Оклеветанный молвой

        Вскоре после Февральской революции 1917 года, когда начали открываться архивы государственных  учреждений рухнувшей царской империи, среди секретных  досье Департамента полиции Министерства внутренних дел России была обнаружена папка, помеченная как «Дело № 739». В среде исследователей находка стала, что называется, событием - в папке хранились документы негласного надзора, который почти два десятилетия велся за А.С.Пушкиным. Правда, значительная часть бумаг кем-то была предусмотрительно изъята, но и среди оставшихся находились документы, представляющие исторический интерес. В частности,  «Записка для памяти», собственноручно написанная шефом корпуса жандармов графом А.Х. Бенкендорфом, а также анонимный пасквиль, экземпляры которого были  направлены Пушкину и шести его ближайшим друзьям. Таким образом, стал известен подлинный текст того самого подметного письма, с получением которого, как признавался перед смертью поэт, он больше не имел ни минуты покоя.

      Конверт с  вложенным в него гнусным пасквилем доставила в квартиру Пушкина на Мойке утром 4 ноября 1836 года городская почта, начавшая к тому времени регулярно функционировать в северной столице. Писан он был на дорогой бумаге крупными печатными буквами на французском языке. Вот его перевод (с сохранением старой орфографии):

     «Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством высокочтимого великого магистра Ордена Е(го) п(ревосходительства) Д.Л.Нарышкина единогласно избрали Александра Пушкина коадъютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена».
     Под текстом стояла подпись – «Непременный секретарь: граф И.Борх».

     Чтобы в полной мере почувствовать всю гнусность этого пасквиля, необходимо сделать некоторые пояснения, позволяющие читателю понять содержание письма так, как понимали его современники Пушкина и сам поэт. Упомянутый Дмитрий Львович Нарышкин был оберегермейстером царского двора, мужем красавицы Марии Антоновны, широко известной в высшем свете как любовницы императора Александра I, которая имела от него дочь. Соединение имени Пушкина с именем «великого магистра Ордена Рогоносцев» Нарышкина - более чем откровенный намек на любовную связь между Натальей Николаевной и государем Николаем I, не являвшимся, кстати, образцом пуританской морали и добродетели.

     Обозначенная в пасквиле любовная параллель значительно усилилась использованием словосочетания «историограф Ордена» в контексте с именем поэта. Дело в том, что Нарышкин был посредственным и плодовитым беллетристом, обладавшим повышенным тщеславием и не останавливавшимся ни перед чем ради публикаций своих творений. Для этого он даже начал использовать любовную связь своей жены с императором, причем с немалой для себя выгодой. По воспоминаниям современников, происходило это так: завершив очередной труд, он направлял царю экземпляр рукописи вместе с чеком на несколько тысяч рублей, требующихся якобы для издания книги. Александру Павловичу ничего не оставалось, как подписывать чеки. Раз от разу суммы возрастали, и наконец достигли таких размеров, что однажды император не выдержал и возвратил рукопись с недвусмысленной резолюцией: «Издание этой повести прекращается».

      Если учесть, что исторические изыскания Пушкина с разрешения Николая I несколько раз оплачивались казной, то проводимая в пасквиле параллель с такой личностью, как Нарышкин, была для поэта обидной и оскорбительной.

      Но особенно оскорбительно для чести Пушкина и его жены было упоминание в «дипломе» Иосифа Борха - фигуры ничтожной, презираемой в свете, несмотря на графский титул и придворную должность камер-юнкера. Борх и его жена Любовь Голынская вели развратную жизнь, были объектами постоянных насмешек и участниками самых грязных скандалов. Грустный курьез судьбы: в зимний дуэльный день направлявшемуся на Черную речку поэту повстречалась чета Борхов, которая на санях возвращалась с прогулки.
      - Вот две образцовые семьи, - с усмешкой сказал Пушкин своему секунданту Константину Данзасу. И пояснил: - Ведь жена живет с кучером, а муж с форейтором.

      В Центральном государственном историческом архиве хранится любопытное письмо - обращение Борха к властям с просьбой присвоить графский титул некоему усыновленному им поручику, родственные связи с которым он не в состоянии объяснить. История, как видим, представляет собой почти зеркальное отображение другого известного «семейного» усыновления - бароном Луи Геккереном Жоржа Дантеса. И ассоциация «Борх – Дантес» в пасквиле вполне очевидна. Намек на связь Натали с извращенцем Дантесом, таким же «выродком», как «секретарь Ордена Рогоносцев» Иосиф Борх, - ядовитая стрела, точно бьющая по чести Пушкина и его жены.

       С того утра, 4 ноября, спираль трагедии начала неукротимо и стремительно раскручиваться, пока завершающий акт не закончился роковым исходом. Те, кто запустил адский механизм этой трагедии, рассчитали все на удивление дальновидно и точно. Учли все: и обостренное чувство чести поэта, и беззащитность, неопытность в житейском, придворном мире его молодой красавицы-жены, и коварный шепот «насмешливых невежд», повсеместно и постоянно окружавший Пушкина. К сожалению, суд потомков над клеветниками, авторами анонимного письма, так и не состоялся. Их имена остаются неизвестными и до сегодняшнего дня. Уверенность Пушкина в том, что пасквиль написан «иностранцем, человеком высшего общества, дипломатом», то есть бароном Геккереном, не получила достаточных доказательств. Не удалось подтвердить авторство и других личностей, против которых в разные времена пушкинисты выдвигали обвинения: князей Петра Долгорукова и Ивана Гагарина, графини Марии Нессельроде, Идалии Полетики... Не хватало убедительных документальных доказательств. Их не оставили современники Пушкина. Большей частью они лишь осторожно предполагали, намекали на автора (или авторов?!), предпочитая не называть никаких фамилий. Даже близкие друзья поэта. Даже те из них, которые что-то определенно знали.

       «Адские сети, адские козни были устроены против Пушкина и его жены... Супружеское счастье и согласие Пушкина было целью развратнейших и коварнейших покушений двоих людей, готовых на все, чтобы опозорить Пушкину...» Это строки из письма князя Петра Вяземского, который, как видим, удерживает фигуру умалчивания, боясь даже намекнуть на то, кто же они, те «двое развратнейших и коварнейших людей, явившихся виновниками спровоцированной дуэли».

        Также стойко хранил молчание и другой, каким-то образом посвященный в эту тайну друг Пушкина - Александр Тургенев. В его дневнике и письмах содержатся упоминания «о презрительном кружке», о людях, «в которых нет ничего русского, о коноводах нашего общества», затеявших «адские козни» против Пушкина. Но и здесь только намеки. Ни имен, ни хотя бы предположений...

      Когда знакомишься с документами того периода, с огромным количеством дневниковых записей, свидетельств, писем, более всего поражает одна бесконечно горькая деталь: каким одиноким со своими душевными болями и страданиями был поэт все 85 отравленных пасквилем дней, и как далеки, как равнодушны были, казалось бы, такие близкие, такие чуткие его друзья. Настолько далеки, что он даже не рискнул ни к одному из них обратиться с просьбой быть его секундантом на дуэли. Они лишь спокойно наблюдали за развитием событий со стороны или потешались, отпуская шутки, находя поведение поэта то смешным, то нелепым.

      Александр Тургенев: «Пушкин озабочен своим семейным делом...»

      Петр Вяземский: «Пушкин выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает...»

       Софья Карамзина: «Пушкин продолжает вести себя самым глупым и нелепым образом; он становится похож на тигра и скрежещет зубами всякий раз, когда заговаривает на эту тему» (о женитьбе Дантеса на сестре Натали, Екатерине Гончаровой. - Н.К.)

        Обратим внимание. 27 января (8 февраля) 1837 года – назначенный день дуэли, а у Пушкина еще нет секунданта. Еще также не составлены  условия поединка, и это ставит поэта в крайне двусмысленное положение. Всякие переговоры,  всякие детали должны были быть оговорены и закреплены на бумаге еще накануне - минувшим днем. Но договариваться не с кем. 9 часов утра, и виконт д’Аршиак, секундант Дантеса, вынужден, в нарушение правил, обращаться непосредственно ко второму дуэлянту. «Милостивый государь. Я настаиваю и сегодня утром на просьбе, с которой имел честь обратиться к вам вчера вечером. Необходимо, чтобы я переговорил с секундантом, выбранным  вами, и притом  в кратчайший срок…»

       Александр Сергеевич, как опытный дуэлянт и знаток правил, прекрасно понимает, что д’Аршиак прав, но у него безвыходное положение и он делает буквально шаг отчаяния. Между 9.00 и 9.30 часами утра отправляет  к секунданту противника письмо следующего содержания:  «Виконт,  я не имею не малейшего желания посвящать петербургских зевак  в мои семейные дела; потому я не согласен ни на какие переговоры между секундантами. Я привезу своего лишь на место встречи. Так как вызывают меня и является оскорбленным г-н Геккерн, то он может, если ему угодно, выбрать мне секунданта; я заранее его принимаю, будь то хотя бы его выездной лакей»

        Ответ на письмо вполне ожидаемый: о выборе ими секунданта не может быть никакой речи. В тоже время виконт предупреждает: «Барон Жордж де Геккерн настаивает на том, чтобы вы подчинились правилам. Всякое промедление будет сочтено им за отказ в должном ему удовлетворении…»

        Дуэльными условностями Пушкин оказывается буквально зажат в тиски. Ему ничего не остается как отправляться на улицу и первого встреченного знакомого просить быть секундантом. Почти так все и произошло. Этим встреченным оказался инженер-подполковник Константин Данзас – его поэт увидел, проезжая на санях по Пантелеймонской улице. И  без всяких объяснений предложил ничего не знающему лицейскому товарищу сесть в сани и ехать с ним во французское посольство, где проживал д’Аршиак. Только здесь, показав виконту на Данзаза, произнес: «Вот мой секундант…»  И затем уже спросил у товарищи:  «Вы согласны?»

        И вновь хочется еще и еще раз воскликнуть через толщу веков: где, где же вы все были в те отравленные ядом пред дуэльные, терзаемые сердце поэта дни?  Вы, все вы, считающие себя друзьями Пушкина?!

      Это после того, когда трагедия случилась и уже ничего нельзя будет изменить, эти друзья, должно быть, в расчете на потомков бросятся составлять торопливые, пышные панегирики, оплакивать гения. Начнется самый настоящий бум скорбного сочинительства, которое еще никому не известный мальчик-поэт Михаил Лермонтов охарактеризовал беспощадно-точной фразой: «Жалкий лепет оправданья». И в том громком хоре куда честнее прозвучали слова родного брата императора, великого князя Михаила Павловича, никогда не числившего себя среди людей, близких к поэту: «Увы, мои предвиденья слишком осуществились, и работа клики злословия привела к смерти человека, имевшего, несомненно, наряду с недостатками, большие достоинства. Пусть после такого примера проклятие поразит этот подлый образ действия, пусть, наконец, разберутся  в махинациях этой конгрегации, которую я называю комитетом общественного спасения, и для которой злословить - значит, дышать».

    Как прав оказался Александр Блок, с пророческой очевидностью написавший через восемьдесят четыре года: «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха».