науки ему даются с трудом.
Еремей задумался снова о дневнике Аннушки, а вокруг кишел людской водоворот, стоял шум и гам. Вдруг кто-то сильно и грубо толкнул архивариуса, отчего он попятился и чуть не упал. Насмешливый голос воскликнул:
– Эй ты, кочерга с насечкой!.. Наконец-то я тебя встре-тил! Халдей и Тимоха, поглядите-ка на него!.. Ого-го-го!
Еремей обернулся и увидел Наума Шубенко с его длин-ным носом с багровым рубцом. «Братец-разбойник» скалил крепкие зубы, а за ним держались Рыкальский и Мордовцев, его дружки, парни с виду лет по двадцати. Наум безнадежно сох по Раеньке, зло ревновал ее к архивариусу и вот наконец встретил соперника.
– Что скажешь, гужеед? Опять с Раенькой моею пилкой-колкой дров вчерась занимался, а?.. – наседал Наум, – А вот на тебе на шильце и на мыльце, рвань бессапожная!..
Архивариус, поняв, что дело пахнет дракой, вяло поднял руки, чтобы обороняться, но сильный размашистый удар Шубенко уже сшиб его с ног, и тотчас замелькали сапоги, нанося удары, от которых Еремей пытался укрыться, пряча голову руками.
Ломовики следили за дракой деловито и сосредоточенно. Вдруг из-за забора раздался крик: «Наум! Тимоха!» Бой прекратился, Рыкальский и Мордовцев стремглав несутся к забору, за ним устремляется Шубенко. Он искренне сетует: не удалось отде¬лать долговязого. А к архивариусу, лежащему в пыли ничком, уже бежит со всех ног испуганная и заплаканная Раенька Канфер…

XXIII
ПРИЗРАКИ
– Лена, Лена, куда ты? — остановил Иван Агапович Канфер жену, с трудом догнав ее около самого «Орского кабачка».
Елена Никитишна точно очнулась после летаргического сна и смотрела тупым взглядом на мужа.
— Куда ты? – повторил Канфер, со страхом смотря на побледневшую и растерявшуюся жену.
— Я... Пройтись пошла.
— Чего же ты бежишь так?
— Я не бегу, я шла. Разве скоро?
— Да помилуй, я едва бегом догнал тебя! Лена, что с то-бой, ты дрожишь? Пойдем скорей домой!
— Да, пойдем, мне худо.
Тяжело опираясь на руку мужа, Елена едва-едва до¬шла до дому и упала на диван без чувств. Иван Агапович пос¬лал скорее за доктором, который велел немедленно раздеть больную, уложить в постель и прописал ей лекарства.
– Что с ней такое? — тревожно спрашивал городской голова.
— Сильнейшее нервное потрясение. Не случилось ли у вас какого-нибудь неожиданного горя? Семейное несча¬стье?
– Представьте, что решительно ничего не было! Как есть ничего! Все совершенно благополучно! Она несколько дней на себя не похожа.
– Право, не знаю. Но только нервы у ней возбуждены до крайности, я опасаюсь, что у нее будет нервная горячка.
К вечеру Елене Никитишне стало лучше. Доктор, заехавший вечером, не велел ее беспокоить и прописал на всякий случай успокоительную микстуру. Елена Никитишна не долго опала. Вскочив с постели, она протянула вперед руки и закричала:
– Не троньте, не троньте его! Не позволю! Не дам, не надо, не надо!
Горничная схватила её за руки.
– Барыня, барыня, лягте, успокойтесь.
– Ах, это ты, Дуня, — очнулась она, — а барин спать ушел?
– Пошел отдохнуть, приказали разбудить их, как только вы проснетесь.
– Нет, нет, не буди, Дуня, не надо. Пусть спит. Знаешь, Дуня, у меня есть к тебе просьба.
– Приказывайте, барыня, я все исполню.
– Постой, сходи посмотри, спит ли барин. 
Дуняша ушла, а через минуту вернулась.
– Спят, не раздеваясь.
– Слушай, Дуня... Ты знаешь, здесь недалеко трактир Куликова?
– Знаю, знаю. «Орский кабачок».
– Этот самый. Так слушай. Сходи завтра, рано утром и скажи, что я очень больна и прошу его написать все, что он хочет мне сказать. Я хотела принять его сама завтpa, но не могу, а мне очень нужно узнать у него про одно дело. Только, понимаешь, ни Иван Агапович, ни другой кто-нибудь не должны никогда ничего об этом знать! Слышишь?! Ты клялась, ведь!
– Не извольте беспокоиться, сударыня, никто не узнает.
– Спасибо! А я тебя не забуду! Ах, как мне тяжело!
Елена Никитишна откинула голову и закрыла глаза. Тень Онуфрия Крука, ее первого мужа как кошмар, да¬вила её. То он являлся ей окровавленным, со страдальчес¬ким лицом, окровавленной раной на шее, то грозным, величест¬венным, гневным, с протянутой карающей рукой. Иногда ей явственно слышался голос Крука, звавшего ее на помощь, просившего пощады, а иногда голос этот звучал так громко, что она вскакивала с постели и хотела бежать. С того самого вечера, когда Куликов таинственно намек¬нул ей на Субботина и на исчезновение Крука, мысли о покойном муже не выходили у нее из головы и преследовали днем и ночью; во сне и наяву она переживала роковые события в Саратове.
Она готова была сейчас вскочить и бежать к Кулико¬ву, но голова, руки и ноги не повиновались ей. Силы поки¬дали ее. А призраки опять выходили из глубин комнаты, подвигались все ближе к ней, готовы были, казалось, навалиться на нее.
— Уйдите, оставьте, — кричала она, — я не виновата, не виновата: я никого не просила, не хотела, видит Бог, я не виновата.
Иван Агапович прибегал из кабинета, брал руку больной и нежно упрашивал:
— Леночка, милая, успокойся, я ни в чем не виню тебя, я тебе верю, будь спокойна; ведь я пошутил только по поводу этой записки от портнихи, я тебя не ревную.
— А? Что? Что ты говоришь? — приходила в созна-ние больная и смотрела на мужа. — Это ты? Ну, слава Богу! А что я кричала?
— Ты все себя коришь, убиваешься! И что ты? Неуже¬ли все из-за той записки от портнихи?
Елена Никитишна горько улыбнулась, схватилась за го-лову и ничего не отвечала.
Так прошла вся ночь, долгая, томительная, показав-шаяся всем целой вечностью. Казалось, конца не будет этой хмурой, мокрой, осенней ночи. Елена Никитишна прислушивалась к ночной тишине, и до ее слуха доносился рев ветра, перемешивавшийся с ударами дождевых капель. Жутко делалось на душе от этого ненастья, но для больной оно вполне гармонировало с ее собственным настроением, и поэтому-то так невыносимо тяжко ей было.
– Дуняша, — звала она горничную; но девушка под утро крепко уснула здоровым сном уставшего человека.
– Ваня! – пробовала кричать Елена Никитишна, которой ночное одиночество было невыносимо, но муж тоже крепко спал в своем кабинете, положившись на горничную. Больная хотела встать, чтобы растолкать Дуню, и не могла. Хотела кричать и чувствовала, что звуки выходят слабые, чуть слышные, похожие на стоны. Она нехотя всматривалась вдаль и как-то особенно рельефно видела все те же странные призраки.
        – Убийца, убийца, преступница. Куликов с жандар-мами и полицейскими идет за тобой. Вот, вот шаги их уже приближаются. Наступает час расплаты, цепи готовы уже и кандалы припасены. Чу! Звонят уже у подъезда… Дуня, беги отворяй! Принимай, счастливая вдовушка, дорогих гостей.
          – Ванюша! – закричала больная, собрав последние силы, и упала без чувств на подушки.
          Иван Агапович услыхал этот крик, прибежал в спальню и увидел в углу мирно спавшую горничную и бесчувственную жену, голова которой свесилась с постели. Он бросился к ней. Больная не приходила в сознание. Ногой растолкал он служанку и послал ее скорее за доктором. Весь дом поднялся на ноги. На дворе начало светать. Принесли льду, терли виски, давали нюхать нашатырный спирт. Только через полчаса, когда явился доктор, удалось вывести больную из продолжительного обморока. Она несколько раз вздохнула, открыла глаза, но сейчас же опять закрыла их от нестерпимой головной боли.
— Как могли вы оставить жену одну ночью! Верно, она чего-нибудь страшного испугалась, — укоризненно заме¬тил доктор.
— Жена спокойно уснула с вечера, я долго сидел и оста-вил на смену горничную.
— Вон, негодяйка, — закричал Иван Агапович, увидев Дуню, — вон, чтобы тебя ни минуты не было здесь.
— Простите, барин, я...
Но суровый хозяин не дал ей закончить фразы и, схватив за шиво¬рот, вытолкал из комнаты.
Елена Никитишна медленно приходила в себя, и толь¬ко через несколько часов сознание совсем вернулось к ней, хотя с трудом могла шепотом говорить.
— Дуня где? – был первый ее вопрос.
Иван Агапович очень удивился.
— Зачем тебе Дуня?
— Позовите... Пусть тут сидит...
– Так может позвать Раеньку?
– Не нужна мне Раенька, мне нужна Дуня…
— Леночка, я прогнал ее, она всю ночь спала и чуть не убила тебя... Я велел приказчику рассчитать ее.
— Что? Как?! Нет, нет, верни скорей! Она нужна мне, скорей, скорей. Ай, голова! Верни скорей!
— Не раздражайте больную, — шепнул доктор, — ис-полняйте все, что она приказывает.
Иван Агапович выбежал на кухню. Старательный при-казчик в точности исполнил приказание хозяина и, давно уже рассчитав горничную, выгнал ее из дому.
— Беги, разыщи ее, барыня требует.
— Где же теперь ее разыщешь? Побегу, попробую.
— Сейчас она придет, — успокоил городской голова жену, вернувшись в спальню.
– Спасибо, — прошептала больная, — Ванюша, худо мне. Пошли опять за священником.
– Полно, Леночка, успокойся! Ты изводишь себя только.
– Нет, пошли, мне надо, я хочу. Я могу... Мо...
Она не договорила и закрыла глаза.

 
XXIV
ОТЕЦ И СЫН
Василий Шубенко, с тех пор, как вышел за ворота по-повского дома с твёрдым намерением никогда туда больше не возвращаться, словно переродился, будто вытащили из него шипастую занозу, мучившую его столько лет, и теперь он легко и свободно вздохнул. Другими глазами стал глядеть на жену и сыновей. Раньше, как бывало, занятый только собой и своими страданиями, он не замечал жены, не интересовался жизнью сыновей. Как они росли, чем занимались, он, в сущности, совсем не знал. Теперь же, когда вся семья собиралась за столом, он расспрашивал сыновей, как те провели день, где бывали, что видели. Жене своей Прасковье, каждое утро желал: «Доброго здоровья, душечка». Он как будто впервые увидел, как она управляется сама у печи, по дому, во дворе по хозяйству. Пристыжённо пряча глаза, говорил ей:
 - Ты, Прасковьюшка, не ломись на домашней работе-то. Найми себе повариху и горничную, работников каких, чай не нищие мы, чтобы ты у печи, да по хозяйству управлялась сама.
Прасковья только изумлённо вскидывала на него глаза, боясь поверить в такую разительную перемену мужа. И веры пока словам его не давала. За столько лет замужества разуверилась она в нём. А тут такое дело, как подменили его. Она не знала, радоваться ей этому или печалиться. Кто его знает, может, блажит мужик, а пройдёт какое-то время и всё обернётся к старому. Прасковья вздыхала по углам, украдкой следила глазами за мужем, каждую минуту ожидая какого либо подвоха с его стороны. Но Василий с каждым днём становился всё мягче и внимательней к ней. Со стыдливым смущением вспоминала она ночные мужнины ласки, и лицо её при этом покрывалось ярким румянцем. Не старая ещё, в сущности, женщина, ранее не избалованная таким вниманием мужа, она теперь помолодела лет на десять, похорошела, стан её распрямился, а из серых, опушённых густыми ресницами, глаз ушли печаль и скорбь. Они снова молодо сияли. Сыновья тоже удивлялись перемене, произошедшей с отцом. Им совсем не нравилась теперешняя дотошность, с какой он расспрашивал их о житье-бытье. Одно дело шалопайствовать по городу бесконтрольно, не обременяя себя никакой работой, и другое дело давать каждый день отчёты отцу. Совсем им было это не по нраву. Каким-то образом дознался отец об их проказах, хорошо ещё не всех, и сурово отчитывал их.
 - Великовозрастные оболтусы! – кричал он на сыновей. – Как живёте, а?! Как живёте?! Семью позорите, себя в дурном свете выставляете!
 - Что вы, тятенька, раскричались?! – попытался огрыз-нуться Наум, - а вы-то сами  лучше, что ли? Нагляделись!
 - Цыц, молчать, щенок! Ты на чьи деньги ешь, пьёшь, гуляешь? На свои? Ась? Не слышу ответа.
Наум сразу стушевался и замолчал. Старший Семён благоразумно помалкивал с самого начала, а младший Афанасий согласно кивал головой.
 - Истинная правда, тятенька, оболтусы мы, лентяи и гу-ляки. Только и ты возьми в толк, не в обиду будь тебе сказано, направлять нас некому было, забывал ты, что у тебя дети есть.
 - И ты туда же! Нет, вы посмотрите, как оборзели! Перечить своему отцу? А? Ладно, - вдруг согласился он, - есть доля правды в ваших словах. Так ведь и у вас на плечах головы, а не капустные кочаны. Думать надо. Вот ты, Афанасий, - обратился он к младшему, - где последнее время пропадаешь с утра до ночи?
 - Да я, тятенька, ничего плохого не делаю, - Афанасий предупреждающе зыркнул глазами на братьев, мол, молчите, ни слова. – Я так, гуляю просто.
 - Смотри, как бы эти прогулки тебя до тюрьмы не довели.
Афанасий вздрогнул от этих пророческих слов отца. Ведь, в самом деле, вся эта история с Лизой Смирновой, узнай кто о ней, могла закончиться для всех братьев тюрьмой.
 - Смотрите, орлы! – грозно сказал отец, - а то ведь я могу продать своё дело, нам с матерью хватит на жизнь. А вы уж тогда устраивайтесь, как хотите. Идите в приказчики, половые или даже хоть в дворники.
 - Зачем же так-то, тятенька, - вступил в разговор Семён. – Ты нас раньше никогда не подпускал к своему делу. А раз так всё поворачивается, приказывай, всё исполним. Чать, мы не дурнее других.
 - Вот это молодец! Вот это деловой разговор! Вчетвером-то мы, ух, каких дел наворочаем! – повеселел Василий, - утрём таки нос всяким там нехристям Шагиахметовым. Пусть знают наших.
Прасковья прислушивалась к разговору мужа с сыновьями и радовалась.
«Как всё славно складывается, - думала она, - видать, Господь, вразумил мужа, вернул его семье».
А Афанасий, после разговора с отцом, пребывал в полном смятении. Ему мучительно хотелось рассказать отцу всё, всё про себя и Лизу Смирнову, ничего не утаивая, но он боялся, что отец не поймёт его, или поймёт не так, как надо, и тогда последствия будут непредсказуемы. Горяч был Василий Шубенко в гневе. И всё же с каждым днём, несмотря на свои опасения, он всё больше склонялся к тому, чтобы рассказать обо всём отцу. У него до сих пор не шёл из головы рассказ Лизы об Упырёве и он надеялся, что может быть отец что-то присоветует.
К этому времени Лиза уже настолько окрепла, что вста-вала с постели, и они с Афанасием подолгу гуляли в саду, где вовсю цвели яблони и воздух был напоен их густым, медовым ароматом. Лиза постепенно забывала о своих пережитых страхах. Иногда, на какую-нибудь шутку Афанасия, она заразительно смеялась, и смех её колокольчиком звенел по всему саду. Куда только девались её былые чопорность, злая ирония, колкости и насмешки над ним, Афанасием. Перед ним была совсем другая девушка, нежная, весёлая, любящая и внимательная. И эту, другую Лизу, Афанасий любил без памяти, до умопомрачения. Всё в ней вызывало у него восторг и преклонение. В одну из встреч Афанасий осторожно попробовал завести с ней разговор об Упырёве. Лицо её сразу помрачнело, в глазах промелькнул испуг. Она умоляюще посмотрела на Афанасия и, чуть не плача, прошептала:
 - Не надо, Афоня, не вспоминай. Наверное, это жуткое видение было моим горячечным бредом. Я хочу всё забыть, как кошмарный сон.
Афанасий схватил Лизу за руки и, горячо целуя их, про-сил прощения за доставленные огорчения своим неуместным напоминанием.
Возвращаясь вечером домой, Афанасий всё же твёрдо решил поговорить с отцом. Будь, что будет. Он застал отца в столовой. Тот пил чай из самовара и читал газету «Орский вестник». Мать сидела у камина в плетёном кресле-качалке и тихо дремала. На коленях у неё уютно свернулся калачиком кот Прошка. Чтобы не обеспокоить мать, Афанасий очень тихо обратился к отцу.
 - Тятенька, мне надо с вами поговорить безотлагательно. Это очень, очень важно и серьёзно.
Отец оторвался от газеты и в упор посмотрел на сына. Лицо того было необыкновенно собранным. Таким он его ещё никогда не видел.
 - Пойдём, сын, в кабинет, - поднимаясь из-за стола, сказал отец. – Не будем мешать матери, пусть отдыхает.
Закрыв дверь кабинета поплотнее, отец и сын сели в кресла у низенького столика. Отец выжидающе посмотрел на Афанасия и тот, наконец, опустив глаза, решительно заговорил. Он рассказывал долго, порой путано, но отец с величайшим вниманием слушал его, не перебивая. Когда Афанасий закончил свой рассказ и поднял глаза на отца, то увидел, как посуровело его лицо.
 - Однако, сын, ты меня озадачил. – наконец произнёс Василий. – Вот ведь какие дела творились вокруг, пока я дурной блажью маялся. За то, что ты сотворил с Лизой, тебя надо высечь нещадно. Ну, да ладно. Сделанного не переиначишь. Придётся и мне твой грех взять на душу. Не приведи Бог никому узнать об этом. – Василий истово перекрестился.
 - А что касательно Упырёва, - продолжал он, - то вот что я тебе скажу. Если Лиза и впрямь не ошиблась, то выходит, он и есть тот злодей, что погубил стольких девушек. А значит надо потихоньку всё проверить и сделать это внезапно, чтобы он преждевременно ни о чём не догадался и не скрылся. Я тут кое-что обмозгую, а завтра в вечеру пойдём вместе к Смирновым. Я сам потолкую с Карпом Силычем обо всём, и мы решим, что делать дальше. А пока иди спать.
 - А что, Афанасий, у вас с Лизой на самом деле всё сла-дилось? – спросил отец, когда Афанасий уже выходил из каби-нета. – И Карп Силыч не противился?
 - Да, тятенька, и родители её не против. До сих пор не могу поверить своему счастью.
 - Однако ты молодец! Такую партию составил! Это надо же с самим Смирновым породниться! Одно слово, молодец! А теперь иди, иди с Богом!
На следующий день Афанасий не пошёл с утра к Смирновым, а вечером отправился туда вместе с отцом. Вся семья купца сидела за вечерним чаем. Встретили пришедших весьма радушно. Василий Шубенко, извинившись за поздний визит, попросил хозяина уделить ему время для очень важного разговора. Карп Силыч довольно улыбался, предполагая, что речь пойдёт о Лизе и Афанасии. Они удалились в библиотеку и долго не выходили. А когда вышли, Смирнов был сам не свой.
 - Мы с Василием и Афанасием отойдём ненадолго по делам, – объявил он жене и дочери. – Не ждите меня, оставайтесь с Богом.
Лиза вопросительно взглянула на Афанасия, но тот в ответ только пожал плечами. Проходя к двери мимо Лизы, он нежно коснулся её руки и тихо прошептал:
– До завтра, любимая.
За воротами на минуту остановились.
 - Такие дела, - сказал Карп Силыч, - с наскоку не делаются. Сейчас мы соберём несколько уважаемых граждан, прихватим околоточного надзирателя, как-никак у него оружие имеется, вдруг пригодится.
 - И то правда ваша, оружие нам не помешает, мало ли что нас ожидает там, - согласился Василий Шубенко.
Сначала они зашли к Еремею Червяку, но того не оказалось дома. Потом к Горобцу, Костылькову, но и они отсутствовали.
 - Куда же все запропастились? – возмущался Василий Шубенко.
Дошли до Канферов. Слава Богу, Иван Агапович оказался дома, но был очень озабочен болезнью жены и поначалу почти не вслушивался в то, о чём ему говорили. Наконец до него дошёл смысл сказанного. Он в испуге округлил глаза.
 - Что вы говорите?! Возможно ли это?! Мать Пресвятая Богородица! Только этого нам не хватало.
Оставив жену на попечении служанки и Раеньки, Иван Агапович присоединился к пришедшим. По пути прихватили с собой околоточного надзирателя Волкова и судебного пристава Плетнёва, кратко обрисовав им создавшееся положение вещей. Маленькая группка в шесть человек, избегая людных мест, направилась в сторону кладбища.
Часы на городской башне пробили четверть двенадцатого ночи.
XXV
ПОКОЙНИЦКАЯ
Серафим Иванович Горобец явился к Костылькову не-зван, негадан.
 - Доброго здоровья, Матвей Дормидонтович, - начал он с порога, - погода-то, погода на улице, чистая благодать!
Костыльков, при виде Горобца, отложил в сторону почти до конца исписанный лист бумаги и прикрыл его газетой.
 - А вы всё что-то строчите, строчите. Уж не роман ли пишете, любезный Матвей Дормидонтович? – захихикал Горобец.
 - Ну, что вы, Серафим Иванович, какой там роман, письмо пишу батюшке.
 - А-а-а, вот как? А я вам помешал. Извините великодушно.
 - Полноте, Серафим Иванович, какие извинения меж своих. Я рад, что вы зашли.
Серафим Иванович оживился и, потирая ладошки, предложил:
 - А не сыграть ли нам в шахматишки? Ей Богу, в этом только и нахожу отдохновение после своей далёкой от романтики работы.
 - Пожалуй, можно и в шахматы. – Костыльков довольно рассеянно стал выставлять фигуры на доске, в уме прикидывая, как бы это ловчее подступиться к своему гостю с деликатным делом, которое не давало ему покоя последние дни, а вернее с тех самых пор, как архивариус Еремей Червяк обнаружил дневник Анны Канфер и отрывок из поэмы Тараса Шевченко «Рушник».
Время от времени оба играющих обменивались короткими репликами: «А вот, получите-ка такой ход конём», «А мы его пешкой, пешечкой и съедим», «Ах, как же это я проглядел?», «Бывает, бывает» и тому подобное.
Партию сыграли вничью, чем оба остались довольны. Костыльков попотчевал Горобца чаем с яблочным пирогом и, пока тот жевал, приступил к интересующему его разговору.
 - Давно хотел, любезный Серафим Иванович, поговорить с вами об одном деле.
 - Ну, ну, я весь внимание.
 - Вы, наверное, уже слышали о находке Еремея,  архивариуса?
 - О, да! Он ведь об этом на всех углах трубит. Заверяет, что его находка имеет исключительно важное научное значение. А что вы об этом думаете, Матвей Дормидонтович?
 - Боюсь, что он прав. И по правде сказать, я ему завидую. Обнаружить отрывок из утерянной поэмы Тараса Шевченко «Рушник», это, скажу я вам, большая удача.
 - Помилуйте, Матвей Дормидонтович, неужели и вас это так занимает?
 - Занимает, да ещё как. Признаюсь вам по секрету, я даже предполагаю, где может быть вся поэма целиком.
 - И где же? - заинтересованно спросил Горобец.
 - Она в гробу Анны Канфер.
У Горобца отвисла челюсть. Он ошалело всматривался в лицо Костылькова, не шутит ли тот.
 - И вы хотите это, проверить, не так ли? – заикаясь почти закричал Горобец.
 - Не так громко, - шепнул Костыльков.
Он на цыпочках подошёл к двери своей комнаты и рыв-ком распахнул её. За дверью никого не было.
 - Уф! – с облегчением вздохнул он. – А мне показалось было, что опять эта старая карга подслушивает. Пойдёмте-ка мы с вами на воздух, там и поговорим без помех.
Горобец с готовностью согласился. Улица, по случаю тёплой, почти летней погоды, была запружена гуляющими людьми. Раскланиваясь направо и налево со знакомыми, Горобец и Костыльков незаметно свернули в тихий, безлюдный переулок.
 - Хочу попросить вас об одном одолжении, уважаемый Серафим Иванович, - продолжил Костыльков начатый в доме разговор, - сведите меня с могильщиком Упырёвым. Без него этого дела никак не уладить.
 - Право, даже не знаю. Странный он всё же человек, я его даже побаиваюсь немного. И скажу вам, такой настырный. Ходит ко мне в анатомичку, клянчит то спирт, то формалин. Ну, спирт понятно зачем, а зачем ему формалин, ума не приложу.
 - Да, действительно странно. Вы не спрашивали у него?
 - Упаси Бог! Не хочу знать ничего. И вот что ещё странно. Вы, конечно, знать не знаете, но в моём кабинете при морге есть ход в подземелье под горой Преображенской. Так вот Упырёв, получив формалин, требует открыть этот ход и скрывается в нём. Где он потом выходит из этого самого подземелья, я не знаю, только назад он ни разу не возвращался этим путём.
 - И всё же я хотел бы с ним поговорить. Не согласится ли он разрыть могилу Анны Канфер. Если поэма там, я должен первым её забрать. Не ровен час Еремею придёт в голову та же самая мысль, что и мне, так надо его опередить.
 - Господи, Матвей Дормидонтович, какие вы страсти говорите! Разрыть могилу! Да у нас такого отродясь не бывало! Это же кощунство!
 - Не бывало, так будет. Я не успокоюсь, пока не добьюсь своего. Так вы согласны мне помочь или нет? Скажите прямо.
 - Только в том, что сведу вас с Упырёвым. В остальном, – увольте!
 - Хорошо, хорошо, пусть будет так. Надеюсь на вашу деликатность, и наш уговор останется между нами.
 - Это само собой. – заверил Горобец Костылькова. – Когда же вы хотите, чтобы я вас свёл с Упырёвым?
 - А прямо сейчас. Чего тянуть. Время подходящее, темно, меньше любопытных глаз.
 - Что ж, воля ваша, пойдёмте, - обречённо проговорил Горобец.
Покойницкая была погружена во тьму. Только в той её части, где проживал Упырёв, в окошке мерцал слабый свет. Костыльков с силой застучал в дверь. Горобец пугливо жался за его спиной. Дверь распахнулась, в проёме обрисовалась зловещая фигура Упырёва. Огромная его тень накрыла обоих посетителей.
 - Чего надо, - грубо спросил он.
Горобец бочком выдвинулся вперёд и почти заискиваю-ще произнёс:
 - Вот тут до вас человек один. Поговорить хочет.
 Упырёв недобро усмехнулся.
 - Время позднее, не до разговоров, завтра приходите, днём.
Он хотел захлопнуть дверь, но Костыльков, подставив ногу, помешал этому.
 - Мы только на несколько минут, - напористо сказал он и, преодолевая отвращение, добавил, - пожалуйста.
Упырёв потоптался на пороге, хмурым взглядом окинул двор и отступил вглубь комнаты, взмахом руки приглашая войти непрошенных гостей. На дощатом столе горела лампа, но её света было явно недостаточно, чтобы осветить всё жилище, в углах затаилась непроглядная темь.
Горобец скромно остановился у порога, прислонясь к косяку двери, а Костыльков шагнул на середину комнаты и с любопытством огляделся.
«Кто там?», - раздался резкий, скрежещущий голос за его спиной. Костыльков испуганно дёрнулся всем телом, обернулся и увидел попугая в клетке.
«Кто там?», - опять истошно закричал попугай. Упырёв усмехаясь, накрыл клетку тряпкой и тот замолчал.
Не успел Костыльков придти в себя от невольного испуга, как из тёмного угла на него уставились два, горящих зелёным огнём, глаза. Раздалось злобное шипенье и на него бросился огромный чёрный кот. Острые когти впились ему в лицо. Костыльков дико закричал. Он отпрянул к стене и почувствовал спиной слабый хруст. Упырёв меж тем, что то сказал непонятное коту и тот, недовольно урча, оставил свою жертву. Костыльков, вытирая кровь с лица носовым платком, осторожно оглянулся и застыл от изумления. На стене висел большой деревянный щит со множеством разноцветных бабочек, приколотых к дереву булавками. Часть из них он раздавил, когда опирался спиной на щит. Упырёв всё больше хмурился, а Горобец, дрожа от ужаса, прилип к косяку двери, не в силах ступить ни вперёд, ни назад. Костыльков, рассматривая коллекцию бабочек, всё больше и больше изумлялся.
«Что бы это значило? - думал он, - такое занятие под стать человеку учёному, но никак не спившемуся могильщику. Да-а-а, загадка».
 - Говори, что надо? – грубо прервал размышления Кос-тылькова Упырёв. При этом он явно прислушивался к чему-то за дверью, как будто ожидая, что вот, вот кто-то появится. Кос-тыльков кратко изложил свою просьбу, посулив за помощь не-малые деньги, но Упырёв заупрямился.
 - Нет и нет, мыслимо ли могилку разрывать? И не просите. Ступайте, ступайте отсюда подобру-поздорову, пока Упырев околоточного не кликнул, да не сдал вас полиции.
Обескураженный Костыльков вместе с Горобцом вышли со двора и остановились под раскидистым кустом сирени.
 - Господи, какого страха я натерпелся, - дрожащим голосом заговорил Горобец, - пойдёмте отсюда поскорее.
 - Э-э, нет, с места не сдвинусь. – решительно заявил Костыльков. – Что-то здесь не то. Этот Упырёв явно кого-то поджидает. Вот и мы подождём.
Не знал Костыльков одного, что Еремей Червяк уже сговорился с Упырёвым насчёт эксгумации, посулив ему гораздо больший куш, чем предлагал он. На землю спустилась душная, напоенная ароматом цветущей сирени, ночь. Ближе к полуночи Костыльков и Горобец увидели, как тёмная фигура, облачённая в длинный плащ, скользнула во двор покойницкой. Вскоре оттуда один за другим вышли двое и направились на кладбище.
 - Серафим Иванович, пойдёмте за ними.
 - Ни за что! Увольте! Хотите, идите один, а я домой, до-мой. Хватит, и так натерпелся страху.
 - Что ж, идите, коли так, но помните наш уговор – никому ни слова. – ещё раз предупредил его Костыльков.
Горобец почти бегом устремился в город, а Костыльков последовал за тёмными фигурами. Вот они остановились, и яркий лунный свет позволил Костылькову увидеть, что это могила Анны Канфер, а в пришедших узнать Еремея Червяка и Упырёва. Оба принялись раскапывать могилу. «Вот значит как, опередил чёртов Еремей. – подумал Костыльков. – Копайте, копайте, - злорадствовал он. – Как докопаетесь до гроба, тут и я подоспею. И такой вам сюрприз преподнесу, долго будете помнить». Чёрные глаза Костылькова загорелись дьявольским огнём.

XXVI
ЭКСГУМАЦИЯ
Время почти приближалось к полуночи, когда архива-риус, сопровождаемый могильщиком, вступил на территорию кладбища. Стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра: лунный свет призрачно освещал кресты и памятники, темневшие по обе стороны тропинки, по которой они шли.
Нельзя сказать, чтобы Еремей Червяк отличался мужественностью или особенным присутствием духа. Тем не менее, трогательное участие Раеньки, ухаживавшей за ним после драки на рынке, сделало свое дело: он укрепился в сознании, что эксгумация могилы Анны Канфер – дело необходимое, что поэма Шевченко безусловно находится в гробу умершей девушки и надо набраться смелости и вернуть это бесценное произведение потомкам.
Упырев, шедший впереди, нес фонарь, две лопаты, перемотанные тряпьем, а в котомке, переброшенной им через плечо, лязгали друг о дружку кирка и заступ. Могильщик молчал, пока не увидел над голым деревом четырех косматых ворон, чей перелет сюда от ближайших крестов, привел душу архивариуса в немалый трепет. Они, шумно хлопая крыльями, норовили сесть на дерево, но ветер уносил их.
– Вот погань-то, опять вороны, – проскрипел могильщик.
Еремей, тронув языком пересохшие губы, спросил наивно:
– Разве они не спят по ночам-то?
– Кто – вороны? Да бес их знает, когда у них время сна… Бесполезная птица! Да и не вкусная, как резина. Все равно, что среди зверей шакал. И тех и других тянет на падаль да на трупы… Не в пример им бабочки. Вот уж истинно божье создание…
Архивариуса удивлял этот необычный человек. До сих пор он знал Упырева, как беспросветного пьяницу, не просы-хавшего в выходные и рыночные дни. Впрочем, особенно людных мест могильщик сторонился, и, набравшись в стельку, норовил удалиться в какое-нибудь уединенное обиталище и там проспаться. Частенько это были памятники на русском кладбище или мазары на кладбище мусульманском. Впрочем, казахи и татары пару раз, застав иноверца в своем «городе мертвых», отметелили его, и Упырев перестал посещать чужую территорию. Гораздо спокойнее было отдохнуть среди своих «стариканов», как он выражался, к тому же здесь он не только приходил в себя, но и отводил душу в поисках необычных видов бабочек.
Вот и сейчас могильщик, держа путь к захоронению Ан-ны Канфер и немало изумляя этим архивариуса, завел длинную беседу об энтомологии .
– Упырев любит кладбище, потому что нигде в городе не встречаются такие виды бабочек, как здесь, – рассказывал он в присущем для него третьем лице, – Бабочки – страсть Упырева. Вот вы слышали, например, про такую породу – «мертвая голова»?
Еремей признался, что не слышал. Могильщик стал было развивать тему, но неожиданно они вышли к памятнику Анне, покосившейся дорической колонне из белого мрамора. Упырев прервал свой рассказ и, расчехлив лопаты и воткнув их в податливую почву, объявил:
– Пришли… Вот она, эта самая могила.
Архивариус вспомнил, что когда-то давно, бывая на кладбище, останавливался у могилы Анны Канфер. Тогда его поразила ее фотография. Анна немного была похожа на Раеньку, но в лице ее была какая-то особенная характерность, да глаза, пожалуй, были больше и грустнее.
Могильщик тем временем ловко скрутил цигарку из газеты, набил ее крепким табаком, который носил в специальном мешочке с завязкой, и закурил. Еремей опробовал лопату. Почва вокруг памятника Анны была песчаной, и работа обещала двигаться быстро.
Когда они взялись копать, Упырев снова заговорил. На этот раз его занимали не виды и подвиды бабочек, разговор шел о покойниках.
– Знаете, сударь мой, – размышлял могильщик, – с мертвыми тоже имеются свои церемонии. Кто-кто, а Упырев это знает… Мы это видим каждый день. Взять хотя бы эту барышню… Говорят, жила она довольно-таки легкомысленно, простите меня за выражение. Теперь барышня умерла и от нее осталось столько же, сколько от тех, могилы которых мы убираем каждый день. Это – любимая покойница Упырева. Мы вынуждены любить мертвых, так как слишком заняты и у нас не остается времени, чтобы любить что-нибудь другое…
За такой беседой время текло. Прошло однако не менее часа, пока архивариус с Упыревым докопались до гроба. Один из заступов ударился о камень… Могильщик взял широкую лопату и стал выбрасывать землю; и когда там остались одни камни, которыми покрывают гроб, он начал их выбрасывать один за другим.
В это время где-то в отдалении послышался шорох.
Архивариус насторожился.
– Слышите? – обратился он к Упыреву, – Здесь, кажется, кто-то есть…
Но могильщик, добравшийся до гроба, его не слушал и продолжал свою работу.
Шорох повторился: на этот раз он был явственней и ближе. Еремей услышал несколько отдаленных раскатов грома; сильный ветер стал крутить вершины и зашумел в листьях больших деревьев. Фонарь, принесенный могильщиком, готов был потухнуть. Архивариус смутно ощутил близость чего-то страшного, грозного, таинственного. Он повернулся и среди памятников поблизости увидел смутно фосфоресцирующую человеческую фигуру… Еремей хотел закричать, пошевельнуться, забить тревогу. Но его язык, члены, все его тело было парализовано, как будто в страшном кошмаре, который не дает вам сделать даже движения в виду грозящей опасности. В это же самое время огонь фонаря стал расти, расти, вытягиваться – и из маленького огонька превратился в пылающий факел, пламя которого устремлялось в небеса.
Архивариус не мог видеть реакцию Упырева, так как взгляд его был прикован к человеческой фигуре среди могильных плит. Лица призрака он не видел, но губы его кривились сардонической, полной жестокой иронии улыбкой, а черные, с металлическим отливом глаза светились фосфорическим блеском. Был ли это в самом деле человек или, может быть, привидение, создавшееся под совокупным действием грозы и его лихорадочного и нервного состояния, Червяк не ведал, потому что ноги его вдруг подкосились и он упал, как сноп у самого края разверстой могилы…
В это самое время могильщик Упырев, почуявший недоброе, выскочил из могилы, бросил заступ и лопату и, схватив под мышки бесчувственного архивариуса, потащил его по тропинке, в направлении своего домика…  Ужас придал ему сил и скоро он совершенно скрылся в темноте.
Когда гробокопатели исчезли из поля зрения, из темноты выдвинулся человек, в котором читатель нашего повествования легко мог бы узнать Матвея Костылькова. Он с небольшим ломиком в руках спустился в могилу и без видимых усилий поддел края гроба. Раздался хруст… Костыльков сбросил трухлявую крышку в сторону и глухой стон отчаяния вырвался из его груди…
Гроб Анны Канфер оказался пуст!..

XXVII
ТАЙНА УПЫРЕВА
Василий Шубенко и его сын Афанасий, купец Карп Си-лыч Смирнов, Иван Агапович Канфер и околоточный надзиратель Волков с судебным приставом Плетнёвым, с большими предосторожностями подходили к покойницкой на краю кладбища, где обитал и работал Упырёв. В домике не видно было ни огонька. Тишина стояла поистине кладбищенская. Всё вокруг: само тёмное здание, заросли сирени, отсвечивающие в лунном свете кресты и памятники, выглядело таинственно и угнетающе. У всех появилось неприятное ощущение надвигающейся беды, по коже пробегал мороз. Нерешительно сгрудились они у двери, ведущей в жилище Упырёва. Стояли несколько минут в каком-то оцепенении, слышалось только свистящее, затруднённое дыхание, как будто они не крадучись шли сюда, а бежали во весь дух.
 - Стучите, - хрипло прошептал судебный пристав Плет-нёв, хоронясь в задних рядах.
Околоточный надзиратель Волков поднял руку и реши-тельно постучал в дверь.
 - Эй, Упырёв! – громко закричал он. – Открывай, гостей тебе Бог послал!
В ответ ни звука. Волков взялся за ручку, потянул на себя дверь и та, вдруг, легко, без скрипа распахнулась. Из помещения потянуло тяжёлым спёртым духом. Осторожно переступая порог, боясь чем-нибудь загреметь, все друг за другом втянулись в комнату. Василий Шубенко чиркнул спичкой и высоко поднял её над головой. Комната была пуста. Упырёва на месте не оказалось. Василий, при свете спички рассмотревший лампу на столе, тут же зажёг её. Стал искать, чем бы завесить окно, чтобы свет не видно было со двора и схватил первую попавшуюся под руки тряпку. «Кто там?!» - раздался громкий, скрипучий голос. Все испуганно шарахнулись к двери, толкая друг друга. Карп Силыч на ходу оглянулся и, увидев в клетке попугая, продолжавшего выкрикивать им в след «Кто там?» - крепко выругался. Все опять вернулись в комнату. Набросили на клетку тряпку, тща-тельно завесили окно и стали методично обшаривать комнату. Но ничего подозрительного не обнаружили. Не было ничего и интересного, за исключением коллекции бабочек на стене, чему все изумились ничуть не меньше, чем ранее до них Костыльков. Заканчивая обследовать комнату, они пережили ещё один приступ страха, когда из тёмного угла на них со змеиным шипением стремительно прыгнул огромный чёрный кот. Все невольно пригнулись, а судебный пристав Плетнёв, по заячьи пискнув, растянулся плашмя на полу. Кот, злобно урча, перелетел через их головы и с силой ударился о дверь. Та с треском распахнулась, и он пропал в темноте.
 - Вот чёрт! Как перепугал! – выпрямляясь, ругался Василий Шубенко, - не кот, а прямо чудовище какое-то.
 - Однако престранный тип этот Упырёв, - промолвил Иван Агапович. – Кот на кота не похожий, попугай – только людей пугать, и ещё совсем неизвестно к чему коллекция бабочек…
Закончив осмотр жилища, все решили перейти в покойницкую, где Упырёв работал. Прихватили с собой лампу. Дверь оказалась запертой на висячий замок.
 - Не открыть, пожалуй, нам, - с сомнением сказал Карп Силыч. – И под руками ничего подходящего нет.
 - А ну-ка, я спробую, - вызвался Афанасий.
Он обхватил обеими руками замок, упёрся одной ногой в косяк, хекнул и дёрнул со всей силы. Замок отскочил вместе с пробоем.
 - Эк, силища у тебя! – одобрительно отозвался Карп Силыч.
Зашли в помещение, плотно закрыв за собой дверь. При свете лампы увидели длинную прямоугольную комнату без единого окна. Только в потолке были прорезаны квадратные отверстия, сквозь которые проникал яркий лунный свет. В его голубоватом сиянии купались гробы, кресты и каменные памятники, уставленные вдоль стен. При малейшем движении под ногами хрустела каменная крошка. Из под ног клубами поднималась пыль, забивала нос, затрудняла дыхание. Облазили все углы, все закоулки – ничего. Уже совсем было собрались уходить восвояси, когда внимание Василия Шубенко, по какому-то наитию, привлекло небольшое возвышение у одной из стен, прикрытое рогожей. По ней в беспорядке разбросаны были различные ин-струменты. Василий рывком сдёрнул рогожу, с грохотом поле-тел инструмент в разные стороны, а под рогожей обнаружили люк, с вделанным в него металлическим кольцом. С трудом подняли тяжёлую крышку. Вниз вели каменные ступени. Все осторожно стали спускаться, опираясь на шершавые, холодные и влажные стены. Впереди всех, освещая путь, шагал Василий Шубенко с высоко поднятой лампой. Ступени закончились, и они опять упёрлись в дверь, закрытую на висячий замок внушительных размеров. Толстые металлические проушины намертво были привинчены огромными болтами.
 - Да, брат Афанасий, эту дверь тебе никак не осилить, - сказал со злорадством пристав Плетнёв.
Пришлось возвращаться в покойницкую за подходящим инструментом. Наконец дверь со скрежетом открылась и все вступили в каменную пещеру. То, что они увидели там, привело их в неописуемый ужас. Кровь стыла в жилах, волосы на голове шевелились и вставали дыбом, ноги налились свинцом и приросли к полу. Долгие минуты никто не мог сдвинуться с места. Вдоль стены, противоположной двери в пол были вбиты более десятка деревянных кольев, и на каждый из них насажены женские головы, одна из которых оказалась головой Машеньки – поповской дочери. Сморщенные, высохшие, мумифицированные головы смотрели на вошедших пустыми глазницами, наводя на них леденящий душу ужас.
 - Кошмар! Кошмар! Какое злодейство! – хватаясь за го-лову, прерывающимся голосом запричитал Иван Агапович. – Господи Иисусе! И это в моём городе?! У всех у нас под носом?! Поверить не могу.
Стараясь не смотреть на страшное зрелище, Василий Шубенко с лампой обошёл всю пещеру. На вырубленных каменных полках стояли бутыли. Одни из них были пусты, другие наполнены формалином. В отдельной нише Василий обнаружил острый кривой нож, ножницы, большую иглу, моток суровых ниток и кучу женских волос одного оттенка, от светло русого до золотистого. Чуть в стороне лежали две толстых книги с какими-то каббалистическими знаками.
 - Вот вам и доказательства. Чего бы я хотел сейчас знать, где сам Упырёв? – сказал Василий Шубенко. – Давайте поднимемся наверх и будем ждать его, если только он не сбежал уже.
А в это же время Упырёв, с телом архивариуса на плечах, приближался к своему жилищу. Он был смертельно напуган появлением призрака у могилы Анны Канфер и сейчас желал только одного, избавиться от опасного свидетеля – Еремея Червяка, а потом бежать, бежать из этого города без оглядки. Он, как зверь, нутром почувствовал нависшую над ним опасность, но не успел он приблизиться к желанной двери покойницкой, как из кустов сирени бесшумно возникли какие-то люди и, молча, схватили его. Бесчувственное тело Еремея с глухим стуком упало на землю. Упырёву скрутили руки, заткнули рот кляпом и без всяких церемоний поволокли в город. Он что-то мычал, пытался вырваться, но четверо мужчин держали его мёртвой хваткой. Следом за ними ещё двое мужчин несли, так и не пришед-шего в себя, архивариуса. По прибытии в город Упырёва поместили в одиночную камеру под усиленной охраной. Еремея срочно доставили в городскую больницу, где врачи только к утру смогли привести его в чувство.
На следующее утро разнеслась весть о кровавых злодеяниях могильщика Упырёва. Весь Орск содрогнулся от ужаса.

XXVIII
ГРОМКОЕ ДЕЛО
Весна вступила в пору самого расцвета. Уже по очереди отполыхали буйные пожары сирени и черемухи в садах, стали набирать свое пышное цветенье яблони, когда в судебной управе Орска приступили к рассмотрению громкого дела, которое не только взбудоражило население города и его окрестностей, но и докатилось до юридических кругов Оренбурга.
Страшные находки в катакомбах под Преображенской горой и особенно ночная история на кладбище, описанная нами в одной из предыдущих глав, получили неожиданную огласку. Мало того, что по городу поползли невероятные слухи, в местной газете «Орский вестник» появилась заметка следующего содержания:
«Нам стало доподлинно известно, что мастер по кладбищенским памятникам, могильщик по фамилии Упырев замешан во многих кровавых преступлениях. Описать их в подробностях не представляется никакой возможности, для этого надо иметь талант Ксавье Монтепена или Уильки Коллинза . В настоящее время присяжные поверенные господа Нецветаев и Савушкин собирают сведения о прошлой жизни Упырева, которая обещает много тайн и загадок. В любом случае, судебный процесс прольет свет на это запутанное преступление, жертвами которого стали десятки ни в чем не повинных молодых девушек и женщин. Слушание дела, по нашим сведениям, начнется не раньше чем через месяц…»
В день, с которого мы снова встречаемся с читателем, судебная управа уже располагала необходимыми сведениями и, соответственно, начинала слушать показания свидетелей. Одним из таких свидетелей был известный нам архивариус Еремей Червяк, который при полном параде, в начищенных до блеска ботинках, в сером блузоне и таких же брюках-дудочках, зажав под мышку свой крокодиловый портфель, появился возле здания управы. Здесь уже был народ. Среди присутствовавших Еремей узнал и поздравствовался с купцами Карпом Силычем Смирновым, нюхавшим табак,  Фазлы Шагиахметовым, оживленно рассказывавшим какой-то очередной анекдот, хмурым Фаддеем Байдиным. Чуть в сторонке от них стояли Василий Шубенко и Иван Агапович Канфер с дочерью.
Архивариус поцеловал ручку разряженной и раздушен-ной девушки, которая улучив минутку, когда отец отвечал на вопрос Шагиахметова, шепнула ему:
– После слушаний я буду ждать вас на Соборной площади у пожарной каланчи… Надо поговорить…
Первыми для дачи показаний были вызваны Карп Силыч Смирнов и Фаддей Байдин. Карп Силыч побыл в зале минут двадцать и вышел оттуда бледный, шумно сморкаясь в платок. Байдин давал показания недолго, но сама процедура его настолько возбудила, что он тут же, в коридлоре вступил в перепалку с Шагиахметовым и все повторял:
– Вот крючкотворы!.. вот сукины дети…
Допрос городского головы и его дочери занял минут со-рок. Иван Агапович остался таким же непроницаемым, а Раенька, судя по бледному личику и покрасневшим глазам, чувствовалось, плакала. Она незаметно пожала руку Еремея, словно подтверждая, что их уговор в силе, и в это время жандарм, охранявший залу судебных заседаний, огласил:
– Для дачи показаний приглашается архивариус Орского архива Еремей Червяк…
Наш герой вытянулся, еще крепче зажал под мышку портфель и шагнул в залу.
Здесь было душновато, несмотря на настежь распахнутые окна, в которых буйствовала зелень. По бокам широкого стола, накрытого уже потертым сукном, сидели писцы, макавшие ручки в чернильницы, а центральное место занимали судья Апполодоров в мантии и колпаке, почти скрывавшем его седые редкие волосы и его поверенные – адвокат Нецветаев и чиновник по особым поручениям Савушкин.
– Ваша фамилия? – грозно вопросил Апполодоров.
– Червяк. Еремей Червяк, архивариус городского архи-ва…
– Нам известно, господин Червяк, что вы присутствовали при самовольной эксгумации могилы дочери всеми уважаемого городского головы Ивана Канфера Анны Канфер… Кроме всего прочего, вы вступили в сношение с могильщиком Упыревым, взятым под стражу, и сами подстрекали его на вскрытие могилы уже упомянутой Анны…
– Позвольте… – начал было Еремей, но судья сурово его перебил:
– Выслушайте до конца, пожалуйста. Отвечайте суду по существу: зачем понадобилось вам вскрывать могилу Анны Канфер?.. Что вы искали, совершая столь кощунственное дея-ние?..
– Если вам известна страсть коллекционера, готового пойти на все, чтобы обогатить потомков еще одной важной находкой…
Писцы споро записывали показания, слышался только скрип перьев по бумаге, да негромкое покашливание одного из них.
– Я не понял о какой находке идет речь, – сказал судья, не понимая хода мысли в несколько путаных и витиеватых показаниях архивариуса, – Что вы могли найти в гробу девицы Канфер, который к тому же, по странным обстоятельствам, оказался пустым…
– Речь идет об утерянной поэме Тараса Шевченко «Рушник», – горячо затараторил Еремей. – По некоторым предположениям… нет, даже согласно, некоторым документам… поэма была положена в гроб Анны Канфер…
– Мистика какая-то! – поморщился Апполодоров, – Да-вайте все по порядку, чтобы писцы успели зафиксировать ваше удивительное свидетельство, которое, признаюсь, кажется мне надуманным и фантастическим…
Более получаса архивариус рассказывал историю находки дневника Анны, поведал о своем решении провести эксгумацию, о знакомстве и договоре с могильщиком Упыревым. Судья внимательно выслушал его, назидательно сказал, что сам процесс эксгумации можно рассматривать как соучастие в делах преступника, каковым является Упырев. В заключение он велел подписать Еремею приказ о невыезде из города в ближайшие два месяца, пока расследование полностью не будет завершено, и отпустил его.
В совершенно «растрепанных» чувствах наш герой вы-шел из зала уездной управы, и поспешил на Соборную площадь, где ожидала его Раенька.
Невеста сидела на одной из скамеек и кормила булочкой голубей, а неподалеку уже «вил круги» какой-то прыщавый юноша, по всей видимости, студент духовной семинарии. Заметив приближающегося архивариуса, успевшего запастись букетиком цветов, семинарист изменил траекторию и ретировался.
Раиса поблагодарила за цветы и сразу перешла к делу:
– Ну, что, друг мой, сильно тебя допрашивал судья Апполодоров?..
– С пристрастием, Раиса Ивановна. Пришлось даже приказ о невыезде из города до окончания срока следствия подписать…
– Это пустяки. А слышали вы, что Куликов на следствие не явился?
– Вот как? – удивился архивариус, – На каком же основании?
– Его не могут найти, – сказала Раиса, – «Орский каба-чок» продан, а хозяин исчез в неизвестном направлении… Взят под стражу патологоанатом Горобец. Говорят, что и Костыльков сдает дела в гимназии, и якобы уезжает далеко-далеко…
– Это куда же?
– Говорят, что в Бразилию, где у него имеются какие-то родственники… Но его судебные приставы почему-то не трога-ют, хотя вины Костылькова в вопросе эксгумации даже больше, нежели твоей…
– Раенька! – воскликнул архивариус, – Что мне до этих детских страшилок Апполодорова и ему подобных? У нас через месяц свадьба, вот что самое главное… Все остальное для меня не имеет никакого значения!..
И Еремей запечатлел на щеке своей невесты весьма значительный по своему содержанию поцелуй.

XXIX
ГЛАВА, ГДЕ РАЗВЯЗЫВАЮТСЯ УЗЕЛКИ И
РАССТАВЛЯЮТСЯ ТОЧКИ
Следствие по делу могильщика Упырева длилось более двух месяцев. И с каждым днем адвокатом Нецветаевым и чиновником по особым поручениям Савушкиным собирались все новые и новые показания, заполнившие несколько весьма объемистых папок-скоросшивателей. Допоздна засиживался в своем кабинете и судья Апполодоров, который признавал это дело одним из самых запутанных и загадочных в собственной практике.
В ходе следствия выяснилось вот что.
Настоящее имя могильщика Арсения Упырева было… Онуфрий Крук. Да, да, это был тот самый купец-энтомолог, первый муж Елены Канфер. Женившись почти в пятьдесят лет на молодой женщине, Крук и в браке остался человеком замкнутым, не общительным, с головой погруженным в торговые дела и коллекционирование бабочек. В его гербарии были собраны довольно редкие виды и подвиды этих красивых насекомых. Бывая в Америке по своим торговым делам, Крук обзавёлся связями с кафедрой зоологии Ньюйорского университета. Американские энтомологи очень заинтересовались коллекциями Саратовского купца. Собираясь в очередную поездку, некоторые из них он прихватил с собой.
Читатель уже знает, что Субботин, тайный любовник жены Крука Елены, ловко подстроил пропажу Крука и его мнимую гибель на затонувшем пароходе «Свифт». Собственно, гибель судна, конечно же, имела место, но Онуфрия Крука среди пассажиров «Свифта» не было. Вместо заграничных впечатлений, Крук набрался ужасов, будучи похищенным известным уголовником и убийцей Вертухаем, которому Субботин щедро заплатил за то, чтобы сжить его со света и похоронить его тело в безымянной могиле на берегу Волги. Вертухай заточил Крука в подземелье и долгое время держал его на хлебе и воде. Кроме того, он подмешивал узнику какие-то психотропные средства, которые не только отшибали ему память, но и негативно действовали на психику. В конце концов, Крук пришел в такое состояние, что уже не помнил ни себя, ни свою прошлую жизнь… Только изредка, в каких-то смутных видениях приходили к нему призраки прошлого, и чаще всего воображение рисовало образ молодой женщины, который доставлял узнику подземелья жгучую боль, перемешанную с лютой ненавистью… Крук постепенно терял человеческий облик и превращался в животное… Такой вот дорогой ценой Вертухай сохранил ему жизнь. Собственно, может он и порешил бы Крука в один прекрасный день, если бы тому не удалось бежать… Ночью, в совершенно невменяемом состоянии, он добрался до железнодорожного вокзала, сел в один из вагонов товарного поезда и долго ехал неизвестно куда… Вагон неоднократно перецепляли, а в нем, на клоке соломы спал не похожий на человеческое существо то ли человек, то ли зверь… Только в далеком степном городке Орске бывший купец пришел в себя и спрыгнул на твердую землю… Следовало начинать новую жизнь, поскольку у него не было ни паспорта, ни имени, ни прошлого…
Тем временем немалые перемены произошли и в жизни бывшей жены Крука Елены. Неисповедимыми путями молодая женщина оказалась в том же самом городе Орске и стала женой городского головы Ивана Канфера. Конечно, она ни сном, ни духом не догадывалась, что местный могильщик и пьяница Арсений Упырев ее бывший, якобы утонувший на пароходе муж, слишком уж разительная разница была между двумя этими людьми. И только когда владелец «Орского кабачка» Куликов заговорил о ее прошлом и стал склонять ее к шантажу, Елена почувствовала неладное…
Секрет же объяснялся достаточно просто, и мы уже знаем из откровений Куликова и Костылькова, прозвучавших в чайной Шагиахметова в ночную пору, какая причина заставила его разыскать Елену, занимавшую довольно влиятельное положение в уездном уральском городке, а потом подсылать ей подметные записки и жаждать разоблачения. Одного не знал племянник, что его дядя не только жив, но и находится практически рядом, под личиной алкоголика и убийцы Арсения Упырева… Когда эта тайна, в самом начале следствия раскрылась, Куликов в спешном порядке передал «Орский кабачок» в аренду и скрылся в неизвестном направлении. Он понимал, что в ходе расследования неприятности могли возникнуть и у него.
Следствие же, через некоторое время, вышло и на след целой цепи загадочных убийств, в которых был замешан Упы-рев. Могильщик охотился за молодыми женщинами, которых считал по причине собственной неудачи и умственного помешательства «исчадием дьявола». Несколько совершенно ни в чем не повинных женщин и девушек (в их числе и дочь дьяка Машенька) стали жертвами кровожадного могильщика. Мнимый Упырев отсекал головы своим жертвам и, после гербария из бабочек, сделался хранителем более страшной коллекции – женских голов, насаженных на кол, наформалиненных и мумифицированных, которые он хранил в подземелье своей «покойницкой». В этом подземелье он совершал даже некий каббалистический обряд, завывая, катаясь по полу и принося клятву Люциферу, что последней в этой коллекции будет головушка непокорной и вероломной Елены Канфер. К счастью, цепь непредвиденных случайностей помогла остановить этот злодейский замысел, Упырев был взят под стражу, а Елена Канфер чудом избежала страшной участи…
Впрочем, мы помним, что доведенная шантажом Кули-кова едва не до помешательства, Елена Канфер и без того оказалась на краю жизни. Только увещевания дьякона Евлампия, который сам стал жертвой страшной трагедии да заботливый уход Ивана Агаповича вернул несчастную женщину к нормальному существованию. Прошло больше месяца, пока Елена Никитишна пришла в себя и стала ощущать нормальный ритм жизни и чувствовать ее маленькие радости. Про Упырева, как вы понимаете, ей старались ничего не передавать, чтобы жена головы не испытала еще один страшный шок. Как только Елена Никитишна немного выздоровела, Иван Агапович повез супругу в путешествие по Италии, чтобы по рецепту докторов, несчастная женщина отвлеклась от терзавших ее совсем недавно мрачных и тревожных мыслей.
Поведаем вкратце о судьбе и других наших героев.
Следствие еще не подошло к концу, когда в Орске праздновались сразу две свадьбы. Первыми к венцу пошли известный нам архивариус Еремей Червяк и младшая дочь Ивана Агаповича Канфера Раенька. Благословение родителей было дано им заранее, поэтому свадьба прошла скромно, но со вкусом, при присутствии многочисленных родственников со стороны невесты. Второй парой стали Афонька Шубенко и Лиза Смирнова. Тут уж Карп Силыч не поскупился и отгрохал такое пиршество, что весь город в течение недели ходил, что называется, «под щафе».
– А что? – гудел купец сипло, как пароходный гудок, – у меня одна дочь, пей-гуляй, шантрапа, Смирнов еще и не на такое способен… Ого-го!!!
После свадьбы дочери Карп Силыч почти отошёл от дел, перепоручив их Афанасию. И надо сказать, откуда что взялось, тот так повёл все дела, что Карп Силыч, глядя на него, только крякал.
 - Вот это любо! Вот это молодец! Ай да Афанасий, ай да зятёк! Ну разма-ах! Тестя переплюнул! А, каково!? И правильно.
Карп Силыч очень гордился своим зятем и был им пре-много доволен. А уж как тот с его Лизанькой обращался – любо-дорого посмотреть. От умиление сердце Карпа Силыча таяло как воск.
Василий Шубенко, породнившись с таким влиятельным человеком, как Карп Силыч Смирнов, вдруг пошёл в гору. Будучи в недавнем прошлом объектом для насмешек и издёвок, теперь он пребывал совсем в другом статусе. Банки открыли ему неограниченный кредит и он, оставив мыловарню на сыновей Семёна и Наума, сам налаживал мукомольное дело в городе. Теперь он был желанным гостем в любой компании, в любом купеческом доме. Одни смотрели на него с завистью, другие с удивлением, а были и такие, что с затаённой злобой. Но Василий Шубенко, почувствовав вкус настоящей жизни, мало обращал внимания на то, как кто к нему относится. Гордо вышагивая по мощённой улице, Василий добродушно принимал приветствия знакомых и сам раскланивался направо и налево, усмехаясь при этом в бороду. «Эк, как их перевернуло, - думал он, - то морды воротили, а теперь сами дружбы ищут. Ну, да ладно, я не злопамятен. Однако, подвернись удачный момент, любого в бараний рог скручу».
Матушка Софрония, после похорон дочери, тронулась умом и её поместили в клинику для умалишённых, по всей видимости надолго, потому что лечение проходило медленно и малорезультативно.
Трагедия в собственном доме подкосила и самого дьяка Евлампия. Он стал всё чаще прикладываться к рюмке. Особенно эта пагубная привычка усилилась после похорон останков всех женщин и девушек, загубленных могильщиком Упырёвым. Страшное, неслыханное злодеяние до глубины души потрясло Евлампия. Пошатнулся дьяк Евлампий в вере своей. Церковные службы он стал отправлять не так усердно, как раньше. Появлялся на богослужении неряшливо одетым и под хмельком. Путал слова проповеди, молитв, псалмов. Прихожане стали с подозрением коситься на него. А выходя из церкви, давали волю языкам, обсуждая и осуждая дьяка Евлампия.
Патологоанатом Горобец наглухо замуровал вход в катакомбы из своего кабинета. Иначе он не мог бы работать там. Всё ему чудилось, что вот сейчас потайная дверь откроется и появится Упырёв с топором в руках по его душу. Санитар Ваня покинул службу в анатомичке, несмотря на свою несомненную склонность к Кате.
 - Лучше я буду вагоны грузить разгружать, чем быть ря-дом с упокойниками, - сказал он на прощание.
Только преданная Горобцу Катя не оставила своего шефа. Также заботливо готовила ему по утрам чай, бегала по городу с различными поручениями и вообще не гнушалась никакой работы.
У чайханщика Шагиахметова, как всегда по вечерам, собирались любители перекинуться в картишки, но игра как-то не шла никому на ум. Все ещё были полны впечатлениями от происшедших событий и разговорам на эту тему не было конца.
Такие же суды-пересуды ходили по всему городу, обрас-тая всё новыми и новыми подробностями, коих в действитель-ности и вовсе не было.
События, потрясшие весь город, долго ещё будоражили сознание горожан, но со временем острота их стёрлась и жизнь города продолжалась по накатанной колее, как жизнь любого провинциального города.

XXX
В БРАЗИЛИИ
И опять Матвей Дормидонтович Костыльков, теперь уже под своей настоящей фамилией дон Родригес, приближался на пароходе к берегам южной Америки. Ещё задолго до того, как сесть на пароход в Петербурге, он уведомил своего «работодателя» дона Оливареса о скором своём прибытии в Рио-де-Жанейро. Располагая неограниченным временем во время плавания, Матвей перебирал в памяти все события, происшедшие в далёком городе Орске, свидетелем коих он был. Сейчас отсюда издалека, всё ему казалось нереальным, эфемерным и даже как будто случившимся не с ним. Для горожан он так и остался Матвеем Костыльковым и о его инкогнито знал один только Куликов. Но и тот, связанный словом, не мог об этом поведать кому-либо.
Когда Матвей сдавал свои дела в гимназии, директор чуть не плача умолял его остаться ещё хотя бы на один год. Знал бы только он, что и того времени, которое пробыл Матвей в Орске, было для него вполне достаточным, чтобы сбить охотку к авантюрным приключениям. Теперь он, как никогда, рвался домой в свою родную Испанию. Вот только побывает у дона Оливареса, выполнит свой долг и всё…
В Москве, где Матвей остановился проездом по пути в Петербург, родственники затаив дыхание, слушали его повествование о далёкой провинции и случившихся там событиях. Изумлённым «охам и ахам» не было конца.
Дон Оливарес прислал в Рио-де-Жанейро за Матвеем свою яхту. На ней его доставили до приморского городка Сан-Висенте, неподалёку от Сан-Паулы, на берегу Атлантического океана. Вилла Оливареса стояла на небольшом мысе и волны океана в прилив достигали её ограды. После короткого отдыха Матвей и дон Оливарес сидели на открытой веранде виллы, в тени цветущих азалий и высоких пальм. Матвей в подробностях рассказал Оливаресу о своём путешествии, и посетовал, что ему так и не удалось отыскать утерянную поэму Тараса Шевченко «Рушник».
 - Но небольшой отрывок из этой поэмы я вам всё же привёз. – Матвей вытащил из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и протянул дону Оливаресу.
Тот благоговейно принял его в руки, развернул и с удивлением увидел, что текст написан на португальском языке. Он вопросительно взглянул на Матвея и тот, довольно улыбаясь, пояснил, что во время плавания сам перевёл текст. Дон Оливарес горячо поблагодарил Матвея.
 - Признаться, - сказал он, - я даже этого не ожидал. И очень вам признателен за ваше усердие. Будьте моим гостем, сколько пожелаете.
 - Благодарю вас от всей души, - ответил Матвей, - но я спешу домой, к отцу.
 - Что ж, похвально, - молвил дон Оливарес, - желаю вам счастливого пути и всех благ. Благодарю провидение, что оно позволило мне познакомиться с вами.
Оба поднялись из кресел и подошли к краю веранды. Лениво потягивая кальвадос из высоких стаканов, долго смотрели на безбрежный океан, на пенистые его волны и думали каждый о своём…

Конец










ОГЛАВЛЕНИЕ

I. ОТ ВОРОТ – ПОВОРОТ 3
II. ПЛАН МЕСТИ 6
III. ВА-БАНК 9
IV. ФИАСКО БРАТЬЕВ ШУБЕНКО 13
V. БЕСПОКОЙСТВО КОСТЫЛЬКОВА 17
VI. СТЫДНАЯ ТАЙНА МАТУШКИ СОФРОНИИ 21
VII. ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА МИЛЛИАРДЕРА 25
ОЛИВАРЕСА 25
VIII. В ТЬМУТАРАКАНИ 30
IX. У КАНФЕРОВ 34
X. ЕЛЕНА КАНФЕР 40
ХI. ДВА ЗНАКОМЦА 45
ХII. КАТАКОМБЫ 49
XIII. СЕАНС СПИРИТИЗМА 52
XIV. ЗАНАВЕС ПРИОТКРЫВАЕТСЯ 56
XV. СПАСАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД 61
XVI. СУПРУЖЕСКАЯ ЧЕТА 64
XVII. ПОИСКИ 67
XVIII. ДНЕВНИК АННЫ КАНФЕР 73
XIX. ДНЕВНИК АННЫ КАНФЕР 77
XX. ЛЮБОВЬ АФОНЬКИ 82
XXI. НОЧНАЯ ВСТРЕЧА 87
XXII. ЕРЕМЕЙ И РАЕНЬКА 93
XXIII. ПРИЗРАКИ 96
XXIV. ОТЕЦ И СЫН 101
XXV. ПОКОЙНИЦКАЯ 106
XXVI. ЭКСГУМАЦИЯ 111
XXVII. ТАЙНА УПЫРЕВА 114
XXVII. ГРОМКОЕ ДЕЛО 118
XXIX. ГЛАВА, ГДЕ РАЗВЯЗЫВАЮТСЯ УЗЕЛКИ И 122
РАССТАВЛЯЮТСЯ ТОЧКИ 122
XXX. В БРАЗИЛИИ 127





;




Александр Иванов
Александра Чернышева
Орские тайны
Печатный салон «Гид»
Формат Ф-5
Печать офсетная
Технический редактор Чернышев Н.Н.
Март 2013 года

Книга издана на собственные средства авторов