Отцово наказание

 
– Завтра никакой тебе рыбалки. Хватит каждый день на протоке ошиваться. С утра пойдёшь со мной стадо собирать. А потом, чтоб весь день бабушке помогал, пока с матерью с работы не придём. Стадо встретишь – хоть зарыбачься, хоть закупайся.
Отец говорил не торопясь, хрипловатый и в то же время сочный бархатистый голос ничего не выражал. Но по тому, как у него слегка подрагивали пальцы, сворачивающие самокрутку, и тому как долго эта самокрутка не получалась, Валька понял, что он просто кипит внутри. Повезёт – пар потихонечку улетучится. А  если нет, и этот котёл с гремучей смесью взорвётся – быть сегодня Вальке наказанным за все свои прегрешения.
Газетная полоска с «Вергуном» – крепкой для горла и невыносимо едкой для глаз, по мнению Вальки, махоркой наконец-то образовалась в самокрутку. Чиркнула спичка, кончик самокрутки, свёрнутый жгутиком, пыхнул огоньком и тут же угаснув  затлел. Отец, сидящий на лавочке у калитки, вытянул уставшие за день от седла ноги и глубоко с удовольствием затянулся, собираясь одновременно с выпускаемым дымом, продолжить свою нравоучительную речь. Однако выдохнуть не сумел, закашлявшись так, что стоявший на привязи у ворот конь счёл за благо отодвинуться  насколько позволил повод. Надсадный кашель был похож на рык медведя, избавляющегося после зимней спячки от кишечной пробки. Согнувшись в три погибели отец ртом пытался поймать глоток воздуха, а рукой в то же время ухватить паршивца Вальку, из-за которого случилась эта неприятность.
Впрочем из-за него вообще случаются все неприятности в доме, кроме тех, конечно, что случились из-за его старшего брата Валерки. Но Валерка решил заработать на настоящие брюки со стрелками и уже третий день тяпал грядки на совхозных полях, а значит, пользовался у родителей особым расположением, так как не шлялся без дела «как некоторые».
Размышления Вальки были недолгими – что ему светило в такой ситуации, было очевидным. Во-первых, совсем недавно на рыбалке он утопил один из пары новеньких вьетнамских полукед, с мячами на щиколотках. Во-вторых, чтобы сделать себе такой же, как у бати, пастуший бич, который при умелом обращении издаёт громкие хлопки, отрезал для волосяной оконцовки нижний пучок с коровьего хвоста. Тем самым кормилицу лишил главной её защиты от слепней, а сам едва не остался без глаза, получив по нему этим же куцым хвостом. В-третьих, для основы бича разрезал подходящий, по его разумению, узкий и гибкий, прорезиненный ремень от зерноуборочного комбайна, сняв его со стены сарая. Тот всё равно висел без дела, так как с коня на комбайн отцу пересаживаться только осенью, когда начнётся уборочная. А теперь вот ещё и «в-четвертых» появилось...
Вечером, вчера, пока никто не видел он, по просьбе больших пацанов позаимствовал из батиных запасов, хранящихся в жестяной банке с крышкой, небольшую горсточку махорки. А чтобы не было заметно, добавил туда какую-то похожую на сушёный табак траву, висевшую под навесом. Перемешанная в банке крошеная черемица, а это была именно она, почти не отличалась от махры, но выдала Вальку с потрохами при первой же батиной затяжке. А потому, когда отец прокашлялся, растоптав в сердцах треклятую самокрутку, Валька уже чесал по огороду между борозд картошки, сшибая коленями с её ботвы листья и мелкие ветви вместе с соцветиями. Выбежав за огород, остановился, немного постоял, и ноги сами побрели в сторону речки, с которой он и пришёл домой перед самым стадом, только чтоб успеть управиться со всеми делами до прихода отца.
На речке никого не было. Все, как и Валька, ушли до стада домой, чтобы выполнить свои, практически у всех одинаковые, домашние обязанности: встретить и запустить во двор корову с телками, напоить-накормить мелкий скот и птицу. Пацанам, кроме того, занести в летнюю кухню воды и дров, а девчонкам постарше – подоить корову. Дела нехитрые, но безусловные: не сделаешь, родители не отпустят вечером в кино, а завтра на речку.
Валька собрал в кучку ещё дымящиеся угли костерка, у которого грелись во время купания. Переломал пару не сожжённых днём хворостин, сложил их на угли и, наглотавшись дыма и выпачкав в золе ладони, раздул огонь. От нечего делать и от того, что очень хотелось есть, подобрал пару гусиных перьев, валявшихся вокруг в неисчислимом количестве, и, подпалив в костерке, стал губами собирать с них образовавшуюся по краям горьковатую, но ароматную черноту. Только днём такие же пёрышки были почему-то вкуснее, и жечь их было интереснее. Бросив остатки голых, обгоревших остей в огонь, подбирать другие Валька уже не пошёл.
Есть захотелось ещё больше. Уйдя с утра на рыбалку с двумя огурцами и ломтём хлеба, густо обмакнутым прямо в кастрюлю с сахаром, он весь день провёл на речке. Хлеб и огурцы съел почти сразу, как забросил в омуток удочку, а больше с собой ничего не было. Поймав до обеда десятка полтора пескарей и даже одного ельчика, собрался было домой, но, не выдержав соблазна, решил по пути  чуток искупнуться вместе со всеми, да так и остался на реке до самого вечера.
Котелок, сделанный из большой банки из-под повидла и мягкой проволочки, в котором находился скромный улов, сначала стоял неподалёку от костра, и пацаны периодически подходили к нему заглянуть «чего поймал». Кто-то даже брал в руки сделанную из сухой сосёнки удочку, проверяя, гибкая или нет. Ещё бы была не гибкая – это ж бывшая Валеркина удочка. Он себе сделал разборную, из трёх частей, соединяющихся алюминиевыми трубками, напиленными из старого велосипедного насоса. Но все эти погляделки продолжались в общем-то недолго. Тимка Васильевский, когда у костра кроме него и Вальки никого не было, в очередной уже, наверно, пятый раз подошёл к котелку и заискивающе произнёс:
– Дай одного пескаря, а то исть охота, ажно не могу.
– А чё домой не идёшь? – с напускным равнодушием ответил Валька.
  – А сам-то, чё не идёшь? Дома бабушка сразу грядки заставит полоть. Хлопчик вон ушёл домой, – Тимка кивнул в сторону стоящего неподалёку дома, где жил Хлопчик, – поисть и хлеба принести, и больше нету.
– Ладно, возьми одного, тока большого не бери – смягчился Валька и после секундного размышления добавил, – я тоже одного съем.
Из ивняка быстро изготовили гладкие прутики, выловили из котелка по плавающему кверху брюхом пескарю, навздели на пруты и сунули в костёр. Разумеется, что не замеченным для других это не прошло, и через секунду у костра толкалось ещё человек пять голодных претендентов на готовящихся пескарей. Это в котелке они – улов, который полностью принадлежит поймавшему или поймавшим.  Просить улов – стыдно, а брать без спроса позорно – рыбы в реке хватает всем, если нужна – бери снасти и лови. Но, когда она в общем костре зажарится – это уже еда, тут уж можно смело поклянчить какой-нибудь кусочек. Два пескаря на такую ораву улетели в момент, и Тимка, на правах человека, делившего с Валькой «на всех» жареных пескарей, снова подступил к котелку:
– Давай ещё зажарим, чё там, два-то всего съели.
– Ага, а домой я чё принесу? Скажут, опять не рыбачил, а купался. Тот раз вон тоже всех съели, – отрезал Валька.
– Ну и чё! Тот раз их скока было-то, – в голосе Тимки прозвучало пренебрежение, что для Вальки, как для рыбака, было очень обидным, и он маленьким ёршиком подскочил к Тимке:
– А скока бы ни было! Сам сходи, поймай и делай, чё хошь!
Это было в самую точку: все знали, что Тимка рыбак никудышный и кроме малявок «на банку» сроду ничего не ловил. 
– Ну, тада иди домой, – сразу согласился Тимка, – чё ты тут купаешься.
– Хочу и купаюся, твоя, штоль, речка? – вызывающе ответил Валька и демонстративно пошёл к воде. Достал зачем-то со дна горсть песка, подержал и, не зная, что с ним дальше делать, бросил обратно в воду.
– Купайся, купайся, – съехидничал Тимка, – тока пескари твои уже сдохли, и если их счас не почистить и в погреб не покласть, то их потом тока ты один исть будешь, и то от жадности. 
Что верно, то верно. Либо надо идти домой, либо…
Валька протяжно вздохнул, вспомнив, каким вкусным был румяный, слегка подгоревший, но сочный елец, и, словно что-то ища или на что-то надеясь, посмотрел по сторонам. На берегу было пустынно и очень тихо. Прогревшийся за время дневной жары песок, поросший короткой жёсткой травкой, щедро отдавал своё тепло босым Валькиным ногам. Ласковая, как и днём, речушка что-то неслышно шептала ему своей малюсенькой шивёркой, а любопытная трясогузка, примостившись в двух метрах на камушке, глядела на него, пытаясь понять, что делает здесь этот маленький человечек в то время, когда ему положено находиться дома.
Но не было рядом никого, кому бы Валька мог рассказать, что всё, что с ним происходит – происходит не нарочно, а как-то само по себе. Он же не хотел топить кеды, а просто уронил их. И как ни старался потом поймать, не умея плавать, нахлебавшись по самые ноздри воды на быстром течении, один из них всё-таки упустил. Хотел сделать бич, как у бати, чтоб так же щёлкать, ведя с ним  стадо вдоль деревни по утрам и вечерам, а получился с этого один вред. А уж отравить батю ядовитой махоркой у него точно даже в мыслях не было. Но кому это объяснишь, у кого спросишь, как  быть дальше, если даже Валерка сказал, что по такому Вальку не только  осенью в первый класс не пустят, но и, когда вырастет, в армию не возьмут.
Не боясь испачкать шкеры, сшитые матерью из чёрного, ещё блестящего сатина, Валька   присел возле костра прямо на песок,  подтянул ноги, обнял их руками и, склонив голову на колени, неожиданно для самого себя заплакал. Помимо его воли слезинки потекли по щекам, плечи затряслись, а самому ему стало отчего-то очень зябко, несмотря на то, что вечер ещё только начинался и хоть слабенько, но горел костёр. Иногда Вальке казалось, что не хватает воздуха, и он пытался посильнее вдохнуть, но вместо глубокого вдоха всё время получалось всхлипывание и его ещё больше начинало трясти. Он плакал до тех пор, пока постепенно не обессилел, и слезы так же как и начались сами по себе перестали капать. Лишь всхлипы периодически продолжали сотрясать его плечи, прижатые к согнутым острым коленям.
Валька даже не заметил, как начало темнеть. По всей видимости, он всё так же сидя, задремал, потому что не услышал ни шагов отца, ни его оклика. Лишь когда отец опустил ему на плечо свою тяжёлую руку, он подскочил как ошпаренный, попытался вырваться и тут же сник, так как ладонь словно приросла к плечу. Отец резко развернул его к себе лицом, Валька непроизвольно зажмурился, и, подхваченный уже двумя руками, взлетел вверх и оказался у отца на груди. Тот молча усадил Вальку так, чтобы ему было удобнее, и размеренно зашагал домой – не напрямую, огородами, как обычно все ходят, а через село, по дороге.  Валька обнял отца за шею, положил ему на плечо голову и закрыл глаза. Ему вдруг так захотелось рассказать отцу про всё, про всё, что заставило его сначала убежать на речку, а потом заплакать там в одиночестве. Но, оказалось, что это так не просто – рассказывать кому-то, пусть даже очень родному, то, о чём думаешь.  Он лишь прошептал:
 – Папка, я не хотел… я хотел…
Сильнее прижался к отцу и совершенно уверенный, что в этой жизни с ним больше никогда, ничего случиться не может, начал дремать, посапывая в колючую, но такую родную шею отца. Уже в полусне он почувствовал своей щекой влагу, как будто опять потекли слёзы, чуть встрепенулся, но отец, мягко проведя ладонью по его коротко стриженым волосам, вернул голову себе на плечо:
– Спи, спи, наказанье ты моё, а то опять проспишь утром стадо.
  – Да, точно, а то просплю и бичом по-настоящему опять не пощёлкаю, – совсем сонно подумал Валька, наверно, я и вправду, во сне плакаю.
И действительно, не могло же такого быть, чтобы плакал отец – этот большой, строгий и сильный человек, дошедший в войну на своём танке почти до Берлина.


Рецензии