Бег золотой колесницы

Казбич  Шеретлуко, великий воин и предводитель адыгов-шапсугов в Кавказскую войну, названный английским  эмиссаром Джеймсом Беллом за мужество, выдержку и отвагу Львом черкесов1, умирал на 62 году от полученных в  сражениях ран. Сидящие у его смертного одра друзья - именитые мужи - Мамсыр Хаудок и Убых Абат, словно стараясь отодвинуть  в тот день  встречу Казбича со Всевышним,  наперебой рассказывали истории о былом. Но под вечер Казбич уже не слушал  их, а наблюдал немигающим взглядом  в углу под потолком паука, который мало-помалу стал расти в  воспаленном воображении. Потом он увидел   выпученные глаза  со стеклянным блеском,  ворсистые лапы и острые  когти, застывшие в напряжении перед броском  к его горлу. «Так вот ты какая, смерть! - удивился Казбич. - Неприятней самого неприятного». Но ужаса от видения в  бреду он не испытывал.  Его скорее охватило любопытство:  что  будет  дальше за  прыжком серого  огромного  паука.  Усилием воли он даже заставил себя  улыбнуться, стараясь  раззадорить это страшное  насекомое - смерть. Но оно было по-прежнему напряженно и неподвижно. Тогда Казбич  улыбнулся еще шире, открыто  и откровенно насмехаясь над его  нерешительностью. И их противостояние могло быть бесконечно долгим, если бы не песня, весенней  ласточкой впорхнувшая в окно  и  вызволившая из  полузабытья. Казбич  внимательно прислушался к поющему, то и дело  поддерживаемому разудало  мужским  многоголосьем. Песня  лилась  так  же легко и  освежающе, как  фонтаны Бахчисарая,  которые ему  довелось видеть знойным днем по пути в хадж:
Твой конь Карагез  неуемен, горяч
И рвется из рук, чтобы броситься вскачь.
Аферым2, Казбич, аферым!
- Вот  чернь, а! - возмутился Мамсыр Хаудок, - и, будто не ведая ни сном ни духом, что происходит с  Казбичем, притворяясь,  добавил: - Ее славный предводитель болен, а она ударилась в  бесшабашное  веселье на свадьбе.
На это Казбич  тут же вскинул руку, отчего рукав черной шелковой рубашки сполз до локтя, словно  торопясь обнажить непреклонность воли даже сейчас.
- Пусть поют! - с хрипотцой  в голосе сказал он. - Это обо мне песня. Раньше я стеснялся ее и всегда уходил оттуда, где  затягивали, а сегодня приятно. И пусть  теперь стесняются те, кто не до конца  проявил доблесть, а  я - вот он, и вот моя песня...
Казбич  продолжил слушать, а Мамсыр вспомнил, как года два назад  армянский торговец, заехавший на шапсугскую  свадьбу, упрекнул Казбича, только что отплясавшего шуточный танец: «Пристойно ли в твои годы, Казбич, так  безудержно  предаваться утехам юнцов?»  Предводитель с улыбкой ответил: «А я  и в рай  не хочу, если  там не танцуют адыгейских танцев». Вспомнив это, Мамсыр не стал более возражать. Тем временем певец затянул следующий куплет:
В белой черкеске, на быстром коне,
Мчится наш Казбич в огне
Пулям навстречу, на гибель врагам,
На гибель врагам, на  зависть богам.
Аферым, Казбич, аферым!
Казбич при этом  усмехнулся и тихо, как сокровенную тайну, со  смущением, которое прежде ему не было свойственно, поделился:
- А знаете ли, друзья мои,  в юности я мечтал быть певцом и сказителем, ходить по аулам, воспевать красоту земли нашей и делать людей хоть немного счастливее.
- Что же помешало тебе? - спросил Мамсыр.
- Одна встреча, - ответил Казбич. - Тогда же, в юности,  я увидел старика, который за несколько минут перевернул всю мою жизнь. Я приметил его на берегу моря, когда он в  потрепанной черкеске и стоптанных ичиках сошел с  турецкой  шхуны. Вид его был  жалок. Наверное, он  долго находился на чужбине и досыта наелся ее горького хлеба. Глаза его, горевшие болезненно, едва он  ступил на берег, налились такой любовью, словно разом вместили все родное, дав душе  со страстью насладиться им. Я стал украдкой наблюдать за ним из-за  скалы, а он  целовал горы и говорил с камнями...
- В минуты  уныния и поражений в воинских делах наших, - продолжил Казбич, - я часто вспоминал этого старика. И он вновь учил меня, как надо  любить родину, укреплял в сделанном выборе - жить  и сражаться за то, чтобы каждый адыг мог иметь ее, а  если   суждено покинуть, - возвращался и находил.
Казбич смолк. Волнение отняло часть сил, и он снова погрузился в полузабытье. В это же  время на свадьбе громко заиграл шычепщын1, ударили в трещотки, под  крики  мужчин,  хлопанье в ладоши женщин и детей пара вышла в круг. Казбич вздрогнул.
- Ну, это уж слишком! -  возмутился  доселе молчавший Убых Абат. - Можно было  бы и потише.
Но вновь в непреклонной воле  вскинул ладонь Казбич и сказал:
- Оставь, Убых! Пусть веселятся. В  народе говорят: у кого похороны, а у кого и свадьба.  Такова жизнь, и ничто не остановит бег  времени.
- Вот так было всегда, - не успокоился Абат. - Покровительствуя ей и предводительствуя, ты всегда  возвышал чернь  над нами, родовитыми  семьями.
- Раб не чтит доблести, - ответил Казбич. - Нельзя возвысить того, кто не помечен богом и не способен к этому. А чернь шапсугская отважней всех  на свете.  Никто не  посылает ее  против воли на смерть. И я не посылал. Сама идет и гибнет за родину, покрывая себя славой.
На минуту Казбич опять смолк, а потом задумчиво продолжил:
- Однажды бог прислал к нартам2 птицу, и она спросила их, как хотят жить дальше - быть  многочисленными и жить долго без печали и славы, или хотят, чтобы мало их было, жизнь имели короткую и умирали бы со славой. Нарты разом ответили богу,  что не хотят плодиться, как скот,  пусть их будет мало, жизнь  короткую иметь, но, умерев, остаться примером мужества в веках.
- На этом, думаю, и стоит чернь  шапсугская, - закончил Казбич, - к которой и мы, родовитые, принадлежим от  крови и плоти.
Убых Абат не нашел, что возразить, и Казбич закрыл глаза.
В полночь, прикрыв Казбича буркой, Убых и Мамсыр уехали. А он уснул  крепким и бодрящим сном, что для умирающего большая редкость. К утру  ему  приснился удивительный сон: он стоял  на околице, а  к нему  размеренно бежала золотая колесница, запряженная чудо-конями, в которых было ладным все: и голова, и ноги, и круп, а поступь  легка, но тверда. И кони, и колесница  были точь-в-точь такими, какими он представлял их со слов старого рыбака, грека Митриадиса, с которым однажды вышел  в море. Увидев тогда на востоке  поднявшийся огненный  диск солнца, он сказал: «Вот и поехала по небу золотая колесница времени». С того дня Казбич  именно так и считал, что солнце - золотая колесница, которая бежит, бежит себе по небу и откатывает,  отстукивает  время. Колесница  из  сна поравнялась с  Казбичем, он увидел сидящих в ней отца,  сына, погибшего на войне, и одного  сурового  незнакомца, чертами походившего на них. «Наверное, это мой дед, - решил Казбич, - которого я не видел при жизни». Все  трое в колеснице были безмолвны. Ощутив непреодолимое желание быть с ними, Казбич рванулся с места, но движения его были медленны и плавны, а колесница неумолимо  удалялась. Не  выдержав, Казбич стал кричать: «Вы  слышите, остановитесь, я очень хочу к вам и не желаю возвращаться в свой дом, что опустел и опостылел без вас. Я не хочу возвращаться туда, где не смог, как того хотел, оплакать сына,  потому что, как мужчине и воину, мне  это не подобало. Я не  хочу  возвращаться в дом, в котором никогда не родятся мои внуки и который  вот-вот спалят урусы...» Он бежал, и слезы катились по лицу, а колесница по-прежнему быстро удалялась, но уже не по земле, а по воздуху, в небо. И лишь голос, наверное, деда, потому что не был похож на  отцовский и  сына,  ответил ему громогласно: «Не время! И  запомни:  еще ни один мужчина в нашем роду не умирал, лежа в своей постели, а  непременно от пули или кинжала, или восседая в седле!»
- Приснится же такое! - вскочил Казбич,  устыдившись  слез и  сиюминутной слабости даже во сне, и все же крепко задумался над тем, что было якобы сказано свыше.
Потом он свесил  ноги с  кровати,  в груди клокотало, будто кто-то открывал  в нее помалу  запруду, наполняя силами, что разливались по рукам и ногам. Он поднялся, еще ощущая  некоторый озноб. Голова чуть кружилась, но ноги на удивление стояли твердо.  Казбич надел ичики, черкеску, папаху, накинул башлык,  свернул бурку и вышел. В мрак уже окончательно закралось теплое весеннее утро и наполнило округу светом. Во дворе у  коновязи дожевывал скошенную его друзьями  траву Карагез. Казбич набросил на него уздечку, седло, затянул подпруги. Затем,  ухватившись за луки, встал на  коновязь и почти влез в седло, что теперь, казалось, удивило Карагеза,  привыкшего  к его ловкому прыжку на  спину. Конь осторожно понес хозяина со двора.
Они спустились в  балку, где по гальке, словно радуясь утру, журчала речушка. Казбич перед походами  всегда поил в ней коня и мылся сам, но сегодня ощутить прохладу  горной реки выпало только Карагезу. Поводя  ноздрями, он напился воды и застыл, ожидая по привычке, когда с него  спрыгнет  хозяин. Казбич же был неподвижен. «Многое  из того, что я делал и к чему ты привык,  Карагез, - подумал он, - мне теперь не по силам». И только потом дернул поводья. Если бы  Карагез умел говорить, то, наверное,  спросил бы его в ту минуту: «Если у тебя уже нет сил, чтобы сойти с меня, зачем нам эти беспокойства и куда мы идем?» На что Казбич непременно ответил бы с верой в  провидение: «Сегодня, друг мой, должно произойти что-то важное, не может не произойти, и мы не будем безучастны к этому».
Вдали от аула Карагез зафыркал и  заупрямился, но, повинуясь воле хозяина, с которым готов был  идти  на верную смерть, пошел дальше. А потом из кустов выскочил напуганный волк, затравивший   зайца, и Карагез попятился,  встал на дыбы, а Казбич  упал  лицом на камни. Конь тоже был изрядно напуган, но хозяина не бросил, а простоял над ним почти до обеда. К этому времени по горной дороге заскрипела повозка и, подъехав, остановилась. Из нее вышла седая цыганка и, перевернув лежащего,  несказанно  удивилась:
- Казбич!
Тот поднял расцарапанные камнями веки и спросил:
- Кто ты, цыганка? Откуда знаешь меня?
- Разве можно узнать в старухе ту, которую никогда не замечал молодой, - грустно пошутила она и добавила, - кто же не знает в наших краях Казбича?
- В наших? - пуще прежнего удивился он, разглядывая ее цветастые одежды.
- В наших! -  улыбнулась женщина. - Хасас я, дочь кузнеца Хатоха.
Казбич некоторое время силился что-то припомнить, а потом спросил:
- Не та ли ты  Хасас, о которой до сих пор поют в наших аулах, что без оглядки ушла  за цыганом в ночь?
- Та, та! - снова улыбнулась она и, напоив  водой,  вытерла ему лицо, подложила под голову скатанную бурку.
- Где же ты была  до сих пор?
- Легче спросить, где я не была, - ответила она. - Кочевала по России.
- И  какая же она - Россия ? - поинтересовался Казбич.
- Необъятная и могучая, - ответила Хасас. - Только в одном ее городе могут жить столько человек, сколько нет в нашей Шапсугии, а городов много. Наслышана  была я там и о твоих подвигах.
Он удивленно поднял брови.
- И что же ты слышала?
- А то, что с тобой, как  с достойным противником, сам царь русский считается, даже  портрет твой  в своем дворце иметь пожелал, а ты отказал.
- Было такое, - ответил он, - присылал ходатаев.
- Почему же ты отказался от этой почести?
- Я воин, Хасас, а не злодей, - ответил он, - подумал, что моим портретом детей русских будут  пугать. А этого я  не хотел бы.
Некоторое время они молчали,  потом Казбич спросил:
- Куда же теперь путь держишь?
- В родной наш аул, - ответила она. - Орлы, Казбич, умирают на взлете, а человек  предпочитает на родине.
- И то верно, -  поддержал он.
- Мы вблизи кочевали, под Азовом, и я сказала о  решении ехать домой детям  и внукам и что  не  хочу, как принято у цыган, быть похороненной где-то в поле. Они поплакали, но согласились и проводили табором до самой Тамани.
Потом каждый из них задумался о своем: Казбич, глядя вниз, на реку, а Хасас, подперев  голову ладонью. «Странно устроена жизнь, - рассуждала она, - не дает спокойно умереть, вынуждая ворошить прошлое, будто спрятала под  пожухлой листвой для тебя самую большую свою тайну. И зачем мне было суждено родиться с ним в одном ауле, а теперь встретить на склоне  лет  беспомощным, брошенным  судьбой к моим ногам? Нет ответа. А правду знает только бог».
Она поправила под его головой бурку и поймала себя на мысли, что позаботилась  с той же девичьей, чистой любовью. Но это был только миг, согретый чувствами из прошлого, безвозвратного и вызывающего горькое сожаление. Хасас любила  Казбича еще совсем девочкой, а он никогда не замечал ее,  любила взрослой девушкой, а он уходил в дальние  походы и долго не возвращался, поселяя в ее сердце  страх и непроходящую тревогу.  К редким аульским свадьбам, на которых  Казбич  мог бы быть, Хасас  готовилась  загодя - шила  новые наряды, училась танцевать перед зеркалом, представляя в мечтах, как все будет, когда он, сверкнув  очами,  отметит ее  среди  подруг и пригласит в круг. Он бывал на этих свадьбах, но опять не замечал ее, хотя она и не была  дурнушкой. Однажды, когда Казбич вновь отдал предпочтенье другой, Хасас упала в обморок, но никто даже не догадался,  почему это с ней случилось. Так крепко и  глубоко прятала она эту тайну, проклиная  в исступлении того, кто первым  решил, что адыгская девушка  за семью печатями должна скрывать свою любовь. Мать отвела ее после того  обморока к знахарке,  та сказала: «Это девичье, вот выйдешь замуж и пройдет». - «За кого замуж, - печально  подумала она, - если он один  держит годы в плену мое сердце, и горит, и горит  в нем огонь...»  А  потом  Казбич  привел  из  натухаев1 синеокую Шанд, и белый свет  померк в глазах Хасас. Не бывает  в жизни глубже отчаянья, чем от  краха первой и  кажущейся последней  любви. И она ушла за первым мужчиной - цыганом, который предложил руку и сердце, и чей табор  в ночь женитьбы Казбича стоял за аулом...
Потом Хасас  вернулась  в настоящее, поймала на себе  пристальный взгляд  карих глаз Казбича и показалось, будто бы он догадался, о чем она  вспоминала. «Раньше бы так. Все бы  сложилось по-иному», -  посетовала она про себя и отмахнулась в сердцах  от  нахлынувшей  тоски.
А Казбич, словно опешив, вновь отвернулся к низине, неожиданно увидев экспедиционный отряд  сабель в пятьсот, вздрогнул и крикнул:
- Если мы, Хасас, промедлим, нам некуда будет возвращаться! Они идут жечь наши аулы. Надо сообщить об этом!
Теперь увидела отряд и она. Казбич вскочил, но тяжелы и скованы были его движения, как в том сне. И тогда Хасас с готовностью скользнула ему под руку. Он же, усмехнувшись над  своей немощностью, как бы оправдываясь, сказал:
- Женщина учит нас делать первые шаги и, наверное, нет зазорного в том, если поможет мне  сделать, возможно, последние.
- Твоя дорога сходится с их, -  с тревогой сказала она. - Тебя  легко  могут подстрелить.
- Трус умирает каждый день, - пошутил Казбич, - а смелый только раз. И это, думается, нетрудно.
Она помогла ему сесть в седло,  но перед  тем,  как пустить коня вскачь, он оглянулся и сказал:
- Прости, женщина! Не знаю за что,  но прости...
Хасас кивнула.  Карагез помчался  наперерез  врагу. «Сохрани тебя аллах, заговоренного каждым днем моей любви от пуль,-  молила  Всевышнего она, наблюдая, как солдаты стреляют в Казбича, а Карагез его  летит и летит, как птица. «Только не упади, только не упади! -  шептала Хасас,  заклиная то ли коня, то ли седока, пока они не пересекли дорогу и не скрылись за опушкой.
Пальбу услышали в ближайшем ауле и всполошились, а когда Карагез донес туда почти бездыханное тело предводителя  и подтвердил их опасения, разослали вестников беды по  другим аулам. Шапсугия  успела  вооружиться и сесть на коней, тем и  спаслась. А Казбич  в те минуты оказался на миг между жизнью и смертью и увидел себя безмолвно восседающим с отцом, сыном и дедом в золотой колеснице, которая мчалась по небосводу, откатывая и отстукивая время,  оставляя в прошлом историю о его втором дыхании и последнем подвиге, увозя в будущее историю о великом воине и славном сыне адыгов - шапсугов Казбиче  Тугузуко Шеретлуко.


Рецензии
Было интересно прикоснуться к вдвоейской культуре.
Сапсибо.

Агон Элла   01.04.2017 19:47     Заявить о нарушении
Агон, спасибо вам! Успехов в творчестве и счастья в жизни!

Кушу Аслан   03.04.2017 14:54   Заявить о нарушении
На это произведение написано 8 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.