Вечная любовь

К переписке Алексея и Александры Мельниковых
               
Шесть с половиной лет
Разлука эта длилась,
Как будто солнце бед,
Взойдя, остановилось.
Но горю вопреки
И счастию навстречу,
Как две больших реки,
Текут влюбленных речи.

17 мая 2015 года

ФРАГМЕНТЫ ПИСЕМ АЛЕКСЕЯ И АЛЕКСАНДРЫ МЕЛЬНИКОВЫХ

    Алексей Евстафьевич Мельников родился в 1914 г. в Алексинском районе. В 1939 г. женился на Александре Гаврииловне Синицыной и стал отцом дочери, Альбины. К моменту призыва в армию 7 января 1940 г. работал над дипломным проектом в Тульском машиностроительном техникуме (ныне ТулГУ). Был назначен командиром боевой машины 32-го ЛТБ, получил  звание зам. политрука. Фашистское нападение застало под Брест-Литовском. Несмотря на стойкое сопротивление, танк был подбит, и в результате окружения, 3 июля 1941 г. Алексей Евстафьевич, в числе других,  был взят в плен недалеко от Слонима. В плену прошел ряд концлагерей: Ружанские, Пружанские, лагерь № 307, Вицендорф. Последнее время работал в одной из команд на железной дороге. Находились в Северо-западной Германии – между Гамбургом и Любеком, в Баргтехайде и Бад-Ольдеслое, где и были освобождены войсками союзников (англичанами). Направлен в военно-строительный отряд, где работал над демонтажем немецких электростанций и постройкой причала в Рижском порту. Демобилизован в июле 1946 г.

   30. 01. 40   Позавчера, Шура, я видел тебя во сне. Но когда я проснулся и понял, что это лишь сон, у меня навернулись слезы. Конечно, это слабость, но я ее себе прощаю.
   22. 02. 1940   Я стараюсь овладеть боевой техникой и тем выполнить долг перед Родиной, но в то же время тоскую по дому. Я стараюсь убедить себя, что обязан отслужить, чтобы вам жилось спокойно, но это убеждение тоски по дому не устраняет. Сегодня бросил рваные перчатки – последняя вещь из дома. Ложусь спать. Надеюсь увидеть тебя во сне и поцеловать так, как целовал, когда мы были вместе.
   5. 03. 40   Шура, сегодня я получил от тебя затерянное письмо. Оно меня настроило как-то мягко-лирически. Передо мной встают видения самых лучших моментов из нашей жизни. То мне видится, что ты у меня на коленях, и мы так бесконечно счастливы, то наши первые с тобой встречи.
   6. 03. 40  Терпеливо жду, когда мы снова будем счастливы. Шура, наша любовь как была, так и останется чистой, иначе и быть не может. Моя служба в армии только теснее нас сплотит. Лишь при отдалении чувствуешь, как многого тебе недостаёт.
   19. 03. 1940  Кино для меня здесь как бы приближает срок нашей встречи. В кинокартинах очень быстро идут годы, и кажется, что и мой срок службы пройдет так же быстро. Я часто перечитываю твои письма. Я представляю, как ты их пишешь, как подписываешь адрес, даже как опускаешь.
   24. 03. 40   Мне иногда так безумно хочется прижать тебя к себе и целовать и целовать без конца. Это желание бывает так сильно, что даже сердце щемит. Но, если потребуется для Родины, чтобы я остался, если на Родину нападут, то я должен буду остаться и дольше. Это ты понимаешь.
    30. 03. 40   Когда я слушаю музыку по радио, то у меня в глазах встает Тула. Я часто думаю: то, что я слушаю в Белостоке, возможно, слушаешь и ты там. Ты обо мне не беспокойся, ничего не бойся и слухам не верь. Если и будет когда война, то наш род войск понесет меньше всего потерь.
   6. 04. 40  Ты права была, когда написала, что на тебя все хорошее действует гораздо тяжелее. Сейчас, с наступлением весны, тоска усилилась. Так хочется поносить Алочку на руках, поласкать тебя. Ведь я не увижу свою дочь в самом интересном возрасте, когда она начнет ходить, говорить. Но у меня возникает и некая гордость – потому что выполнение священного долга перед Родиной так дорого для меня стоит.
   11. 04. 40  У меня перед глазами всегда образ твой и Алочкин. Я часто на занятиях замечтаюсь так, что когда меня станут спрашивать, я и не знаю, о чем. Хорошо, что у меня подготовка ничего – все сходит. Идя на занятия, я получил два твоих письма. Я, конечно, их тут же прочитал и на занятиях пишу тебе ответ. Лекция читается сухо, да притом я этот раздел знаю хорошо. Читая твои письма, я от лекции далек.
   15. 04. 40  Шурочка, ты только никому не говори, но я, кажется, начинаю малодушничать: занятия мне стали надоедать, хотя успехи и хорошие. Признаться, не нравится  мне военное дело.  Сегодня почти целый выходной был в лесу. Птицы наполняют лес щебетаньем, которое меня привлекает, но не веселит, а навевает меланхолию. У меня все понятия о хорошем связаны с тобой, а тебя рядом нет, значит, нет и веселья. Шурик, мне не хотелось бы, чтобы ты так скучала по мне. Это очень тебя изнурит. С тобой там находится наша общая частица – Алочка.
   24. 04. 40 г.  Сейчас нахожусь в очередном наряде. Ночь лунная и напоминает мне наши ночи в беседке. Стоит только взять любое твое письмо, как с новой силой всплывают в памяти те счастливые минуты, за которые не жалко сейчас и пострадать немного.  Я очень благодарю тебя за фотокарточку. Ты говоришь, что снимок неважный, но для меня он дороже всех цветных кабинетных фотографий.
   12. 07. 40  Не знаю, Шура, дошли ли мои письма из Литвы, но я давно не получаю писем. Это очень усиливает тоску и беспокойство. На сердце тревожная грусть. Я стал часто повторять твое имя вслух, как-то само собой получается. Это, по-моему, нехорошо, так как является одним из признаков неврастении. Но я ничего поделать не могу. Горячо целую тебя (как бы я прижал тебя к себе в действительности).
    7. 08. 40  Я целовал бы тебя до изнеможения. Ты пишешь, тебе говорят, якобы  польки красивы, и красноармейцы должны за ними волочиться. Так позволь тебя разубедить в этом. Мы призваны в армию для другого дела. За меня ты будь спокойна так же, как я спокоен за тебя. Неужели ты допускаешь мысль, что все чистое и хорошее, что нас связывает, будет поругано кем-либо из нас? Нет. Этого не будет. Получив твой фотоснимок, я несколько раз принимался целовать дорогие мне черты. Я не пошел спать в вагон, а остался в танке. Свету в нем много. Сижу один и мечтаю.
   24. 11. 40  Шурик, желаю тебе не видеть больше глупых, мучительных снов. Со мной было такое, когда мы только с тобой познакомились. Я боялся, что нас могут разъединить, но после и сейчас, когда я уверен в тебе, у меня уже мыслей о разлуке нет, и я спокоен. Советую, Шура, и тебе быть в этом отношении спокойной. Соперниц у тебя быть не может и их не будет.
   1. 01. 41 Вчера на собрании, у большой елки, ко мне подошла дочка командира части, я взял ее на ручки, и она у меня быстро уснула. Пришлось весь доклад продержать её на руках. Я не слушал, а мечтал о своей малышке, о детях вообще. Я представлял нашу дочку, так же сладко спящей и улыбающейся во сне. В сердце поднималась какая-то решимость до последней капли крови бороться за счастье наших детей, за то, чтобы они не эвакуировались, не прятались в бомбоубежища, не мерзли и не голодали.
    7. 03. 41 Тоска по тебе такая, что даже грудь больно. Возможно, действует весна, но мне кажется, она ни при чем. К занятиям я как-то охладел. Иногда появляются искры любви к военному делу, но последнее время все мои мысли проникнуты только тобой. Когда мне надо сосредоточиться на чем-нибудь, я не могу. Сколько раз я пытался написать тебе что-нибудь ласковое, раскрывающее мои чувства, но ничего не получается. Нужных слов я не могу подобрать. Шура, я тебя люблю очень сильно (это признание мальчика). Ты для меня половина моего я.
    18. 04. 41  Мне хочется успокоить тебя в твоих тревогах. Советский Союз пока находится вне войны и занят грандиозной работой по укреплению оборонной мощи. Каждый день отсрочки войны нас укрепляет.  Мы сейчас сильны и находимся в полной боевой готовности. А сейчас пока мы не воюем, а занимаемся упорной учебой.
    15. 06. 41  Шура, 21-го день рождения Алочки. В этот день 2 года назад я был очень счастлив. Маленьким комочком у меня на руках была моя дочь.    
    Шура, я попрошу тебя прислать часы. Приходится проводить занятия в поле, без часов неудобно. Ты их заверни во что-нибудь получше. Теперь осталось немножко служить, и они будут целы. Только не вздумай присылать еще чего-нибудь. Мне ничего, кроме часов, не надо.
    31. 07. 1945 Шура, при первой полученной возможности я спешу уведомить тебя, что я жив.  Коварной волею судьбы я был лишен возможности писать тебе 4 года. За это время произошло слишком много. Ты, наверное, считала меня давно погибшим. Да это почти так и было. Я стоял лицом к лицу со смертью. Но любовь к самому дорогому, любовь к тебе победила. Я остался жить.  Какая у меня была жизнь эти 4 года, я описать не в состоянии. Сколько было потеряно товарищей – не счесть. И если бы не ты с Алочкой, я уже не жил бы тоже. Жестокая война коверкала на своем пути все. Фашизм хотел господства над всем миром и разрушал весь мир. Никакие человеческие законы фашизму не присущи. Так как в основе законов заложен разум, а существо, руководившее фашистами, было сумасшедшим. Гитлеровский фашизм представлял из себя машину, в вальцы которой был затянут и я со многими другими. Законы войны, судьба, обстоятельства – или как там угодно – бросили нас в эту машину. Мысль о самоубийстве стояла перед каждым, но желание дождаться торжества справедливости, любовь к ближним заставляли жить. Каждому хотелось, хотя бы перед концом, сделать что-нибудь для своей Родины. Нигде так сильно не чувствуется любовь к Родине, как на чужбине. Наши надежды сбылись. Машина сумасшедшего сломана, и мы сейчас уничтожаем ее окончательно.
    Мысль о вас не покидала меня ни на минуту. Я все время заставлял свою память восстанавливать детали из нашей жизни. Это было единственным моим наслаждением, которого я не мог быть лишен.  Шура, я хорошо знаю, что тебе было очень тяжело, и я не совсем уверен, что ничего не изменилось. Я стараюсь не предполагать ничего плохого и храню надежду, что все будет по-прежнему. Но жизнь сложна, и ее законы суровы. Может случиться все.
    17. 08. 45  Шура, пишу о себе мало и несодержательно. Все это оттого, что произошло какое-то внутреннее опустошение.  Слишком много пережито. Из меня получилось измотанное существо в полном смысле слова. Проклятая Германия изуродовала очень много таких, как я. Отдавшись раз в руки судьбы, тяжело взять судьбу в свои руки. Она ставила передо мной вопрос: «жить или умереть?» Я поколебался. Долг требовал от меня смерти. Но внутри произошло раздвоение. Одна сторона говорила: «умри, ты выполнил все, что мог», а другая: «не умирай, ты еще мало сделал, впереди много работы, много радости». В памяти промелькнули детство, школа, наш славный оружейный завод, ты, Алочка, неоконченная учеба, а впереди такая широкая перспектива, что у меня не хватило сил оборвать свою жизнь, которая ведь принадлежит не одному только мне. После, опухая от голода, замерзая от стужи в земляной норе или на тяжелой работе, я несколько раз раскаивался в том, зачем не умер. Шура, дальше писать тяжело.
   19. 09. 45   Шура, то, что я почувствовал, увидев письмо с самым дорогим для меня почерком, не виданным столь долгое время, нельзя выразить словами. Я хотел вчера же написать тебе письмо, но не мог, так как ко мне один за другим приходили товарищи разделить мою радость. Вчера и сегодня у меня будто большой праздник.
   26. 09. 45   Шура, ты очень щедро наделяешь меня радостями. Вчера я получил сразу два твоих письма. Читая их, я преодолеваю те пространства, которые нас разделяют. Когда я пишу тебе, то часто впадаю в такое состояние, что не замечаю ничего окружающего. Мысли пробегают тысячи километров. Шура, из вопросов, поставленных в моих первых письмах, ты поняла, что будто у меня имелись сомнения – возможно, ты вышла замуж. Нет, Шура. Ты не так поняла. Я не мог так думать о тебе. Я верил, что ты, как и другие женщины, не получившие от мужа известий и не дождавшись конца войны, не свяжешь своей жизни ни с кем другим. Но, Шура, ведь война ужасна: могло статься, что тебя уже не было в Туле. Кроме того (я это предположение отгонял), тебя могло совсем не быть в живых.
    21. 10. 45   Ты, Шура, часто мне снишься во сне. Мне так сильно хочется скорее покинуть эту проклятую землю. У всех нас здесь одни только разговоры: о Родине, о своих. Шесть лет – это слишком много.
    Меня обязали временно исполнять обязанности ком. взвода.
   20. 11. 45  Сегодня на дежурстве я вспоминаю, как был дежурным на заводе, и ты с нетерпением меня ожидала. Сейчас, Шура, ты тоже меня ждешь. Но ждать тебе приходится очень и очень долго. Передо мной лежат твои письма, их 16. С какой любовью я их перечитываю. Я чувствую из них биение твоего тоскующего сердца. Я знаю, как ты ждешь слов «не пишите больше – еду сам». За Соколинских я очень рад. Передай им привет. Только не плачь. Ведь нас самих впереди ожидает радостная встреча.
    У вас сейчас, наверное, настоящая зима. Шестая зима без меня. А здесь только перепархивают снежинки, половина которых тает на лету. И все же это бедное подобие зимы напоминает нашу милую Родину с ее действительной зимой. Мне этот полет снежинок навевает воспоминания зим, когда мы были вместе, когда такие же снежинки покрывали твои пышные волосы, падали нам на лица, и мы были счастливы. Шурик, как это было давно  и  как живо представляется.
    22. 12. 45  Шура, ты извини меня, что я не могу написать такого ласкового письма, как пишешь мне ты. Мыслей в голове целый рой, а вот выразить их на бумаге не могу, не умею. Тобой, Шурик, и Алочкой я грежу наяву. Я готов вас задушить в своих объятиях. Но между нами лежат огромные пространства, и приходится ждать. Шура, твои письма для меня – самое драгоценное в жизни.   Объект работы остался перед нами месяца на два. Из Германии мы должны вывезти как можно больше оборудования. Ее нужно оставить без всякой возможности начать новую войну.
   6. 01. 1946   6 лет тому назад в это же время я проводил свои последние часы с вами вместе… На моих часах половина 2-го – это по московскому времени уже половина 4-го. Как далеко мы друг от друга, даже время запаздывает на целых два часа. Но скоро у нас будет одинаковое время. Целую тебя. Может, во сне ты увидишь меня и почувствуешь мой поцелуй.
   24. 02. 46  Целую тебя несчетное число раз. Если бы ты не находилась от меня на таком «почтительном» расстоянии, то я бы замучил тебя своими объятиями. Мы много пережили, много выстрадали, и это вселяет в меня уверенность в нашем скором счастье. Моя любимая, я до конца своей жизни – твой и только твой.
   25. 02. 46   Ах, Леша, когда же придет конец нашим ожиданиям, ведь пошел уже седьмой год, как мы расстались. Как сурова судьба, как жесток рок, выпавший на нашу долю. Я знаю, что это необходимо, я знаю и понимаю все, но от того, что я понимаю, мне нисколько не легче. Знаешь, Леша, вчера я видела необыкновенный сон. К нам в дом входят красноармейцы, и один из них, обращаясь к тебе, говорит: «Прячься, прячься – узнает она тебя или нет?» Окинув взглядом присутствующих, я быстро нашла тебя и, произнося твое имя, бросилась к тебе. Ты шутил, утешал, утирал непрошенные слезы на моем лице и говорил: «Ну вот я и вернулся»… и тут я проснулась. Режущая боль горькой обиды охватила мое сердце, и уже настоящие слезы навернулись на глаза. Это только сон, а наяву нужно еще ждать.
    21. 05. 46   Помнишь, Леша, как любила я целовать тебя? Как мне хочется снова расцеловать это дорогое мне лицо, о котором я мечтаю и мучительно тоскую вот уже седьмой год. Цветут яблони и все фруктовые деревья. Сад стоит, словно под белоснежным покровом.  Ночи теплые, только скучные-скучные. Вспоминаю те вечера, когда мы далеко за полночь сидели с тобой в тени сиреневой беседки. Леша, без грусти, без мучительной боли в груди это вспоминать не возможно. Еще раз крепко-крепко целую. Вечно любящая тебя – твой Шурик.